Текст книги "Агентурная сеть"

Автор книги: Игорь Прелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 44 страниц)

23

Я возвратился в страну через восемь дней, проведя за это время с семьей всего считанные часы.

Придя утром в посольство, я взял у Ноздрина все информационные телеграммы, отправленные в Центр за время моего отсутствия, и пошел к послу доложить о своем благополучном прибытии.

Я сразу обратил внимание на явную и я бы даже сказал несколько чрезмерную радость посла по поводу моего возвращения, хотя ни в моем отъезде, ни в моем возвращении, как мне казалось, не было ничего экстраординарного. Не придав этому большого значения, я ответил на его многочисленные вопросы о том, что нового в Москве, с кем виделся и беседовал, где успел побывать, как дела в семье, как здоровье малыша и прочее и прочее.

Когда вопросы закончились, я протянул Гладышеву папку с шифртелеграммами, но он неожиданно отложил ее в сторону и после небольшой заминки сказал:

– Заранее прошу простить за возможную бестактность, Михаил Иванович, но меня интересует еще один вопрос: у вас в Москве не было каких-либо неприятностей?

– Что вы подразумеваете под неприятностями? – уклончиво переспросил я, соображая, что кроется за любопытством посла.

– Ну, что-нибудь так сказать, в личном плане? – не менее уклончиво уточнил посол.

Я понял, что если мы будем играть в эти игры, то никогда не доберемся до сути, потому что и он, и я были достаточно искушенными собеседниками и могли часами ходить вокруг да около основной темы, не раскрывая своих карт. А потому посмотрел ему прямо в глаза и сказал:

– Были, Евгений Павлович.

– И ваш вызов в Москву был как-то связан с этими неприятностями? – задал посол очередной вопрос.

– Абсолютно нет. Меня вызвали в Москву по моей просьбе для обсуждения конкретного оперативного вопроса.

Посол недоверчиво посмотрел на меня.

– Но в шифртелеграмме, которую вы мне показывали, было сказано «для консультаций». И, честно говоря, когда после вашего отъезда я получил кое-какую информацию, я подумал, что это был просто стандартный предлог, чтобы вызвать вас в Москву.

Недоверие Гладышева было вполне обоснованным: на его памяти было более чем достаточно примеров, когда послов вызывали для консультаций, после которых они не возвращались к месту своей работы. Но в случае со мной эту формулу выбрали только для того, чтобы зашифровать истинную причину, по которой мне надо было быть в Москве.

– Еще раз заверяю, что мой вызов никак не был связан с моими неприятностями. Они были полной неожиданностью как для меня, так и для моего руководства, – опять-таки не вдаваясь в детали, сказал я в надежде, что его удовлетворят мои объяснения.

– Дело вот в чем, Михаил Иванович, – медленно произнес посол и машинально вынул из стоявшего на столе стаканчика остро отточенный карандаш. Повертев его в руке, внимательно посмотрел на меня и спросил: – Я думаю, излишне говорить, что этот разговор должен остаться между нами?

– Совершенно излишне, Евгений Павлович, – не отводя взгляда, ответил я.

– Так вот, дело в том, что после вашего отъезда у меня состоялся разговор с Драгиным. И он заявил, что вас якобы отозвали в Москву окончательно и вы больше в страну не вернетесь.

Я умел владеть собой, но от этих слов у меня, как говорится, глаза полезли на лоб от удивления.

– Естественно, я спросил, – продолжил посол, – откуда у него такая информация. Он пояснил, что в профком поступило заявление от одного из членов партии, в котором вы обвиняетесь в попытке склонения к сожительству с использованием служебного положения.

– То есть меня обвинили в гомосексуализме? – возмутился я. – Этого еще мне не хватало! И кто же этот субъект, которого я склонял к сожительству?

– Вы не так меня поняли, – от души расхохотался Гладышев, хотя беседа совершенно к этому не располагала. – Когда я, вернее, Драгин сказал «член партии», он имел в виду женщину, а не мужчину!

