Текст книги "Жара в Аномо"

Автор книги: Игорь Коваленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

52

Пятьдесят градусов по Цельсию в тени. Казалось, безбрежная пустыня шевелится под прямыми лучами солнца, стонет тихо и заунывно, как отбившийся от каравана путник, обманутый миражем.

Небо будто отекло расплавленной, огнедышащей лавой. Жара в Аномо.

Ник Матье полулежал в шезлонге под зонтом со страдальческой миной на лице. Он сомкнул веки, чтобы не видеть негодующих Габи и Даба.

– Мастер Ники, где ваша совесть? – говорила женщина. – Мы все, все в отчаянии от вашего поступка.

– Смени его, бвана, – вторил ей Даб, – он упрямый, он может умереть, ты будешь виноват, мастер Ники. Смени Бориса Корина Егоровича!

– Я болен, – сказал Ник, не поднимая глаз, – уходите.

– Ты не болен. Ну, пусть ты болен. Давай смеяться, – Даб вдруг подпрыгнул и заблеял козой, – когда заболеет охотник, кафры приводят козу, мучают ее, чтобы блеяла. Кафры считают, что крик козы изгоняет любой недуг. Давай и мы. Пошутил, мастер Ники, а теперь иди. Он очень устал.

– Отстань!

– Вы не человек, выродок! – Габи повалила зонт, затоптала его ногами, словно он был в чем-то повинен.

– Проваливайте, мне надо поговорить вон с теми, – процедил Матье, протянув палец в сторону приближавшихся к палаткам Луковского и представителя правительства, – проваливайте, проваливайте, у нас конференция за закрытыми дверями. Ох, как вы все надоели мне.

– Ну, мастер Ники, я тебя задушу, если он умрет и остановят бур, – дрожа от гнева, сказал Даб и отошел в сторону вместе с Габи, обняв ее за плечи.

Подойдя к шезлонгу, Луковский и седовласый африканец, точно сговорившись, взяли по ящику из-под гвоздей и сели на них в тени от складского тента. Оба молча смотрели на притворно дремавшего Ника.

В раскаленном, безветренном воздухе витал ровный, лишь изредка рассекаемый уханьем и звоном металла, привычный, как солнце и горизонт вокруг, гул натужно работавшей поодаль буровой.

Песок возле вышки был изрыт, густо испачкан мазутом и соляркой, видно даже издали. Пятна, вернее, сухие корки, нитролигнина тянулись повсюду, покрывая своими отметинами и серебристые емкости на полозьях, и вылинявшие до белизны чехлы на покорно выстроившихся за водонасосом артезианской скважины тягачах, и даже жилые палатки.

Молчание.

Ник Матье подавил вздох, вынул из нагрудного кармана потускневшей своей шик-ковбойской одежонки неизменную коробочку с набойными медными уголками, закурил, принялся по привычке наблюдать, как змеится на песке у ног коричневая тень дымка.

Седовласый поднял растоптанный женщиной зонт, подправил спицы и водворил сей безнадежно уже изуродованный предмет на место, над шезлонгом Ника. Сказал почти спокойно:

– Ваша сиеста затянулась, Матье. Хватит валять дурака. Третьи сутки русский почти не отходит от ротора.

– Я болен и требую, чтобы меня отправили в город, – негромко произнес Ник.

Седовласый сказал:

– Господин Матье, я догадывался, что ваши рекомендации фальшивы, но меня уверили в неподдельности вашего профессионального мастерства и желания оказать благородную помощь моей стране. Я навел справки о вашей работе на различных промыслах, не стану скрывать. Не все у вас было гладко с теми предпринимателями, на которых вы работали в прошлом. Но мне хотелось верить, что помощь республике – совсем другое дело для вас. Не кто иной, как вы сами говорили мне об этом. Да, мы нуждались в вашем опыте и умении, и я на свой страх и риск нанял вас, господин Матье, поручившись перед правительством. Вы известны среди нефтяников, и это придало мне смелости. Прошу также учесть, что вы были приняты более чем доброжелательно и в экспедиции, хотя, в сущности, я нанял вас за спиной наших советских друзей и партнеров. Не позорьте мою седину, господин Матье, исполняйте свою обязанность. Сейчас же смените русского бурильщика.

– Их там двое, ваших благодетелей, – буркнул Ник.

