Текст книги "Пророки и поэты"

Автор книги: Игорь Гарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Начатое в Одессе знакомство с Шекспиром Пушкин продолжил в Михайловском. Именно отсюда он написал слова, вынесенные в эпиграф и обращенные к Н. Н. Раевскому.

Читайте Ш [это мой припев]. Он никогда не боится

скомпрометировать свое действующее лицо, – он заставляет его говорить

со всею жизненной непринужденностью, ибо уверен, что в свое время и в

своем месте он заставит это лицо найти язык, соответствующий его

характеру.

М. П. Погодин приводит слова Пушкина, сказанные у Волконских:

У меня кружится голова после чтения Шекспира. Я как будто смотрю

в бездну.

Пушкин смотрел в бездну, именуемую "жизнь", и у него кружилась голова, ибо шекспировское отношение к жизни совпадало с его, пушкинским. Бездной была не только жизнь, но и собственная душа. То, что именуют "стремлением стоять на почве действительности", на самом деле было стремлением проникнуть в эти бездны.

Шекспир был для Пушкина наставником, образцом поэта и драматурга человеком широких взглядов и великим художником.

Что нужно драматическому писателю? Философию, бесстрастие,

государственные мысли историка, догадливость, живость воображения,

никакого предрассудка любимой мысли. Свобода.

Шекспиру я подражал в его вольном и широком изображении

характеров, в небрежном и простом составлении типов.

Дело не в том, что Пушкин развивал правила каких-то "трех единств", дело во внутренней свободе, которой он учился у английского гения. По той же причине он ставил его выше романтиков и Байрона. Сравнивая Шекспира и Мольера, Пушкин писал:

Лица, созданные Шекспиром, не суть, как у Мольера, типы такой

то страсти, такого-то порока, но существа живые, исполненные многих

страстей, многих пороков; обстоятельства развивают перед зрителем их

разнообразные и многосторонние характеры. У Мольера Скупой скуп – и

только; у Шекспира Шейлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив,

остроумен. У Мольера Лицемер волочится за женою своего благодетеля

лицемеря; принимает имение под сохранение – лицемеря, спрашивает

стакан воды – лицемеря. У Шекспира лицемер произносит судебный

приговор с тщеславною строгостию, но справедливо: он оправдывает свою

жестокость глубокомысленным суждением государственного человека, он

обольщает невинность сильными увлекательными софизмами, не смешною

смесью набожности и волокитства. Анджело – лицемер, потому что его

гласные действия противоречат тайным страстям! А какая глубина в этом

характере!

Пушкина восхищало многообразие шекспировских характеров. Он говорил о многостороннем гении Шекспира. В высшей степени показательно, что Фальстафа, а не Гамлета или Отелло он считал величайшим изобретением шекспировской фантазии. Одним из первых Пушкин отказался от приписываемого Шекспиру реализма: "Истинные гении (Корнель, Шекспир) никогда не заботились о правдоподобии", – писал он.

Впрочем, приверженность к почве сказывалась и на Пушкине: он критиковал "Лукрецию" именно с позиций реализма, тогда как это всецело символическое творение, описывающее отнюдь не "соблазнительное происшествие", а судьбу чистоты в грязном мире, о чем, кстати, прямым текстом говорил сам Шекспир:

В ней прояснил художник власть времен,

Смерть красоты и бед нагроможденье...

Пушкин пробовал переводить Меру за меру и оставил мастерское начало, по поводу которого Н. И. Стороженко писал, что "мы лишились в Пушкине великого переводчика Шекспира".

Пушкин признавался, что считал за честь подражать Шекспиру и что учился у него драматургии. На самом деле учеба вылилась в "исправления": в "Графе Нулине" спародирована "Лукреция", в "Анджело" усилен философский элемент "Меры за меру". В первом случае получилась веселая новелла о дамочке-помещице, спасшей свою честь, дав затрещину заезжему столичному Тарквинию. Во втором, наоборот, исключен фарсовый комизм и площадность и усилено глубокомыслие "мрачной комедии". Пушкин считал "Анджело" своим лучшим произведением.

