Текст книги "Встретимся в Эмпиреях"
Автор книги: Игорь Удачин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
Демон шмыгает носом.
– Ничего. Собрался и ушел. Ни слова.
Шаг наш, замечаю, начинает мельчить. А затем вовсе останавливаемся. Перед нами – парк. Некоторое время созерцаем его пышные виды потухшими взглядами. Надолго нас не хватает.
Неуверенно тронувшись, поворачиваем к Зеленым прудам.
На траве, у воды, в прохладной тени склонившихся, словно от вековой усталости, деревьев разбиваем наконец свой нехитрый лагерь, чтобы продолжить напиваться дальше.
Передать вам то состояние, которое овладело вдруг моим существом?
Хотелось обговорить все темы нашей жизни и целой вселенной. Хотелось вслух вспоминать хорошее и плохое, что было с нами вчера и годы назад, повздыхать и посмеяться, чтобы кто-то из нас потянул свое мечтательное «да-а», взывающее к доброй разливающейся грусти, и оба задумались, а потом внезапно воспрянули духом и вновь принялись бы взахлеб делиться нескончаемыми мыслями и впечатлениями, неизвестно из каких таких миров нас и наше сознание посещающими. До жжения внутри, не совру, хотелось. Но – может же быть такое! – слова не смели вырваться наружу. Не в этот день.
Без разговоров мы просидели до самых сумерек. Дул неприятный, пронизывающий ветер, лишний раз напоминающий, что лето на исходе, а в глазах двоилось от поглощенного алкоголя.
– Ну что, пойдем домой? Не помешало бы как следует выспаться, – чувствую, толкает меня в плечо Демон.
– Конечно, пойдем. Только вот… – неловкими движениями принимаюсь скидывать с себя одежду, – искупаюсь, и сразу пойдем.
– Не ерунди, Гоголь. Ты же пьяный уже! Стой…
– А пусть. Хочу купаться! – переклинивает меня.
Проворно лезу в ледяную воду, и Демон ничего не успевает со мной поделать.
– Ну, Гоголь! – грозит мне кулаком с берега, а я мысленно сотрясаюсь от смеха, уплывая на другую сторону.
Вскоре (пока я помню себя в воде) пошел дождь. И кажется, с грозой. По небу неестественно быстро понеслись тяжелые, набрякшие черной влагой тучи. Вода вокруг дыбилась гребнями и неистовствовала. Пьяная необузданность, смятение всех чувств, промозглая погода – все вкупе готовилось мне ох как аукнуться, и некоторых вещей я не смогу уже не изменить, не простить себе по сей день.
* * *
Насколько это оказалось позволительным, я смог реанимировать отдельные обрывки происходившего, что сохранились в потаенных уголках моего сознания. Сквозь бредовое забытье и все прелести сорока двух градусного жара, распластавшего меня по сбитой простыне, кое-что, как говорят, «на корочку» записалось.
Я помню настойчивый звонок в дверь, голос Демона из прихожей. Помню громкие и однозначные возражения отца. Уже позднее – снова отца, суетящегося у изголовья. Нескончаемые радиосводки. Приемник, висящий над кроватью, пулеметными очередями трещал о прокатившейся по стране волне демонстраций, вылившихся в бесчинства и погромы…
Когда я пришел в себя, мне стало страшно.
– Па, долго я так провалялся?
– Почти двое суток, сын.
– У-у…
– Хоть сейчас тебе лучше.
Плевать мне было на себя… Двое суток! Понимание давило как тиски – все ужасное, что могло случиться, уже произошло! Я чувствовал себя предателем поневоле. Обманутым и ничтожным в своей беспомощности.
– Расскажи, чего я не знаю, па…
И отец рассказал.
Выступления были подавлены в тот же день. Много людей пострадало. Сейчас в стране – чрезвычайное положение. Власти свирепствуют как никогда.
Следующий мой вопрос, который я задавал с замиранием сердца, касался, конечно, Демона – знает ли что о нем. Отец наградил меня беспощадным взглядом.
– Да, мне довелось говорить с его родителями по телефону, – осторожно присаживается на край кровати. – Твой друг… он погиб.
– …
Впоследствии я смог узнать больше.
