Текст книги "Встретимся в Эмпиреях"
Автор книги: Игорь Удачин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
– Это что еще за абориген был? – первым подал голос Демон.
– Бродяжка, наверное, – предположил я.
– Разве в наше время еще остались бродяги?
– В наше время есть уклонисты. Почему бы некоторым из них не стать бродягами? Ты видел, какой он молодой? Как мы.
– Да. Совсем как мы.
Произошедшая только что нежданная встреча немного подпортила нам настроение, и мы принялись обсуждать вопрос: стоит ли подыскивать новое место или все-таки «столбить» это.
– Ну хватит. Я – за это! – рубанув воздух ладонью, определился наконец Демон. – Все, что нам нравится, черт подери, будет принадлежать нам! И чихать я хотел на какого-то заплутавшего аборигена. Он сюда больше носа не сунет.
– А если сунет?
– Подотрем!
На том и порешили.
Еще договорились, что Виктории и Сливе сразу новое пристанище не покажем. Обождем. Доведем до ума сначала, поуютнее обустроим. Чтобы действительно тянуло собираться здесь всем вместе и проводить время за бесконечными спорами и разговорами, ставшими неотъемлемой нашей отдушиной. Спорами и разговорами обо всем-всем-всем, что нас радует, тревожит, угнетает и, в конце концов, ждет впереди.
8 июня
Не могу не рассказать об одной встрече, которая на первый взгляд может показаться вам эпизодической и лишенной всякой важности, но, на самом деле, ставшей поистине поворотной в свете тех печальных событий, что поджидали своего назначенного часа в весьма недалеком будущем.
Был теплый июньский полдень.
Я и Демон в приподнятом настроении возвращались из «недостроек». Минула неделя, как мы колдуем над нашим новым пристанищем, и сегодня оно, без ложной скромности, тянуло наконец-таки на похвальную оценку. Порядок был наведен. Завалы мусора избавили нас от своего неприглядного присутствия ― мусор мы попросту выкинули из окон на улицу. Из дома принесли различную утварь, теплые вещи – все на тот случай, если будем засиживаться допоздна. А Демон не пожалел даже своей старой доброй шестиструнки с гнутым грифом. Оба уже со свербящим самодовольством предвкушали, как приведем на смотр обустроенного пристанища Викторию и Сливу.
– Я думаю, мы обязательно должны побаловать себя сейчас чаркой пива! – торжественно объявил Демон, широко улыбаясь.
Безлюдные места были позади, Зеленые пруды тоже остались за спиной ― и мы как раз приближались к первой пивной, которой встречал нас кипящий жизнью город.
– Несомненно, – был мой ответ, и мы заскочили в «Отхлебни» (такое название носила пивная).
В тесном и прокуренном помещении пивной нам, впрочем, довольно скоро отхлебывать надоело. Взяв еще по полному стакану с собой, мы снова вышли на улицу. Тут же приглядели лавочку в тени деревьев.
– Бросаем якоря!
Сели. Моментально придумали себе забаву. По дороге мимо нас то и дело сновали прохожие, и мы как две язвы словесно потешались над каждым, входя в безотчетный азарт и все больше и больше изощряясь в своих комментариях. Но все это, конечно, было только дурачеством, без тени злобы.
– Посмотри на усатого с портфелем.
– Ну.
– Прическа – один к одному, ершик для чистки унитаза.
– Согласен. А на походку обратил внимание?
– А что с походкой?
– Идет, точно трусы в одно место забились!
«Ха-ххха-ха-ха!», – гогочем как идиоты.
– Сколько ты этой дал бы?
– Лет двадцать пять. Взрослая жаба.
– Формы – ничего. А?
– Формы – не спорю. Только…
– Что?
– Физиономия-то – как клопов граблями давили.
– У-у, да. Прыщавая какая. Может, болеет чем?
– Или умывается без мыла…
– Или не умывается…
– Полезь она ко мне целоваться – меня бы, наверное, стошнило посреди поцелуя!
«Ха-хо-хо-хххо!»
– А на эту взгляни – кобыла водовозная! Видел, как глазищами по нам прострелила?
