Текст книги "Страх"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

– Понятно, – кивнул Межинский.

Эту историю он уже слышал от Тулаева, перекопавшего тома уголовного дела Миуса, и ничего здесь не было новостью. Заколки упали на дно дипломата. Межинский пристально посмотрел на воду, колышущуюся на дне бутылки, но пить не стал. Спина все еще казалась облитой клеем.

– То, что я рассказал, официальная версия суда,

продолжил Бухгалтер. – Но есть еще и неофициальная. Ее мне "продал" авторитет, сидевший с Миусом в одной зоне. В свое время этот мужик так натерпелся от Миуса, что известие о его "вышаке" отметил в ресторане.

– Надо же! – удивился Межинский.

– Так вот он говорит, что Миус шел на дело не один. Он подговорил еще двух-трех курсантов. Они, правда, в карауле не стояли, а спокойно спали в казарме, но к назначенному сроку встали, оделись, выбрались из казармы, перелезли забор училища и соединились в группу с Миусом.

Межинский поставил дипломат на цемент трибуны. Заколки

звякнули, напомнив о себе. Новости все-таки появились.

– При налетах они, скорее всего, стояли на шухере. Но когда

их засекли милиционеры, в страхе разбежались.

– Значит, Миус все-таки дрался один?

– Да, один. Тут не прикопаешься. Но на суде Миус о своих подельниках не проронил ни слова. Они так и остались в училище.

– Прям Робин Гуд! – не сдержался Межинский.

– Судя по характеру, вряд ли.

– А вот ты сказал "двух-трех"... Это как понять?

– Авторитет не помнит. Но, говорит, они уже все достигли определенных высот по службе на флоте.

– Ну, Миус тоже немалую карьеру сделал. На его уровне, конечно.

Перед ними опять взлетели ввысь шпалеры красно-белых шарфов. Значит, второй гол они так и не увидели. А теперь можно было и не вставать. Повторов и стоп-кадров в жизни не существует.

– Да нет, – не согласился с собой Межинский.

Существует.

Где-то в архивах военно-морского училища хранились списки курсантов из группы Миуса, и если хорошо покопаться и опросить людей, то кое-кто и вспомнит бывших друзей смертника.

– Что вы сказали? – не расслышал Бухгалтер.

– Это я так. В порядке бреда. А что по Заку?

– Не очень много. Куда он исчезал из Москвы и что делал в последние недели, я так и не узнал. А вот из прошлого...

– Опять прошлое, – под нос себе недовольно сказал Межинский.

– Зак служил лейтенантом в спецназе тогда еще Западной группы войск...

– В Германии, значит, – понял Межинский.

– Так точно, в Германии. Во время прыжков с парашютом повредил позвоночник, долго лежал в госпитале. Там ему по ошибке сделали укол уже использованной иглой, заразили туберкулезом. Из армии был списан вчистую. Выходное пособие получил мизерное. Приехал в Москву к брату, который к тому времени уже обосновался и даже имел небольшую группку "быков". Миус кормился рэкетом. Он дал Заку деньги, помог выплыть.

– Значит, он должен Миусу по гроб жизни, – продолжил Межинский.

А Тулаев доложил, что Зак ненавидит брата, и судьба смертника его не интересует. Конечно, в жизни немало коварства, и удивляться ничему не нужно, но все же...

– Зак до сих пор нигде не работает, – продолжил Бухгалтер. – Числится на бирже и получает какое-то маленькое пособие. Образ жизни ведет замкнутый. Машины не имеет. Явных контактов я не засек, да, честно говоря, у меня не было времени заниматься им вплотную.

– Ладно. Это мы сами, – согласился Межинский. – У тебя все?

Заколок было три. Новостей, если считать по-крупному, две. Ногой Межинский двинул дипломат, и заколки отозвались тоненькими голосками. Такой звук издает колокольчик, до которого очень далеко.

– Есть один странный сигнал, – тише, чем обычно, сказал Бухгалтер. – В одном из областных городов создано новое охранное агентство. Очень жесткий отбор. Агентству нужны лишь опытные спецназовцы. Тестовая проверка круче, чем где-нибудь в "Альфе".

– Ну и что? – удивился Межинский. – Таких охранных агентств в одной Москве тысяча с лишком.