По поводу шекспировского Анджело Пушкин писал: "Анджело лицемер потому что его гласные действия противуречат тайным страстям! А какая глубина в этом характере!" А вот отзыв М.Н. Розанова об Анджело самого Пушкина:

В "Анджело", облеченном в форму итальянской новеллы, Пушкин

воссоздает итальянское Возрождение с таким же искусством, с каким он

воскрешал перед нами Испанию Дон Жуана, Египет Клеопатры, Аравию

Магомеда, Англию пуритан и т. д.

В черной редакции "Граф Нулин" назывался "Новый Тарквиний". Мысль спародировать Шекспира пришла Пушкину после чтения Лукреции:

В конце 1825 года находился я в деревне. Перечитывая

"Лукрецию"... я подумал: что если б Лукреции пришла в голову мысль

дать пощечину Тарквинию? быть может, это охладило б его

предприимчивость и он со стыдом принужден был отступить? Лукреция б не

зарезалась, Публикола не взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир

и история мира были бы не те. Итак, республикою, консулами,

диктаторами, Катонами, Кесарем мы обязаны соблазнительному проис

шествию, подобному тому, которое случилось недавно в моем соседстве, в

Новоржевском уезде. Мысль пародировать историю и Шекспира мне

представилась, я не мог воспротивиться двойному искушению и в два утра

написал эту повесть.

Пушкин не скрывал и шекспировских истоков Бориса Годунова: "в его вольном и широком изображении характеров" "я расположил свою трагедию по системе отца нашего Шекспира...".

По примеру Шекспира я ограничился изображением эпохи и

исторических лиц, не гоняясь за сценическими эффектами, романтическим

пафосом и т. п.

Сцена предсмертного прощания Бориса с сыном Федором навеяна аналогичной сценой в "Генрихе IV", есть известная аналогия и в приходе на престол Ричарда III и Бориса, прекрасно показан "фальстафовский фон" старой Руси. Отношение народа к Борису Годунову, шуты и юродивые, общий колорит – дань Пушкина Страстному Пилигриму.

Шекспировское начало Бориса Годунова было немедленно замечено критикой. Белинский писал, что Борис Годунов "есть творение, достойное занять первое место после шекспировских драм".

В своих "Table-Talk" Пушкин оставил заметки об Отелло, Шейлоке, Анджело, Фальстафе. Влияние Шекспира на Пушкина не исчерпывается "Борисом Годуновым" или "Графом Нулиным" – он проникает все его творчество: "Маленькие трагедии", "Египетские ночи", "Арап Петра Великого", "Скупой рыцарь", "Русалка"...

Когтистый зверь, скребящий сердце, совесть,

Незваный гость, докучный собеседник,

Заимодавец грубый, эта ведьма,

От коей меркнет месяц, и могилы

Смущаются и мертвых высылают...

Кто написал? Пушкин или Шекспир?

ШЕКСПИР И ТУРГЕНЕВ

По словам Генри Джеймса, И. С. Тургенев "знал Шекспира в совершенстве". О том же и теми же словами свидетельствовали Д. Мур, Л. Пич, В. Рольстон, П. Лавров. "Он проник в него до последних глубин". Из всех русских писателей Иван Сергеевич Тургенев испытал наиболее сильное воздействие на его творчество "величайшего поэта нового мира".

В 1869 г., отвечая на анкету одного французского журнала, он

назвал Шекспира в числе своих любимых поэтов, короля Лира – среди

любимых литературных героев и Джульетту – в качестве единственной

любимой героини. "Гигант, полубог", "колосс поэзии", чье имя стало

"одним из самых лучезарных, самых великих человеческих имен", – так

определяет Тургенев Шекспира. "...Если бы дверь отворилась и... вошел

бы Шекспир... – шутя говорит он Фету, – я... упал бы ничком да так бы

на полу и лежал".