– Ну, слава Богу! – воскликнул я и почувствовал, как мне полегчало. Хотя попытка склонения женщины к сожительству, да еще с использованием служебного положения, никак не украшала настоящего мужчину, потому что настоящий мужчина должен добиваться своего исключительно на основе взаимности, а не путем шантажа или угроз, это все же было более достойным делом, чем мужеложство!

Я вспомнил одну давнюю историю, когда два сотрудника разведки выехали вместе в краткосрочную командировку за границу и остановились в одной гостинице. Как-то один из них, имевший определенную тягу к спиртным напиткам, умудрился перебрать и в состоянии опьянения слегка набедокурить. Он натворил бы больше, но вовремя вмешался его напарник и помог ему избежать крупных неприятностей.

Протрезвев, он испугался, что напарник может его заложить, и решил нейтрализовать такую попытку. Вместо благодарности он побежал к резиденту и заявил, что напарник, якобы, делал ему недвусмысленные намеки и склонял к интимной связи.

Естественно, по этому сигналу была начата соответствующая проверка, продолжавшаяся очень длительное время, поскольку ни подтвердить, ни опровергнуть поклеп не удавалось. В течение всей проверки ничего не подозревавший офицер, ставший жертвой поклепа, находился под подозрением, его не выпускали за границу, да и вся его служебная карьера пошла совсем в ином направлении.

И только спустя много лет он узнал, в чем причина такого странного к нему отношения, и сумел окончательно оправдаться, но исправлять что-либо в его судьбе было уже поздно.

Потому-то я и поблагодарил Бога за то, что автором заявления оказалась женщина, а не мужчина!

– И что Драгин сделал с этим заявлением? – спросил я.

– А что он мог сделать? – усмехнулся посол. – Конечно, вместо того чтобы доложить мне и разобраться на месте, сразу направил его в ЦК.

– Теперь мне многое становится понятным, – задумчиво произнес я и почувствовал, как где-то внутри меня закипает праведный гнев…

Я явился по вызову в административный отдел точно в назначенное время. Пропуск на меня был заказан, я предъявил загранпаспорт (никаких других документов у меня не было) и поднялся в указанный на пропуске кабинет.

В последний раз я был в административном отделе перед утверждением на должность резидента. Но тогда меня принимал другой работник ЦК, а указанная на пропуске фамилия была мне незнакома.

Меня встретил человек примерно одного со мной возраста, с симпатичным, интеллигентным лицом, неторопливый, спокойный, с тихим, приятным голосом.

Минут тридцать мы мирно беседовали с ним о том, о сем, но чем дольше длилась беседа, тем больше я начинал чувствовать себя не в своей тарелке. Круг интересовавших его вопросов был столь разнообразен, они охватывали столь широкий диапазон, что я никак не мог понять, зачем он меня вызвал и к чему весь этот разговор.

С таким же успехом он мог вести подобную беседу с обычным дипломатом, внешторговцем или журналистом-международником, поскольку в ней совершенно отсутствовала специфика, присущая беседам с резидентами внешней разведки. Его манера вести беседу напомнила мне многократно читанные протоколы допросов в годы сталинских репрессий, когда следователи задавали косноязычные вопросы типа: «Покажите следствию о своей контрреволюционной деятельности!», и подследственный начинал лихорадочно вспоминать всю свою прожитую жизнь и думать, когда именно и в какой ситуации он совершил поступок, который может квалифицироваться, как контрреволюционная деятельность.

А еще это напомнило мне традиционную практику персональных дел, рассматриваемых в партийном порядке, когда провинившемуся коммунисту задавался классический по своей всеохватности вопрос:

– Ну, рассказывай, как ты дошел до жизни такой?

Наконец, где-то на тридцатой минуте я почувствовал, как кольцо из задаваемых мне вопросов стало сужаться вокруг определенной темы, но именно в этот момент он внезапно ослабил хватку, и вопросы вновь растеклись по всему спектру зарубежного бытия. Так он сделал несколько кругов, то удаляясь, то снова приближаясь к интересовавшей его теме, но так и не конкретизируя ее.

В какой-то момент мне захотелось сказать ему:

– Послушайте, хватит темнить, давайте поговорим начистоту! Что вас интересует?

