Текст книги "Встретимся в Эмпиреях"
Автор книги: Игорь Удачин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
Осенью…
За окном покачиваются от ветра лысые палки деревьев, тротуары усыпаны облетевшей листвой. Редкий понурый прохожий пинает листья ногами, словно ненавидит их за что-то…
Нахожусь на выписке у главврача. Пресытившись безрадостной панорамой за окном, перевожу взор вглубь кабинета, на человека в белом халате. Главврач – немолодой мужчина с поседевшими висками и ямочками на розовых щеках. В его прищуренных глазах не удается угадать никакого выражения. Листает бумаги.
– Пу-пу-пу-пу-пу, – играется губами и поднимает взгляд на меня. – Ну и как ты себя чувствуешь, Р.?
– Сносно.
– Понимаю, пу-пу-пу.
Не знаю, чего он там понимает. Молчу.
– Вообще, у тебя удивительный случай…
– ?..
– Лишиться конечности за пару дней до призыва, да еще на глазах у… Дело в том, что я периодически вхожу в состав комиссий, занимающихся разбором дел этаких призывников-самоистязателей…
Понеслось. Нашел себе слушателя, елки-палки! Приходится самовольно опуститься на стул. В теле еще ощущается слабость после долгих больничных каникул.
– Я ребят и девчат всегда понимал. Но время такое, знаешь…
– Я тут при чем? – задаю вразрез его говорильне сухой вопрос.
Осекается.
– Да нет… Просто что-то захотелось пооткровенничать, – опять зашуршал бумагами. – Нечего молодым на войне делать, понимаю я это. Надо жить! Твой случай – своеобразный подарок судьбы. Я бы так воспринимал, по крайней мере.
– А я подарков не просил!.. Мы долго еще будем откровенничать, доктор?
– Да что ты все наскакиваешь на старика? – пытается изобразить непоколебимое добродушие.
Несмотря на то, что он врач – маска примеряемого им участия, думаю в тот момент, мало ему подходит. Может, я ошибся, как часто ошибался в своей жизни?
– Пу-пу-пу, ладно. Распишись здесь.
Поднимаюсь и подхожу к столу. Протягиваю свою культю к авторучке и когда осознаю это, вздрагиваю и стыжусь подобной оплошности.
– Ничего-ничего. У тебя есть вторая. Начинай привыкать.
Вывожу роспись левой. Коряво выходит, конечно.
– За что я расписался?
– За «желтую» категорию – за что же еще.
– А вы не отдадите мне мою отпиленную руку на память, доктор? – решил пошутить я. Блеснуть, вроде как, присутствием оптимизма и самообладанием…
– У тебя все в порядке с головкой, молодой человек?
– Наверное, нет, – смущаюсь.
– То-то и оно.
Отхожу в сторону.
– Я свободен?
– Да. Можешь идти.
Направляюсь на выход.
– Постой, Р.! – останавливает меня главврач у самых дверей. – Помогу, пожалуй, тебе, парень, с хорошим протезом. Как настоящая будет! Сам такого не достанешь. Загляни-ка ко мне через недельку. Договорились?
– …
– Из симпатии к твоему юношескому нахальству, Р., – улыбаясь глазами, поясняет он.
Бывает ведь…
Отказываться не стану, поживем еще. А?
* * *
На этом можно было бы и закончить мою историю, но я так не поступлю. Остались два человека, о которых я должен сказать. Люди, благодаря которым я увидел дальнейший свой жизненный смысл.
Начну с того, о ком вы еще не знаете.
10 декабря
Сегодня произошло событие примечательного характера. Ламантин вернулся!
Ламантин – мой сосед по этажу. Мы много обоюдополезно и приятно общались, пока его не забрали в армию. Четыре года назад. На столько же он меня старше. Редкий парень. Свой, что называется. Это первый случай, когда кто-то из моих близких знакомых, а тем более друзей, возвратился с войны.
Он приехал поздно вечером – совершенно нежданно. И всю ночь мы прокурили (курил, вернее, Ламантин один и без меры) у него на кухне, за бутылкой водки и кастрюлькой домашнего вина. Много чего рассказал мне. Местами тянуло пустить слезу, местами вроде бы предполагалось смеяться. А в общем, все сводилось к одному и тому же, тупому и не новому: война – ад, а люди на ней – смелые. «Так ли необходимо окунуться в это, чтобы убедиться самому?» – хочется задать вопрос. Не Ламантину, а в принципе.