Имя Шекспира и шекспировские образы постоянно присутствуют в творениях и письмах Тургенева. Больше всего ценил он шекспировского Кориолана, а в самом поэте – грандиозность, многогранность, природность, силу, редкостное умение видеть одновременно все стороны жизни. Для него Шекспир – "могучий гений", которому "все человеческое кажется подвластным".

"Шекспир берет свои образы отовсюду – с неба, с земли – нет ему

запрету, ничто не может избегнуть его всепроникающего взора", он

"потрясает... титанической силой победоносного вдохновения",

"подавляет... богатством и мощью своей фантазии, блеском высочайшей

поэзии, глубиной и обширностью громадного ума".

"Как он и прост и многосложен – весь, как говорится, на ладони

и бездонно глубок, свободен до разрушения всяких оков и постоянно

исполнен внутренней гармонии и той неуклонной законности, логической

необходимости, которая лежит в основании всего живого".

Главный секрет Шекспира Тургенев обнаруживает в его собственных словах:

Природа могла бы встать и промолвить,

Указывая на него: это был человек.

Человечность – вот разгадка гения: человечность как духовная свобода, как "дух северного человека, не закругленный в изящные, часто мелкие формы, но глубокий, сильный, разнообразный, самостоятельный, руководящий".

В знаменитой статье "Гамлет и Дон Кихот", противопоставляя двух главных героев мировой литературы, Тургенев обратил внимание на ускользнувшее из поля зрения читателей отличие утопического и мыслительного типов: в противоположность энтузиастам Дон Кихотам, увлекающим за собой людей, интеллигенты-скептики Гамлеты "бесполезны массе; они ей ничего не дают, они ее никуда вести не могут, потому что сами никуда не идут", "они одиноки, а потому бесплодны", масса презирает их за "коренную бесполезность". Хотя, судя по всему, Тургенев принял сторону Дон Кихота, самого себя он относил к гамлетовскому типу:

Одна из важнейших заслуг Гамлетов состоит в том, что они образуют

и развивают людей, подобных Горацию, людей, которые, приняв от них

семена мысли, оплодотворяют их в своем сердце и разносят их потом по

всему миру.

Впервые к образу Гамлета Тургенев обратился при написании "Каратаева". В "Гамлете Щигровского уезда" уже вполне оформилась концепция Гамлета "лишнего человека".

Дальнейшее развитие образ получил в "Дневнике лишнего человека"

(1850), герой которого Чулкатурин вполне определяется словами статьи о

Гамлете: "...постоянно наблюдая за собою, вечно глядя внутрь себя, он

знает до тонкости все свои недостатки, презирает их, презирает самого

себя – и в то же время, можно сказать, живет, питается этим

презреньем". Тургенев недаром высказывал в статье предположение:

"Гамлет, вероятно, вел дневник"; такой "дневник" он написал за десять

лет до этого. Гамлетовские черты обнаруживаются и в образах "лишних

людей" последующих произведений Тургенева: герое повести "Ася" (1857),

Литвинове в романе "Дым" (1867), Санине в "Вешних водах" (1871) и др.

Теснее всего со статьей "Гамлет и Дон Кихот" связан роман

"Накануне" (1859), писавшийся одновременно с нею.

Последним тургеневским Гамлетом является Нежданов – герой романа

"Новь" (1876). Гамлетизм Нежданова прямо подчеркивается в романе:

"Российский Гамлет", – дважды именует его Паклин.

Тургенев сознательно снижал уровень русского гамлетизма, демонстрируя, во что обращаются доморощенные Гамлеты в этой стране.

"Степной король Лир" был навеян Тургеневу "Леди Макбет Мценского уезда" Лескова, который, в свою очередь, ориентировался на "Гамлета Щигровского уезда". Повести Тургенева с шекспировскими названиями имеют наименьшее отношение к Шекспиру. Это типично русские вещи, отражающие "сомнения и тягостные раздумья" писателя-западника, противостоящего всей русской литературе: от реакционеров-охранителей и славянофилов до революционных демократов.