Но я вспомнил, что нахожусь не в том учреждении, где можно навязывать свои правила игры, и решил продолжить состязание в умении задавать общие вопросы и давать на них не менее общие ответы. Мой собеседник был явно неглупым человеком. Но если он превосходил меня в словесной эквилибристике, то я в силу своей профессиональной подготовки лучше его знал, как надо вести себя на допросах. К тому же пройденная им жизненная школа все же, видимо, несколько уступала моей, особенно в части работы с сотрудниками иностранных спецслужб, и если он навел обо мне необходимые справки (а он просто обязан был это сделать прежде, чем пригласить меня на беседу), то должен был трезво оценивать свои шансы и понимать, что обойти меня по кривой ему вряд ли удастся.

Так мы проговорили часа полтора, пока ему кто-то не позвонил и не напомнил об обеде. Он ответил, что через пять минут заканчивает, положил трубку и действительно стал сворачивать разговор.

– Когда вы должны лететь обратно?

– Завтра, – коротко ответил я.

– Я думаю, вам стоит задержаться еще на несколько дней и побыть с семьей. Я бы хотел продолжить наш дружеский разговор.

Провести несколько дней с семьей было, конечно, заманчиво. Но он не уточнил, о чем мы все же будем беседовать и почему он считает наш разговор дружеским, потому что до сих пор это был не разговор, а пустая болтовня. И вообще у меня не было никакого желания с ним дружить. Поэтому я официальным тоном сказал:

– Я не вправе самостоятельно отменить свой вылет. Если будет указание моего руководства, тогда я останусь и явлюсь по вашему вызову.

– Хорошо, я постараюсь решить этот вопрос. А пока вы свободны.

Это «пока» и особенно тон, которым это слово было сказано, задели меня за живое. За всю беседу он не сказал мне ни одного обидного слова, не допустил ни одного некорректного выражения, но все равно после этой беседы я чувствовал себя, словно оплеванным, и не мог отделаться от ощущения, что меня унизили, как мальчишку.

Выйдя из здания ЦК, я по улице Куйбышева дошел до площади Дзержинского и через четверть часа на служебном автобусе уехал на работу. Сидя у окна, я прикрыл глаза и стал обдумывать только что закончившуюся беседу. Но сколько я ни думал, понять, что послужило поводом для моего вызова в ЦК и какую цель он преследовал, так и не смог.

Мерзкое настроение, с которым я покинул цековский кабинет, от этого, конечно, лучше не стало.

Приехав в Ясенево, я из кабинета куратора позвонил начальнику отдела, которого накануне вечером поставил в известность о своем вызове в ЦК, и попросил срочно меня принять.

Как только я пересказал ему содержание своей беседы с инструктором, начальник отдела сразу сделал однозначный вывод:

– Кто-то накатал на тебя кляузу, вот он и пытался тебя на чем-то подловить. Давай, вспоминай, что ты там натворил.

– Да вроде ничего, – не слишком уверенно ответил я, потому что никогда нельзя быть до конца уверенным даже в самом себе, если речь идет о кляузе: при желании можно придумать, что угодно, или до неузнаваемости извратить самый безобидный факт!

– Ты там не запил от одиночества? – стал за меня называть возможные прегрешения начальник отдела.

– Вот уж что мне не грозит, так это пьянство. Выпить, если надо, я могу, и немало. Да вы сами могли убедиться, – намекнул я ему на нашу совместную работу в азиатской стране.

– Может, бабу какую прижал? – спросил начальник отдела, никак не отреагировав на мой намек. – Сколько ты уже без жены?

– Да какие бабы! – засмеялся я. – Вам же известен мой принцип: изменять жене только по приказу Родины и для ее блага!

– Ладно, верю, – поставил точку на этой проблеме начальник отдела. – Может, перешел кому дорогу или хвост прищемил?

– Вот это вполне возможно! – сразу согласился я. – Потому как должность у меня такая. Только тогда какой смысл был ему темнить? Сказал бы сразу, я бы все ему объяснил, как дело было.

Начальник отдела только усмехнулся.

– А посол не мог на тебя наябедничать?

– Гладышев? Не думаю. Человек он, конечно, непростой, но живем мы с ним дружно. Да если бы что и было, он бы мне первому сказал, а уж потом бы писал в Москву. И не в ЦК, а руководству разведки. Вы же знаете, какие у него знакомства!