Демонстрантов погнали. Сначала их травили газом, пытались разбить на мелкие группы, тут же окружая и выколачивая всю прыть зверскими побоями дубинок. Но когда со стороны молодых бунтарей раздались первые выстрелы, которых мало кто ожидал, у «мундиров» не осталось и тени сомнения, по какой схеме действовать дальше. Центр города оцепили (правда, оцепление несколько раз прорывали). На главной площади и двух-трех прилегающих улицах закипела настоящая боевая зачистка. Смерть сеялась без разбора, – настигая безусых демонстрантов в подъездах, подвалах, мусорных контейнерах… Что касается Демона – его, по словам, видели забравшимся на крышу трехэтажной городской администрации. Вокруг творилось невообразимое, а Демон выкрикивал один и тот же нелепый и потому так въевшийся в память очевидцев вопрос-вызов: «Что сильнее – ваши толстые щеки или моя смелость?!» «Щеки» оказались сильнее. Точный выстрел в одно мгновение оборвал его жизнь. Покрыв девятиметровую высоту, тело Демона глухим ударом врезалось в серую корку асфальта.
В тот день трагически погибли Хуга, Навигатор, Алес Ю-Ю и еще многие из ребят, кого я знал.
* * *
Так я вступил в новую, ужасающую действительность. Последующие дни превратились для моего сознания в нереальное течение времени – сбившего свой обычный ход, спутавшегося, – не линейного, а поистине пугающе-произвольного. Сейчас я не могу даже толком восстановить в памяти, чем занимал себя с утра до вечера, пока не придавался спасительному бегству в сны, где все оставалось по-прежнему. Поправлялся я медленно.
Август подходил к концу, когда у меня вдруг появилась безотчетная, но главное живая, вновь побудившая хоть к какому-то действию идея отыскать Аборигена. Не знаю, зачем мне было это нужно. Может, потому, что Абориген оставался последней нефальшивой связью с моими ушедшими друзьями и духом того времени, что мы провели вместе. Просто найти, обменяться о чем-то мыслями. А если честно, еще и попросить прощения за всех нас, за проявления былого жестокого максимализма. Пусть чувствовал себя и неважно, но в «недостройки» я пошел. Встретил ли там Аборигена? Сразу оговорюсь, что нет. Но к чему я повел рассказ… В «недостройках» взамен произошло событие, которое круто изменило мою дальнейшую жизнь, когда я об этом уже не помышлял.
Еще перед самой лестницей я уловил отзвуки какого-то движения на одном из верхних этажей. Поднимаюсь без спешки – хочется растянуть предвкушение встречи, вчерне подобрать те слова, с которыми обращусь к Аборигену с порога. «Не дружбы я ищу, но мира…» – вертится на уме что-то до ереси завирально-поэтическое, сбивающее лишний раз с панталыку. Меня немного знобит, и если Абориген коротает время без костра, то обязательно попрошу разжечь…
А шум наверху усердно нарастает. Думается, его вряд ли смог бы производить один человек. Постойте… Но кому же тут еще находиться? Я в сомнении. Сюрпризы явно ни к чему – и так мало добра было от них в последнее время. С каждой секундой у меня все сильнее кружится голова – словно невидимые руки раскручивают за уши…
– Абориген! – кричу. – Это ты?.. Абориге-ен!
Но в ответ… как в страшном кошмаре лестничное пространство надо мной заполонили «мундиры». Их набежала дюжина или больше. Только потом я узнал, что это был плановый рейд, проводимый городскими властями перед призывом на предмет поиска уклонистов. В полнейшей неожиданности наткнуться на такое скопление людей (а тем более «мундиров»!) в богом забытых «недостройках» – не трудно представить, какой это был шок. В особенности для меня, подвергшегося за последние две недели буре потрясений, истеревших психику в труху.
– Кто такой?! Стоять на месте!!
И вот тут-то…
Дрогнувшая нога срывается со ступени, подворачивается, и я кубарем скатываюсь вниз. По пути врезаюсь в наваленную вдоль стены груду зазвеневших жестянок, гнилых досок и камней. Налетев под конец на какую-то трамплинообразную деревянную конструкцию, взмываю в высоту и, перевернувшись через голову, плюхаюсь на пятачок лестничной площадки. Лицо глядит в пол, в желто-коричневую шахматную плитку. Секунду или две наверху царит гробовое молчание.