– Странность в окладах сотрудников. Принятому на работу сразу выдают "подъемные" – пять тысяч долларов. И потом за каждый месяц платят по две тыщи "зеленых", хотя, как я понял, ничем они не занимаются.

– Совсем ничем? – удивился Межинский.

– По моим данным, совсем... Во всяком случае, мои авторитеты говорили за столом в ресторане именно так...

– А им-то что?

– Запах денег учуяли. Такой кусок – и мимо их глотки уходит.

– Это интересно, – в полкорпуса обернулся к собеседнику Межинский. – А это не рекламная "липа"?

– Кажется, нет.

– И сколько они уже набрали людей?

– Человек пятнадцать, – Бухгалтер все еще ощущал недоверие

со стороны начальника к себе и потому торопливо добавил: – Вы поймите, Виктор Иванович, хотя у моих бугров денег полно, но, если они узнали, что всплыл какой-то "кит" и швыряет налево-направо такими суммами, у них у самих слюнки начинают течь. Мой непосредственный хозяин уже зашевелился. Ему тоже хочется узнать, что за человек и как с ним состыковаться...

– Не узнал?

Бухгалтер ухмыльнулся, переждал вскрик спартаковских "фэнов" и разочарованно ответил:

– Если б узнал, я был бы уже в курсе.

Невидимый калькулятор с голове у Межинского все умножал и складывал, сбивался и снова начинал умножать и складывать. Получалось примерно как у героя Райкина, пытавшегося выяснить, сколько ж можно собрать денег со ста тыщ болельщиков на стадионе, если каждый раскошелится по рублю. Цифра никак не вырисовывалась. Жара выдавила из головы последние школьные навыки по арифметике пятого класса, и Межинский перестал себя мучать.

– Сумасшедшие деньги! – словами героя Райкина подвел он итог своим расчетам. – И значит, никакой охранной деятельностью не занимаются?

– Пока не занимаются, Виктор Иванович.

– Хор-рошая работа! Мечта жизни!.. Эх-хе-хе, пять тысяч подъемных... Это откуда ж такой черный "нал"? Не от наркотиков ли?

Бухгалтер пожал узенькими плечами. Он хотел еще сказать, что, может, и от наркотиков, тем более что сейчас Запад заполонил Россию "колесами" по демпинговым ценам, чтобы приучить нашу молодежь к кайфу, но промолчал. Ему не хотелось казаться угодливым, да к тому же копание в чужих деньгах вряд ли что-то сейчас могло дать. Придумать можно все что угодно, а доказать...

– А какой, ты сказал, город? – задумчиво спросил Межинский.

– Я говорил, областной, – ответил Бухгалтер, пригнулся к начальнику и на ухо ему сообщил: – Мурманск.

36

Лариса распахнула дверь настежь и прыснула со смеху.

– Я – из "лужи", – смущенно посмотрел на свои брюки и ботинки Тулаев. – Там дурдом.

– Репортаж для газеты? Или купить чего хотел?

– Скорее, репортаж.

– Опять придется гладить. Ты...

Она не успела договорить, ощутив на своих губах сухие губы Тулаева.

– Э-э... у-у... Да погоди ты! – еле вырвалась она из объятий. – Я тебя вчера искала. Весь вечер звонила. Ты где был?

– Это – ревность? – вопросом на вопрос ответил он.

– Почти.

– Ну, извини... Некогда было позвонить. Хороший заказ наклюнулся из одного журнальчика. Сделаю – пятьсот баксов срублю, – в запале произнес и удивился собственной наглости. – Ты еще долго будешь оборону держать?

Она отступила в темноту коридора, открывая ему дорогу.

Тулаев прошел мимо нее с видом хозяина, сбросил сырые и тяжелые туфли и, не оборачиваясь, ответил укором:

– Ты, между прочим, тоже ушла непонятно куда тем вечером.

– Начальник вызвал. Снимай брюки.

– Что, прямо сейчас начнем, в прихожей?

Он обернулся, но в полумраке выражения ее лица не разглядел. Самыми заметными были руки. Они лежали у нее на бедрах, как будто она все еще танцевала "Макарену", но с одним отличием: пока не было Тулаева, Лариса успела накинуть халат.