И внезапно начальника отдела осенило.

– Послушай, Михаил, – сказал он, – а не связано это с той темной историей с пропавшими партийными деньгами?

Такая мысль мне даже не приходила в голову…

Это действительно была во всех отношениях темная история.

В середине января я получил указание Центра организовать нелегальную отправку «Странника» – руководителя находившейся в подполье Партии независимости в Москву на очередной съезд КПСС. Резидентуре уже приходилось неоднократно выполнять подобные поручения ЦК, технология таких операций была довольно сложна, но отработана до мельчайших деталей, и отправка «Странника» прошла без каких-либо инцидентов.

«Странник» благополучно прибыл в Москву, принял участие в работе съезда и даже выступил с пламенной речью о национально-освободительном движении в Африке, апартеиде в ЮАР, о роли Советского Союза в поддержке справедливой борьбы африканских народов за полную политическую и экономическую самостоятельность. Правда, выступил не под своим именем и не на самом съезде, а инкогнито и на закрытой встрече с трудящимися Москвы в одном из заводских дворцов культуры. Но тем не менее его речь была опубликована в центральных газетах и имела большой общественный резонанс.

После окончания съезда «Странник» задержался в Москве, чтобы подлечиться и отдохнуть, а заодно получить дальнейшие инструкции в международном отделе ЦК.

А пока он отсутствовал, оставшиеся в подполье его единомышленники поиздержались, и им снова потребовались деньги для финансирования текущей деятельности. И тогда их представитель, не имевший прямой связи с резидентурой, воспользовался своим старым знакомством с Дэ-Пэ-Дэ и вышел непосредственно на него.

Дэ-Пэ-Дэ, волею обстоятельств отлученный от выполнения поручений международного отдела по связи с Партией независимости и стремившийся любой ценой доказать полезность и необходимость своего пребывания в стране, не поставил меня в известность об этой просьбе и передал ее в Москву.

Вскоре было получено согласие на передачу денег, после чего по указанию посла с посольского счета в банке была снята необходимая сумма, и Дэ-Пэ-Дэ передал ее явившемуся непосредственно в посольство представителю Партии независимости.

Об этой операции я узнал от заведующего референтурой посольства Захарова, который по дружбе дал мне прочитать всю совершенно секретную переписку между посольством и международным отделом.

Когда я ознакомился с шифртелеграммами, у меня чуть волосы не встали дыбом: вся эта затея была грубейшим нарушением конспирации и могла иметь очень тяжелые последствия как для посольства, так и для Партии независимости. Мало того, что с посольского счета единовременно была снята большая сумма, что могло привлечь внимание контрразведки к этой довольно необычной финансовой операции, за которой не последовало никаких расходов на полученную сумму, так Дэ-Пэ-Дэ передал деньги не на конспиративной встрече, а в здании посольства!

Стоило полицейским, охранявшим посольство, задержать выходившего с деньгами представителя, и на Партию независимости обрушились бы жестокие репрессии!

Все, правда, обошлось, но это насторожило меня еще больше. По опыту я знал, что такие «удачи» случаются, как правило, тогда, когда операция проходит под контролем спецслужб, а участвующее в ней лицо является их агентом.

Я хотел немедленно сообщить об этом в Центр, но не стал этого делать, чтобы не раскрывать источник своей осведомленности и не подводить Захарова. И правильно сделал! Дальнейшие события показали, что если бы я послал такую шифртелеграмму и в ЦК догадались, откуда мне стало известно о самодеятельности Дэ-Пэ-Дэ, участь Захарова была бы просто плачевной.

Прошло некоторое время, в страну вернулся «Странник» и на первой же встрече со мной рассказал, что в его отсутствие была осуществлена передача денег на нужды его партии, за что он весьма признателен руководству КПСС, однако при этом произошло какое-то недоразумение: вместо обещанных сорока тысяч долларов (эта же сумма фигурировала и в секретной переписке) представитель доставил на пять тысяч меньше.