– Эй, парень!.. – раздается первый волнительный оклик, и слова эти точно застывают в воздухе.
Вскидываю взгляд, впадаю в ужас, но ничего уже не могу предотвратить – отделившийся от навала кусок бетона, катясь, подпрыгивает на последних ступенях и, просвистев возле самого уха, с грохотом обрушивается на мою правую растопыренную пятерню.
– А-а-а-а-а-а-ы-ы!!! – нечеловеческим голосом взвываю я.
Боль, как закипающий свинец, разливается по всему телу и упругим перекатом волны ударяет в мозг. Глаза рвутся из орбит, в висках колотит учащенная дробь.
Подскочившие с опешившими выражениями лиц «мундиры» с громадным усилием поднимают бетон и откидывают его в сторону.
– Ну и ну-у, – протягивает один из них, переминаясь возле моего лица с ноги на ногу.
Больше не кричу. Стиснул челюсти с такой нещадной силой, что вот-вот, кажется, начнут крошиться зубы. Крик перерождается в прерывистый утробный стон. Гляжу на свою руку, и меня всего трясет ― запястье грубыми рытвинами переходит в беспомощно болтающуюся рваную «ветошь» из сочащегося кровью мяса, кожи и перемолотых костей.
– Как ты, эй? – тихо спрашивает обладатель переминающихся ног.
Я ни слова ему не отвечаю. Я теряю сознание.
* * *
Такой поворот.
Обязан признать, повествование мое с некоторой поры куда чаще, чем раньше, грешит небрежностью и скомканностью, перескакиваниями с пятого на десятое. Но все объяснение – в нарождающейся развязке. Многое, на чем хотелось бы остановиться, видится вдруг мизерным и лишним на фоне того, что уже рассказано. Любое отступление или подробность – пошлыми и оскорбительными. Что же поделать с этим? Просто продолжаю.
…В себя я пришел только на следующий день, на больничной койке. Сразу понял: руку отняли. Ин-ва-лид…
Однако с головой погрузиться в думы о дальнейшей своей судьбе – подобного не было. Тут же понеслись бесконечные допросы. Я достался каким-то стажерам из политотдела, и поэтому моим случаем они занимались с особым пристрастием.
Опять тут как тут. И опять те же самые вопросы: что? зачем? да почему? – на которые я отвечал множество раз. Оба «мундира» – приблизительно мои ровесники. Но между нами, думалось мне в те минуты, уже пролегла необратимая пропасть. Возможно, лет десять-двенадцать назад мы играли в общие игры на одной детской площадке – но теперь это ни черта не значило.
– Ты что, не слышишь, о чем тебя спрашивают, курсант? Не надо спать во время допроса! – выводит из задумчивости резкий голос конопатого «мундира» с по-девичьи остриженной челкой.
«Курсант», ха! Понимая мое положение, не решается называть меня «призывником» – от некуда деваться предпочитает «курсанта», хоть им уже и не являюсь.
– Я действительно не расслышал. Можно повторить?
Сверкает серыми злыми глазками.
– Что ты делал в «недостройках»?
– Ах, в «недостройках»… Я же говорил. Искал свою собаку.
– Мы узнавали. У тебя отродясь не было никакой собаки, – встревает второй, широкомордый детина с грудным голосом.
– Она как бы моя, но не моя. Живет своей свободной бродячей жизнью. В «недостройках». Там много бродячих собак. Добрые, забавные твари. И вот одна из них – моя-я. Потому что я приношу ей еды, и она всегда меня узнает и встречает. Прощаться с ней ходил.
Про себя откровенно хохочу и потешаюсь над политотдельщиками. Но внешне я – само спокойствие и сотрудничество плюс умеренная доля притворной дебиловатости, без которой игра досадно провалится.
– Сержант того подразделения, что на тебя наткнулось, сказал, что ты звал какого-то «Аборигена», – заявляет конопатый.
– Это его имя, – отвечаю.
– Чье его?
– Его – собаки.
– Так это чья-то собака?!
– Ну, как бы, моя… почему.
– Ты сказал: «его собаки»!
– «Его» в смысле: он – пес. Абориген.
Конопатый тяжело вздыхает и отходит к окну попить водички. Здоровяк провожает своего напарника недотепистым взглядом, затем обращает взор на меня.