"Что же делать?" – спрашивал он и отвечал: "...возьмите науку,

цивилизацию – и лечите этой гомеопатией мало-помалу" (Письма, VII,

13-14). И эта мысль о необходимости цивилизовать русскую жизнь, а не

восторгаться тем, что является в ней наследием крепостничества и

политической отсталости, стоит за многими произведениями Тургенева

конца 60-х годов, в том числе и за "Степным королем Лиром".

ШЕКСПИР И ТОЛСТОЙ

Я полагаю, что Шекспир не может быть признаваем не только

великим, гениальным, но даже самым посредственным

сочинителем.

Толстой

Отношения Льва Толстого к Уильяму Шекспиру вовсе не столь просты, как их обычно изображают. Они имеют столь же длинную историю, как и жизнь Толстого, состоящая из подъемов и спадов, признаний и отрицаний. Неверно и то, что оно изначально было резко негативным. Во время написания "Войны и Мира" Толстой признавал в Шекспире "огромный драматический талант". 12 января 1857 года Толстой записал в дневнике о замысле комедии, героем которой должен стать "Гамлет нашего века, вопиющий большой протест против всего...".

В конце 70-х – одновременно с очередным "перерождением" Толстого начался пересмотр Шекспира. Краткая хронологическая справка:

1884-й, письмо к жене: "Макбет" – балаганная пьеса, а главный герой усовершенствованный разбойник Чуркин.

1896-й, запись в дневнике: Шекспир и Данте – ложные авторитеты, случайно получившие славу.

1897-й, запись в дневнике: Шекспир стал ценим, когда потеряли нравственный критерий.

1898-й, Толстой – Т.Н. Селиванову: Шекспира народ поймет, как все истинно великое.

1900-й, Толстой – Гольденвейзеру: Шекспира и Гете я три раза в жизни проштудировал от начала и до конца и никогда не мог понять, в чем их прелесть.

Вот ведь как: великий художник, в своих великих творениях воспевавший отнюдь не Гришек и Машек, а их хозяев – Андрея, Пьера, Оленина, Нехлюдова, Левина, Протасова, людей сложнейшей духовной организации, взыскующих смысла бытия, – и этот же художник, третирующий другого за сложность, самобытность, неповторимость, аристократизм, ставящий выше Шекспира примитивную пьеску бездарного предшественника лишь за созвучность моральной проповеди толстовству.

Вот уж где Толстой против Толстого... И не только в этом. Но тот же Толстой, отказывающий Шекспиру в праве на художественность, говорил Т. Н. Селиванову:

Почему вы не ставите для народа Шекспира? Может быть, вы думаете,

что народ Шекспира не поймет? Не бойтесь, он не поймет скорее

современные пьесы из чужого ему быта, а Шекспира народ поймет. В_с_е

и_с_т_и_н_н_о в_е_л_и_к_о_е н_а_р_о_д п_о_й_м_е_т.

Вот и понимайте...

Не принимая Шекспира, Толстой временами – бессознательно – попадал под влияние его магии, выдавая себя многочисленными оговорками. Ему нравились шекспировские слова "вся философия мира не стоит Джульетты", он зал масштаб художника, которому бросал вызов, – потому и бросал...

В проблеме Шекспир-Толстой есть малоизвестный секрет, состоящий в том, что Великий Пилигрим, испытывая неприязнь к Шекспиру, долго не решался на публичный погром. Он консультировался со специалистами, в том числе с крупнейшим российским шекспирологом Н. И. Стороженко, настойчиво разыскивал литературу с негативными отзывами о Шекспире, жадно читал Рюмелина, говорившего о "безмерной переоценке" Барда Гервинусом. Видимо, Рюмелин и стал последней "разрешающей" инстанцией, пройдя которую. Толстой полностью открыл забрало.

Любопытно, что за два года до публикации разгромной статьи о Шекспире корреспондент "Весов" писал, что Толстому не дают покоя лавры Ницше, этого "переоценщика ценностей", и что он готовит аналогичный обвинительный акт против Шекспира.