Когда Ламантин, невольно вызывавший у меня ассоциацию с двадцати двух летним стариком – так он изменился! – говорил о войне, по взгляду его было видно: он не со мной сейчас, а по-прежнему там. Если бы я отстегнул свои уши (идиотская, конечно, фантазия), которые могли бы слушать самостоятельно, положил их на стол меж рюмок, предусмотрительно повернув раковинами в сторону рассказчика, и ушел – Ламантину бы, я думаю, вполне этого хватило. Впрочем, иногда он меня «замечал».
– Как ты руки-то, братан, лишился, поведай.
У Ламантина недоумевающий вид солдата, живым и невредимым вернувшегося из самого пекла войны и – вот те раз! – нашедшего своего друга инвалидом. На гражданке! Где, казалось, самое страшное, что случается – поранить за шинковкой овощей палец или в спешке врезаться коленом в дверной косяк.
– Раздавило куском бетонной плиты. В «недостройках».
– Как это? Чего там лазил-то?
– Да так. Лазил вот…
Поднимаю руку на свет и даю полюбоваться: протез действительно первоклассный, очень удобный и под цвет кожи – не отличишь. С добрыми мыслями вспоминаю того доктора. Мы выпиваем, и Ламантин вновь держит сказ о войне.
Во время одной из нечастых в его повествовании пауз, когда мы просто сидели, разведя взгляды в разные углы кухни, я (вдохнув глубоко) сказал, что Виктории, Демона и Сливы больше нет. Опять же – не стало их здесь, а не там. Вот как. Особо я, правда, не распространялся. Смотрел на Ламантина и ждал его реакции, что он ответит.
– Это с которыми ты вечно крутился? Твоя неразлучная компания: красивая такая девочка, высокий горбоносый пацан и еще третий?
– Да, Ламантин, – отвечаю, удивленный и странно задетый тем фактом, что он почти не знал ребят.
Ламантин сочувственно покачал головой, шмыгнул носом и тут же припомнил очередную военную байку. Я боялся, что не сдержусь и расплачусь прямо здесь, перед Ламантином. Мне стало жутко обидно и горько – словами этого не передать.
– А у вас тут, наверное, тоже много чего происходило? – задал как-то, после очередной выпитой рюмки, вопрос Ламантин.
– Конечно, происходило, – отвечаю я и, зачем-то сняв протез, кладу его на стол. – Здесь та же война, только порохом так не пахнет.
Ламантин в который раз закуривает. Приняв растекшееся положение – словно не на табурете сидел он, а как минимум на диване, – задумчиво и в то же время вызывающе смотрит мне в глаза. Сначала я чувствую себя довольно неуютно под тяжестью этого взгляда, но потом мало-помалу смелею и рассказываю ему про 25-ое, о захлебнувшихся молодежных бунтах по всей стране, о Демоне. Затем, почти без паузы – о «красном воскресенье». Увидев, какой эффект это производит на Ламантина, уже не могу остановиться и рассказываю все – все, чем я и мои друзья жили последние предосенние месяцы. Последовавшие после Ламантиновых военных историй полночи – поистине мои. Я посвятил Ламантина в наш мир – так же, как он поведал о своем. Мог ли Ламантин, мой давний старший товарищ, только вернувшийся из собственного кошмара и считавший, что повидал многое, признаться себе: молодой, с пушком на щеках дружок детства его поразил? Я по глазам видел, что поразил. А Ламантин был человеком редкой цельности, чтобы со всей простотой признаться в этом не только мысленно, но и прямым текстом.
– Таких, как вы, не хватало порой там, – сказал, помню, мне Ламантин, а я густо раскраснелся.
Выпито было немало, и все, о чем мы говорили, будоражило непомерно сильно, до самых глубин сознания.
За окном светало.
– Ламантин, что такое поступок, а?
– А хрен его знает, честно говоря, братишка… Почему ты меня спрашиваешь?
– Так… Попробуй ответить, что на ум приходит. Не напрягайся особо.
Ламантин, напротив, не на шутку задумывается. Складки на его лбу ломаются пополам.