– Что ты делал 25-го августа? Участвовал в беспорядках?!
– Нет, я был дома. Так уж получилось…
– Доказать свое алиби можешь?
– Был сильно болен. Находился под присмотром отца и, кажется, – это со слов отца – к нам заходили соседи и его сослуживцы. Видели меня, бревном лежащего в постели. Вы ведь, наверное, уже проверяли, правда?
– Проверяли, – чуть ли не обиженно соглашается здоровяк и тоже отходит в сторону. Этот – к зеркалу. Поправить воротник и потрогать свою массивную челюсть, точно побаиваясь, не начала ли она потихоньку отвисать за время идиотского допроса.
Мне все так же смешны мучения этих молокососов, возомнивших, будто им доверили раскрыть преступление века, не меньше. Однако по-прежнему стараюсь держать себя в рамках, не переборщить с кривляньем, которое, по собственному мнению, хоть осуждению и не подлежало, но так или иначе ни меня, ни ситуацию в целом не красило.
– Что ж, выздоравливай, – без выражения говорит конопатый.
– Спасибо, постараюсь. Приложу все силы.
Недовольно поморщившись и поставив пустой стакан на подоконник, конопатый проходит к двери и там останавливается, жестом пропускает напарника на выход. Здоровяк, глядящий себе под ноги, молча покидает палату. Но конопатый все медлит.
– Вот еще что. Когда ты объявился в «недостройках», на верхнем этаже дома как раз вынимали из петли одного жмурика…
Комок застрял у меня в горле, нос и глаза предательски защипало. Не ослышался ли я?
– Ты ничего не мог о нем знать?
С усилием сглатываю.
– Нет…
– Ты никого не встречал там, когда приходил к своей собаке? Ни разу?
Провожаемый моим взглядом, он возвращается к столу, опирается на него сначала одной рукой, потом другой – и вот на столе уже лежит извлеченная им из внутреннего кармана френча фотография.
– Подойди-ка сюда, курсант.
Мне ничего не остается как встать и подойти – подсознание делает это за меня самого. Я тоже упираюсь рукой в стол, и, близко нагнувшись друг к другу, мы как два черта из преисподней сталкиваемся огненными взорами, словно вот-вот приступим к торговле из-за человеческой души.
– Трупом порядочно полакомились крысы. Тут и опознавать-то, честно говоря, нечего, но… ты, однако ж, взгляни, – пододвигает снимок под меня, под мою нависшую над столом грудь. Опускаю голову и смотрю.
Вообще, когда «мундир» произнес эти последние слова, я сразу по наитию понял: да он фиглярничает! это профессиональный дешевый понт! бессмысленная пакостная игра, никакой угрозы не сулящая! Но вглядываясь в снимок, невольно цепенею, и мне уже абсолютно не забавно, как ему. Я ударил бы этого молодого поганца по лицу и с удовольствием бы запечатлел в памяти наливающуюся краской «мундирскую» щеку, впрочем… я уже не здесь. Я весь в изображении жуткого фото, трепещущего на столе под тяжестью моего дыхания.
Мне без труда удалось узнать наше пристанище. Стены, заколоченные окна, пролом в крыше – все было до боли знакомо. «Лишним» на фоне общей картины выделялось лишь то, что висело под потолком на веревке. Крысы, точно опьяненные сладостью таинственного отмщения, сделали свое дело, обглодав повешенного до костей.
– Что скажешь?
– Мне нечего сказать.
– Скорее всего – чертов уклонист. Нервишки сдали, – сочно ухмыльнулся «мундир» и убрал фото обратно в карман.
Молча возвращаюсь в койку.
Некоторое время конопатый продолжал топтаться возле меня, будто прикидывал, о чем еще можно завести разговор. Не очень-то заботясь, какое произведу впечатление, перекладываюсь на другой бок, лицом к стене.
– Ладно, это все, – бурчит за моей спиной конопатый.
Слышу, как он уходит. Дверь захлопывается, и в палате воцаряется тишина.