– Да снимай же брюки! Не хватало еще эту грязь разнести по квартире!

Только дураки думают, что на земле – патриархат. Везде и во всем царит женщина. Даже в том, что она замаскировала свою власть под власть мужчины, еще одно доказательство вселенского матриархата.

Тулаев подчинился с безропотностью солдата первого месяца службы. В трусах, над которыми нависала синяя рубашка, и носках с одинаковыми дырочками на пятках он смотрелся даже не солдатом-новобранцем, а пацаном, которого только что вызвали на медкомиссию в военкомат. В такой одежде трудно было казаться солидным, но он вошел в зал с таким видом, словно на нем – смокинг.

– Есть хочешь? – из ванной спросила Лариса.

– Как динозавр!

– Так они были разными. Одни траву ели, другие – динозавров, то есть мясо. А ты что предпочитаешь?

Зажурчала по днищу ванны вода. Дважды перед тем, как они оказывались в постели, Лариса купалась, и звук бьющей из крана воды вселил в душу Тулаева жгучую надежду. Еще несколько таких встреч – и ванна, бурно заполняемая водой, будет вызывать у него только эротические ощущения. Как у физиолога Павлова собака начинала выделять слюну после включения электролампочки.

– Я и траву, и мясо съем, – все-таки заглянул он в ванную.

Вместо голого тела Тулаев увидел свои брюки, которые вот-вот должны были исчезнуть под шапкой пены. Лариса перекрыла воду, поставила в шкафчик пачку стирального порошка и снова прыснула.

– Ну-у, у тебя и видок!

– А что, в твой ресторан в такой одежде не пускают?

– На, – она протянула ему снятый с вешалки халатик.

Он пах духами, мылом и Ларисой. Тулаев прямо на рубашку набросил его. Он не сходился на груди, а по низу оказался выше коленок. В зеркале видок Тулаева стал еще смешнее, чем до этого.

Вздохнув, он подумал, что сегодня, наверно, такой день, когда его никто не воспринимает всерьез. Зак не пустил за порог, словно бездомную собаку. Межинский бурчал по телефону тоном учителя, решившего подвоспитать закоренелого двоешника. Сержант милиции в "луже" болтал с ним как с ефрейтором, а не с майором госбезопасности. И вот теперь Лариса вырядила его в чучело, от которого со смеху передохли бы все московске вороны.

– Пошли покормлю, – с бонапартистскими нотками в голосе произнесла Лариса.

Он попытался обнять ее на ходу, но руки, скользнув, лишь задели ее ягодицы. Она даже не обернулась. Тулаев снова изучил в зеркале свой клоунский облик и тут же ощутил поднимающийся в душе протест. Внутри словно бы набухало на свежих дрожжах тесто, и ему нужно было что-то сделать, чтобы оно не выползло на плиту.

– Я классную пиццу купила. С грибами, – спиной встретила его на кухне Лариса. – Ты когда-нибудь ел пиццу с грибами?

Она нагнулась к духовке, чтобы поровнее вставить в нее на противне пиццу, а Тулаев вскинул ее халатик, с удивлением и радостью увидел, что под ним ничего нет, и сразу прижался все еще сухими губами к ягодице.

– Подожди! – еле удержала равновесие Лариса.

Он за плечи распрямил ее, рванул халатик, и пуговицы горохом сыпанули по полу.

– Ты что, с ума сошел?!

Она даже не ощутила, как оказалась голой, и странно посмотрела на улетевший в угол кухни халатик. Он лежал удивительно ровным кружочком, словно уже испеченная пицца, и сразу напомнил ей о пицце настоящей. Лариса еле успела пяткой толкнуть вверх дверцу духовки. Под ее хлопок Тулаев похватил легкое пахучее тело и торопливо унес в зал.

Диван был не разложен и вызвал у него замешательство. На нем явно не хватало белой простыни, а без простыни голая Лариса на руках смотрелась странно. Он будто бы нес ее не для любви, а всего лишь чтобы искупать. Диван к тому же имел коричневую обивку, напоминающую по цвету грязную глинистую почву, и ощущение, что если он ее туда опустит, то сразу замажет, заставило Тулаева поставить Ларису на пол.