– Дизелист занят по горло, не вам объяснять, – сказал Луковский, – у каждого свои функции. У него – свои, у вас – свои. Дизелист не может стать к пульту. Тем более в таких сложных условиях. – Виктор Иванович был, что называется, расстроен до предела, смотрел на симулянта с едва сдерживаемым негодованием.

Нику Матье что-то и сигарета, как говорится, не пошла, он выплюнул ее и злобно затоптал в песок. Сам вдавился в провисшую спинку шезлонга, будто силился уйти от себя.

– Третьи сутки без отдыха при такой гонке, – сказал представитель правительства, – это страшно. Не ищите проклятия, Матье.

– Я нечаянно упал с вышки, когда хотел помочь ребятам незаметно, без лишних комплиментов, – сказал Ник, – теперь я не в форме, совсем расклеился после проклятого падения. Знаю, что больше не потяну.

– Вы здоровы и полны сил, – прервал его Луковский. – Это называется элементарным саботажем. Чего вы добиваетесь? Чтобы стал бур после стольких усилий, после стольких суток беспрерывной работы? Чтобы все, чего уже достигли вы сами вместе с другими в этой пустыне, полетело к чертовой матери перед самым финалом? Вы отлично понимаете, что это значит.

– Я понимаю все, – сказал Ник, – но вы меня не понимаете. Я выдохся. Конец. Я себя знаю. Мне лучше убраться, не могу больше. Не могу!

Луковский сказал ему:

– Борис Корин не выдержит бесконечной перегрузки. Даже Борис Корин не может такое выдержать. Уже на пределе. Но и слышать ничего не хочет, вы же знаете, какой он. Там ваши товарищи, Матье. Товарищи по труду. Так уж сложилось, но вы, Ник Матье, и Борис Корин как бы одно целое, бурильщики, командиры.

Было видно, что Нику нелегко это слушать, его мучительно терзали какие-то мысли.

– Слушайте, Матье, – теряя последние крохи терпения, сказал седовласый африканец, – давайте прямо, кто вы – сторонник или враг?

– Отправьте меня отсюда. Я не подписывал никаких контрактов, все получилось слишком быстро, я так не привык, не обязан. Поверьте, я не враг, просто хочу покоя. – И вдруг Ник вскочил и заорал: – Покоя хочу! Требую! Будет мне покой когда-нибудь? Не могу больше! Не хочу! – И сорвался на шепот: – Вам не понять, а я устал жить. Да, Матье изверг. Отовсюду извергнут. Давно. Всю жизнь помыкают приблудным, всю жизнь я корчусь, как шелудивая обезьяна. Однажды споткнулся – и кувырком навсегда. Одно целое, Корин и Матье, он и я… Где мой берег? Где? Я вас спрашиваю. Отвечайте, и поскорей, меня несет течение. Где он, мой берег? Не знаете? Так вот, послушайте, что я вам скажу. Мне посулили хорошенькую сумму… за другую работу. Но я пригляделся к вашим ребятам и понял: они-то уж точно знают, где их берег и куда плыть. А мне что же, прикажете барахтаться по течению? Нет, Кувалда устал барахтаться и хвататься за всякие щепки. Короче, если предложите не меньше – все в порядке. – Ник снова упал в крякнувший под его тяжестью шезлонг, который тотчас же развалился, и нелепо распростерся на песке, засучив от неожиданности руками и ногами, что несколько снизило эффект от его только что произнесенной эмоциональной речи. Он вскочил наконец, отряхнулся и продолжил тираду, повысив голос, чтобы хоть как-нибудь справиться с замешательством, вызванным его неловким падением: – Для ясности, за ту работу мне обещали восемь тысяч и морскую прогулку по моему выбору. Не скрою, мне больше нравятся кругленькие цифры, скажем, десять, но в такой ситуации сойдет и восемь. И конечно, контракт. Твердый, гербовый, настоящий. Уф!.. Вряд ли еще когда произнесу столько слов кряду.

Габи и Даб, все еще наблюдавшие издали за переговорами, словно почувствовали, что наступил критический момент, подошли поближе.

– Ясно, – сказал правительственный чиновник, – классический шантаж. Этот рэкетир выждал и рассчитал точно.