После сегодняшнего визита «мундиры» меня больше не беспокоили, но вместо себя они оставили другого истязателя, что явился куда искуснее в своем ремесле, и имя ему было – мои собственные мысли… Я не мог узнать в повешенном Аборигена. Но кто, если не он?.. Мне вдруг вспомнилось то лицо, мелькнувшее в гуще толпы 24-го числа – свежее, выбритое, живое. Конечно, я мог тогда обознаться. Как и сейчас ни в чем не существовало полной уверенности. Где было больше правды ― в том лице «с площади» или в этом снимке?.. Что вообще происходило с парнем, когда мы от него отвернулись? Он пожирал крыс и дичал, пока в «недостройках» не появились мы. Возможно, он даже начал считать нас своей новой семьей. Но в один прекрасный день нас испугала его злая, вылившаяся в провокацию откровенность, и мы ничего не смогли и не захотели противопоставить ей – мы просто ушли. Сначала чуть ли не насильно стали частью его жизни – а потом ушли…
Однажды Демон рассказывал историю из своего детства. Про Малыша, если припоминаете. А не был ли Абориген для нас таким же «малышом», которого мы предали?.. Западет в душу подобная паразитирующая мысль – и не отлепится, не оставит в покое, пока сам перед собою не вывернешься наизнанку.
А что если бы все вчетвером мы пришли в «недостройки» за день до «красного воскресенья» и нашли бы Аборигена повесившимся, с распухшим, вывалившимся изо рта языком, закатившимися глазами, если бы нам самим пришлось срезать тугую веревку и спускать его окоченевшее тело на руках вниз, хоронить (перед глазами на мгновение всплыло лицо Сливы, с печатью застывшей улыбки глядящее из могилы) – какую бы роль все это для нас сыграло? Двинулись бы мы на штурм злосчастного «Волшебного Икара»? Или отреклись бы каждый от своей мечты, не справившись с потрясением?
Следом припомнился тихий теплый вечер, один из многих, что собирали нас в «недостройках» сварить котелок кофе, распить бутылку-другую коньячного напитка. Абориген, как обычно, был с нами. Расслабившись и закурив, он-то и поведал нам о братстве альтернативной реальности. «Слышали?» – «Нет, Абориген. Что же за братство такое?» – «А такое вот…»
Люди, живущие в этом мире, те, кто невольно вхожи в умы друг друга, связаны узами самых ярких и тесных человеческих отношений – и есть это братство. Поступок каждого способен в корне изменить жизнь остальных. Иными словами, когда ты сближаешься с человеком – ты доверяешь ему свою судьбу, а он вручает тебе власть над своей. Так и происходит, хоть в жизни обмен этот лишен всякой видимой торжественности. Не войны, не глобальные катастрофы косят человеческие жизни – людей губят опрометчивые слова и поступки тех, кому они доверяли… Все беды от грехов непонимания. Оттого, что неудачник просто обречен питать неприязнь к любимчику судьбы, а любимчик судьбы – третировать неудачника.
Тогда мы ровным счетом ничего не поняли из переслащенной эзотеризмом болтовни парня и только посмеялись.
Я попытался собрать воедино все, что знал об Аборигене. Плохо (да и вообще с какой-то предвзятостью) думать о нем не хотелось, но картина непроизвольно выходила с червоточинкой…
Смерть родителей. Он больше не привязан к дому. Но отчаяние не имеет над ним той власти, что толкнула бы в пыл войны, как толкала других его восемнадцатилетних сверстников в это бушующее никуда при живых, раньше времени изгоревавшихся родственниках. Он скрывается. Он находит деда, который учит его премудростям выживания. Спустя год старик умирает. Абориген, в личном багаже которого опыт выживать в нечеловеческих условиях в совокупности с необузданным страхом перед такой жизнью (когда начинаешь бояться уже собственной тени), упрямо продолжает влачить выбранное существование. И вот в «недостройках» появляемся мы… А остальное известно. Столкновение двух жизненных позиций похоже на заключение нового спора, жестокого, невразумительного, но по каким-то неписаным правилам – необходимого.
К чему же свелось? Неужели в человеке, все, казалось бы, просчитывавшем на ход вперед, не гнушавшемся жизни грызуна, затаившегося в тихой, темной, безопасной норе, что-то вдруг – хрум! – и сломалось; а мои друзья так и прошли с открытыми забралами, всего раз договорившись и больше не сворачивая, по выбранному ими пути?..
Под гул таких страстей, разгулявшихся в воспаленном мозгу, я все-таки неуклонно засыпал.