– Она – какой-нибудь старший преподаватель в военном училище. Днями напролет втирает молодым курсантикам мораль и обзывает их болванами, а по вечерам после работы щиплет себя за вымя, фантазируя, как занимается с каждым из них любовью!
– Ну ты дал, ха-ха-ххха! А про того дылду что скажешь? Втопил, как на пожар… гляди.
– Да хмырь какой-то.
«Ху-ху-ххху!»
– Еще и этот, небось… нетрадиционной ориентации. Ты видел когда-нибудь «живого» гомика?
– Не-а.
– Он, знать, и есть. Везуха же тебе сегодня!
«Хху-ху-ххха-ха-ха!»
Иногда прохожим удавалось уловить обрывки подобных сальностей, и многие гневно на нас озирались.
А вот просто пиршество для наших острых языков. Далеко справа шла целая компания «толстопузов»! Некоторые были одеты на военный манер, другие – во что-то среднее между классической строгостью и жеманной безвкусицей. Очень шумные, самоуверенные и вызывающе дерзкие несмотря на свои немолодые годы – в них без труда угадывались патриоты той самой войны, которой они и в глаза не видели, но при каждом удобном случае готовые рвать рубахи на своей груди, доказывая, что эта война нужна нам (кому «нам» – понять сложно) как доктор больному, и напропалую славя политику государства. Мы презираем такую категорию людей больше всего. Даже для «мундиров» не найдется в нас чувства сильнее.
Демон принялся с предельной язвительностью прохаживаться по каждому (воспаряя до таких шедевров скабрезности, что я прямо диву давался как друга моего прорвало), пока не дошел до последнего – и вот те на!.. Мы с Демоном переглянулись. Последним был…
В преподавательском штабе военного училища на нашем веку перебывало множество пренеприятнейших персонажей, чего там говорить. Но как самого одиозного из всех мы до сих пор вспоминаем одного. Он был непосредственно куратором нашей группы. Фамилия у него несколько необычная ― Нарожалло. Года три назад в курсантских кругах особой популярностью пользовалась песня, припев которой начинался со слов: «Нарожала мать-природа дураков на моей земле». Так вот, мы пели ее, подразумевая: «Нарожалло мать-природа…» Смысл, несомненно, абсурдировался, но зато соседство в любимом рефрене фамилии куратора и слова «дураки» каждый раз дарило нам неподдельное мальчишеское упоение.
Невзрачный с виду, хоть и высокого роста, лысоватый, тонкая щеточка усов на землистом лице – раньше мне почему-то представлялось, что люди такого типажа должны предпочитать тень, не искать огласки. Но здесь же мы, напротив, имели перед собой море желчи, злобы, постоянный вызов всему и вся, что не вписывалось в рамки его понятий, и просто маниакальную одержимость идеями войны. Порой мне казалось, он держит нас за игрушечных солдатиков, в которых не наигрался в детстве. Кто-то рассказывал, будто Нарожалло стоял у самых истоков войны, занимаясь ее пропагандой. И я давно потерял повод этому не верить. Он лично помог «мундирам» в розыске и поимке нескольких уклонистов и всегда придерживался самого жесткого и даже, если хотите, подлого обращения с курсантами.
Вот общий портрет этого явления под названием «Нарожалло». Я не оговорился и не переборщил с выбором выражения. Он был для нас именно явлением, стихией, скрытым возбудителем нашей общей болезни, нежели живым, реальным человеком. Мы не могли понять его мир, он никогда бы не понял наших жизненных мотиваций. Но миры все-таки сталкивались, и, соответственно, не были застрахованы от крушения. Год назад из училища Нарожалло ушел. По причинам мне неизвестным.
Что-то с Демоном нас разом осадило, и мы, прекратив глумиться, молча наблюдали за компанией. «Толстопузы» остановились шагах в двадцати от нашей лавки и некоторое время шумно разглагольствовали, ни на что вокруг не обращая внимания. Затем начали прощаться, после чего несколько человек повернуло в обратную сторону, а остальные двинулись дальше, как шли. На опустевшем участке дороги остался Нарожалло. Скорее всего, он планировал нанести визит в «Отхлебни». Нарожалло тщетно пытался прикурить, сопел и чертыхался. Спустя минуту несговорчивая зажигалка вдребезги была разбита об асфальт.