– Когда-то я читал книжку про одного парня, – невозмутимо продолжил Ник, – он очутился на необитаемом острове и откопал клад. Почему бы и мне не откопать клад в этих песках, раз и я очутился на чужом острове? Вам нефть, мне куш, фифти-фифти. Справедливо?

Виктор Иванович снял очки. Бледность проступила сквозь загар на его обветренном лице. Ника так и подбросило, когда Луковский резко сунул правую руку в карман.

– Эй! – тревожно вскричал Ник и отшатнулся. Виктор Иванович вынул бумажник, с презрением швырнул его к ногам Матье, снял часы и тоже швырнул, затем стал выворачивать все карманы. Седовласый африканец молча последовал его примеру.

Сообразив, в чем дело, Габи и Даб кинулись в разные стороны и принялись таскать к ногам обалдевшего Ника Матье всяческую утварь, одежду, тряпье, монеты, посуду, объедки, все, что попадало под руки, даже обломки досок и железа, кривые гвозди и обмылки с умывальника.

Габи кликнула Джой, а та – каждого, кто хоть на миг мог оторваться от дела. Ну и картина была, ничего не скажешь. Пятьдесят градусов по Цельсию, а Ника Матье затрясло, как от холода.

Он закричал:

– Какого дьявола! Насмешка? Вы что… при чем тут вы, ребята? – И вдруг убавил голос. – Зачем? Вы не поняли, перестаньте… – Нет, не ждал такого оборота. Злость и смятение, оскорбленность и жгучий стыд охватили его. Сжав кулаки, плечистый, изогнувшийся, словно барс перед прыжком, он бормотал: – Джой… Джой, не надо… Как ты можешь… не смей, Джой, не надо!..

Девушка вытряхивала к его башмакам содержимое своей сумочки и, сощурясь, говорила, глядя в исказившееся его лицо:

– У меня еще есть кольцо. Память о маме. Сжальтесь, Ники, оставьте его мне. Помните, вы хотели сделать мне подарок, здесь, в пустыне? Пожалуйста, не отнимайте хоть это колечко, пусть оно станет вашим подарком за все доброе и незлопамятное.

Ник Матье вплотную подошел к Луковскому, глаза в глаза.

– Я проиграл, – сказал он тихо. И побрел к буровой, прихватив по пути каску и рукавицы.

Спустя время, когда Луковский и правительственный чиновник в тяжком молчании шли к вертолету мимо вышки, к ним подскочил возбужденный Сергей Гринюк.

– Виктор Иванович! Борька психует, гонит дублера! Ругается, извиняюсь, погано! Также обзывает его по-всякому и что не позволит, мол, осквернять память Банго присутствием на его месте всяких… э-э… извиняюсь, тут опять нехорошее слово! А наш ковбойский супермен трусится, весь зеленый, лезет к пульту, как танк! Ну и катавасия! Повлияйте на них! И вы, товарищ уполномоченный, тоже повлияйте!

Все трое поспешили к трапику буровой. Сергей не унимался:

– Ох, жарища! А Борис молодец, сибирская порода! Столько вкалывать за двоих – и ничего! Меня гонит, и на часок не дал подменить. Ну мужик!

Решительное вмешательство начальства, как и положено, дало результат. Вскоре Борис и Баба-Тим шли к палаткам. Корин покачивался, точно матрос, ступивший на сушу после слишком долгого плавания.

– Теперь я приказываю: ложись и храпи, как насос, – говорил Баба-Тим, – как насос.

– Где, он сказал, в песке за емкостью? – произнес Борис.

– Ложись, я найду, я найду.

Но Корин сам отыскал то место за цистерной с питьевой водой и вырыл из песка мешок с долотами на керн.

– Тяжело, дай мне, дай мне, – тщетно пытался Баба-Тим отобрать у него тяжелую ношу.

Притащив мешок под тент склада, Борис отправился в ближайшую палатку, взял там будильник и, заводя его на ходу, снова пришел на склад, где духота не так донимала, как в малой палатке. Он опустился на циновку под пирамидой из ящиков, приговаривая, словно в забытьи:

– Сегодня четырнадцатое?.. Пекло… Зарыл, бандюга…

Баба-Тим смотрел, как шевелятся запекшиеся губы Корина. Сказал:

– Спи, я ушел, я ушел.