– Ла-адно… Может быть… это когда ты понимаешь головой, что никогда не осмелишься… тебя раздавит и все. Ты слаб, и надо быть ненормальным каким-то, действительно сумасшедшим, чтобы попробовать… Но ты плюешь на свой долбаный страх, ты просто поворачиваешься, идешь и делаешь это. А когда все позади – не можешь даже понять: как же смог. Это пополняет багаж твоих скрытых тайн о себе, это взращивает твой дух. Это может остаться незаметным для тебя, но это станут видеть остальные… Бляха-муха! Ты и сам должен знать, парень!
– Ты очень хорошо сказал, Ламантин. Так сказал, что… у-ух.
– А зачем ты все-таки спрашивал?
Я помялся.
– Гм… для книги. Смешно – но тому, о чем так много написал, до последнего момента не находил определения, вот ведь как.
– Выходит, ты не отступаешь! – дотянувшись через стол и здорово потрепав меня за шею, широко улыбается Ламантин. – Как раз собирался спросить тебя, что с той твоей книгой, о какой ты обмолвился.
– После всего, что случилось, у меня появилось время, Ламантин, которое надо было убивать. И из уважения к памяти своих друзей я решился взяться за книгу серьезно. На левую, представь, руку пришлось писать переучиваться – сейчас, правда, и протезированной могу немного. Круглыми сутками над ней корпел, и вот уже, кажется, скоро закончу.
– Доверишь почитать, писатель?
– Разумеется, – глупо улыбаюсь. – Хоть кто-то же должен прочитать…
Ламантин разливает по рюмкам последние капли вина. Когда выпиваем, на обоих разом накатывает усталость всей бессонной ночи. Ламантин смотрит через пыльное стекло на улицу: первое его утро, которое он встречает дома.
– Ламантин…
– Ну.
– Как так получилось, что тебя отпустили?..
Мой неожиданный вопрос заметно его отрезвляет, но отвечать не торопится. Я потихоньку подготавливаюсь к уходу. Забираю со стола протез, отряхиваю от пепла Ламантиновых сигарет.
– Не хотел спрашивать. Думал, сам расскажешь, – словно извиняясь за что-то, тороплюсь пояснить я. – Ты ведь даже ранен не был.
– Только не трепись…
– Ламантин, постыдился бы!
– Ладно, ладно, не ори. Я скажу то, что знаю. Я и многие другие ребята и девчонки, что начали возвращаться домой – мы первые ласточки. Видишь ли… все идет к тому, что мы проигрываем эту войну…
– Нет. Не мы, – зачем-то встреваю я.
Но Ламантин, так или иначе, все равно не понял, что я хотел сказать этим своим «не мы», и продолжал:
– Грядут большие перемены, вот увидишь. Они уже топчутся на пороге. Залихорадит еще не так! К власти придут новые люди, ставленники наших нынешних противников. Ну а сейчас, ясное дело, кто-то начинает заигрывать и задабривать. Другие, несомненно, будут огрызаться. Раскол зреет. Нет. Он уже наступил. Там, откуда я вернулся, все это было видно. Война давно начала перекочевывать сюда, она ведется за умы людей…
Ламантин рассказывал такие вещи, которые не каждый день услышишь, это точно. Мы – дети войны, и хотя ненавидим войну всей душой, всем своим существом – все равно… как это, если она закончится?.. И много ли дров успеют наломать, пока этого не случилось? Может, уже пафос и перебор – но что требуется от нас, молодых? Какое участие?
