Текст книги "Страх"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

А Межинский и сам не знал, что нужно делать. Бухгалтер упрямо молчал, не поставляя новых сведений, начальство требовало хоть каких-то результатов, а нахождение этой американки могло бы показаться маленькой победой в борьбе с терроризмом, и он вяло согласился:

– Ладно. Езжай. Но только на один день...

27

– Это вы звонили? – выйдя из дверей проходной на улицу, сразу сощурился Евсеев.

– Да... Я – из ФСБ, – эффектно развернул книжицу Тулаев и не нашел ничего необычного в этом парне с кличкой Ухо.

На его белобрысой голове блюдцами сидели самые обыкновенные уши. Может, только левое казалось чуть оттопыренней правого. А так – ничего особенного. Встретишь на улице – примешь за студента-отличника, а не за капитана милиции.

– Может, поднимемся к нам в отдел?

– Спасибо. У меня дело на пять минут. Давайте отойдем в тенек.

Напротив здания центра не было живого места от гаражей, огороженных металлической сеткой, и просто "ракушек"-укрытий. Но возле сетки росли деревья, и они нашли под ними спасительную тень.

– Это – пленка с автоответчика Свидерского, – сразу перешел к делу Тулаев.

– Вся или фрагмент? – взял ее и почему-то на просвет

изучил Евсеев.

– Конечно, вся. Это копия. Оригинал в прокуратуре Московского гарнизона.

– Оригинал у меня наверху, – упрямо произнес Евсеев. – Сейчас как раз на анализе.

– Странно, – удивился Тулаев, вспомнив прилизанного старшего лейтенанта юстиции. – Следователь сказал мне, что оригинал у него.

– Мы не имеем права анализировать копии. Просто мы им сделали дубликат для работы, а они, видимо, вам. Так что мне ваша пленка не нужна, – вернул ее Евсеев.

– Ладно, – швырнул ее в дипломат Тулаев. – Я просто подумал, когда следователь сказал, что у него оригинал, что вы ему уже все вернули.

– Это он для солидности прихвастнул. А на анализ голоса у нас минимально отводится пять дней. Лучше, если удается поработать две недели.

– Понятно. А как тогда у следователя в кассете оказалась бумажка с номерами.

– Я отдал ее. Зачем она мне. Следователю важнее.

Даже в утренней тени было жарко, а это глупое выяснение, у кого оригинал – у Евсеева или у выпендрежистого старшего лейтенанта юстиции, только запутывало мозги. Нужно было спешить на Савеловский вокзал, а он до сих пор не рассказал о главном.

– У меня к вам просьба, – заторопился Тулаев. – На этой пленке записан голос одного человека. Всего один звук.

– "М-м-да"? – помог Евсеев.

– Совершенно верно.

– Есть где-то в середине. Очень приглушенный звук. Расстояние от голосовых связок до мембраны трубки не менее полуметра.

– Значит, анализ будет затруднен?

– Почему же? Звук-то есть.

Жара показалась не такой уж неприятной. Значит, из этого полувздоха тоже можно что-то выжать.

– Скажите, а по какому звуку вы начнете анализ? – спросил Тулаев.

– Обычно с "а". И там звук "а" есть, – вяло произнес Евсеев.

Его утомила не жара, а этот странный собеседник, который отказался подниматься в отдел и так въедливо выяснял, у кого же оригинал.

– У меня такая просьба, – смахнул каплю пота с виска

Тулаев. – Я привезу вам порядка сотни голосов. На пленке, естественно. Только по звуку "а" быстрым, скажем так, анализом вы сможете определить идентичность одного из этих голосов с тем, кто произнес "М-м-да"?

– Да вы что, смеетесь?! – отпрянул на шаг Евсеев. – Я же говорил: только по одному голосу нужно не меньше пяти дней.

А тут сотня! Это ж года на полтора!

– Мне не нужен подробный анализ, – не сдавался Тулаев. – Можно всего по одной какой-то характеристике...

– У меня дел – во! – перерезал ладонью воздух над головой Евсеев.

– От этого зависит безопасность государства, – сухо

произнес Тулаев. – Если вам необходимо освобождение от

другой работы, вы его получите.

– Да вы что?! Сто голосов?! Да я...