А точно ли Аборигена больше нет в живых? Не обманул ли он весь свет, и не продолжает ли земля носить его впалую грудь, то напуганные, то странно-насмешливые глаза дальше?.. Прости, Абориген, но я перестаю о тебе думать. Я добровольно отдался этой душевной экзекуции сегодня, и я, знаешь, определился: один только раз выбирают, с кем ты пойдешь и какой дорогой!
* * *
Не отвечу, с чем в связи, но вспоминается сон. В одну из тех неспокойных ночей, что я провел в больнице, меня посетивший.
Вижу движение. Никаких конкретных образов. Ничего. Просто движение. Именно так это понимаю. К движению со временем – если понятие «время» здесь вообще уместно – добавляются звуки. Не шум, не музыка, не голоса. Просто звуки. Движение и звуки, соединяясь в целое, становятся похожи на разлившееся сияние. Скачки теплового излучения и света подсказывают мне мое предназначение и законы, по которым я должен существовать. Все это кажется выше любого понимания… но не в те мгновения… не для меня. Я не человек… Я будто атом! Элементарная частица! Я все и ничто!.. Однако стоит осознать подобное положение вещей – и вновь становлюсь собой: каким был всегда…
«Не топчись на пороге. Заходи…»
«Что?…» – озираюсь по сторонам и силюсь понять, чей голос со мной заговорил.
Опять у двери того дома. Дома На Холме. Округа затянута густым туманом, а воздух пахнет… больничными бинтами и йодом. Но в голову не беру. Потираю ладонями предплечья, облизываю пересохшие губы – что ни говори, а приятно почувствовать свое тело, возвратиться к привычному мышлению после недавних ощущений «молекулярной жизни».
О ноги трется и заглядывает в глаза странный кот. Не могу сказать, что именно показалось мне в нем странным – и все равно странный. Взгляд чистый как у ребенка. Наклоняюсь, глажу его по шерстке, затем мягко отстраняю.
«Ум-дари, ум-дари», – жалостливым голосом затягивает животина за моей спиной, но меня это ничуть не настораживает. Раз уж странный, то отчего же ему не петь?..
Отворяю скрипучую дверь ― и вот я в доме. Теперь здесь вовсе не пусто, как в прошлый раз, и очень даже обжито. Меня ждали…
«Кто к нам пришел! Гоголь! – хлопают по плечам словно из-под земли выросшие Демон и Слива. – Как добрался?»
Пока думаю, что ответить – тянут за руки, усаживают в кресло. Осматриваюсь. Интерьер: элементы моей квартиры, «Волшебного Икара», нашей аудитории в училище – в общем, мешанина какая-то, но нисколько не смущающая, а даже привлекательно-затейливая.
«Пить хочется», – говорю друзьям, и Слива срывается с места: сейчас, мол, сделаем.
Когда остаюсь наедине с Демоном – вопреки ожидаемому начинает морочить мне голову заумными вещами. Сначала мне привиделось, будто я старательно записываю его речь в блокнот, боясь упустить хотя бы слово. Затем осознаю, что этого не происходит. В моих руках – стакан с водой. А перед лицом – растянутый в улыбке Сливин рот. Я не спеша утоляю жажду.
«Почему вы меня здесь ждали?» – задаю вопрос.
«Ум-дари, ум-дари», – напевает проскочивший в дом кот, устроившийся теперь у меня на коленях. Демон пускается в пространные рассуждения, а Слива рьяно поддакивает каждому его слову (мне кажется, он дурачится). Я ровным счетом ничего не понимаю, но слушаю не перебивая.