Я не знал, будет ли хоть один из этих вопросов волновать меня, когда я просплюсь – но в те минуты…
* * *
С войны стали возвращаться повально. И тут и там я слышал о таких возвращениях. Всем жаждалось задышать новым воздухом, но «мундиры» свирепствовали по старинке. Наступали странные, неподдающиеся никакой логике по своему содержанию времена. Времена новых спекуляций и нажив. У чрезмерно замаравшегося голова болела об одном ― как бы успеть соскрести с себя побольше грязи и адаптироваться к другому, неизбежно формирующемуся политическому мышлению, примериться к новой конъюнктуре. Правда, кто сильно высовывался – лапа «агонизирующего льва» («империи зла» – как хотите) еще с той же былой легкостью вышибала из него дух. Как и чаще всего бывает, больше коверкалось судеб людей незапятнанных, рванувшихся в полымя не за себя. Государство, с которым «мы» («империя зла») семь лет (почти восемь) вели войну и которому теперь показывали пятки, проповедовало каноны демократические, где свобода личности (согласно тому, что нашептывала в уши новая пропаганда) была не пустым звуком. Надо ли догадываться, что подавляющее большинство обычных людей, уставших вечно всего бояться, надеялось на перемены. Такие люди не считали себя побежденными – они видели себя готовыми к освобождению. Вот до чего способна довести преступная власть свой народ…
Что касается меня – признаться, я был далек от всего этого копошения. Как и в прежние времена, пытался разобраться в своей собственной жизни. Ведь натура моя, хорошо это или плохо, не знаменосца, творящего Историю, а скромного строителя личного осознания, которое, быть может, у всех нас бессмертно… И зачем бы нужен был Ламантин, так нежданно вернувшийся в мою жизнь – если не впустить в нее порыв ветра и не придать ее затухающему движению новый ритм и новую направленность.
29 декабря
Ламантин ворвался ко мне в комнату с самого раннего утра, и разговаривали мы не дольше десяти минут. Пока он в подобной же манере молниеносно не исчез, я так и не успел почувствовать, что окончательно проснулся.
Он принес мою рукопись и кинул мне на подушку возле лица: «Дописывай!» Не «в этом что-то есть», не «бр-р, не пойми чего» – одно слово: «дописывай».
– Что тебе надо, Ламантин? В чем дело? – осовело хлопаю глазами.
– У меня идея, чудила! Слушай! Мы наделаем тонну таких экземпляров, и я буду их распространять. Подкидывать в почтовые ящики, оставлять на подоконниках в людных местах… «Автор неизвестен»! Оригинально?!
– Бред какой-то! Понимаешь… – пытаюсь собраться с мыслями, – это была просто дань памяти… моя очередь осуществить мечту. Я абсолютно не хотел…
– Брось! – нетерпеливо перебивает Ламантин. – Сейчас ты даешь слабину. Это твое «не хотел» никуда не годится.
– Отстань от меня! Чего насел? Тебе-то с того какая, э-э… польза? Мне веселой жизни желаешь, и только?
– Дуралей, эта писанина пролежала у меня на шкафу две долбаных недели ― и тут я взял и прочел за ночь! Знаешь, черт побери… я как будто смог прикоснуться к тем годам, которые у меня украли… вот и все, что я тебе скажу. Если ты понесешь рукопись в издательство, тебя тут же за инакомыслие «закроют» – времена еще: у-у! Это и понятно, что ты свыкся с мыслью, дескать: писал как дань памяти, не для чужих глаз. Но…
– Не знаю, Ламантин. Правда, не знаю.
А сам, поверьте, почувствовал, как тщедушные фантомы-убеждения поддались-таки первому колебанию.
– Доверься, братан! Вкус авантюры, опасность, обладание целью – вот какая мне со всего этого польза, раз уж ты спросил. Я ведь пока так и не нашел себя в мирной жизни. Как рыба на песке себя чувствую. А ты разве не соскучился по всему этому, признайся?..
– Я не задумывался.
– Разве не хотел бы ты вот так взять и пуститься в новое «путешествие по грани»?! Со мной… если не побрезгуешь.
– Ламантин, перестань…
– Ставки так же высоки. Нас либо крепко возьмут за шкирку, и тогда нам уже точно станет на все наплевать… Либо пройдет какое-то время, будут неминуемые перемены, и мы (в первую очередь – ты, конечно) чего-то добьемся, что-то донесем до чужих мозгов!..
Эх! Вот чего в моей жизни не отнять – мне всегда везло на таких людей. Ламантин обладал даром заразить, открыть горизонт для новых идей и стремлений. Повести, в конце концов, за собой. Демон из того же теста был…
– Что ж… давай попробуем. Кстати…
Но Ламантина уже и след простыл. Ламантин поймал меня на слове и как мистический персонаж испарился в воздухе.
В какую только новую волнительную историю тебя не втянут, когда на часах «6:30», когда ты еще толком не распечатал глаза и не доглядел свой последний утренний сон!