– Я договариваюсь с вами по-дружески. Вы хотите, чтобы вас вызвал начальник центра и приказал дневать и ночевать в отделе? Вы этого хотите?

Лицо Евсеева дрогнуло. Он не ожидал, что за спиной у этого невысокого человека в застиранной синей рубашке стоит такая сила. Но и сдаваться он не привык.

– Почему вы требуете этого именно от меня? У нас есть

другие эксперты в отделе. Есть начальник отдела, наконец.

Это работа для всех сотрудников. Может, если все навалимся, то...

– Ваш начальник будет посвящен в обстановку, – оборвал его Тулаев. Остальные об этом анализе не должны знать. Я уже говорил, дело касается государственной безопасности. Утечки информации быть не должно.

Евсеев наконец-то вспомнил характеристики этого глухого "М-м-да". Он его не анализировал полностью, но сигналограмму и формантные частоты снял. У голоса было резкое раздвоение третьей формантной частоты. Это как шрам на лице – сразу запоминается. Конечно, сто голосов – это тихий ужас, но если ограничиться только формантными частотами... Халтура, конечно, а не анализ, но, может, хоть тогда от него отстанут.

– А нельзя, чтобы не сто, а хотя бы пятьдесят? – почти сдаваясь, попросил Евсеев.

– Мне трудно сказать, – поморщил лоб Тулаев. – Может, их пятьдесят всего и будет... Мне трудно говорить об этом.

– Ладно, привозите, – посмотрел на часы Евсеев. – Но начальнику моему... В общем, по своей линии позвоните ему...

28

Начальник Марфинского центрального военного клинического санатория, предупрежденный звонком Межинского, встретил Тулаева как-то странно. Сидя в высоком, мягко поворачивающемся кресле, он постоянно оправлял свою полковничью форму и, кажется, не знал, как себя вести с необычным гостем. За годы службы он настолько привык, что всякий приходящий к нему выпрашивал либо место в санатории, либо люкс вместо номера-двухместки, либо лишний день проживания, что теперь, когда у него просили всего лишь посидеть на обеде у отдыхающих в общем зале, он ощущал сильное смущение. Властность замедляла его движения, а страх перед офицером госбезопасности убыстрял их. И он то вальяжно поворачивался в кресле на сигнал селектора от секретарши, то нервно облизывал крупные пересохшие губы.

– Может, вы все-таки пообедаете в кабинете для гостей? – учтиво предложил он.

– Нет-нет, спасибо, – еле отлепил приклеевшуюся к спине майку Тулаев. – Мне нужно побыть в общем зале, чтобы понаблюдать за отдыхающими.

– Обеденных залов два, – пояснил начальник.

– Тогда... тогда в одном – обед, во втором – ужин.

– Хорошо, – согласился начальник. – Я дам команду, чтобы вам на один день выписали санаторную книжку.

– А без этого нельзя.

– Книжка – это еще и пропуск. Не только на территорию санатория, но и в каждый корпус.

– В каждый? – напрягся Тулаев. – А сколько их?

– Шесть. От "А" до "Е".

Тулаев ощутил себя покупателем, доверху набившим тележку в супермаркете и только перед кассой обнаружившим, что у него в кармане ни рубля. Похоже, что в санатории отдыхало не сто человек.

– А сколько?.. Да, сколько у вас отдыхающих? – с плохим предчувствием задал он вопрос.

– Около двух тысяч.

По Евсееву можно было заказывать молебен. От такого количества голосов он бы потерял сознание. Замысел Тулаева превращался в блеф, но он, как альпинист, висящий на кончиках пальцев над пропастью, все хватался и хватался за новые расщелины, чтобы вытянуть себя из бездны. Если бы он упал в нее, Межинский бы, наверное, только обрадовался.

– Тогда так... а сколько мужчин? – не сдавался Тулаев.

– Ну-у, скажем так, чуть меньше половины.

– Правда?

Радость так осветила лицо Тулаева, что начальник санатория подумал, что выдал какую-то тайну. Он густо покраснел, нервно задвигался на кресле и сказал совсем иное:

– А может, и больше. Это в приемном отделении вам скажут точнее... Кстати, обед через полчаса, – поторопил он.