– Долото немедленно на буровую. Берите керн. Предупреди химика. Я, брат, малость загнался. Почти готов. Завалюсь на пару часов. Присматривайте там за зверюгой.

Он упал спиной на циновку и уснул накрепко. Баба-Тим повернулся к подошедшей Джой и сказал:

– Это мой брат, мой брат. Слышала? – Схватил будильник и зашвырнул его подальше в пески. И ушел. Длинный, нескладный, он ушел, размахивая плетками рук, бормоча себе что-то под нос, и огненные солнечные блики вспыхивали на его черных плечах и лопатках.

В стороне, вздымая винтом вихри песка и пыли, взлетел вертолет. Он сделал круг над лагерем, крошечным островком желто-серой равнины, и с трескучим рокотом начал ввинчиваться в знойное месиво неба, удаляясь и удаляясь, пока не превратился в точку, которая вскоре и вовсе исчезла из виду.

Джой отвела взгляд от затихшего неба, осторожно подложила под голову Бориса принесенную с собой надувную подушку, присела, склонилась, несмело, едва касаясь, провела пальцами по колючей щеке, где розовела ссадина, и вдруг… прильнула губами к его губам.

Он спал.

53

Сквозь неплотно прикрытую дверь под номером двадцать девять просочился незнакомый мужской голос. «Что такое? – удивленно подумал Хриплый. – Не успел я отлучиться на минуту, а к хозяину уже нагрянули с речами».

Хриплый громко постучался и толкнул дверь.

Торжественный голос лился из радиоприемника, перед которым с внимательным видом сидел Вуд. И, словно испугавшись вошедшего, радио внезапно смолкло, затем из динамика грянул марш. Музыку Вуд слушать не стал, выключил приемник и досадливо причмокнул губами.

– Что-нибудь стоящее, хозяин? – спросил Хриплый.

– Собирайся, – вместо ответа бросил журналист и сам снял со спинки стула свой пиджак.

Через две минуты они садились в малолитражку, стоявшую неподалеку от входа в отель "Масаи".

Всю дорогу от отеля до консульства их сопровождала малоприметная машина, державшаяся сзади на достаточном расстоянии, чтобы не выдать себя. За рулем той машины сидел меланхолично жующий человек в непомерном для него комбинезоне.

Малолитражка осталась возле ограды консульства, ее пассажиры пересели в большой черный лимузин, в котором их теперь стало трое – Вуд, его телохранитель и пожилая дама с вуалью. Постоянного шофера лимузина не было за баранкой, его функцию исполнял Вуд.

Меланхоличный человек в комбинезоне тянулся за ними в хвосте до самой городской черты, выжимая из своей менее мощной, чем преследуемая, машины последние силы.

Потом он, прекратив погоню, поднял трубку радиотелефона, вмонтированного в основание сиденья, и вызвал семьдесят третьего.

– Автосвязь восемь докладывает, – сказал он, – корреспондент в большом черном автомобиле вместе со старшей секретаршей консула и своим слугой на высокой скорости удаляется в саванну по шоссе номер один.

– Ты где? – спросил голос Киматаре Ойбора.

– На шоссе у Красных Ворот. Я еще вижу их.

– Возвращайся.

– Я поводил их по городу, они меня не засекли. Может быть, еще немного прокатиться следом?

– Не нужно. Все нормально. Возвращайся.

– Очень подозрительно, сержант, они выскочили на загородную магистраль с такой бешеной скоростью, будто мчались к призу межконтинентального ралли, и я подумал…

– Возвращайся к отелю, я говорю! Все!

Меланхоличный человек пожал плечами, жалея, что зря развязал язык, развернулся и повел машину обратно в центр.

Он не понимал, для чего нужно было снова торчать возле отеля, если его "подопечный", судя по всему, укатил на край света и вряд ли вернется к вечеру.

Ему вообще, как и почти всем, кто был придан комиссаром в помощь Ойбору, причем придан со странной таинственностью, скрытно даже от своих, не все нравилось в работе со старым служакой, который почему-то на этот раз только ставил перед помощниками задачу, не объясняя хотя бы элементарно цель и причину.

"Велено "висеть" на журналисте, а для чего? Почему? И лишнего слова еще не скажи. Неприятно. Даже обидно, если вдуматься. Точно с безликими пешками. Только, пожалуй, Самбонангу, этого мальчишку, держит в курсе своих непонятных для прочих ходов. Что обидно, оскорбительно, противно для бывалых сыщиков. И чего только окружной комиссар носится с этим заумным и самонадеянным, да к тому же довольно подержанным сержантишкой?.."

