Текст книги "Страх"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

Они ехали вдвоем на его "жигулях" вслед за "альфовским" автобусом. Солнце жгло металл их крыши. Хотелось спать, но Межинский своим разговором не давал этого сделать. Тулаев вроде слышал, а вроде и не слышал его слова. В душе гудела пустота, и если бы начальник даже сказал ему, что он уволен, лишен звания и квартиры, он бы вовсе не отреагировал, хотя, конечно, после того, что произошло, никто его не увольнял бы и ничего не лишал. Но Межинский ведь что-то говорил...

Мухи-мысли назойливо кружились и кружились вокруг головы. Прошка спрыгнул с дивана на пол и легким звуком толчка напомнил о Егоре Куфякове. Тогда, перед Московской кольцевой автодорогой, "жигули" тоже дернуло. Межинский резко затормозил. Затормозил и раздраженно сказал, что теперь Тулаеву нужно плотнее заняться Миусом-Фугасом. Брата его соседа по камере нашли мертвым за бутылкой какого-то растворителя. Судя по данным экспертизы, хлебнул он столько, что хватило бы не на одного Куфякова. И эта смерть алкаша со стажем выглядела бы естественной, если бы не человек, которого заметила дворничиха. Их "жигули" стояли в заторе, и Межинский достал из дипломата фоторобот гостя. Тулаев нехотя взглянул, и сразу в голове посвежело. Ее словно продули невидимым ветром. С бумажки на него своими слишком серьезными глазами смотрел... Наждак. Нос, впрочем, и подбородок не совсем соответствовали оригиналу, но даже таким фоторобот казался "карточкой" Наждака.

Что-то неприятное тогда ударило в нос. Тулаев посмотрел на сизый газ, стелющийся из выхлопной трубы присоседившегося к ним "КАМАЗа", и брезгливо поднял стекло дверцы до упора. Закрыл, а вонь все грызла ноздри. А вдруг это был дурман не от выхлопных газов? А вдруг он так ощутил то, что раньше не мог бы даже придумать?

Троица террористов с примкнувшим к ней Цыпленком оказалась в связке с Миусом-Фугасом. Схема, которую он рисовал на листке бумаги, оказывалась плотнее, чем он предполагал. Но ведь тогда...

Рывком Тулаев сел на диване. Пружины нервно хрустнули и замолчали. Тогда... тогда... получается, что, скорее всего, и Зак знаком со всеми четырьмя! Ну с какой стати было ему торчать на остановке возле подвала, где спрятались налетчики. Как учили в "Вымпеле"? Все случайное – всего лишь закономерность, которой пока еще не нашли объяснение. А убитого капитана первого ранга Свидерского видели садящимся в красные "жигули", где уже были двое. Тогда... тогда...

В памяти ожила ночь, горький запах хвои, чернота аллей санатория. Ожил голос в темноте. Что он там говорил? Что-то про какого-то там Савельича? Точно – "Если Савельич узнает, что мы прокололись, он тебе крылышки подрежет." Так или примерно так сказал человек в темноте. Только теперь это был не инкогнито, двумя ударами заваливший Тулаева, а вполне опеределенная личность – Наждак!

Пружины дивана жалостно взвизгнули. Тулаев босиком прошлепал на кухню, по памяти набрал номер и попросил трубку, как только она ожила:

– Позовите, пожалуйста, Евсеева... Олега Евсеева.

– Это я, – тихо ответила трубка.

– Олег, здравствуй, это – я, Тулаев.

– Я вас сразу узнал, – обреченно ответил он.

– У меня к тебе просьба. Позвони вот по этому телефону, – он по памяти продиктовал номер. – Когда снимут трубку, скажи какую-нибудь ерунду. Ну, к примеру, "Позовите Колю". Чтоб ясно было, что ты ошибся телефоном. И это... да, нужно его голос записать.

– Товарищ майор, – жалобно попросил Евсеев. – Позвоните моему начальнику. У меня срочная работа.

Ухо Евсеева ныло от сотен игл, вонзающихся в него. Вот-вот по Москве с севера должен был ударить холодный атмосферный фронт, и ухо криком кричало, предупреждая его об этом. Тулаев ничего не знал об арктических страданиях собеседника и его отказ понял по-своему.