– Эй, бойцы! – вскинув взгляд на нас, поставленным командным голосом прикрикнул Нарожалло. – Дайте-ка огня!
Мы не отреагировали. Нарожалло резво направился к нам, но вот шаг его сбился ― узнал.
– Что б вас… Курсанты Н. и Р.! – по лицу Нарожалло поползла отвратительная улыбка – улыбка каннибала! Есть же люди, которым благожелательная мимика просто не дана от природы…
– День добрый, господин куратор, – прозвучали в ответ два подавленных голоса ― мой и Демона.
Так дружно мы произнесли одни и те же слова приветствия, что самим сделалось в глубине души тошно.
Я протянул ему свою зажигалку, и Нарожалло вальяжно закурил, выпустив в нас вместе с кислыми алкогольными парами огромный клуб табачного дыма дорогой сигары. Между тем он внимательно и с нескрываемым любопытством нас разглядывал.
– Все пиво хлещете?
– Все хлещем, господин куратор.
– Засранцы… – Нарожалло повело в сторону, и он чудом нашел точку опоры, чтобы устоять на ногах и не упасть.
Мы с Демоном вопросительно переглянулись, соображая, как нам вести себя с этой тенью былого ужаса. Привычка зазря не нарываться сильна, но сейчас ведь все по-другому…
– Училище прогуливаете?
– Прогуливаем, господин куратор.
Нарожалло стоял, переводя взгляд то на нас с Демоном, то на свои до блеска начищенные желтой кожи башмаки ― и вдруг точно взорвался:
– Молодые ослы! Бабы! Вы хотите стать офицерами или дерьмо хотите хлебать, на?! Вы знаете, что написано в законодательстве?..
– Пополам. На стене моего дома матерное слово написано. Ну и что дальше? – ровным тоном оборвал его тираду Демон, вызывающе глядя Нарожалло в глаза.
Лицо Нарожалло побагровело.
– Ты думаешь, что теперь можешь мне дерзить, на?! Ничего-о, армия выбьет из тебя всю дурь, на! И из тебя тоже, – Нарожалло пульнул в меня моей же зажигалкой.
– Что вас так вывело из себя, господин куратор? – подражая выбранной Демоном манере разговора, со спокойствием в голосе спросил я. – То, что мы не разделяем вашей одержимости войной? Но это же так очевидно: вы языком воюете, а мы должны…
– Заткнись, умник! – брызжа слюной, перебил меня Нарожалло. – Не я развязал эту войну! Но я многое сделал для своего государства, на! Потому что «гражданский долг» и «патриотизм» для меня не пустые слова, на! А вы… – издает тошнотворный гортанный звук и сплевывает под ноги. – Вы – позор своей нации! Выродки! Отребье, на!
– А вы – муть!.. – Демон соскочил с лавки.
– Но-но-но, на! – попятился Нарожалло, решивший, по всей видимости, что его собираются хорошенько отмутузить.
– Муть, которая всегда поднимается на поверхность, если взболтаешь стакан.
– Последи-ка за своим поганым языком, недоносок! Понаберутся всякой диссидентской дряни… мыслители… молокососы…
Демон пропускает его выпад мимо ушей.
– Никогда не пробовали пофантазировать, господин Нарожалло, кем бы вы были не в условиях хаоса и безумия войны, а в нормальной мирной жизни? Никем! Плевком на заборе! Жалким и завистливым существом, не стоящим внимания! Только в такой среде, как сейчас, вы способны процветать. Паразитируя, отравляя все вокруг себя, беспринципно предавая и продавая и принуждая верить других в собственную ложь!
Я не без подсознательного удовольствия наблюдал как нижняя челюсть Нарожалло все больше и больше отвисала после каждого сказанного Демоном слова. Еще бы! Этот «ходячий абсцесс» нарисовался здесь, чтобы показать свой апломб, потоптать нас ногами и понаставлять, а вышло все абсолютно по-другому.
– Змееныш, – затравленно выдавил из себя Нарожалло, но затем набрался смелости и, вплотную приблизившись к Демону, прошипел ему в лицо: – Не вижу повода для твоей бравады, мальчишка. Это ты… ты, как был никем, так и остался ничто! Мусор, на. А я все еще имею вес и связи, на. Ты еще о многом пожалеешь…
– Учтите: если меня берут на понт – я наношу удар первым! – резанул Демон. Даже мне сделалось не по себе от прозвучавшей интонации.