Так размышляя, он прикатил на площадь Освобождения и занял привычную наблюдательную позицию вблизи "Масаи".

Как ни ворчи, как ни бухти, а службу знай да исполняй. Жарко было ему и скучно. Станешь тут меланхоликом, будь хоть вулканом с рождения.

А тем временем Киматаре Ойбор докладывал Даги Нгоро:

– Гражданин капитан, поступили сведения, что группа иностранцев, не вызывающих доверия, с неизвестной целью направляется в Аномо.

– Они?

Сержант чуть прищелкнул каблуками и едва ли не торжественно ответил, сдвинув брови:

– Так точно, гражданин капитан.

– Так и говорите, – недовольно сказал Нгоро, – сведения, группа, доверие… Что это с вами? Будто сообщаете о начале мировой войны. Давно выехали? И кто? Поименно.

– Журналист, его телохранитель и старший секретарь консульства. Думаю, сможем их достать на пути к лагерю нефтеразведки. Поедете лично? Ваша машина готова.

Нгоро подумал и сказал:

– Да. Идите, я сейчас.

– Слушаюсь.

Киматаре Ойбор поспешил вниз. Самбонанга, взволнованный, как никогда, ждал его возле выведенного из бокса "джипа" капитана. Юноша вопросительно глянул на Ойбора, и тот сказал:

– Вероятно, гражданин капитан сам поведет машину, как обычно.

Самбонанга кивнул и, перемахнув через бортик, сел на заднее сиденье. Киматаре Ойбор наведался в гараж, быстро вернулся и занял место рядом с пустовавшим пока сиденьем водителя. Даги Нгоро задерживался.

– Там сыпучие пески, застрянем, – сказал Самбонанга.

– Грузовики ходят в Аномо чуть ли не по два раза в неделю. Я видел проложенную ими колею, держит. – Ойбор обернулся к юноше и ободряюще ткнул кулаком в его плечо: – Смотри, недомерок, не оробей.

Молодой полицейский натянуто улыбнулся и сглотнул слюну, кивнул.

С крыльца сбежал Даги Нгоро в шлеме и с допотопным, облупленным "шмайсером" в руке, который он нес перед собой, держа с армейским шиком за ствол, прикладом вниз.

Капитан вскочил в "джип", и машина сорвалась с места.

В который раз сотрудникам управления представилась возможность полюбоваться из окон водительским мастерством своего шефа.

Из ворот гаража тотчас выехала другая полицейская машина, крытая. Некоторое время она следовала за "джипом", – словно тень, затем резко свернула в проулок и скрылась за домами.

Не зря каждый, кто хоть однажды видел Даги Нгоро за рулем, приходил к заключению, что скорость – необузданная его страсть.

Мало того что капитан, как азартный гонщик, швырял свой выносливый и послушный "джип" в повороты, не сбавляя газ, он еще и включил сирену.

Очищая своим жутким воем путь от встречного и попутного транспорта и панически шарахавшихся людей, короткотелая и тупоносая машина стремительно пересекла город и вылетела на трассу, ведущую через возделанные поля и скудные огороды в унылое пространство обожженной саванны.

– Прошу прощения, – крикнул Киматаре Ойбор, – мы уже за чертой!

Даги Нгоро, спохватившись, выключил сирену. Он неотрывно смотрел вперед, подавшись корпусом к лобовому стеклу, на котором расплющивались насекомые, и сжимал баранку, будто гашетки строчащего пулемета. Весь его вид как бы твердил: "Ненавижу их! Дайте только до них добраться – вмиг проучу!"

– Впереди чисто, – подал голос Самбонанга, – никого.

– Их нет, – отозвался Ойбор, – но они были, они впереди.

Мелькала чахлая придорожная растительность, в мгновение ока, точно разноцветные мазки кистей, проносились мимо рекламные щиты, дробно барабанили снизу земляные комья и камешки, долго вприпрыжку гнались за машиной.

– Что, если их все же не было здесь… Впереди абсолютно пусто. – Самбонанга сидел, сильно сутулясь и сложив руки на животе, как уставшая прачка. – Неужели есть моторы сильнее этого?