Он снова прижался к ее губам своими и с удивлением уловил, что они тоже, как у Ларисы, стали влажными. Крепко прижав ее к себе, он неприятно ощутил, что она вроде как отталкивает его. Оторвал губы, чтобы спросить ее об этом, и в этот момент ее быстрые худенькие пальцы сбросили с него халат, пробежали по пуговицам рубашки, освободили Тулаева и от нее. Оставалось великое мужское трио: майка-трусы-носки.

Руки Тулаева, заразившись резкостью Ларисы, сорвали через голову майку, она рванула вниз вторую часть трио, и Тулаев сразу забыл о цвете дивана. Он свалил на него Ларису, подмял под себя, упираясь ногами о палас, толкнул себя вперед, но палас поехал, скользнул по паркету, и он вместе с ним съехал вниз. Голова упала на ее горячий живот, и он стал целовать первое что попало под губы – ее маленький смешной пупок, похожий на приклеевшуюся белую черешню.

– Ну чего ты ждешь?! Быстре-е-е! – взвыла она, за плечи вытягивая его из вязкого болота паласа, которое все засасывало его и засасывало в себя, подальше от Ларисы. – Я не могу-у-у!

Он по-звериному заработал ногами, рванул к горячему, так зовущему его телу, и в этот момент зазвонил телефон.

– Ну иди! Иди! – все еще просила она, рукой выискивая трубку.

Он наконец-то добрался до нее, но лицо Ларисы так резко стало иным, что он успел лишь надавить рукой на ее правую ногу.

– Что?.. Прямо сейчас?.. Срочно?.. Сейчас буду.

Повернувшись боком, она вбила трубку на рычажки, горячей рукой провела от шеи до паха Тулаева, вздохнула и тихо произнесла:

– Шеф вызывает... Срочно...

– Неужели не успеем? Я уже не могу...

– Ты успеешь... А я... Не получится. Перегорела.

Он встал, отвернулся и молча надел свой прежний клоунский наряд. Нет, сегодня был явно не его день. Даже в любви его приняли за мальчишку. Растравили, а потом насмеялись. В эту минуту Тулаев ненавидел этого придурошного шефа как самого большого врага в своей жизни. Он представил его жирным, со злыми ястребиными глазами и к тому же сидящим за рулем шестисотого "мерса".

– А ты кем работаешь? – не оборачиваясь, спросил он.

– Секретарь-референтом.

– Много платит... этот шеф?

– Не жалуюсь.

– Едешь его обслуживать?

– Не хами.

Она обняла его сзади, и Тулаев с удивлением заметил по отражению в стекле бара, что она уже одета. Он обернулся, и теперь уже ее губы сразу ткнулись в его рот. Рука Тулаева сама расстегнула ее джинсы и нырнула в них, но Лариса, отстранившись, не пустила его дальше.

– Я очень спешу. Выключи пиццу. Съешь, сколько можешь. Подождешь меня?

В глаза Тулаеву вернулась прежняя внимательность. Он тут же оценил черно-розовую футболку от "Sonia Rykiel" примерно в четыреста баксов, "родные" джинсы-стретч от "Wrangler" за сто пятьдесят, очки от "Nina Ricci" за триста с лишком и, не став приплюсовывать сюда ни цену сумочки, ни стоимость кроссовок, назло Ларисе сказал:

– У меня тоже есть одно дело на вечер.

– Ладно, – кажется, она разучилась обижаться. – Поешь все равно. Будешь уходить, просто захлопни дверь...

Свет в ванной остановил ее. Тулаев посмотрел на свои бледные волосатые ноги и сразу вспомнил мыльную гидру, сожравшую его брюки.

– Надо же! – обернулась Лариса. – Придется тебе ждать

меня.

– Я сам, – все-таки не сдавался он.

– Они сохнуть полночи будут. Даже при этой жаре.

– У тебя утюг есть?

– Есть. На кухне в шкафчике.

– Иди. А то твой шеф, небось, уже исстрадался.

– Ну, не обижайся, дурашка, – провела она ладошкой по его

щеке. – Я, может, быстро.