– Олег, за работу ты получишь премиальные. Поверь мне. Пока я буду дозваниваться до твоего начальства...

– Хорошо, – сдался он. – Я позвоню...

Трубка под пальцами Тулаева бережно легла на аппарат. Кажется, можно было передохнуть, но мухи-мысли догнали его и на кухне. Уже после кольцевой, в новой пробке, Межинский сказал что-то еще... Да, он сообщил о водителе той машины, что должна была увезти Наждака и сообщников с места ограбления. Его нашли сгоревшим. Хотя, точнее, нашли его обгоревшие кости, и по металлической коронке на шестом зубе опознали водителя. Тулаева передернуло. Казнь напоминала нечто средневековое, католическое, когда отступники от веры корчились в огне костров. Бежавший водитель – тоже своего рода отступник. От бандитской веры, от железной дисциплины, от тайны ограбления.

Виновато запиликавший телефон оборвал мысли.

– Это я, – радостно произнес Евсеев.

– Записал?

– Телефон не отвечает.

– А долго держал трубку?

– Десять зуммеров.

Пришлось попрощаться. Значит, Зак тоже не стал ждать гостей. Вчера уже у Садового кольца в салоне "жигулей" ожил телефон. Межинский, оставив на руле одну руку, нервно сорвал трубку, послушал ее и так же молча положил.

– Девица все-таки ушла, – после паузы произнес он. – Пока эта группа захвата раскачалась...

Тулаев неприятно ощутил, что у него медленно краснеют уши. Ни во дворе, ни уже сейчас, в машине, он не выдал, что знал, очень плотно, даже чрезвычайно плотно знал эту "девицу". Сказать-то, наверно, нужно было, но что-то странное, никогда прежде не испытанное, клещами сдерживало признание. Казалось, стоит открыть рот, и жизнь закончится. Нет, он не ощущал себя приобщенным через Ларису к банде, но то, что случилось между ними, сейчас, после всего, что произошло, виделось не частью следствия, а каким-то странным кусочком, который, как он ни старался, к общей ткани подшить не смог...

– Вот крыса! – ругнулся Межинский. – Это не ее квартира. Снимала она ее. Скорее всего, не из Москвы она родом.

Молчание Тулаева он воспринял как безразличие к этой сбежавшей Ларисе. Если бы он знал...

Теперь вот и Зак исчез. Сто процентов, что и он снимал квартиру.

Недовольно проурчавший желудок и трущийся о ногу Прошка напомнили о еде. Еда – почему-то – о марфинском шеф-поваре, и Тулаев бегом бросился в комнату. На столе из вороха бумаг вырвал листок с номером телефона, начинающимся на пятерку, и зашлепал обратно на кухню.

Начальник санатория узнал его сразу. Как назло, на бумажке не было его имени-отчества, и Тулаеву пришлось официальничать:

– Товарищ полковник, у меня к вам огромная просьба. Нельзя ли узнать по спискам, находился ли на излечении в вашем санатории примерно две недели назад гражданин Зак Валерий Савельевич?.. Можно?.. Очень хорошо... В приемном отделении?.. А какой там телефон?.. Вы дадите команду?..

Они сами мне позвонят?.. Нет, лучше я им позвоню...

После того, что произошло с Ларисой, он, наверное, уже никому в жизни не даст номер своего телефона. А может, поменять его? Дорогое удовольствие, да и какой в нем толк, если Лариса знает не только номер телефона, но и его адрес. Тулаев посмотрел на залитое густым желтым светом окно и только теперь, глядя сквозь стекло на улицу, вдруг понял, что он уже не снайпер. Он – мишень. Если в банде Наждака есть хоть один человек, кроме Ларисы, оставшийся на свободе, то Тулаев приговорен. Как там говорил исполняющий обязанности начальника Бутырской тюрьмы? Исключительная мера наказания? Кажется, так. Сокращенно – ИМН. Исключительная – значит, крайняя. После нее уже не будет ничего. Исключительная – значит, с исключением из всех списков. Из списков живущих. Искл – как щелчок затвора, как точка в конце повести. Собственно, каждая жизнь – это отдельная повесть. Она начинается с криков родившегося младенца. Почти у всех одинаково. А заканчивается по-разному. У кого-то эта "точка" – смерть в теплой постели, у кого-то дырка от пули. И нет двух одинаковых сюжетов, и нет двух одинаковых точек...