Нарожалло порывался ответить, но мучительно медлил. Противостояние их с Демоном ненавистных взглядов, казалось, вот-вот породит в воздухе электрический разряд. Я тоже поднялся на ноги и был готов к роли разнимающего… Но ничего не произошло.
Экс-куратор развернулся и весь пунцовый зашагал прочь.
11 июня
– А здесь довольно мило, – изрекает наконец Виктория, и мы с Демоном облегченно вздыхаем.
– Ну а ты, Слива, что скажешь?
– Вполне, знаете ли… Следует отдать вам должное, не схалтурили!
Демон выходит в круг света под проломом в крыше и указывает себе под ноги.
– Тут можно жечь по вечерам костер. Дымоотвод над головой. Будет очень оригинально.
– Вечером здесь, наверное, жутковато, – говорит Виктория, присаживаясь на импровизированную мягкую мебель из досок и одеял.
– С нами, Вик, ты не имеешь права ничего бояться, – треплю ее по волосам. Этим отеческим жестом я хотел ее попросту позабавить – но кое-что неожиданно помешало…
– А-а! – взвизгивает Виктория и как ужаленная срывается с места, сильно отбив затылком костяшки моих пальцев. – Смотрите!
Мы моментально нацеливаем взоры туда, куда она показывает ― с лестницы, по которой мы только что поднялись, на нас взирала затравленная, но в то же время донельзя любопытная пара глаз.
– Кто это?
– Конкурирующая фирма, – наигранно сквозь зубы цедит Демон. – Опять ты, абориген? Что тебе здесь, медом намазано?!
Демон полушутя притопнул ногой, и наш недавний знакомый точно мышь, когда в темной комнате зажигается свет, бросился наутек.
Не разводя лишних интриг, я тут же рассказал ребятам о нашей первой встрече и даже поделился предположением, с кем мы имеем дело. Виктория, я обратил внимание, была не в духе. То ли действительно не на шутку перепугалась, то ли так не понравилась потешная выходка Демона. Кто же поймет женщин.
Впрочем, эпизод быстро забылся. Мы достали из сумок вино, стаканы и приступили к празднованию «новоселья». Исполнять функции тамады вызвался Демон.
– Чтобы эти стены, ребята, – он благоговейно огляделся вокруг, а затем поднял лицо к виду на небо, – стали нашим, не побоюсь этих слов, пятым другом. Чтобы… как бы это лучше сказать…
– Ладно, не насилуй свое красноречие. Давайте выпьем, – вмешалась Виктория, чем вызвала наше со Сливой бурное одобрение. У Демона же – глуповатую, но добрую и покорную улыбку.
А вообще-то никакими примечательными событиями этот день не ознаменовался. В нашей жизни ведь не принято считать примечательным то, что ты попросту хорошо, с душой провел время. В ладу с ближними и со всем хитросплетением своих мыслей. Каких мыслей? Да таких, например, что мне не хватает Ее, Ее взгляда и Ее запаха, и я ничего не могу с этим поделать (все это грусть, но в такой вечер – сладкая грусть). Таких, что я ничего общего не хочу иметь с войной, и пусть это зовется подкоряжничеством, трусостью, чем угодно – но воспылать любовью к уродству войны никакая из прогрессивных идей меня вовек не заставит. Таких, что я интроверт и мне это ощутимо мешает, – но это невыбираемая данность… Таких, что пристанище, которое мы для себя открыли – где теплым летним вечером, затуманив голову терпким вином, тебе кажется, что не сходя с места ты рукой способен достать до звезд, – забирает своей атмосферой и в то же время становится собственностью твоего духа, и скоро (а это уже из разряда пророчеств), возможно, сыграет нераскрытую пока роль в судьбе кого-то из нас…
Ничего примечательного, обмолвился я, в этот день не случилось, – а все же было кое-что. Слукавил. Просто сомневался, рассказывать или не стоит. Теперь склоняюсь к мысли, что лучше рассказать.