«Когда ты садишься в поезд дальнего следования и едешь за тысячу верст от дома, погруженный в свои мысли, уставший от всего – где-то посреди пути твой бесцельный взгляд, уперевшийся в оконное стекло вагона, может выхватить вдруг завораживающий вид Места… кусочек его, убегающий в противоположную сторону. Не красотой завораживающий, а силой вспышки в сознании: оно (Место) могло бы стать чем-то предопределяющим для тебя… а может, уже было, но ты не вспомнишь, потому что родился не так давно и накапливал все прошедшее время воспоминания совсем новые… другие, бесполезные, хаотичные, удручающе смеющиеся над твоим существом. Скорее всего, это Место было вполне обычным местом и даже не лишенным повседневной неприглядности. Но оно дожидалось именно тебя, чтобы показаться таким. Заставить именно тебя задуматься, о чем ты раньше никогда не думал. Вот так… Но это вспышка! Она длится неуловимые мгновения. Ты проехал мимо и надолго забудешь. Ты никогда не сможешь найти То Место, ведь на отрезке пути в тысячу верст – подобных несметное множество, а ты все равно что проспал дорогу. Но! Не обязательно возвращаться туда ногами. Ты обречен возвращаться туда как-то по-иному. Это вовсе не модель чего-то, к чему следует стремиться. Это Обиталище Посредника между тобой и Неизвестным. Посредника, что не прочь приоткрыть завесу тайн, в которых так или иначе нет ни черта понятного для тебя, как это ни ужасает…»
Кот спрыгивает с колен на пол и с развальцем уходит, виляя хвостом как щенок. Только сейчас осеняет, что он поразительно похож на моего Орбира… Демон наконец берет паузу и просто смотрит на меня, изредка бросая взгляд на Сливу, но тут же переводя обратно. Слива по-прежнему беспричинно улыбается. «О чем ты, Демон?» – хочется задать вопрос, и сдерживаюсь.
«Но меньше, Гоголь, думай о вещах по определению непостижимых. Лучше думай о вещах понятных до безобразия! Поступай так, пока можешь. В этом есть наслаждение особого свойства…» – Демон встает позади кресла, в котором сижу я, и щиплет пальцами края пледа, забавно смотрящегося на его плечах.
«Ты говорил, что здесь можно делать и получить все», – закинув голову, обращаюсь к Демону. Тот взирает на меня до боли снисходительно.
«Можно. – Секунду подумав. – Только зачем тебе хождения через стены, ошеломляющие метаморфозы, власть над образами гиперсексуального наваждения?»
Молчу, застенчиво почесывая надбровье и жалея, что вообще открыл рот…
«Попробуй обратить внимание, не поленись, – продолжил Демон, – сколько маленьких, незаметных на первый взгляд чудес укрыто в твоей обыденной земной жизни! Умей только разглядеть их, когда они предоставляют такую возможность. Накапливая багаж встреч с ними, по чуть-чуть, по крохам и складываешь, словно мозаику, представление о Счастье: каким оно бывает, каким оно должно быть для Тебя. Знаешь, оказавшись в твоем Доме На Холме, я сильно вдруг удивился, отчего это с таким трудом дается там…»
«Моем доме на холме?..»
«Ха-ха, ну да. Твоем, Гоголь».
Сначала я думал, мне мерещится – но теперь ясно услышал шум голосов снаружи дома, смех и нетерпеливое топтание ног целой компании.
«Ты ждал гостей?» – удивленно уставились на меня Демон со Сливой.
«Я-а?!»
«Ладно, расслабься», – добродушно рассмеявшись, принялись трепать меня по голове друзья. Капризно отмахиваюсь.
В следующий момент раздается громкий стук в дверь, та со свойственным ей скрипом распахивается, и в дом начинают заходить люди. На лицах и в поведении каждого – раскрепощение и веселье. Все более чем знакомы мне, но впечатление производят непривычное и даже шокирующее.
Виктория идет в обнимку с Аборигеном, вырядившимся настоящим щеголем – дорогой костюм в лентах и блестках, в прилизанных волосах переливается и сверкает густо размазанный гель, прелое лицо щедро напудрено, сам весь полон достоинства… Перевожу взгляд на Викторию – она в плюшевом лифчике и мини-юбке, что воспринимается просто революционно. Вслед за ними на костылях бодро вышагивает Навигатор. То и дело оглядывается назад, зазывает остальных. На голове у него повязана бандана с неразборчивым лозунгом из красных букв и множества восклицательных знаков. Вот появляется Марго в сопровождении Бороды. Борода галантен, подтянут и, самое интересное, – гладко выбрит. Борода учтиво мне кланяется, затем что-то жеманно шепчет на ухо Марго, и оба заливаются стрекочущим смехом. Заходит Она. Одета как королева, все движения утонченные. По правую руку – Обезьяна. По левую – Шрам. Молодчики с умиленными улыбками изображают Ее верных пажей. Невообразимое шествие замыкает Нарожалло в мундире главнокомандующего. Он – единственный, кто не скрывает своего хлещущего через край недовольства всем происходящим: «Сброд сопливый! Подонки, на! И какого рожна я поперся сюда с вами?..» Увидев Демона и меня, вовсе впадает в беспробудное уныние: «Н.?! Р.?! Ну, дерьмо-о…»
Не могу взять в толк, как все образуется – но вот уже готов шикарный стол. Разнокалиберная выпивка. Красивые закуски. Фон создает тихая приятная музыка. Поднятые рюмки. Первый тост. Чоканье. Сочные покрякивания. Оживленное мелькание рук над блюдами. Шутки и смех. Довольно спокойно воспринимаю картину этого странного пиршества. И чем дальше, тем меньше удивляет меня происходящее.