Обида не разрешила ему ответить. Вокруг Ларисы, словно вокруг загоревшейся свечи, струилось что-то яркое, новое, никогда до этого не замечаемое им. Даже если бы он напряг все свои силы, он бы этого пламени не задул. А хотелось. Очень хотелось. Наверное, это просыпалась ревность. Во всяком случае, когда от Тулаева уходила его жена, он ощущал всего лишь усталость. И немного жалости к себе. Совсем немного. Ее как раз хватило, чтобы напиться до забытья и в этом забытьи избавиться и от усталости, и от жалости.

37

Впервые за все время Прошка спал вместе с хозяином.

Когда Тулаев пришел домой в брюках, от которых пахло сыростью мусорного бака, коту стало до того жалко его, что он сразу залез на колени. От живота хозяина пахло той женщиной, что мылась в его ванной, и Прошке подумалось, что человеческие кошечки не умеют быть ласковыми, раз Тулаев пришел таким раздраженным.

Они просмотрели подряд три видеофильма с чудовищными мордобоями, погонями под скрежет тормозных колодок, взрывали на весь экран и голыми телами, запутавшимися в простынях. Собачья морда не появилась ни в одном фильме, и Прошка решил, что хозяин наконец-то научился правильно выбирать кассеты на лотке.

Незаметно наступила ночь – время, когда люди любят спать, а коты – не очень. Но сегодня Тулаев укладываться в постель не собирался, словно тоже решил стать котом, и Прошка даже скосил глаза на его руки. Шерсть на них не проступила, и наваждение исчезло. Зато остались руки, которые медленно что-то вычерчивали на листке бумаги. Прошка букв не знал, кроме тех трех, которыми исписаны все мусорные баки и стены возле них, и потому заглядывать в каракули Тулаева не стал.

А тот вычерчивал странную схему. От кружочка, обозначающего Миуса, одна линия ушла к его соседу по камере, Семену Куфякову, а уже от него – к Егору Куфякову. Семен и Егор оказались треугольничками. От фигуры, под которой мыслился Егор, черта ушла вправо и, оборвавшись, превратилась в знак вопроса. Отдельно Тулаев обозначил тремя кружками налетчиков на инкассатора. Одного из них обвел дважды и от него протянул линию к погибшему Свидерскому. Посмотрел на два оставшихся кружочка и оставил их в покое. Потом намалевал шалашик треугольника и под ним написал – "Зак". На бумаге он оказался в странной близости от кружочка Миуса, но соединять их сплошной линией он не стал. Судя по тому, что говорил Зак о брате, здесь хватало пунктира.

Колени приятно грел Прошка, и почему-то хотелось жалеть самого себя. За то, что уже и не помнил толком лица родителей, за то, что не везет с женщинами, за неудачи на новой работе, которая опять оказалась нудной и такой не поддающейся его зубам, за жару, от которой хотелось залезть в холодильник, за то, что так жадно бросался хоть к каким-то радостям, а они все ускользали и ускользали из рук. Все-таки жизнь – несправедливая штука. У одних она – вечный праздник. У других – вечная каторга. Ко вторым себя Тулаев, конечно, отнести не мог, но и к первым тоже. Золотая середина, болото. Если ноги не вытянешь, засосет.

Значит, те двое, что напали на него в баре санатория, местные. Ну и что из этого? Ловить их по одному? А зачем? И потом, что значит местные? Это может быть не только Марфино, но и десятки сел, поселков, а то и просто дач, разбросанных по всей округе.

Тулаев представил, как будет мрачен утром Межинский, узнавший, что результат его поездки в Марфинский военный санаторий – ноль, полный ноль, и ему захотелось, чтобы ночь не заканчивалась.

Накрытый черным город дышал через распахнутое окно пластиковым запахом смога. Город уже давно убил своим воздухом-ядом комаров, но не мог ничего поделать с людьми. Они все еще жили, вызывая его на поединок, и он не знал, что же придумать, чтобы выгнать их из домов в поля и леса и отдохнуть от дурацкой ежедневной настойчивости людей по его переделыванию.

Люди продолжали дышать даже этой гадостью, словно бы все сразу превратившись в токсикоманов, и Тулаев был всего лишь одним из них. Он уронил голову на локоть, втянул ноздрями пыльный запах бумаги и заснул.