Путь домой лежал через пустыри и овраги. Вдоль и поперек избеганный в детстве ландшафт совсем неожиданно приобретал затейливо-жутковатый вид с наступающими сумерками. Любой безобидный пенек или репейный куст можно с легкостью принять за что-то живое, притаившееся, провожающее тебя взглядом в спину. Мысленно улыбнешься – и шагаешь себе дальше.
Мы идем парами. Я – с Викторией. Впереди – Слива и Демон. Надо сказать, у нас издавна практиковалась очень простая и не лишенная резонности система. Когда собрались где-то вместе – говорим о том, что предназначено слышать всем. Но когда возвращаемся ближе к дому – четверка машинально разбивается на пары: по мере обоюдного интереса. Всегда ведь найдутся темы, которые захочется обсудить тет-а-тет, не так ли?
Из перепалки впереди идущих я несколько раз четко улавливаю упоминания о Марго, и чтобы не услышать ничего лишнего, а главное, оградить от этого Викторию – начинаю задавать ей разные дурацкие вопросы. Виктория не ответила ни на один и только тихонько посмеивается.
– Ты лучше расскажи: что там с твоей книгой, Гоголь.
– Гм…
– Этот вопрос тебя, наверное, уже убивает, да?
– Да нет же. Вы правильно делаете, что подстегиваете меня, но это, по правде говоря, мало мне помогает.
Виктория молчит, и я вынужден развивать всплывшую тему.
– Знаешь, к каким мыслям я пришел в последние дни? Ты можешь позволить себе писать для людей, если твоя жизнь полная чаша и ты в состоянии поделиться своим позитивом и радостью с другими. А жизнь, которой живу я – это синоним пустоты и отчаяния. Вот мой багаж. Не нужна такая книга. Урода рожать я не хочу – зачем?
– А мне не нравятся радостные книги.
– Мне вообще-то тоже, – озадачиваюсь я.
– Они не заставляют думать. Когда заканчиваешь читать хорошую книгу, в тебе обязательно что-то должно перемениться. Начиная наблюдать за ее героями, не успеваешь заметить, как все сводится к тому, что в конце концов смотришь ты не столько на героев, сколько вглубь себя. Но если в книге не рассказано о чьей-то трагедии, этого ведь не происходит…
– Ты молодчина, Вик. На самом деле. Почему бы тебе не попробовать писать?
Смеется.
– Ты сказал о пустоте своей жизни, – вновь сделавшись серьезной, продолжила она, – но это относится и к нам, и еще ко многим, многим, многим, если ни ко всему человечеству…
– Ух.
Некоторое время идем молча. Меня так и подмывает произнести хоть какие-нибудь мало-мальски теплые слова в адрес Виктории.
– Ты умница, Вик. Ты – сильная.
– Я слабая.
– Нет, ты сильная! И ты способна поделиться волей с другими. Теперь я точно напишу книгу.
– Напишешь, знаю. А я все-таки слабая. Почему ты не спросишь меня о моей мечте?
– Хорошо, Вик. А что с твоей мечтой?
Виктория выдерживает томительную паузу.
– Я не хочу, чтобы она исполнялась.
– Не понял, прости… Как так?
– Понимаю, что это ужасно беспринципно с моей стороны. Но я сказала то, что сказала.
Ни слова не отвечаю на ее заявление – пусть, думаю, выскажется до конца, раз начала. Сам пребываю в легкой растерянности.
– Когда мы все это придумали, мы находились под впечатлением момента, у всех у нас была яркая потребность в Поступке. Понимаешь, о чем я?.. Но с тех пор мне не по себе. Зачем желать то, что принесет только боль? Сбывшаяся мечта не потерпит сиюминутности, а посвятить ей всю себя невозможно. Нет права на счастье, если нет будущего. Все обман.
– Наверное, я понимаю, о чем ты хочешь сказать… возьму, по крайней мере, на себя смелость думать, что понимаю. Но зачем кичиться своей капитуляцией? Можно же просто продолжать жить, как умеешь. И может, что-то все-таки произойдет…
– Ничто так не ранит душу, как надежда.
– Ах, Вик…
– Я отказываюсь от своей мечты!.. Но я не хочу терять вас, ребята, вашей дружбы и вашей поддержки… – голос ее дрогнул.