Звонок заставил Тулаева вздрогнуть. Под такое настроение могло быть только самое худшее. Кто-то проверял, дома ли он. Не хотелось, очень не хотелось ощущать себя мишенью, но Тулаев все же трубку снял.

– Да, – вместо обычного "слушаю" сказал он.

– Как себя чувствуешь, Саша?

– Нормально, Виктор Иванович.

Тиски, сжавшие грудь, ослабли. Может, зря он волновался?

Если уж брать по-большому, то не ради него велась вся та игра, в которую его ввернула новая служба.

– Ко мне приехать сможешь?

– Смогу.

– Есть материал для оперативного совещания.

– Понятно.

"Оперативки" у Межинского были какими-то странными. Все время один на один. А когда шел в отдел, думал, что будут собираться человек по десять, долго говорить, придумывать операции. Хотя, кто его знает, может, в Межинском все дело. Вот не любит он многоголосые совещания – и точка.

– Через сколько сможешь у меня быть?

– Я еще не завтракал, – заметил Тулаев сидящего у пустой миски Прошку.

– Уже пора и обедать.

– Я быстро.

– Хорошо. Я жду.

Трубка легла на телефон, а тревога осталась. Голос у Межинского был странным. Вроде бы спокойным, но в то же время и неудовлетворенным. Неужели наверху было мало спасенной американки?

Просящие глаза Прошки снова напомнили о еде. Еда – о шеф-поваре из санатория, и он снова снял трубку. В приемном отделении ответил мягкий женский голос. Он до того походил на голос Ларисы, что ему было нелегко разговаривать. Но он все же спросил о Заке. Спросил – и услышал то, что и ожидал: Зак Валерий Савельевич отдыхал в санатории по путевке от военкомата. Все верно: он же был офицером запаса.

– А когда он выехал из номера? – спросил Тулаев.

– На два дня раньше срока. Я его помню, – неожиданно

ответила девушка. – Он такой худенький, жалкий. В корпусе,

где он жил, моя подруга работает. Ей за него влетело...

– Почему?

– А он как-то уехал из санатория. Целую неделю

отсутствовал. Курс лечения прервал.

– А что, нельзя уезжать? – изобразил наивность Тулаев.

– Да нет, на время, хоть на неделю, уезжать можно. Но

только по рапорту с визой начальника санатория или его

зама... А он вот так безответственно...

В памяти зыбким образом воскресло бухгалтерское лицо воровки из "лужи". "Билет до Мурманска", – обозвала она то, что вытянула из кармана у Зака. Тулаев поблагодарил девушку, положил трубку и только теперь заметил, что окно из желтого стало серым.

Он встал, выглянул на улицу и неприятно ощутил, что и у неба такое же настроение, как и у него. Оно как-то враз стало серо-стальным и шершавым. По нему ползли низкие рыхлые облака, и город, укрытый ими, становился все мрачнее и мрачнее.

46

– Ладно, Прохор, не скучай, – прощально посмотрел на кота Тулаев и закрыл дверь.

На лестничной площадке было до тревожности тихо. Он прошел к окну, выглянул сквозь грязное стекло во двор. Внизу стояло непривычно мало машин. Обеденное время – время, когда стада автомобилей, откочевав к центру города, сбивались там в стада-пробки. Спальные районы отдыхали от них, на пару часов забыв о гари выхлопов, скрипе тормозов и истеричном вое сигнализаций. Оставшиеся машины Тулаев узнавал по крышам. Ни одного чужака во дворе он не обнаружил.

К остановке, от которой до его подъезда было не больше

двухсот метров, подошел автобус. Человек пять из него

выбралось, человек пять село. Скучно. И немножко обидно.

Автобус-то ушел. И хотя Тулаева устраивал любой

останавливающийся на их остановке "номер", стало как-то

обидно, что тот автобус все-таки уехал. Как будто счастье

всей его жизни зависело от того, что он должен был уехать

именно на этом автобусе.