Ницшеанство Толстого в отношении к Шекспиру выразилось в тотальном всеотрицании: пальбе из всех орудий одновременно. "Служитель и забавник сильных мира сего", "полное равнодушие не только к самым важным вопросам жизни, но к добру или злу, сознание того, что все, что он пишет, не нужно ему", "цель его писания вне его", "цель эта самая ничтожная... угодить публике", "арелигиозное мировоззрение", "изысканность, поразительность, глупость и курчавость", "невоздержанность языка", "выделение искусства высших классов от народного искусства", "безнравственность"...

Толстой отрицает глубину мысли и характерность Шекспира, отрицает философию Гамлета, отрицает художественные средства, отрицает занимательность сюжета, отрицает полет фантазии и жизненность...

Это грубо лубочные произведения, напыщенные, фальшивые и дурного

вкуса, и невыносимо скучные для нашего времени.

Главная ошибка, которую сделали люди высших классов времени так

называемого Возрождения, ошибка, которую мы продолжаем теперь,

состояла... в том, что на место этого отсутствующего религиозного

искусства они поставили искусство ничтожное, имеющее целью только

наслаждение людей.

Содержание пьес Шекспира, как это видно по разъяснению его

наибольших хвалителей, есть самое низменное, пошлое мировоззрение,

считающее внешнюю высоту сильных мира действительным преимуществом

людей, презирающих толпу, то есть рабочий класс, отрицающее всякие не

только религиозные, но и гуманитарные стремления, направленные к

изменению существующего строя.

В Шекспире Толстого отталкивал его антидемократизм, правда о черни, подчеркивание разрушительного начала, интерпретируемое как аморализм. Человек, написавший "Анну Каренину", воспринимал гибель Корделии аморальной уступкой злу. Безнравственность Шекспира состояла в живости изображения человеческого насилия, в отказе от "подставления второй щеки". Автор "Смерти Ивана Ильича", человек, безжалостно живописующий человеческие страдания и смерть, третировал творца "Короля Лира" за беспощадную человеческую правду, требовал от него "указующего перста", направляющего зрителя и указывающего ему "моральку". Стареющему Толстому претила свобода собрата по перу, не укладывающаяся в прокрустово ложе его морализма. Великого художника Толстого не устраивала поэтичность и художественность Шекспира. Недаром сам Шекспир опасался тех, "кого не тронут сладкие созвучья".

Почему Великий Пилигрим отказал Потрясающему Копьем не только в гениальности, но даже в художественности? Что это – причуда, каприз великого писателя, дерзость ума, отсутствие святынь, нигилизм? Не будем искать простых ответов, ибо в отрицании одного гения другим – вся широта гениальности: от обычной человеческой нетерпимости до несовместимости колоссов. Здесь же – случай особый, русский. Будучи выразителем русского характера. Толстой продемонстрировал и его крайности – от всеразрушительности до пространственной широты и мощи.

Антикультурный и антицивилизаторский импульсы Толстого во времени совпали с его "хождением в народ", с сютаевщиной и хлыстовством. Тяготеющий к крайностям и предельной выразительности, Толстой с ницшеанской экстатичностью отстаивал свою веру. Недаром одна из его статей так и называлась: "В чем моя вера?". А вера его была в том, что народу никогда не подняться до шекспировских высот, да и не нужны они полевому населению. Что с позиции неграмотного крестьянина Рафаэль, Бетховен, Шекспир – барская блажь, изыск, чушь. Что все, что недоступно сирым и слабым, – не искусство, а валяние дурака.

Причин неприятия этих высот человеческой культуры Толстым – бесконечное множество, выразившее все стороны его необъятной натуры: от изысканности до юродства, от аристократизма до опрощенчества, от платонизма до кинизма, от высочайшей художественности до рационализации, доведенной до абсурда. В этом также есть что-то глубинно национальное: от великих фантазий до щей и лаптей...