– Каких слов ты ждешь от меня сейчас? – спросил я Викторию и почувствовал, как странная подавленность овладевает мной.
– Осуди меня. Пристыди за мою слабость.
– Я не стану этого делать.
– Ты расскажешь обо всем ребятам?
– Нет.
– Но это же нечестно по отношению к ним. Я сама скажу.
– Надо ли? Ты уже выговорилась со мной. Будем считать ― этого достаточно. Попутно ты хотела проверить свои сомнения, но вся прелесть в том, что ни я и никто другой тут тебе не советчики. Отказаться от своей мечты, Вик? Но отпустит ли она – мечта – тебя? Вот мой единственно возможный совет: подкинь эту задачку времени. – С некоторых пор такая позиция стала ответной на все возникающие перед нами жизненные вопросы. Вероятно, нам подспудно нравилось пребывать в состоянии благоговения перед Неизвестным.
– Времени, – повторила вслед за мной Виктория и, унесенная, казалось, какими-то тяжкими раздумьями далеко-далеко, закивала головой.
Мы надолго замолчали, и я успел заметить, что Демон со Сливой сильно от нас оторвались. Из-за сгустившихся сумерек их совсем не видно впереди.
– Догоняем? – обращаюсь к Виктории.
– Угу. Догоняем.
Беремся за руки и ускоряем шаг.
Непростой разговор закончился, а я с этого момента взял на себя роль единоличного хранителя секрета Виктории: она отказывалась от бремени «воина», но оставалась нашим «оруженосцем». Игра слов, конечно. И каких только откровений ни могли мы тогда выложить друг дружке, каких только высокопарностей наговорить – способно ли было что-то и вправду повернуться вспять?
* * *
Сомнения и страх – естественный страх перед громадой, которой брошен вызов, – с такими нелюбезными попутчиками приходилось считаться каждому из нас. Не всегда и обо всем удается поговорить настолько открыто, насколько это возможно. Львиная доля информационного обмена между людьми – предчувствия, записывающиеся на лицах; потаенные ощущения, нарисованные на сетчатке глаз. Ни у кого из нас на душе не было безоблачно. И мы невольно делились нашими неослабевающими сомнениями через жесты, взгляды, невысказанные мысли, через молчание… не знаю в точности, как это происходит.
Хочу сказать о другом. Вести борьбу с такими понятиями-титанами как «время», «судьба», «предрешение» – безумно сложно. Под силу ли нам? – вот вопрос, витавший в воздухе беспрестанно. «Мы как дрожжи в очке унитаза ― бродим, бродим, а пирог не получается», – выразился однажды в беседе со мной Слива, и меня не на шутку зацепили его слова ― грубые, саркастичные (совершенно Сливе не свойственные), но бившие точно в десятку.
Что мы имели де-факто? Я и Слива ничего не делали, оцепенело выжидали – и тем самым только наводили тоску друг на друга. Виктория старалась держаться по-женски рассудительно – но эта рассудительность во всех смыслах мешала ей гораздо больше, чем нам, ребятам, мешали наши телячьи характеры. Демон, всегда и всюду генерировавший неимоверные объемы энергии, и тот заметно сдал, выглядел дезориентированно. И одновременно все мы ясно ощущали: наша общая летаргия – только затишье перед бурей…
17 июня
– Ну что глазами хлопаешь? Ты – немой? Я с тобой разговариваю! – тон Демона резкий и враждебный.
Мы в очередной раз пришли в наше пристанище в «недостройках» и застукали Аборигена (это прозвище к парню так и прилипло) спящим и закутавшимся в одеяла, принадлежавшие нам. Было раннее, еще дышащее прохладой утро, и посреди «залы» тлели угли от разведенного на ночь костра. Весь дым выветриться не успел. В нос ударял едкий и специфический запах. Как потом выяснилось, в рацион Аборигена неизменно входило блюдо из вареной крысятины – доступное и питательное… тьфу!.. Водой он пользовался дождевой, а варку производил в проржавевшей строительной каске, найденной среди развалин. Впоследствии суп из крысы по-Аборигеновски мы прозвали «Брандахлыст-кушай-и-молчи».