Воспользовавшись этим, я подробно расспросил «Странника» о деталях этой операции, и мне стало ясно, что кто-то – Дэ-Пэ-Дэ или получивший от него деньги представитель партии – присвоил эти пять тысяч долларов.

Теперь у меня были все основания, не опасаясь подставить Захарова, сообщить о случившемся в Центр. Что я и сделал, высказав, естественно, свои предложения о необходимости тщательной проверки этого происшествия.

Ответ из Центра, хоть и был составлен в изысканных выражениях, по существу означал: не суйте свой нос в дела ЦК, не наводите тень на его полномочных представителей, пусть товарищи из руководства Партии независимости сами разбираются, как это случилось. А еще мне недвусмысленно дали понять, что я превысил свои полномочия, и посоветовали, выражаясь дипломатическим языком, предать весь этот инцидент забвению!

Это было вдвойне обидно, потому что шло вразрез с моим пониманием служебного долга и заботой о престиже родной страны.

Теперь, когда начальник отдела напомнил эту, как он выразился, темную историю, я не упустил возможности высказать ему свою обиду за несправедливо полученный нагоняй.

– Черт побери, Михаил, ты же умный человек! Неужели ты не понял, что я всего лишь сообщил тебе мнение ЦК? Да еще в очень мягких выражениях. Если бы ты знал, какими словами мне делали внушение после твоей телеграммы!

Начальник отдела встал и нервно прошелся по кабинету.

– Ты мне лучше скажи, – остановился он напротив меня, – не эта ли история послужила поводом для твоего вызова на Старую площадь? Заметь – тебя вызвали не через меня, а напрямую!

– Меня смущает одна деталь, – сказал я. – Инцидент с деньгами находится в компетенции международного отдела. Почему тогда меня вызвали в административный?

– Да это же одна… – начал начальник отдела, но вовремя спохватился и осекся на полуслове. Он еще немного походил по кабинету, потом сел напротив меня за приставной столик.

– Вот что, Михаил, мой тебе совет: приедешь, разберись на месте, не накатал ли на тебя Драгин какую-нибудь телегу.

– А как я могу разобраться? – прикинулся я наивным младенцем. – Разрабатывать секретаря парткома?

– Ты кто, резидент КГБ или хрен моржовый?! – вспылил начальник отдела. – Учить тебя, что ли? Ты понимаешь, что если ты этого не сделаешь, тебя схарчуют? И никто – запомни! – ни я, ни начальник разведки тебя не спасут.

– Так мне завтра лететь? Или остаться и ждать вызова в ЦК, – на всякий случай спросил я.

– Я никаких указаний на этот счет не получал. Если до конца рабочего дня мне не позвонят, завтра меня не найдут. По крайней мере, я постараюсь, чтобы меня не нашли…

Начальник отдела пересел за рабочий стол, записал что-то на листке перекидного календаря и снова обратился ко мне:

– А ты пораньше поезжай в аэропорт и сиди там. Если не снимут с рейса, лети с Богом. И не дай им себя сожрать! Иначе сам пропадешь и дело загубишь! А я тебя здесь прикрою, как смогу…

Рассказ Гладышева о кознях Дэ-Пэ-Дэ рассеял мои последние сомнения в том, кто присвоил партийные деньги. Иначе было трудно объяснить, с какой это стати он должен был меня бояться и пытаться скомпрометировать.

Откровенность посла и мне давала возможность быть с ним более откровенным. А потому я изложил ему историю с передачей денег, а заодно рассказал и о вызове в ЦК, умолчав только о своем разговоре с начальником отдела и полученных от него рекомендациях.

Внимательно выслушав меня, посол спросил:

– Михаил Иванович, а почему вы сразу не рассказали мне о пропавших деньгах?

– Простите, Евгений Павлович, но у меня не было уверенности, что вы не в сговоре с Драгиным, – честно признался я. – Ведь вы мне тоже ничего не сказали о поручении Инстанции. И деньги с посольского счета были сняты по вашему указанию.

– Я, конечно, виноват в том, что доверился Драгину и не проверил все лично, – признал свою ошибку посол. – Но Драгин заверил меня, что передаст деньги вам!

– Выходит, он вас обманул, – подытожил я наши рассуждения.