Отношение Толстого к Шекспиру не было случайным всплеском – оно выражало линию, стиль, сущность Толстого, отрицавшего не одного Шекспира, а все нетолстовское. В "Неизвестном Толстом" я показал, что Великий Пилигрим отрицал не только все западное, но и все восточное, в том числе почти всю русскую культуру – притом, что сам обладал шекспировской мощью той же "Крейцеровой сонаты" или "Власти тьмы". Показательно свидетельство А. П. Чехова о встрече с Толстым:

Он [Толстой] мне раз сказал: "Вы знаете, я терпеть не могу

Шекспира, но ваши пьесы еще хуже. Шекспир все-таки хватает читателя за

шиворот и ведет его к известной цели, не позволяет свернуть в сторону.

А куда с вашими героями дойдешь? С дивана, где они лежат, до чулана и

обратно?

Это притом, что Чехов был у Толстого на особом счету – среди единиц, к которым он благоволил.

Анализируя причины неприязни Толстого к Шекспиру, упускают из виду вражду позднего и раннего Толстых. Ведь Великий Пилигрим отрицал не только Шекспира, но и самого себя. Эту мысль с предельной точностью выразил Томас Манн: "Толстой ненавидит в Шекспире самого себя". Разница лишь в том, что себя он знал хорошо, а Шекспира – плохо, притом умышленно искажал тексты Шекспира и вольно обращался с ними.

Толстой подходил к Шекспиру не как к источнику поэзии и

художественного наслаждения, не с чистым сердцем, а вооруженный сухой

догмой Кросби. Те силы, которые заставили Толстого отрицать

собственные художественные произведения, кроме "Бог правду видит" и

"Кавказского пленника", заставили писателя подменить объективный

анализ драм английского драматурга шутовским, несерьезным и с

громадными неточностями как в переводе, так и вообще в обращении с

текстом – пересказом трагедий Шекспира.

Пытаясь понять отношение Толстого к Шекспиру, Томас Манн пришел к выводу, что Шекспир – "творец, наделенный богатырской жизненной силой... чисто художнической по своей направленности и потому безнравственной". Но разве сказанное не относится и к самому Толстому? Единственное коренное различие между ними в том, что один смотрел на мир с иронией, а другой со всей серьезностью пытался вразумить его.

Мышление Шекспира, а не только его стих, было поэтическим.

Мышление Толстого было рационалистическим. Я не хочу отнять у Толстого

те теплые, человечные чувства, которыми проникнуто все его творчество,

но весь художественный строй его произведений зиждется на ином складе

мышления, чем тот, который просвечивает в драмах Шекспира.

При всем том Толстой, может быть, самый шекспировский писатель России. Это говорю не я – об этом свидетельствуют Флобер, Голсуорси, Стасов, Репин и многие другие. Большинство отечественных шекспироведов находят множество прямых параллелей: Позднышева – с Леонтом и Отелло, "Войны и Мира" – с хрониками и т. д. С. М. Михоэлс считал, что шекспировское влияние сказалось не только в художественной практике Толстого, но и в его философско-этических взглядах.

В известном смысле философия Лира близка толстовству: как и

Толстой, Лир находит смысл существования внутри человека, как и

Толстой, он только во внутреннем мире находит подлинные ценности. Но

толстовское стремление к самосовершенствованию ему чуждо, как и

проповедь любви к ближнему. Король Лир никогда не подставил бы левой

щеки, если бы его ударили по правой. Его "я" типично феодальное "я".

Это мудрость, но мудрость не героическая, а скорее экклезиастическая,

библейская: "все суета сует, только я есмь". Это – эгоцентризм,

возведенный в принцип.

Критика Толстым Шекспира – это критика западной парадигмы восточной. Неприятие Толстым Шекспира – это извечное противостояние Востока и Запада, борьба ментальностей, болезненное проявление русского мессианства, высокомерия и нетерпимости. Я остановлюсь на этой проблеме, потому что она выходит за пределы литературного спора. Это не неприятие одного художника другим, это мировидение нации, ряженый в рассудочность иррационализм, воинственный фанатизм правоверности, снисходительность патриархального величия, судящего малых сил.