Первым желанием разлепившего сонные глаза Аборигена было, конечно, дать стрекача. Но мы обступили его, перекрыв все пути для побега, и пытались добиться хоть какого-то контакта. Аборигена одолевала мелкая дрожь, и разговаривать с нами он, по всей видимости, не собирался. Демон хотел наградить его для острастки затрещиной, но в ситуацию из-за наших спин вмешалась, державшаяся до этого момента в стороне, Виктория.
– Демон! Я здесь. Без рукоприкладства – хорошо?
Демон плюнул и ретировался, закурив у дальнего окна. Мы со Сливой тоже отошли, затоптали ногами то, что оставалось от костра, и стали распаковывать пакеты: с собой у нас была яблочная настойка, шоколад и мягкий хлеб.
Поведение Аборигена, скажу честно, меня несколько удивило. Когда представился наконец случай сбежать, он как раз таки этого не сделал. Аккуратно сложил одеяла в стопку и продолжал за нами наблюдать. Большей частью, мне показалось – за Викторией. Но хотя Виктория и взяла на себя роль его защитницы, дальнейшего внимания к оборванцу не проявляла.
Другими словами, как-то получилось, что мы смирились с пятой парой глаз и ушей в соседстве с нашей компанией и пытались особо не спотыкаться взглядами об Аборигена. Вели себя так, будто его рядом нет. Это было чем-то новым для нас, и необъяснимый интерес к эксперименту определенно присутствовал.
– Демон, ну ты чего там?! Иди сюда. Разливаем.
Мы пили настойку, морщились, закусывали шоколадом, жевали вкусный хлеб и разговаривали, разговаривали, разговаривали. Все почти как обычно.
А когда настало время уходить, Демон огорошил всех своим поступком. Подошел к Аборигену – тот сократился как червяк от укола, ясно, не ожидая для себя ничего хорошего. Но Демон лишь поставил перед ним недопитую бутылку, а рядом положил несколько сигарет и завернутый в бумагу ломоть хлеба. Ничего не сказал, не посмотрел. Развернулся и направился на выход.
Еле слышное «спасибо» догнало нас на лестнице, когда все четверо, смущенные и молчаливые, мы спускались вниз.
20 июня
Снова «недостройки». Вечер. Развели костер и варим в котелке кофе. Над головой ― чистое сумеречное небо, а по помещению разносится душистый запах приготовляемого напитка. Романтика.
Невдалеке – у стены, за кругом света, как что-то уже само собой разумеющееся – Абориген. Демон рассказывает про свое детство. Настроение у нас легкое. И даже такое, знаете, шутливо-отвязное.
– Лет шесть мне было, наверное. Родители прочитали мне сказку про русалочку – уж и не вспомню, как она называлась. Но на свою беду, надо сказать, прочитали. Я просто с ума сошел. Как только за мной недоглядят, ― хватаю удочку – и на пруды. Все русалку хотел поймать. Вот поймаю, думал, и будет она мне невеста! – вполголоса посмеивается своим воспоминаниям Демон.
– А я русалок не люблю, – с серьезным видом вставляет Слива, – у них ног нет, одни хвосты. Скользкие, заразы, и рыбой воняют.
Демон делает вид, что воспринял слова Сливы, как личное оскорбление. Виктория смеется, обняв колени и раскачиваясь взад-вперед.
– Ну-ка, умник, ты расскажи что-нибудь, – обращается к Сливе Демон.
– Что именно?
– Е-ка-лэ-мэ-нэ! Что-нибудь забавное из своего наивняцкого детства.
Слива ненадолго задумался, но вот лицо его просветляется – что-то да вспомнил.
– Хорошо, слушай. Шел я один раз с матерью по улице, а на скамейке сидел мужик: как теперь могу догадаться – с сильного похмелья. Вид у него был жалостливый, унылый такой, потрепанный, в руках пивная банка – поправлялся. И что-то в моих детских представлениях заставило углядеть в нем нищего, про которых тоже читали мне сказки, про их пустой карман и золотое сердце, спасающее мир. «Мам, дай монетку», – говорю. «Зачем тебе?» – спрашивает. «Надо, мам. Доброе дело нужно сделать». Она допытывается – я не признаюсь. Ладно. Дает. Я беру эту монету и бросаю мужику в банку. Ох, что дальше было! Крику! Воплей! Как же я заставил мать краснеть за себя… – Слива улыбается, но глаза его грустные.