31 декабря
Глядеть не наглядеться —
Когда в последний раз.
Мне никуда не деться —
Пылал уже и гас.
И сметь не смею
Вновь встречу предвкушать.
Поплачь, рассмейся,
Усни, моя душа.
Теперь – о другом человеке.
Всегда, рано или поздно, когда совершенно того не ждешь – случается что-то особенное. Как напоминание тебе, простое и доходчивое: «Жизнь, глупый, не проклятие; жизнь – дар». Словно тень волнительного прошлого на пороге моего дома этим морозным утром появилась Она. Вся закипающая от гнева и без предупреждения.
А о каких предупреждениях могла идти речь?!
Я вел две жизни. Одна моя жизнь – были мои друзья. Другая – Она. И в каждой я был разным, словно умел делиться на две независимые, не перекликающиеся между собой личности. Первая моя жизнь закончилась, а вторую я подверг, как понимаю себя теперь, испытанию на прочность. На этот раз исчез я… Сознательно. Когда-то ведь и Она демонстрировала склонность к драматическим исчезновениям. Один исчезает, второй разыскивает – такая уж у нас странная повелась игра. Вот он я, стою теперь перед Ней найденный, с глупым выражением лица и полный трепетного внимания.
– В мире пропали телефоны, да?! Ты не знал моего адреса?! Что творилось все это время? Я думала, ты уже на войне, и мучилась самыми страшными мыслями! Тебе все равно было, скажи?!
– Ты бы это пережила, солнышко…
– Как?.. Чего?.. Что ты хочешь этим сказать?..
– Ты так злишься, потому что… потому что не веришь своим глазам.
– Дурак!
Она вглядывалась в меня и потихоньку, было заметно, оттаивала. Взяла под локоть здоровой руки, и мы присели.
– Начинай. Рассказывай.
– О чем рассказывать, солнышко?
– Обо всем. О том, что происходило с тобой.
– Что ж…
И я многое Ей рассказал. Это было сложно. Она слушала, и не все удавалось Ей принять сразу и безоговорочно. Я старался оставаться в Ее глазах таким же, каким Она привыкла меня знать. Но я не мог не присвоить себе и завоеваний той, другой, моей ушедшей в небытие жизни. В те часы и минуты я постиг очередную истину, касавшуюся Ее и меня: на каком основании я ждал и требовал от Нее всего, сам отдавая лишь половину? Только теперь я представал перед Ней раскрытой книгой. Но что, несмотря на все это, дальше?.. Я говорил, говорил – а иногда, невольно «выпадая» из русла собственного рассказа, мысленно улыбался (замечала ли Она?). Один раз припомнилось, как Демон окрестил меня тонким ценителем странностей любви. Потом вдруг раззадорил причудливый вопрос: чем какофония наших с Ней отношений, продлившихся до сегодняшнего дня, хуже того, что зовется у прочих людей любовью?..
– Мне было скучно без тебя, – в какой-то момент перебивает Она, придвигаясь ближе. – Нет, не то. Мир был не интересен без тебя – вот так правильно.
– Ух! Похоже, ты кое-чего понабралась, общаясь с таким сентиментальным умником, как я, – посмеиваюсь в ответ, а в глубине души млею от услышанного признания.
– Это уж точно, – соглашается Она.
Я дивился красоте Ее больших глаз и теплоте, исходящей из них. Я притянул Ее к себе и поцеловал. Правда, проделал это не очень смело, словно внутри меня происходила борьба.
– А ты?.. Скажешь мне что-нибудь? – спрашивает.
В задумчивости кусаю губы.
– Я устал от того, что слов иногда слишком много… Вот что. У меня есть подарок для тебя, за который нельзя подержаться руками. Вернее, почти есть. Я сделаю так, что влюблю в тебя целый свет, не открыв даже твоего имени.
Она не поняла, о чем я говорил. Да и хорошо, что не поняла. Хоть каким-то тайнам суждено же было остаться!
Мы окунулись в тишину, и это казалось чудесно. Только Ее дыхание рядом – больше ничего. Просто обнимать, припадать ноздрями к цветочного аромата волосам, чувствовать под рукой волнительно вздымающиеся, теплые комочки груди…
Потом мы ушли гулять. По нашим памятным и любимым местам. А вечером, жутко замерзнув, снова вернулись ко мне.