Тулаев вернулся к лифтам, нажал на обгрызенную непонятно каким драконом стальную кнопку. Внизу заурчало, а за пластиковыми дверями ожило что-то странное, тоже похожее на дракона. Это стальные канаты тащили вверх лифт. Когда он все-таки приполз, и дракон разжал челюсти, Тулаев осмотрел дно пустой кабины, но садиться все же не стал.

Он вернулся к грязному окну и еще раз оглядел двор. Цветных автомобильных крыш осталось ровно столько же. Людей на остановке прибавилось. Кто-то вышел из-под козырька подъезда, кто-то под него вошел. Но все равно двор казался подозрительным. Он был не таким, как вчера или позавчера. Может, облака в этом виноваты? Они спрятали от двора солнце, сразу сделав дневное светило слабым и немощным. А при слабом солнце двор выглядел серым, нахохлившимся и подозрительным.

Вернувшись к лифту, Тулаев уже спокойнее нажал на кнопку. Двери резко открылись, словно хотели побыстрее впустить в себя странного жильца и доказать, что их лифт – маленький пассажирский лифт – умеет возить не хуже, чем сосед, большой грузовой лифт. Палец ткнулся в нижнюю из круглых, тоже металлических, кнопок. Двери обрадованно закрылись, и Тулаев ощутил привычное движение вниз.

А на площадке, на этой же площадке, затормозил грузовой лифт, и медленно поплыла в сторону широкая пластиковая дверь. Из кабины вышли два крепких парня в неброских спортивных костюмах. Бок одного из них утяжеляла длинная, дугой прогнувшаяся сумка с белой надписью "Адидас".

Вдвоем они прошли сначала вправо, к лестничной площадке. Молча послушали тишину. Чей-то далекий глухой голос и еще более далекий детский плач были всего лишь частью этой тишины.

Хозяин сумки мягко сбросил ее с плеча, плавно и беззвучно молнией развалил ее надвое. Напарник за это время успел сбросить спортивный костюм и ослабить шнуровку кроссовок. Он принял снизу, от сидящего на корточках парня, милицейскую форму, быстро оделся в нее, сменил кроссовки на черные форменные туфли, придавил немытый чуб фуражкой меньшего, чем требовалось, размера, и молча стал ждать. Хозяин сумки небрежно, комком, вмолотил в нее спортивный костюм, потом – кроссовки, откуда-то из-под них вытащил наружу странные металлические детали, ловкими отработанными движениями собрал из них "Узи", прищелкнул обойму и снова послушал тишину. Звук, которым он потревожил ее, кажется, никого не заинтересовал. Парень встал, взвел затвор и кивнул напарнику.

Тот вернулся с лестничной площадки на площадку лифтовую, подошел к единственной не укрытой обивкой двери и властно нажал кнопку звонка. Стоящий на изготовку с "Узи" парень сузил и без того щелястые, сжатые монгольскими скулами глаза и приклеил указательный палец к спусковому крючку. "Милиционер" позвонил еще раз. Дверь молчала. Дверь была безразлична к нему. "Милиционер" быстро вернулся к окну на площадке и сразу нашел взглядом автобусную остановку.

К ней подходил оранжевый "Икарус" с драной резиновой перемычкой. На остановке его ожидали семь человек: три бабульки, солдат, девушка и двое мужчин. Голову одного выбеливала седина, голову другого начинало выбеливать блюдце ранней лысины. Тот, что помоложе, обернулся и посмотрел на окно долгим взглядом. "Милиционер" отпрянул к трубе мусоропровода, ударился о нее затылком и отрывисто прохрипел:

– Он там!

– Где? – не понял автоматчик.

– Не подходи к окну! Засветишься. Он на остановке.

– Не может быть. Он совсем недавно звонил кому-то.

Сорвав фуражку с головы, "милиционер" выглянул через уголок окна во двор и стал работать радиокомментатором для своего напарника:

– Подошел автобус. Он сел в него. Автобус поехал.

– Позвони еще раз, – потребовал автоматчик.

– Как мертвому припарки, – уже смелее вышел из-за трубы мусоропровода "милиционер". – У меня глаз – алмаз. Кого запомнил, не спутаю.