Гладышев побледнел и с такой силой сжал в руке карандаш, что он с хрустом сломался пополам.

– Мое положение не дает мне возможности самому провести расследование, – сказал он после продолжительной паузы. – В этом деле у вас больше прав и возможностей, чем у меня. Я прошу вас выяснить, куда подевались эти деньги!

– Очень трудно что-либо доказывать, когда в деле участвовало всего два человека, – уклончиво сказал я. Не мог же я сказать, что получил от своего начальника четкое указание провести оперативное расследование и намерен его выполнить!

– И все же я прошу вас, – настойчиво сказал посол. – Я знаю – если вы захотите, вы сможете! В этом деле затронута и моя честь!

Я не хотел зря его обнадеживать, а тем более связывать себя какими-то обещаниями. А потому молчал, обдумывая, как бы так ответить, чтобы он не обиделся и не подумал, что я не хочу влезать в это грязное дело и подставлять себя под удар.

– Что бы ни случилось, я буду на вашей стороне, – добавил Гладышев, видя, что я продолжаю колебаться. – Я умею держать свое слово. И я помогу вам найти эту даму, которую вы, якобы, пытались склонить к сожительству. Вы ведь заинтересованы в том, чтобы ее найти?

Гладышев изучающе посмотрел на меня, стараясь понять, какое впечатление произвело его предложение.

– Конечно, твердо сказал я. – После отпуска приедет моя жена, и хотя она мне доверяет, ей вряд ли понравится эта грязная сплетня.

Посол открыл ящик письменного стола, достал оттуда тонкую папку и сказал:

– Возможно, вы слышали, что у нас есть серьезные претензии к директрисе нашей школы?

– Да, кое-что слышал, – подтвердил я, хотя, честно говоря, проблемы посольской школы меня не очень заботили.

– Мы собирались после окончания учебного года с ней расстаться, и я уже попросил МИД подготовить замену. И вдруг неожиданно Драгин предложил продлить ей командировку еще на год!

С этими словами Гладышев протянул мне папку.

Я открыл ее и увидел характеристику на директрису школы, в которой ярко расписывались ее достоинства и грандиозные успехи на педагогическом поприще. Под характеристикой стояла подпись Драгина, но подписи самого Гладышева пока не было.

– Так вы считаете?.. – начал я и замолчал.

– Я ничего не считаю, – сказал осторожный Гладышев. – Но меня удивило то обстоятельство, что Драгин настойчиво просил меня подписать эту характеристику, хотя совсем недавно был против продления.

– Хорошо, я постараюсь разобраться, – сказал я, не уточняя, в чем именно буду разбираться: в том, кто подстроил мне подлянку, или в том, куда уплыли партийные деньги.

В тот же день я дал Базиленко такие указания:

– Изучи все финансовые документы на нашего секретаря парткома за весь период его пребывания в стране: сколько он получил на руки, сколько перевел во Внешторгбанк, сколько потратил на выписку. Проверь все его счета в дипломатическом магазине и составь список всего, что он там приобрел, кроме продуктов питания. Для зашифровки сделай то же по нескольким другим дипломатам и техническим сотрудникам посольства. Вопросы есть?

– Один вопрос, – сказал Базиленко, и я подумал, что он сейчас, как и я во время разговора с начальником отдела, поинтересуется, означает ли это указание, что мы взяли Дэ-Пэ-Дэ в разработку.

– Давай, – сказал я, обдумывая, как бы это поделикатнее напомнить ему, что он сотрудник внешней контрразведки, а не какой-нибудь там фрукт или овощ, да еще с эпитетами. Но я ошибся: Базиленко интересовало совсем другое.

– Должен ли я все это сделать сам или можно часть этой работы поручить Светлане?

Его жена Светлана занималась в бухгалтерии посольства начислением зарплаты, и ей, безусловно, было сподручнее сделать все необходимые выписки из финансовых документов.

– Можно, Павел Игнатьевич, – разрешил я. – Но чтобы больше никто!

– Все понял, Михаил Иванович! – ответил он, и я искренне ему позавидовал. Когда я был в его возрасте (как недавно это было!), я тоже все понимал и не задавал лишних вопросов.