29

Шеф-повар выглядел худее йога. В его впалые щеки можно было вставить по яблоку, и они остались бы там лежать, как в тарелочках. Он выслушал подробный инструктаж Тулаева, утяжелил нагрудный карман поварской куртки пачкой "Мальборо" и со старательностью прилежного ученика спросил:

– Значит, как только начинаю движение в обеденный зал,

я должен надавить на крышечку?

– Да, все верно. И больше до пачки не дотрагивайтесь. Диктофон будет писать все ваши беседы, – еще раз повторил Тулаев.

– А если кто-то не захочет разговаривать?

– Нужно выжать из такого хоть слово. Если это, конечно, мужчина. Женщины и дети в счет не идут.

– Ясно, товарищ... – паузой шеф-повар попросил хотя бы звание своего нового учителя.

– Это не имеет значения, – ушел от ответа Тулаев.

– Кстати, вы тоже пообедайте, – вспомнил о своей истинной профессии шеф-повар.

Тулаев тут же заметил на столе меню. Наверное, если бы шеф-повар не напомнил о еде, он бы это меню и не увидел. Бефстроганов, бризоль рубленый, плов из кур, рулет морковно-творожный. От названия вторых блюд сладко заныло внутри. Тулаев так давно по-человечески хорошо не ел, что даже эти названия заставили рот наполниться слюной. Но больше второго блюда хотелось чего-нибудь бульонного. Взгляд скользнул выше, и слюной уже можно было подавиться: суп гороховый, уха бурлацкая, суп-пюре овощной с мясом, суп молочный с манными клецками.

– А что бы вы предложили? – протянул он меню шеф-повару.

– Из первых блюд приличное – только уха, – шепотом выдал он кухонные тайны. – Я прикажу вам хорошие куски рыбы положить, а не кости.

– А вот суп гороховый?

Тулаев не очень-то любил рыбу, но в глазах наклонившегося к нему шеф-повара плескалась такая брезгливость к гороховому супу, что он не сдержался:

– Ладно. Давайте уху.

– А из второго могу рекомендовать бефстроганов. Там хоть мясо есть. В плове из кур одни кости, в бризоле – сплошные хрящи.

Откровенность повара растрогала. Еще немного – и он бы стал плакаться, что не может накормить две тыщи народу при тех нормах отпуска продуктов и том качестве, что дают военторговские инстанции. Он явно не видел в Тулаеве проверяющего по своей части, а запись голосов на пленку воспринимал, как игру в приколы, которыми тешились телевизионщики в программах "Городок" и "Без названия".

По мере того как наполнялся зал, Тулаев с интересом изучал отдыхающих. По большей части это были люди пенсионного возраста, явно отставники. Вторым по численности контингентом шли семьи кадровых офицеров, отдыхающие и по трое, и по четверо. Но когда в зал зашел парень в малиновом пиджаке, одетом прямо на майку, с желтой, в палец толщиной, цепью на шее и двинулся к своему столику, размахивая рукой с синим пятном татуировки, Тулаев опешил. Ни к офицерам, ни к пенсионерам отнести он его не мог. Минут через пять появился и его остриженный почти наголо двойник. Только вместо малинового пиджака на его широченных медвежьих плечах висела кожаная, из невесомой лайки, куртка, а на голой груди, поверх пучка волос, раскачивался массивный серебряный крест.

Кость из бурлацкой ухи сразу застряла в горле, и Тулаев еле выхаркнул ее. Заслезившимися глазами смущенно поморгал на соседа за столом и все-таки не сдержал вопрос:

– Вы не знаете, кто этот парень?

Мужчина, явно отставник и явно не ниже по званию, чем полковник, совершенно спокойно произнес:

– Видимо, вор в законе. Или какой-нибудь крупный авторитет.

Для него Тулаев был новичком-отдыхающим и он охотно продолжил ликбез:

– Они по коммерческим путевкам. Теперь это разрешено. Вы не поверите, но персонал санатория только рад этому. Теперь ни у офицеров, ни у гражданских работников нет задержек с выплатой зарплаты. А знаете, кстати, сколько стоит одна коммерческая путевка на двадцать четыре дня в данный санаторий?

– Нет.

– Примерно тысячу двести долларов.

– Но за эти деньги можно шикарно отдохнуть на Канарах?

– Да они им уже надоели, эти Канары! – махнул рукой сосед Тулаева. – А здесь целебный лесной воздух, лечебные процедуры, полная диспансеризация и к тому же великолепная крыша.