– Но там такая хреновая фотография была...

– Ничего. Я его и сонным запомнил.

– Кто ж его спящим снял?

– Наверное, баба, что у шефа все время на подхвате... Кому

ж еще?..

– Лариса? – сладким воспоминанием сощурил глаза

автоматчик. – Да-а, я б тоже с ней переспать не

отказался... Только без фотосъемки.

– Что будем делать? Уходим? – начал расстегивать пуговицы рубашки "милиционер".

– У нас приказ. Если б мы сразу не тормозили, хана б ему была.

– Ты ж сам шамать захотел.

– У меня перед такими штучками всегда, гад, аппетит прорезается. Все!.. Мы остаемся!

Пальцы "милиционера" замерли над очередной пуговицей.

– А что ты предлагаешь? – хмуро спросил он.

– Мы будем ждать его там, в квартире.

– А дверь?

– Это на моей совести.

Автоматчик утопил "Узи" на днище сумки, расстегнул замок-молнию бокового кармана, достал оттуда что-то похожее на складной перочинный нож. С корточек, чуть повернув крупную угловатую голову, спросил:

– Замок сложный?

– Вроде нет... Дверь, во всяком случае, не металлическая.

– Значит, не сейфовый...

Он резко встал, по-кошачьи ступая, прошел к необитой двери. На площадку выходило еще три квартиры. Из двери справа затаенно смотрел глазок, и бывший автоматчик, переквалифицировавшийся во взломщка, молча кивнул "милиционеру". Тот, все поняв, прошел к глазку, ногтем снял с нижних зубов обслюнявленный комок жвачки и наклеил его на стеклышко.

Напарник, нагнувшись к щели замка, внимательно изучил ее форму, поотгинал на ножичке одну отмычку за другой, медленно ввел выбранный щуп вовнутрь щели. Мягкие щелчки сделали его напрягшееся лицо благостным. Плечом он толкнул дверь от себя, заглянул в пустую квартиру и только теперь поверил "милиционеру". Значит, заказанный действительно уехал на рейсовом автобусе.

– Забери сумку, – приказал он ему. – В квартире руками ни

за что не браться.

Когда "милиционер" послушно выполнил первую часть его

команды, он сам решил выполнить вторую. Достал из кармана носовой платок, облапил им ручку двери и только после этого закрыл ее. Скользнул платком к черному рычажку замка и повернул его ровно на два оборота.

– А-а! – с грохотом упал справа, у двери ванной, "милиционер".

– Что?! – вскинулся автоматчик.

"Узи" лежал в отлетевшей к кухне сумке, а у него осталось одно-единственное оружие – кулаки. Впрочем, оружием могли стать ноги и зубы, но он до хруста стиснул именно кулаки и лихорадочно заметался взглядом с безобидного белого кафеля ванной на барахтающегося на полу "милиционера". А тот в падении зацепил куртку с вешалки и теперь никак не мог содрать ее с головы.

– Чего ты?! – все-таки не нагинаясь к нему, спросил автоматчик.

– А-ах! – сорвал тот куртку, комком швырнул ее на стену и вскочил на ноги.

– Чего?!

– Кот на меня прыгнул!.. Вот чего!

– Так что, орать надо было? – прошипел автоматчик. – Не хватало еще, чтоб из квартиры снизу наш шум засекли...

– Там никто не живет, – огрызнулся "милиционер". – Забыл инструктаж, что ли?

– Заткнись, – тоном командира приказал он.

"Милиционер" попытался посмотреть в его глаза, но сквозь

жесткие щели не продрался. "Автоматчик" в прежней жизни был капитаном. А он – всего лишь старшим лейтенантом. Но если брать по большому счету, то совсем недавно у обоих было одно и то же звание – безработный. И только после долгого и нудного отбора в мурманское охранное агентство они снова стали людьми. Во всяком случае, полученный задаток и две первые месячные зарплаты ни за что заставили ощутить себя людьми. Абсолютно равными друг другу людьми. Но все равно один когда-то был капитаном, второй – старшим лейтенантом. А это не забывается никогда...

– О-о, смотри, – показал "милиционер" на шипящий комок в углу ванной комнаты. – Как дьяволенок... На меня прыгнул, чуть в лицо когтями не попал.