– Сколько тебе было?
– Лет восемь.
– Когда мне было одиннадцать, – продолжает обмен историями Демон, – и никого дома не было – я разделся донага, встал задом к зеркалу и разрисовал свою попу масляными красками.
Слива присвистывает. Виктория опять смеется.
– На каждой ягодице у меня было по человечку с лопатой, – невозмутимо рассказывает дальше Демон, – и когда я прохаживался возле зеркала или просто переминался с ноги на ногу – мои землекопы усердно начинали копать в области… гм… промежности. Я был безмерно доволен своим творением!
– Верим-верим. Зная тебя – верим.
– Дело в том, что я где-то услыхал: все крутые мужики носят такие наколки на задницах.
– Как тебе не стыдно, Демон, – качает головой Виктория, пытаясь побороть на своем лице непослушную улыбку.
– Масляную краску не так-то просто смыть, – замечаю я.
– Когда родители ненароком увидели – картинка была достаточно размыта, чтобы отвертеться и навешать им лапши на уши… – взгляд Демона направлен на меня и чего-то ждет. – Рассказывай теперь ты, Гоголь.
– Когда мне было одиннадцать – я рисовал исключительно на бумаге. А еще, когда мне было одиннадцать – я слышал, что некоторые факиры умеют пускать из ануса огонь и тем же интересным местом таскать из досок гвозди. И я, сознаюсь… ни разу не пытался повторить за ними этих подвигов.
– Да ну тебя!
– Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось, – веселится Слива, вороша палкой угли в костре – это он над Демоном вслед за мной подтрунивает.
– Да ну тебя тоже!
– Кофе готов, – оповещает нас тем временем Виктория и жестом просит меня передать ей кружки. Я с готовностью исполняю.
Каждый по очереди получает свою порцию «божественного» напитка. В общем-то, мы сварили дешевый сорт, но в тот момент казалось невозможным представить себе ничего вкуснее, и считать, что он высший класс, было проще простого.
– Ребята, а ему… – шепчет Виктория, и мы вспоминаем про Аборигена.
Абориген сидит, подперев стену спиной, и учащенно раздувает ноздри. Демон машет ему рукой, точно их разделяет километр, не меньше.
– Эй, Абориген! Тащи свои мощи к столу. Будь нашим гостем.
Насмешка в словах Демона не способна оттолкнуть Аборигена. Проведя долгие часы по соседству с нами, он, конечно, успел понять, что «банда» мы, ей-богу, не злая, а все – показное. Поднимается и подходит, но место у костра выбирает себе все-таки на дистанции. Из рук Виктории я передаю ему кружку кофе.
– Зовут-то тебя хоть как? – спрашивает Демон.
Не спешит отвечать. Сначала отпивает глоток, вслед за ним еще один.
– Абориген.
Мы взрываемся громогласным хохотом.
Нет, ситуация абсолютно не та, когда вы за угощение зазываете в свою компанию колдыря или побирающегося доходягу, чтобы возвыситься в собственных глазах, потешиться над слабым. Чего тот ни скажет – все вам повод для смеха: ха-ха-ха. Нет. Просто у Аборигена, этого опустившегося на дно жизни нашего ровесника, оказывается, осталось еще чувство юмора. Юмора, что самое главное, понятного нам, адекватного. Фактор, моментально ставящий паренька на одну с нами доску.
– Очень приятно. Меня Демон зовут. Это – Гоголь. Это – Слива. А это – Виктория.
– Я знаю, – тот еще отпивает кофе.
– Слушай, Абориген, раз уж у тебя прорезался голос, – подмигиваю я, – может, расскажешь о себе?
Пьет. Все так же никуда не торопится.
– Я – уклонист. Я… в ваших руках.
– Мы на этом карьер не делаем и состояний не наживаем. Фильтруй базар-то! – взвился на такие неосторожно выбранные слова Демон.
Абориген принес сбивчивые извинения и продолжил:
– Родители погибли в авиакатастрофе два года назад. Остался один. Когда прижало – решил скрываться.
– У тебя были интеллигентные родители?
– Да.
– Так и подумал, – кивнул Демон. – Рассказывай дальше.