Прошка не стал по-кошачьи бодрствовать и тоже задремал на его коленях. Ему долго снилась улица, вонючие мусорные баки, ноги людей, вечно спешащих куда-то, асфальт, залитый чем-то липким и противным. Из окон далекой квартиры толчками долетали звонки телефона. Таких настойчивых звонков он не слышал никогда в жизни.

Глаза открылись сами, и Прошка с удивлением отметил, что телефон пульсирует наяву. Он потянулся на коленях Тулаева, ноготки по-ночному выскользнули из кармашков и ободрали через рубашку живот хозяина.

– Что?! А-а?! – вскинулся Тулаев, непроснувшимися глазами посмотрел себе на грудь, потом на телефон и только потом снял трубку.

Мутные стрелки на часах, висящих на стене, подрожали и сложились в прямой угол.

– Е-мое!.. Три часа ночи!.. Вы что... это...

Трубка ответила бодрым незнакомым голосом:

– Извините, товарищ майор. Я с работы...

– Как-кой работы?

Кажется, если вчера над Тулаевым издевались в основном женщины, то сегодня пришел черед мужчин. Неужели в палате психбольных установили телефон?

– Своей работы, – очень точно объяснил звонивший. – Вы же сами просили...

– Я просил?.. Что я просил?..

Ругань подпирала к горлу, и он бы выхаркнул ее в трубку, но она сама, почувствовав неладное, представилась:

– Это я – старший лейтенант милиции Евсеев. Олег Евсеев.

– Ухо?! – зачем-то брякнул Тулаев.

– Я – Евсеев...

Ладонь стерла ошметки сна, швырнула их к полу. Прошка посмотрел на повисшую возле его головы руку и лизнул ее. Если не сейчас, то утром хозяин все равно увидит царапины на животе.

– Я слушаю тебя, Олег... Что-то есть?..

– Есть... Хотя и не то, что вы искали.

– В каком смысле?

– Аналога образцу я не нашел.

– Ты имеешь в виду "М-м-да"?

– Да, – рифмой ответил Евсеев. – Но на пленке, которую вы мне принесли сегодня... нет, вчера утром, последний голос по предварительным данным имеет сходные характеристики с голосом, зафиксированным на пленке автоответчика Свидерского, и с голосом террориста.

– Не может быть, – встал Тулаев.

Прошка мешком упал на тапочки, недовольно фыркнул и поплелся на свое ложе в ванную. Все-таки коты и люди должны спать отдельно. Спокойнее будет.

– Ты говоришь, последний?

– Так точно. Самый последний...

Даже при таком напряжении, выжавшем каплю пота на виске, Тулаев не мог вспомнить, выключил он пленку перед стычкой с амбалом или нет. Он ее даже не прослушивал. Просто отдал Евсееву безо всякой надежды. Отдал только потому, что нужно же было что-то докладывать Межинскому. Но если диктофон писал голоса, пока Тулаев лежал без сознания, значит, последним должен оказаться голос того так и не рассмотренного им толком дружка амбала, что свалил его двумя ударами.

Взгляд упал на схему. Кружок, уже обведенный дважды, можно было увеличивать еще одним ореолом. Тулаев непослушными пальцами обжал ручку и сделал это. Получилась мишень. Тулаев не любил круглые мишени. На стрельбище приходилось дырявить из снайперской винтовки тысячи этих кружков, а в жизни они больше нигде не встречались. Их как будто специально учили стрелять по тому, чего они никогда не увидят при реальной пальбе.

– Ошибки быть не может? – еще не прочищеным со сна горлом спросил Тулаев.

– Может, – спокойно ответил Евсеев. – Я вам, товарищ

майор, еще в тот раз, при первой встрече, докладывал, что минимальное время, необходимое для анализа одного голоса, – пять дней. И даже если сделаны все три вида анализа: аудитивный, акустический и лингвистический, ни один эксперт не даст вероятность совпадения в сто процентов. Наш максимум – девяносто девять и девять десятых процента...

– А еще одна десятая?

– На всякий пожарный...

– А в нашем случае?

– По последней пленке... ну, по тому голосу я провел микроанализ речевого сигнала и лишь начал интегральный анализ речи... Понимаете, лишь по интегральному анализу нужно сравнить пятьсот один признак...

– Значит, рано радоваться?