Киматаре Ойбор отлично понимал состояние юноши. Он понимал его тщательно подавляемое волнение как никто другой, и он опять, обернувшись к съежившемуся помощнику, легонько ткнул его кулаком в плечо, после чего громко сказал уже капитану:

– Они были, у меня надежные информаторы. Проскочили около четверти часа назад. Конечно, лучше бы встретить их там, а не тащиться в хвосте. Мы слишком замешкались.

Нгоро молчал.

Удалился и растаял город в серой дымке.

Лента дороги стала неровной и совсем не ухоженной, хотя и раньше не блистала особой чистотой. Асфальт то и дело захлестывали почвенные наносы, а еще через час-полтора езды он вообще должен кончиться. Потрескавшуюся, изможденную засухой землю сменят голые пески.

54

…Мощная стремнина Оби проломила тайгу, несет в студеных струях своих знойную синь сибирского запада сквозь иней и ливни седой Югры к ее северной кромке. Вытянув Обскую губу, море Карское ненасытно пьет живую воду великой реки. Скважины от Ишима до Ямала пьют черный мед земли, и несть им числа, тем скважинам…

…Кедры топчут горбатые мхи, полные многоцветья. Мечется пламя в жерле печурки, силится облизать дымными языками вкусное варево артельного котла, и радужными, маслянистыми пятнышками кичится настоянная на торфе лужица в углублении под торчащим веером корней павшей среди бурелома березы, и витают солоноватые шуточки отчаянных парней Сургута…

…Воздух тайги, ее прохладное дыхание, зыбкая, заболоченная земля под ступнями, разлинеенные улицы и дома, сочные луга за околицей, в густых травах которых бродят сытые, сентиментальные коровы с заплаканными от умиления глазами…

…Резной терем детских яселек, вывешенные, как вымпелы, стираные пеленки и подгузнички коренных сибирчат, что подняли ложками в столовой такой цокот, какой сродни копытам целого кавалерийского эскадрона, а во дворе сохнут на веревках простыни, они шевелятся и вздуваются на ветру, словно луды скачущих росичей…

…Щекастенький бутуз с вихорком пшеничных волос на макушке топает навстречу, радостно распахнув ротишко, где прорезалось целых два зуба наверху и два снизу, и сообщает всему миру своим "бу-бу-ба", что признает родителя, держась за руку нянечки. Он поразительно рано начал ходить. Он стоял на своих ногах в семь с половиной месяцев!..

…Сын, сынище кричит: "Папка! Папка плисол! Угадай, сто у меня есь!" Он разжимает взмокший от напряжения кулачок и показывает сокровище, определить ценность которого невозможно, пока сам не объяснит, что это такое: жук, пчела или муха…

…Полурасплетенная душистая коса жены на его груди, ее теплая щека на его плече, колючая тень ее ресниц и смешной шепот: "Так долго? Смотри там, звери у них злые. Дива насмотришься-а-а… Надо же, мой-то непутевый нынче куда навострился, как дипломатник какой… Привези Гошке обезьянку, только выбери какую помельче. Хотя нет, не привози ничего такого. Сам приезжай поскорей. Пробуравите – и сразу домой". За окном, охая на ухабах, ползут "Уралы" с прицепами и гусеничные "атээски", отсветы фар, пробив занавески, скользят по стене и потолку…

…Река под яром разворачивалась широким плесом. Прорезав прибрежные дебри безобидной крапивы-яснотки, круто спускается тропинка. Как хорошо сбросить задубевшую робу и бултыхнуться с разгону в щекочущую свежесть, нырять, кувыркаться на отмели, отфыркиваться моржом и кричать: "Не отставать, братцы! Даешь очередную победную головомойку!" Измазав друг друга свежей, еще теплой нефтью, белозубые, хохочущие, счастливые и молодые хозяева тайги бегут гурьбой, хлопая резиновыми сапожищами, и летят в сторону ватники, рубахи, иссеченные богатырские шлемы с клеенчатыми бармицами, и пенится, вскипает видавшая виды бабушка Обь. Сколько раз освежали ее объятия разгоряченных нефтяных богов после выигранных ими у подземелья сражений…

– Реюсит! Доволен? – послышалось за спиной.