Капитан заметил на груди его милицейской рубахи отодранный клочок ткани, но ничего не сказал.

– Пристрелить его, что ли? – повернулся к сумке

"милиционер".

– Мне твой кот надоел, – обернулся к залу капитан.

Выбрось его в форточку.

– А он дерется.

– Отойди!

Капитан властно оттолкнул "милиционера" в бок, шагнул к шипящему комку, с размаху впечатал пудовую черную кроссовку в его голову, подождал, пока кровь не зальет коту правый, кажется, намертво выбитый глаз, и только потом приказал:

– Выкинь в форточку! А то провоняемся тухлятиной!

Брезгливо отвернув голову, "милиционер" поднял бесчувственного Прошку, на вытянутых руках пронес на кухню и вытолкнул через приоткрытую форточку на улицу.

– Высоко... Разобьется насмерть, – посмотрел он на спичечные коробки машин внизу.

– Он уже сдох! – процедил сквозь крупные, хищные зубы капитан. Хватит сюсюкать! Осмотри квартиру. Надо точку для стрельбы выбрать...

_47

После разговора с Межинским, который продолжался не менее двух часов, Тулаев перестал ощущать себя героем. Ему, конечно, польстило, когда начальник на первых же минутах беседы похвалил его и прозрачно намекнул о возможной награде. А потом понесся такой поток информации, что он чуть не утонул в нем.

Только теперь Тулаев отчетливо понял, что не он один составляет личный состав отдела "Т". Люди, которых он никогда не видел в глаза, а может, никогда и не увидит, сумели добыть факты, без которых его схема на листке бумаги так и осталась бы схемой.

Теперь же из нее сделали яркую, объемную картину, и он, вглядываясь в изменившиеся, ставшие какими-то иными персонажи, с удивлением замечал, каким простым оказывалось то, что он считал сложным. И точка, которую он поставил выстрелом в Наждака, сразу превратилась в запятую.

Настроение к концу разговора резко испортилось. А когда Межинский сказал: "Билет купишь на завтрашний самолет", – Тулаев с жалостью подумал о Прошке. Куда девать кота на время командировки, он не мог представить. И от этой мысли настроение стало еще хуже. Межинский принял его похмурневшее лицо за проявление собранности и, пожимая на прощание руку, добавил:

– Форму одежды, документы и командировочные получишь у меня

завтра с утра. А сейчас...

– Разрешите штатное оружие сдать? – напомнил ему Тулаев.

– Ладно. Сдавай, – согласился он. – Но потом позвони мне.

Вечером в одно интересное место нужно съездить...

У него было очень загадочное лицо, но Тулаев этого не заметил.

Сдав "макаров" в "Вымпеле", он неожиданно вспомнил эту странную фразу начальника, посмотрел на часы и вначале с безразличием отметил, что до "вечера" Межинского еще не меньше трех часов.

Потом взгляд упал на стоящий в оружейном станке его родной снайперский "винторез", и три часа показались уже чуть приятнее, чем до этого. А когда он узнал, что его группа через полчаса выезжает на омздоновское стрельбище, то эти три часа представились уже одним бесконечным удовольствием.

Тулаев любил свой "винторез". И дело было не в отдаче при стрельбе, которая у "винтореза" оказалась гораздо слабее, чем у штатной для "Вымпела" снайперской винтовки Драгунова, знаменитой СВД, а в том, что Тулаев слишком накрепко привыкал ко всему, что какое-то время сопровождало его по жизни. Даже когда ушла жена, он, твердо зная, что она его не любит, все равно страдал, как по вещи, прикосновения к которой как бы отдали этой вещи часть его самого. Время отучало его от этих ощущений. Время размыло его тоску по ушедшей жене. Но оно же раз за разом давало ему новые встречи и новые вещи. Прошка стал роднее любого человека на земле, и он не мог представить, как они расстанутся. Как ни крути, а коты живут меньше людей. Межинский воспринимался начальником, который всю жизнь был только его, Тулаева, начальником, и он бы, наверное, ощутил ревность, если бы всего раз вживую увидел рядом с Межинским еще хотя бы одного его подчиненного. "Винторез" был самой родной вещью. Он столько месяцев, а может, и лет – если сплюсовать все часы тренировок и все сутки в "горячих точках" – провел с ним, как ни с кем на земле. Он наизусть знал деревянный рисунок его приклада, знал все вырезы на ободе резиновой прокладки приклада, им же сделанные, чтобы подогнать прокладку точно под свое плечо, знал его характер и норов. Только из него он мог послать три пули на одной задержке дыхания в медный пятак с двухсот метров. Из других винтовок, даже из хваленой СВД-У, как ни старался, это почему-то не получалось. Эти винтовки были холодны и безразличны к нему. Они чем-то напоминали его ушедшую жену. Его родной "винторез" казался теплым и живым.