Впереди нас ожидала ночь нежности. Ночь, которая наступает для двоих.
* * *
В первое утро наступившего Нового года я проснулся в своей постели один.
Облизал губы, пропитавшиеся сладостью Ее помады, и, приподнявшись на руке, оглядел комнату. Через щелку неплотно зашторенного окна в глаза били яркие лучи зимнего солнца. Жмурюсь. Один из этих лучей достает до стола и причудливыми красками играет на двух бокалах из-под вина, которое мы вчера пили. На кресле – там, где Она оставляла сумочку и куда я швырял свою одежду и Ее нижнее белье – пусто. Она ушла. Тихо, не попрощавшись. А так хотелось проснуться с Ней вместе!
Не важно… Прислоняюсь спиной к стене и задумываюсь. Может, улыбаюсь; может, чешу нос; может, насвистываю глупую мелодию – никто за мной не наблюдает в тот момент. Я один посреди безмятежной вселенной, играючи съежившейся до размеров небольшой комнаты – некому и незачем давать отчеты о том, что со мной происходит. «Как все бывает неизъяснимо, неожиданно, непредсказуемо!» – будоражит единственная мысль.
В пятку что-то больно впивается. Подтягиваю колено к груди и нахожу лежащим на постели серебряный крестик на расстегнутой цепочке – тот самый, что отдал Ей перед «красным воскресеньем». «Слетел с Ее белой шейки ночью, – беру в ладонь, разглядываю. – А может, оставила сама? Решила, что ему опять следует вернуться ко мне? Откуда знать…»
Так о чем я?.. Ах да. Как все бывает неизъяснимо, непредсказуемо… Я был здоров, полон жизненных сил и энергии, весел, беззаботен, упрям… Я ломился во все двери и звонил во все колокола. Одного хотел – достучаться до маленького капризного сердечка. Тщетно. Но проходит время, которое делает меня калекой, озлобленным, горемычным, растратившим свою былую беспечность, и… Она сама находит меня, и все преграды рушатся… Нечего больше добавить. Разве что… снова, и снова, и снова: «Жизнь – не проклятие; жизнь – дар».
Отталкиваюсь от стены и опять растягиваюсь на кровати, вольготно раскидав ноги по разным краям измятой простыни. Уголком глаза что-то замечаю. Поворачиваю голову ― и вот на наволочке новая находка. Только не смейтесь. Это всего лишь волос. Ее волос. Совершенно обычный, тонкий и темный, свитый в спираль. Вновь отчего-то забирает водоворот непередаваемых по своей глубине мыслей и потуг понимания. Бессознательно наматываю его на палец протезированной руки. Сам уже «далеко-далеко»…
Она ушла рано утром.
Она ушла, пока Он еще спал.
Просто Она от Него устала.
Просто Он от Нее устал.
А может, Им это только приснилось.
В нежных объятьях видят сны до сих пор
О диковинном счастье, что жизнь продлилось.
Сломайтесь,
Будильники
Мира
Всего!..
Вместо Эпилога
Сегодня уже 16-ое января.
А вчера, представьте, я повстречал на бульваре Марго. Я был не один. С Ней. Марго была с молодым человеком. Но узнав меня, не раздумывая ни секунды, оставила его в одиночестве и подошла.
– Здравствуй.
– Привет, Марго.
– Как твои дела?
Что-то заставляет меня оглянуться на Нее… и это придает мне уверенности.
– Спасибо, Марго. У меня все замечательно.
Молодой человек на удалении от нас со скучающим видом закуривает. Высокий красивый парень с надменным смугловатым лицом. Я с ним не знаком, да это никому из нас и не нужно. Марго тихо вздыхает.
– Долго не могла прийти в себя, когда узнала… Ты понимаешь, о чем я.
– Да, понимаю. Я тоже.
Как только она приблизилась, с того самого момента пытаюсь отыскать на ее груди кусочек «обломанного месяца». Так и не нахожу.
– Мне очень его не хватает, – отводя взгляд в сторону, говорит Марго.
– Да. И мне. Но что поделаешь…
Киваем головами.
– Как твоя рука?.. Я слышала.
– Она теперь сама по себе, я сам по себе, – отпускаю дурацкую шутку, никого не развеселившую. Снова стараюсь быть серьезным. – Спасибо, Марго. Все нормально.