Исчезло все: и таежная синь, и желанная свежесть реки, и близкие сердцу образы. Борис Корин машинально ответил:

– Да, личность, успех. Все тип-топ, все путем. Будет у них, как хотели, и горючка своя, и кофточки, и пилюли – все. Как ты думаешь, это отлично, если человек стоит на своих ногах, скажем, в семь с половиной месяцев? Отлично!

– Ты нездоров?

– Да, ностальгия.

– Я подонок, – вдруг тихо сказал Ник Матье.

– Не-е-ет, ты у нас личность.

– Повторяю тебе, я подонок.

– А мне что в ответ, – сказал Корин, – зарыдать?

– Послушай, Борис… – Ник запнулся.

– Ну что еще, что?

Матье помолчал, раздумывая. Но так и не сказал, что хотел, а произнес следующее:

– Борис, ты сидишь тут давно, на солнцепеке, а голова не покрыта. Я подарю тебе свою шляпу. У нас на Кейп-Коде это, знаешь ли, символ.

– Очень трогательно.

– Нельзя объяснить… но, поверь, так меня ненавидеть…

– Нет, определенно разрыдаюсь, – Корин поморщился, – но не будем размахивать шляпой на прощанье.

– Я хотел бы объясниться с тобой.

– А я не девушка! Ну вот что, обойдемся без мелодрамы. Ты у всех вот здесь уже. – Корин постучал ребром ладони по собственной шее и встал с бочонка, на котором сидел, намереваясь уйти.

– Погоди, – сказал Ник, – есть деловой разговор.

– Ну, валяй. Только в темпе, мне надо к ребятам.

– Я лучше знаю, что тебе надо.

– Интересно.

– Тебе под силу завернуть настоящее дело. Матье не дурак.

– Еще интересней.

– От нуля до вершины, – продолжал Ник, увлекаясь, – если бы ты согласился выслушать… Серьезно, у меня есть кое-что в голове. Я повидал и пощупал столько земли, что тебе и не снилось.

– Давай без вступлений. О чем собирался потолковать?

– Немного здравого смысла, терпение, доверие ко мне, прогулка по небу или по воде, как будет угодно, а там… остальное беру на себя. Уверен, меня еще помнят. Только бы добраться и разыскать одного маленького, плешивенького кретина и вырвать контракт хоть на сезон для начала. Потом он сам завиляет хвостом, не сомневайся. И уж поверь, мы сумеем достаточно выкачать из земли в свои карманы. Я давно ловлю себя на мысли, что мы созданы для работы на паях. За два года гарантирую обоим золотое место в раю.

– Карлики, карлики, полный рот карликов, – рассмеялся Борис.

– Не понял.

– И не поймешь, я из другого двора.

– Нет, я понимаю, – сказал Ник, – ты не хочешь меня в компаньоны. А я предлагаю забыть ссоры, я предпочел бы не расставаться. Конечно, я не соглашусь толкать для тебя ключ, свинчивать трубы или смазывать лебедку, но я готов вместе с тобой, на равных, сменным сондором, гореть и плавиться. Только на паях. – Ник заглядывал Борису в глаза и не находил в них желанного ответа, и он вдруг почувствовал, что делает что-то не так, неверно, не то, и помолчал, соображая, и промолвил после неприятной паузы: – Но я подонок… Нет, нет, Матье не скулит перед тобой, он говорит себе: "Ты подонок, ты заблудший подонок и сын подонка".

– Честно говоря, не знаю, как себя вести в подобных ситуациях, не имею достаточной практики общения с вашим братом, – сказал Борис. – Есть у нас дома толковый мальчонка лет под сорок, кум Витя, первый остряк в бригаде. Он где-то вычитал хорошую поговорку какого-то мудреца: "Слова – карлики, примеры – великаны". И, знаешь, с тех пор как услышит галиматью, так и врежет: "Посыпались карлики, братцы". Весельчак, молодец, умница. Вот какой он, кум Витя.

– Как тебя понимать?

– А так, личность, что я и вправду из другого двора, мне по душе великаны. Так что катись-ка ты в… то самое место. Как говорится, не порть песню.

Ник Матье прикрыл глаза, желваки его вздулись.

– Я тебя прощаю и на этот раз, – промолвил он и с силой ударил себя кулаком по бедру.

– Ну вот и объяснились, – сказал Борис Корин.