И когда он взялся за него, плохое настроение стало медленно исчезать. Ствол винтовки губкой впитывал его в себя.

На стрельбище по плану группа отрабатывала мишень "Захват заложника". На ней было изображено то, что предполагалось как самый типичный случай огромный матерый террорист, прикрываясь жертвой, пытается уйти от погони, но на самом деле именно такого ракурса Тулаев не видел никогда. Хотя им показывали немало фильмов о террористах. Возможно, композиция мишени представляла собой нечто среднее изо всех возможных вариантов. А может, ее вырезали вообще от балды. Но только террорист на ней был таким крупным и мясистым, что казался копией Цыпленка. Наверное, если бы Цыпленку удалось во дворе поймать в такие объятия Тулаева, то, скорее всего, ни этого стрельбища, ни завтрашнего отъезда в командировку, ни "вечера" Межинского не существовало бы уже никогда.

Мишень была расчерчена полосами сверху вниз. И у каждой – свой цвет. Красная, как кровь, пятибалльная полоса лежала на голове, груди и животе террориста. По правилам тренировок попасть нужно было в нее. Синие сектора справа и слева от нее дали бы только четверки, а попадания в желтые руки грозили сделать такого стрелка троешником.

Тулаев, хоть и переоделся в камуфляж, все равно

подстелил на утрамбованную в асфальт глину полигона старую плащ-палатку. Глаз привычно окунулся в окуляр оптики. Она была совсем не "винторезовская". В "Вымпеле" они так и не привыкли к странной прицельной сетке "винтореза" – двум дугам. Предполагалось, что стоит вбить плечи жертвы между этими дугами, и пуля точно поразит цель. В жизни так не получалось. Даже стационарная ростовая мишень не хотела подтверждать великий замысел создателей оптического прицела для "винтореза". Все оперы, в том числе и Тулаев, сменили его на прицел от СВД.

Вот и сейчас правый глаз видел не две дуги, а созданную короткими штришками букву Т, на ножку которой гирляндой были нанизаны треугольнички. Верхний – стометровик, нижний – четырехсотметровик.

С окуляра оптики уже давным-давно Тулаевым был снят резиновый обод. Он раздражал кожу вокруг глаза. А теперь, после того, как Тулаев привык прицеливаться не прилипая глазом к оптике, а с пяти-шести сантиметров, обод уже и не требовался вовсе.

Совместив нижний треугольничек с бычьей шеей террориста, Тулаев мягко надавил на спусковой крючок и неприятно удивился чистоте красной шеи. Пуля легла на выкрашенное в синюю краску плечо. Наверное, это попадание в реальности заставило бы террориста забыть о жертве и вспомнить о собственном здоровье, но по правилам стрельб требовалась большая точность.

Пуля ушла левее красной полосы, и Тулаев чуть сместил вправо барашек прицельной сетки. Потом он плотнее утрамбовал себя на плащ-палатке, глубже надвинул на лоб козырек кепки, вновь прицелился и вдруг ощутил, что прежнее сладкое чувство, которое он испытывал раньше на стрельбище, если и пришло, то пришло каким-то смазанным, робким. Неужели оно ослабло вчера после рвоты? Неужели вид упавшего Наждака так сильно изменил что-то в душе?