– В каком смысле? – не понял Тулаев.

– А кто их будет искать в военном санатории? Сюда ни один милиционер не попадет – режим, КПП, охрана. К тому же

Москва рядом. Если что нужно, можно к братве сгонять...

Шеф-повар, обходя зал, приблизился и к ним, учтиво склонился над столом и спросил Тулаева:

– У вас жалобы по питанию есть?

Тулаев ожег его ироничным взглядом, и шеф-повар, поняв, что он слишком вошел в раж и даже не признал заказчика этого обхода, смущенно пробормотал что-то невразумительное и скользнул к следующему столику.

– У нас еще цветочки, – разжевывая неподатливый бризоль, пробубнил сосед. – Наш зал – второстепенный. А в главном корпусе, в основном зале, бандитов побольше. Там и кавказцев человек семь будет...

30

По вечерам в санатории отдыхающих притягивали к себе два очага культуры: танцплощадка на балконе и бар-казино. До двадцати двух часов народ сотрясал балкон, нависающий над входом в главный корпус. Газманов из динамиков дешевого магнитофона кричал о любви к девушкам, которых он обещал увести вдоль по линии прибоя, а расчувствовавшиеся дамы-отдыхающие всеми силами пытались изобразить из себя таких девушек. Некоторым это удавалось, и тогда спаянная стихийной санаторской любовью парочка упархивала в номер. Каждый такой счастливице казалось, что ее уводит Газманов.

Когда танцы заканчивались, а санаторий затихал в пенсионных снах, только в здании бара-казино все еще горел свет.

Тулаева он притянул к себе еще и потому, что он с содрогаемого музыкой балкона заметил, как за его дверью исчезли мужик в малиновом пиджаке и обладатель пудового серебряного креста на груди. Почему-то именно эти двое казались самыми большими кандидатами на право стать обладателем таинственного "М-м-да".

Он немного погулял вокруг двухэтажного здания бара-казино, особняком стоящего посреди санаторского двора, подивился, почему свет горит лишь в половине окон первого этажа, и все же решился зайти туда.

– Хотите что-нибудь заказать? – от стойки бара встретила его высокая, до кукольности накрашенная девица.

Тулаев ощутил, как скрестились у него на спине взгляды сидящих за столиками "авторитетов", и разрешил барменше немного ограбить себя:

– Бутылочку пива, если можно.

На зеркальной витрине темнели этикетками три или четыре сорта, но она почему-то без всяких раздумий откупорила бутылку "Хайнекена". Потом назвала цену, и Тулаев перестал удивляться. "Хайнекен" стоил ровно столько, за сколько в Москве можно было купить десять бутылок пива. Но острия от взглядов все еще торчали в спине, и он расплатился, не моргнув глазом. Прошел за свободный столик, сел и краем глаза уловил, что никто на него в общем-то и не смотрит.

"Авторитеты" кушали шведскую водку "Абсолют", заедая ее табачным дымом. За другим столиком три кавказца, скорее всего грузины, пытались разгрызть куски шашлыка, приготовленного из жил старой коровы, но были еще не очень пьяны, чтобы закатить скандал барменше.

Висящий под потолком "Панасоник" плохо поставленным голосом теледикторши рассказывал о том, как хреново жить на земле. В новостях густо утрамбовывались друг в дружку войны, забастовки, кризисы, падения самолетов и тропические ураганы. Но никто, кроме Тулаева, дикторшу не слышал. Ему не нравился ее нудный назидательный прононс, который мог наложиться на голоса "авторитетов". Шеф-повар в обед так и не смог разговорить мужика в малиновом пиджаке, а без его голоса коллекция на пленке выглядела не полной.

Пальцами Тулаев коснулся сигаретной пачки-диктофона, утяжеляющей карман рубашки. Он еще мог увековечить пять-шесть минут разговора, но как его начать с "авторитетами", представить пока не мог.

– Привет, цыпленок! – ввалился в бар и сразу сделал его маленьким и тесным двухметровый верзила с наголо остриженной головой. – Плесни сто грамм "конины"!

Услужливые руки барменши с наманекюренными пальчиками ловко вырвали из-под стойки бутылку армянского коньяка, перелили в мерный стаканчик заказанную порцию, потом – в бокал.