Толстой был действительно зеркалом русской революции: нетерпимый к социализму и бунту, отрицанием европейской культуры и Европы он подогревал вульгарный кинизм мужицтва, провоцировал разрушительный нигилизм, превосходя в антицивилизаторском запале провокатора первой "великой" революции Жан-Жака Руссо. Как это ни парадоксально, красные петухи бунта своим происхождением во многом обязаны ярым реакционерам, всю мощь своего гения поставившим на искоренение бесовства. Как это ни парадоксально, русский бунт, бессмысленный и беспощадный, во многом обязан русским духовидцам, в каком-то диком затмении доходящим до крайних форм обскурантизма, шовинизма и европоненавистничества.

Не был ли сам "уход" Толстого той мистической платой, которую ему пришлось заплатить Небу за проклятия в адрес короля Лира? Не наказали ли его. Небеса за вызов, брошенный человеческой и, следовательно, божественной правде?

Толстой пытался отрицать Шекспира.

Особенно "Короля Лира".

Говорил, что это невозможно.

Что так не бывает.

Что это искусственно, а не искусство.

Но так как молния отыскивает самые высокие деревья, так судьба

Льва Николаевича Толстого как бы повторила судьбу короля Лира.

Поступок Толстого лирообразен.

Да, финалом отношения Толстого к Шекспиру стал его "уход": великий художник, осуждавший шекспировского Лира, в один прекрасный день пошел по его стопам, дабы "начать новую жизнь".

Он [Л. Толстой] находит неестественным раздел королевства...

Анализируя потом положение за положением, переходя от одной ситуации к

другой, он доказывает – и довольно убедительно доказывает, – что все

это надуманно, неестественно, как неестественна, например, беготня

короля Лира по степи с непокрытой головой, встреча с изгнанным

Эдгаром. Все это неестественно, нереально, нежизненно,

неправдоподобно.

Это писал Толстой, будучи всего на несколько лет моложе самого

Лира. Но, когда Толстому стукнуло столько же, сколько королю Лиру, он

совершил поступок, который во многом напоминает поступок короля Лира:

Толстой в 82 года покинул Ясную Поляну, в которой протекла почти вся

его творческая жизнь. Толстой совершил на первый взгляд весьма

парадоксальный шаг, к которому он, однако, очевидно, готовился целую

жизнь. Но, веря себе самому, Толстой не поверил ни Шекспиру, ни Лиру.

"Уход" Толстого – не символ ли "ухода" России? Не ее ли плата за европофобию?..

ШЕКСПИР И ДОСТОЕВСКИЙ

Шекспир дал возможность целому поколению чувствовать себя

мыслящим существом, способным понимать.

Достоевский

Уже при жизни Достоевского называли учеником Шекспира (Современник. 1866. э 12. Отд. II. С. 276). В "Жестоком таланте" Н. К. Михайловский, сравнивая с Шекспиром "талант такого роста, как Достоевский", обратил внимание на сходство художественных приемов и мировидения двух гениев. Хотя тема "Шекспир и Достоевский" далека от исчерпания, собраны все высказывания Достоевского о Великом Виле, проанализированы шекспировские реминисценции в произведениях Достоевского и определено место Шекспира в творческой лаборатории "жестокого таланта". Тем не менее поражает малочисленность сравнительных исследований двух лучших знатоков человеческих душ и страстей. Даже Тарле, собравший эти материалы, свою знаменитую (к сожалению, утерянную) лекцию посвятил, главным образом, "ненормальным состояниям душ", то есть изображению преступных типов двумя художниками. Как говорил сам Тарле, его задачей было установить тот "шаг вперед, который совершил Достоевский в изображении ("выворачивании наизнанку") преступной души". Тарле интересовало не столько человековедение, сколько психиатрия, криминология и психология преступления. Он следовал по стопам Ферри и его "Преступников в искусстве":

До открытия уголовной антропологии, разве что гений

Шекспира (в Макбете) и личные наблюдения Достоевского над

сибирскими злодеями знали о существовании такого рода

преступников.