Его так долго учили убивать, но он – если честно – никогда не задумывался об этом. Стрельба казалась детским развлечением, игрой. Даже в боевиков он стрелял не просто как в людей, а как в камуфляжные пятна. Винтовка мягкой отдачей напомнила о себе. Глаз всмотрелся в оптику и нашел на плече террориста новую родинку. Она лежала уже ближе к груди, но до красной линии осталось еще с пару сантиметров. "Винторез" упорно не хотел "убивать" террориста.

Странно, он никогда не думал, что убить человека – это так

трудно. В их отделении, правда, был один "афганец". Поговаривали,

что он "за речкой" завалил не меньше десятка духов. Но он сам

никогда об этом не рассказывал. Впрочем, беседовать с ним Тулаев

не любил. Вроде бы в одном звании, в одной шкуре вымпеловца, а смотрел он на тебя так, словно твердо знал, что ты обречен. Альфовец на себе испытал, как хрупок человек, Тулаев воочию это увидел лишь вчера вечером. Неужели и он сам теперь таким же взглядом смотрит на других?

Он оторвал голову от окуляра. Старший на стрельбище, его бывший командир группы, высоченный, с казацкими усами подполковник, сочувственно спросил, посмотрев на его мишень через прицел своей винтовки:

– Не идет стрельба, Саш?..

– Ветер, – нехотя ответил Тулаев, хотя только сейчас, после вопроса подполковника, заметил, что по стрельбищу гуляет облегчивший московский зной залетный сиверко.

– Ну я ж ветер не отменю. Я таких полномочий не имею...

Вдруг ни с того ни с сего Тулаев пожалел, что ушел из "Вымпела". Дотерпел бы год – и уже расхаживал бы пенсионером. Тебе сорока нет, а ты уже пенсионер. Мечта бездельника.

– Как командировка? – иронично спросил подполковник.

Из окна автобуса в Москве он как-то заметил коренастую фигуру Тулаева, а поскольку настоящими командировками в "Вымпеле" считались только те, что приходились на "горячие точки", то странное исчезновение Тулаева из группы он уже не мог воспринять серьезно.

– Да так себе, – ушел от ответа Тулаев.

– На юге был?

– Скорее, на севере, – вспомнил Тулаев ночную деревню за

Марфино.

– Понравилось?

– До безобразия. Скоро опять в этом же направлении поеду. Только

еще дальше, – подумал Тулаев о предстоящей командировке.

– Счастливый! А у нас тут скучища! – и громко, до хряска скул,

зевнул.

Тулаев отвернулся к мишени. Кажется, его еще о чем-то спросили, но разговаривать больше не хотелось. Когда брал в руки "винторез", казалось, что вот-вот вернется азарт охотника, в вены впрыснется наркотик удовольствия, так часто испытанный раньше на стрельбище, но ничего этого не произошло. Может, виноват в этом оказывался Межинский, загрузивший его голову кучей новостей?

Оказывается, и без его помощи следователь прокуратуры "вычислил" Зака. По телефонному номеру в записной книжке Наждака. Да только и там группу захвата ждало разочарование. Лариса, скорее всего, успела предупредить Зака. Тулаев вспомнил, как она торопилась к нему, как изменилась после звонка "шефа", вспомнил свое прежнее горькое разочарование и ему захотелось побыстрее все это забыть.

Но забыть можно было, лишь увидев себя уже в каком-то другом времени. И на память пришло то, что он узнал у Межинского. Оказывается, на квартире у Зака группа захвата обнаружила еще два устройства, подобных тому, которое убило током инкассатора. И хотя воспоминание опять было о Заке, оно уже не заливало голову горечью.

Еще два устройства. Значит, банде показалось мало украденного миллиарда рублей. Значит, им требовались еще большие суммы денег.

А что там еще стало известно от агентуры? А-а, вот – Свидерский был должником Зака. Причем, давним. Неужели он выбросился из окна только потому, что не мог отдать деньги? Межинский упрямо считает, что все дело в кодах для запуска баллистических ракет, которые Свидерский зачем-то брал из секретки за день до гибели. Но ведь он брал их и раньше. Коды, собственно, и были основной частью его службы.

Неужели эти подозрения возникли у Межинского после слов американки? А что она такого слышала сквозь доски подпола? Что люди Зака хотят захватить какой-то объект на севере, возле Мурманска? Она уверяла, что четко слышала слово "атомная". Может, электростанция?