– Хорошо.
– Угу.
Разговор не клеился, и общими усилиями мы подвели его к словам прощания. Пожелали друг другу удачи и разошлись. Повода, вы не подумайте, относиться к Марго каким-то образом хуже, чем я относился к ней всегда, у меня не появилось. Да и с чего, на самом-то деле? Смерть случается, а жизнь идет дальше, и все мы живые – не способные отказаться от права на совершение новых глупостей; не находящие проку в долгоиграющих схимах и панихидах по безвозвратно ушедшему из нашей действительности; никому ничем не обязанные и избегающие отныне соблазна судить, дабы несудимыми остаться… Просто такая вот встреча – и все.
А вообще, сущий вздор, о чем осталось рассказать… Когда я не с Ней, то всю свою неизрасходованную пацанячью дружбу выплескиваю на Ламантина. Так уж вышло, что он у меня один за троих теперь… В отличие от меня, трутня, Ламантин устроился на работу. Но на такую, чтобы о ней, как он говорит, не думать. На склад канцелярских товаров. «Дописывай, Гоголь, – все твердит (с некоторых пор стал называть меня Гоголем), – я за тобой как за ребенком ходить буду, только начатого не бросай на полдороге». И лишить Ламантина удовольствия от этого шефства – а главное, лишить цели, которую он превратил в нашу общую – значит, надругаться над чем-то важным и неотъемлемым в нем и во мне. Он убедил.
Не знаю, о чем я думал, когда писал первые строки своей истории. Они рождались по осени, в очень сложный для меня период – но едва ли требовали больших моральных затрат, если взяться сравнивать с этими, завершающими, еще пахнущими чернилами.
Я вновь и неминуемо возвращаюсь к «воинам». Демон. Виктория. Слива. Мои друзья. Они действительно были Воинами. Они пришли на эту землю дать бой обыденности и безразличию. Они пришли стать легендой… даже если из всех живущих подобное утверждение верно для одного лишь меня. О да, теперь понимаю ясно: я счастливый человек, ведь я был вместе с ними в этом бою. Мы так много думали о том, как закончим свою жизнь, но никогда не задавались вопросом, будет ли что-то после. Я и сейчас стараюсь об этом не думать, и все же каждый раз, ночью, – не понимаю, что заставляет меня – подхожу к окну и, вглядываясь в темную бездну неба, разговариваю с ними…
– Как ты там, Виктория?
Виктория: «Ты не поверишь, но здесь очень даже мило, Гоголь».
– Неужели, Вик?
Виктория: «Ага. Так и есть. Мы веселимся и ничем, похоже, кроме этого не занимаемся! Удивительно!»
– А как там Слива?
Виктория: «Спроси у него сам! Что он, маленький, что ли?»
– Эй, брат! Как ты там, Слива? Присматриваешь за нашей принцессой?!
Виктория: «Ну, я от тебя не ожидала, противный!»
(Как помню ― всегда обижалась на «принцессу»).
– Ха-ха, Вик, капризуля какая!
Слива: «Спрашиваешь, Гоголь! Глаз с нее не свожу!.. Гоголь, тут такой же парк, как наш, представляешь! Мы скоро позеленеем, наверное, оттого что из него не вылезаем, ха! Только не вздумай распускать нюни, что ты не с нами! Все так, как должно быть. Ты понимаешь?»
– Теперь ты говоришь мне: «Не распускай нюни». Все правильно. Так и должно быть… Ну а где этот разнузданный переросток?! Что-то он на редкость молчалив… Демон!
Демон: «Привет-привет, Гоголь-дурилка!..»
– Рад встрече, брат! Рад снова тебя слышать.
Демон: «Я тоже. Брат!»
– Как ты там? Рассказывай.
Демон: «У нас так все здорово, Гоголь, что и рассказывать будто не о чем. Мы ведь не привыкли говорить о том, как все «лучше некуда», правда же? Главное – не забывай о нас. А мы-то с тобой всегда. Мы рядом!»
– Я это знаю… Ребят, я хочу о той своей мечте вам… я…
Ну, хватит.
Если вовремя не вмешаться в игру воображения, оно способно унести в неведомые дали, лишить рассудка. А рассудок – так уж по всему выходит – мне еще в надобности.