– Вообще-то, да... Но вероятность соответствия очень

велика. Вот... Вы мне еще дадите время для подробного анализа?

– Да-да, конечно, – виновато посмотрел на часы Тулаев. – Вам бы поспать не мешало.

– Спасибо. Я уж досижу до утра, а потом уйду домой.

Они попрощались, и Тулаеву захотелось звонком поднять из постели Межинского. Палец воткнулся в цифру "4", повернул диск до упора, а другая рука все-таки положила трубку. "Успокойся. Не дергайся", – самому себе приказал Тулаев, и душа медленно стала заполняться чем-то новым. Оно посадило Тулаева на стул, заставило взглянуть на схему, и он вдруг явственно ощутил, что все нарисованные им кружки и треугольники поползли друг к другу. Мир оказывался даже теснее, чем он думал до этого.

38

До назначенной встречи с Межинским Тулаев потратил полтора часа на Генштаб. То новое, что он ощутил ночью, – странное соединение необычайной уверенности в себе и одновременно сомнение в том, что он еще чуть-чуть что-то недоделал – заставило его ранним утром приехать в управление, где служил Свидерский, и, переходя из кабинета в кабинет, долго и въедливо выуживать из всех офицеров, прапорщиков и служащих то, что, скорее всего, толком так и не выяснил старший лейтенант юстиции из прокуратуры Московского гарнизона.

Еще когда Тулаев беседовал с Евсеевым и узнал, что у него в руке не оригинал пленки, а копия, он понял, что следователю нельзя верить. А сегодня утром, еле успев додремать три часа на диване, он проснулся от мысли, что просто не могло так быть, чтобы никто не видел Свидерского выходящим из здания. Тулаев вспомнил длину генштабовских коридоров с бесконечными высоченными дверями вдоль стен и постоянно снующими туда-сюда офицерами, вспомнил солдат-часовых на входе, скопление черных генеральских "Волг" и офицерских частных машин-легковушек у подъезда, и сомнения растаяли...

В кабинет Межинского он входил уже не просто героем, а дважды героем.

– Ну, здравствуй, – не очень приветливо встретил Тулаева начальник. Как санаторская жизнь?

– Средне.

– А я уж думал, ты решил там на всю катушку остаться.

Сколько у них путевка-то длится?

– По-разному. Обычно двадцать четыре дня.

– А я вот за всю жизнь ни разу в санатории не был. То

служба мешала, то жене место отдыха не нравилось...

– Я там всего сутки находился, – напомнил Тулаев. – Вчера

же по следам Зака работал.

– По каким следам? – удивился Межинский. – Ты же

докладывал, что он на контакт не пошел, что брата ненавидит,

что ему на него плевать...

Тулаев тяжко вздохнул и, не вдаваясь в подробности неумелого слалома вокруг мешков и тележек, рассказал о погоне за воровкой, о ее признаниях и неожиданно остановился под удивленным взглядом Межинского.

– Погоди-погоди, – подался вперед начальник. – Куда, говоришь, у него билет был?

– В Мурманск.

Благородная седина его волос стала еще белее. Может, оттого, что к лицу рывком прилила кровь, и оно стало пунцовым. Что так перекрасило Межинского, Тулаев не знал и уже хотел рассказывать дальше, но начальник выплеснул часть своей горечи:

– А почему ты мне до этого не доложил о видеокассете? – и стал терять красноту.

– В первый раз при просмотре я не увидел там ничего невероятного...

Ну не рассказывать же о воровке, которая сначала смотрелась как артист циркового жанра, а не как свидетель возможного преступления.

– А потом... при повторе... я заметил Зака...

– От меня не должно быть тайн, – упрямо произнес Межинский. Следствие по обоим делам ведет отдел, а не только ты.

– Ясно, товарищ генерал, – впервые за все время назвал его по званию Тулаев и с удивлением заметил, как испарились остатки красноты с лица начальника.

– Какое, ты сказал, имя было записано на бумажке у Зака?

– Лев.

– Очень редкое, – довольным голосом произнес Межинский.

– Я сделал запрос в отдел кадров училища. На курсе Миуса не было

ни одного человека с именем Лев.

– А курсом старше или младше?