Музыка становится громче. Борода уводит танцевать Марго. Абориген – Викторию. Откинув костыли в стороны, лихо начинает отплясывать Навигатор, неустанно мне при этом подмигивая. Обезьяна приглашает на танец Ее. Она смотрит на меня, и во взгляде читается вопрос: «О чем ты сейчас думаешь?» Отвожу глаза. Тут же из ниоткуда появляется Демон и настойчиво подсовывает мне в руку «мунд», убеждая, что следует изрешетить наглеца Обезьяну, разохотившегося приглашать на танцы чужих девушек. Идею вяло отклоняю.
«Кто кисляк весь полопал, саранча?!» – засадив в это время в себя очередную рюмку, сморщившись, шарит по изрядно опустевшему столу Нарожалло. Щеголеватый Абориген в ужасе бросает Викторию и прячется под столом…
«За что пили, господин куратор?» – интересуется Слива.
«За победу, на! За нашу, на, победу, сынок!» – Нарожалло находит блюдце с остатками порезанного лимона и расторопно закусывает, широко раздувая ноздри.
Замечаю, как опьяневший Демон, скосив глаза к переносице, целится в Нарожалло из пистолета.
«Перестань, не порть праздник, брат», – закрываю дуло ладонью, пытаясь отвести ствол вниз (крайне опрометчиво с моей стороны).
Палец Демона неаккуратно ложится на спусковой крючок – и гремит выстрел!..
– А-а-а-а! – хватаясь за пустоту под запястьем, перебудил, помню, тогда всю палату.
– Эй, ты чего там, парень?
– Да ничего, – приподнимаюсь и вытираю краем простыни взмокший лоб. – Руки, кажется, лишился…
– Опять?.. Вот непруха, в натуре.
– Кого режут?
– Мужики, хорош бакланить! Дайте поспать.
– Спи, сладенький, спи.
– Чего-о?
– Цыц!
– Поцыцкай еще!
Закрываю глаза и пытаюсь восстановить в памяти сон с самого начала, цепляюсь за каждую незначительную деталь. Если сразу так поступить – запомнится вернее. Соседи по койкам еще долгое время шипят друг на друга в темноте, начисто позабыв про меня, главного виновника переполоха.
А под утро мне приснился еще один сон…
В каких-то пригородных трущобах, где бесцельно слонялся, опустив взгляд под ноги, я повстречал ту самую старушку из своих детских воспоминаний. Встреча неожиданная и ошеломляющая. Я – без пяти минут сформировавшийся мужчина. Она – все такая же, словно время над ней не властно. Хочу заговорить, но старушка упрямо отворачивается. «Я по-прежнему не думаю ни о чем?..» Пытается уйти. «Постой же. Ответь». Поступаю очень некрасиво по отношению к возрасту, но лучшего придумать не могу – опускаю руки на ее плечи и силой разворачиваю к себе. «Кто ты?.. Где была?.. Почему мне не отвечаешь? Бабушка…» Взгляд мой скользит по лицу старушки от запавших глазниц вниз… Я отпрянул! Сначала мне думалось, что ее потерявшие всякую жизненную яркость губы плотно сжаты от недовольства, но теперь понимаю… рот зашит. Грубой белой ниткой, как у покойницы. Спотыкающимся шагом убираюсь прочь, но не дает покоя сохраняющееся ощущение взгляда в спину. Не вытерпев, оборачиваюсь. Там, где я ее оставил – уже не было никого.