Вытираю левой ладонью намокшие глаза, отпускаю в свой адрес крепкое словечко и, развернувшись, бреду от окна к постели – спать. Впереди ночь с ее магическими снами. Пока я еще бодрствую, успеваю кое о чем поразмыслить.
В голову упрямо забредают мысли, такие что… Виктория и Слива были бы достойны жить дальше и быть вместе. Они были бы достойны иметь ребенка. Так же, как Демон и Марго были бы достойны растить своего малыша, сильного и красивого, сами становясь чуточку лучше, воспитывая его; с замиранием сердец наблюдая, как с их помощью он познает мир – бушующий, жестокий и все равно удивительный. Я?.. А я, быть может, заслуживал бы дописывать эти строки в окопе, посреди пекла войны, вымазанный грязью, истаявший и отрешенный. Взгляните-ка на это.
…Команда приготовиться к атаке уже была, и я как раз ставлю последнюю жирную точку. Число. Месяц. Год. Закорючка-подпись. Захлопываю толстую потрепанную тетрадь, вместе с огрызком карандаша аккуратно помещаю ее в свой солдатский ранец и держу перед собой словно родившегося только что младенца – теперь я тоже Воин! Товарищи по взводу дожевывают остатки затвердевшей тушенки с сухарями, курят, проверяют боеприпасы – а я, как всегда, витаю в облаках. «Вперед, е!.. В атаку!» – орет ротный, и все внутри обрывается от этого крика. Поднимаюсь на ноги, сплевываю. Оставляю ранец в окопе и ухожу в бой, из которого уже не вернусь…
Но нет. В действительности все по-другому. Однако «все так, как должно быть», – сказал мне только что Слива-из-моего-воображения, и я вынужден согласиться и успокоиться. Принять эти слова как присягу. Как веру. Как религию завтрашнего дня. Все так, как должно быть.
Алый закат
Раздавил табуны —
Наши души они уносили.
Дорога назад,
Отмена войны —
Злой огонь в глазах погасили.
Липовый рай,
Словно шаткий сарай,
Проходили мы мимо, не глядя.
Хоть полуживые
Тела молодые
Оставить их там умоляли.
Отпечатать свой след,
Пронести свой огонь
Мы сумели сквозь слезы и пепел.
Свести жизнь на нет
Пожелал горизонт —
Он напалмом зажег покой неба.
Мы видели смерть:
Она как игра,
И соперников ищет повсюду.
Уставший терпеть
Уходил навсегда,
Не спросив, как вернуться Оттуда.
Липовый рай
Далеко позади.
Может, стоило там остаться?..
Кто выбирал
Нам такие пути —
Будь спокоен. Тебе не воздастся.
Грустные стихи. Неумелые, аляповатые – но в чем-то, я подумал, про нас…
Кто может ведать, чем закончится моя новая эпопея с Ламантином? Даст Бог (мне в последнее время почему-то стало казаться, что этот добрый всезнающий старик все же есть где-то там наверху…), и когда-нибудь окажусь у следующей своей черты, где станет ясно: оглянись назад – пора вновь вспомнить, как все было.
А сейчас – спокойного сна… Завтрашний день, как и всегда, готовится удивить. Устроить очередную маленькую проверку на право обладания даром оставаться счастливым, что бы ни случалось, что бы судьба тебе ни готовила.
Главное – не уставать ничему удивляться.
Главное – торопиться жить.
Аккорды К Песням
Мертвые Иллюзии
Песня из главы «Тени Грядущего»
Am
Зрачком солнце
G Em
В глазнице неба тупит взгляд.
Am
Полоса горизонта
G F
Превращается в закат.
Am F
Небо вспыхнет кровавым костром.
F(III) Em Am
Все это я предчувствовал днем.
GFEm FF(III)F AmFGAm
Спастись. Убежать.
G Em
Неприкаянный страх все бродит в душе.
Am
Я боюсь устать ждать
G F
Нового ветра на этой земле.
Am F
На этой земле я снова чужой.
F(III) Em Am GFEm FF(III)F
Зачем же я так торопился домой?
F(III) C E E7 Am FGAm FGAm
У-у. У-у-у. Мертвые Иллюзии.