– Я все списки по факсу запросил. За все пять курсов, когда он был на первом. Ни одного Льва нет. Вы правильно сказали, редкое имя, – незаметно для себя польстил он начальнику.

– Что-нибудь еще есть? – небрежно спросил он.

Трудный участок доклада о Льве остался позади. Впереди были марфинская история и ночной звонок Евсеева. Над ушами Тулаева запели победные трубы. Он посмотрел на седой чуб Межинского и решил, что, если сейчас чуб не станет белее бумаги, значит, он ничего не понимает в начальнике. Трубы повторили боевой призыв. Тулаев расправил плечи, сел прямо, будто лом проглотил, и начал рассказывать таким тоном, каким начальники обычно диктуют деловые письма машинисткам.

Когда закончил рассказ о Марфинском санатории и ночном звонке Евсеева, чуб начальника был белее бумаги для ксерокса. Сделать его светлее не мог уже никто, но Тулаев все-таки попытался.

– И еще одно, – врастяжку произнес он. – Я нашел в Генштабе человека, видевшего, как Свидерский садился в "жигули" красного цвета. У водителя он запомнил лысину, у пассажира – в салоне сзади сидел еще один человек длинный, очень длинный нос...

– Очень длинный нос? – не сдержался Межинский.

– Да, он сказал, что запомнил как раз оттого, что у него нос был очень смешным.

– Неужели Носач? – сжал он кулак правой руки ладонью левой и уперся в эту конструкцию подбородком. – А тот, марфинский, как, ты говоришь, выглядел?

– Я его, честно говоря, не успел разглядеть... Но барменша сказала, что он с почти голой лысиной...

Лицо Межинского можно было фотографировать, чтобы потом хранить в Париже как эталон красного цвета. Ягода вишни на его фоне была бы незаметна. Раньше начальник не отличался такой чувствительностью. Тулаев ощутил внутренний укор за то, что сделал такое с Межинским, и вдруг догадался, что за эти два дня, пока его не было, начальника "топтали" вдоль и поперек. И особенно, скорее всего, президент, и теперь, ощутив, что цель близка и нужно лишь немного поднапрячься, он не выдержал.

Рука Межинского рванула трубку телефона. Она хрустнула под его пальцами.

– Ну что?.. Бросаем всю милицию Москвы на Марфино?..

– Виктор Иванович! – взмолился Тулаев. – Дайте мне еще полдня! Вы представляете, если милиция начнет потрошить этот район, какая волна там поднимется? Они же лягут на дно!

– А что ты предлагаешь?

– Дайте мне еще полдня. Одного преступника я видел и, можно сказать, запомнил. Второго... второго, – он вспомнил приторно-накрашенное лицо барменши. – Приметы второго я восстановлю более подробно... И еще одно: теперь я знаю цвет их машины. Для Москвы это было бы ерундовым фактом. Для Марфино или какого-нибудь ближайшего села или дачного поселка – это уже улика.

Межинский взвесил трубку. Предложения Тулаева перетягивали.

Да, он мог одним звонком от имени президента поднять по тревоге все омоны, омздоны, дивизию имени Ф.Э.Дзержинского и милицию в радиусе трехсот километров, но это уже походило бы на съемки фильма "Война и мир". Или на удар кувалдой по коробке спичек. Но где-то внутри коробки была спрятана американка со странным именем Селлестина. И вместе с коробкой могла погибнуть и она.

В пришедших вчера секретной почтой предположениях дешифровщиков-криптологов ее "Мафино" имело одиннадцать вариантов объяснения. От уже давно пережеванной им с Тулаевым "мафии" до намеков о возможных "финнах". Было даже сверхпессимистичное "ма фино" – "мой конец". Но не было Марфино, и почему-то именно в этот момент, под раздумье с трубкой в руке, Межинский впервые почувствовал, что их отдел может сотворить что-то важное.

– Хорошо, – накрыл он трубкой телефон. – Даю еще полдня.

Утром жду доклад по телефону.

– Я хотел бы подстраховаться, Виктор Иванович, – посмотрел Тулаев на пальцы начальника, разминающие свежую сигарету. – Разрешите я возьму с собой оружие?

– Штатное?

– За мной в "Вымпеле" несколько разных единиц закреплено