Но разве можно сводить художников к криминологам? Ведь еще В. М. Бехтерев отмечал, что Достоевский "прежде всего художник. Он дал то, чего наука... дать не могла, ибо область художественного воспроизведения действительности есть дело художника, а не врача, притом же для тех творений, которые вышли из-под пера Достоевского, нужна гениальность и притом гениальность особого рода, гениальность художественная, а не аналитический гений науки".

По пьесам Шекспира Достоевский изучал "все типы страстей, темпераментов, подвигов и преступлений". Если хотите, он сам шел по пути, проложенному Страстным Пилигримом. Если хотите, "Мера за меру" – предтеча "Преступления и наказания". Я имею в виду не содержание, а мировидение.

Для Достоевского Шекспир был тем эталоном, по которому он выверял не только своих первых героев – Карамазова, Ставрогина, Настасью Филипповну, но и безымянную крестьянку, доведенную побоями до самоубийства.

Эта женщина, в другой обстановке, могла бы быть какой – нибудь

Юлией или Беатриче из Шекспира, Гретхен из Фауста... И вот эту-то

Беатриче или Гретхен секут, секут как кошку!

Достоевский рано приобщился к Шекспиру, еще 17-летним юношей вдумываясь в философию Гамлета и в письмах из инженерного училища признавая его недосягаемым творческим образцом. Культ Шекспира Достоевский сохранил до конца жизни.

Как и следовало ожидать, Достоевского привлекали самые философские герои Шекспира – поэтому столь велик его интерес к "Гамлету", "Отелло", "Генриху VI". Именно главных героев этих пьес он столь часто упоминает в своих произведениях, использует для развенчания "современных Гамлетов", циников и лицемеров. Явный отпечаток гамлетизма, в понимании этого явления Достоевским, несут на себе князь Валковский, Фома Опискин, Ставрогин, которого мать сравнивает с датским принцем, чахоточный Ипполит, терзаемый гамлетовским вопросом, рефлектирующий Версилов, наконец, Иван Карамазов, ссылающийся в споре с Алешей на трагедию Шекспира.

Вполне возможно, что гамлетовские сомнения и отчаяние писатель

находил в Алексее Ивановиче, герое романа "Игрок", которому дал

реплику принца: "слова, слова и слова" и в парадоксалисте "Записок из

подполья". Недаром последний, услыхав пошлую тираду, что "Шекспир

бессмертен", демонстративно "презрительно захохотал", "выделанно и

гадко фыркнул": сам-то он понимает Шекспира, думалось ему, этому

"усиленно сознающему" человеку, в котором рефлексия парализует

действие.

Гамлетовские слова кричит в "Подростке" Аркадий, услыхав о гибели

Крафта: "Великодушный человек кончает самоубийством; Крафт застрелился

– из-за идеи, из-за Гекубы... Впрочем, где вам знать про Гекубу!.."

Наконец, Митя Карамазов, приняв твердое решение пустить себе пулю в

лоб, жалуется Перхотину: "Грустно мне, грустно, Петр Ильич. Помнишь

Гамлета: "Мне так грустно, так грустно, Горацио... Ах, бедный Йорик!"

Это я, может быть, Йорик и есть. Именно теперь я Йорик, а череп

потом".

Достоевский постоянно и настойчиво возвращался к гамлетовскому

вопросу, потому что за размышлениями о загробной жизни скрываются

сомнения в бессмертии души и, в конечном итоге, главный вопрос,

которым писатель, по его собственному признанию, "мучился сознательно

и бессознательно всю... жизнь – существование Божие".

Хотя шекспировские реминисценции у Достоевского редко связаны с раскрытием души героев, ориентировка на Шекспира всегда явственна и постоянна. Характерный пример – работа над "Идиотом", трансформация образа князя Мышкина.

Сперва он мыслился трагическим злодеем, приходящим к очищению

через страдание, и в числе его прообразов оказывался Яго. На раннем

этапе работы, 18 октября 1867 г. писатель сделал такую запись:

"План на Яго.

При характере Идиота – Яго. Но кончает божеств. Оступается