– Да я сам! – перехватил его верзила в воздухе и проглотил сто грамм одним глотком.

Память не могла помочь Тулаеву. Ни в обед, ни в ужин он не видел этого парня среди отдыхающих. Впрочем, на некоторых местах так и осталась нетронутой закуска. Может, верзила как раз и был одним из непришедших. У Тулаева зачесались пальцы, но включать диктофон пока было глупо. Дикторша по телевизору все ныла и ныла, забивая звуки бара.

– А чего у тебя рулетка не пашет? – посмотрел вверх верзила.

Тулаев тоже поднял туда глаза и впервые увидел, что над стойкой бара есть навес с перилами, а за перилами спрятавшийся в полумраке стол рулетки.

– Нет желающих, – мило пропела барменша. – Хозяин сказал, чтобы не зажигала свет, раз нет хотя бы трех желающих.

– Зажги, – приказал верзила. – Я размяться хочу.

– Так ведь хозяин не...

– Ну что, пацаны, погоняем шарик? – обернулся верзила к столикам.

– Я – пас, – по-драконьи выпустил табачный дым из ноздрей малиновый пиджак.

Серебряный крест тупо смотрел на бородатый профиль

изобретателя водки "Абсолют", приклеенный на бутылку, и молчал. Кавказцы погорланили между собой на языке предков, и самый старший из них ответил сразу за троих:

– Извини, дарагой! Савсэм нэахота!

– А ты? – нашел верзила взглядом Тулаева.

Диктофон успел записать вопрос. Вроде бы небрежно Тулаев провел пальцем по верху пачки, отключая его, и врастяжку ответил:

– Я не играю в азартные игры.

– А я, что ли, играю?! Это ж не игра, а ловля кайфа!

– Нет-нет, спасибо, – как можно более устало произнес Тулаев.

– Цыпа! – заставил верзила вздрогнуть барменшу. – Я что сказал?! Вруби свет!

– Но хо...хозяин сказал, чтоб... чтоб не меньше трех иг... игроков. Только тогда можно кру... крупье из дому вызывать.

– Ща пацаны придут, – не унимался верзила.

– Но хозяин...

– Что ты к телке пристал? – хрипло спросил серебряный

крест.

Он все так же гипнотизировал мужика с бородой на бутылке "Абсолюта". Резко обернувшийся верзила взглядом скользнул по колкому ежику на склоненной голове "авторитета" и глаза в глаза столкнулся с Тулаевым.

– Ты ш-што, сука, брякнул? – боком оттолкнулся он от стойки бара.

На ней жалобно запищали, зазвенели бокалы и рюмочки.

Барменша хотела что-то сказать, но язык за слипшимися, алыми от помады губами забыл, в какую сторону нужно вращаться. За нее говорила и говорила дикторша, которая словно бы видела все происходящее в баре и оттого торопилась быстрее выболтать новости, чтобы сразу после них рассказать о верзиле и намечающейся драке.

– Ты што брякнул, падла?

Тулаев вскочил и снизу вверх смотрел на стоящего на той стороне столика верзилу. Ощущение собственной малости и ущербности, испытанное в следственной комнате Бутырки рядом с Миусом-Фугасом, резко вернулось в душу, и он не знал, что нужно сделать, как поступить, чтобы от этого ощущения избавиться. В "Вымпеле" учили не только стрелять, но и правилам самообороны. Наверное, учили правильно, но твой соперник в схватке на мате был или одного с тобой роста или чуть выше. Верзила возвышался над Тулаевым на две головы и походил на медведя, у которого вот-вот появятся из пасти хищные клыки, а на пальцах вместо ногтей – криво загнутые когтищи.

– Я ничего не говорил, – вроде бы громко произнес Тулаев, но рев музыкальной заставки на телевизоре заглушил слова.

Пудовый кулачище рассек воздух, и Тулаеву пришлось до боли в пояснице прогнуться, чтобы уйти от удара. Второй замах оказался еще резче. Костяшками пальцев верзила попал по пачке в кармане Тулаева, и испуганно щелкнувший диктофон привел в движение ленту.

Дальше отступать было некуда. Спина ощутила могильный холод стены, проход влево закрывали столики, справа бруствером дыбилась дубовая стойка бара. Странно, но ощущение ущербности куда-то исчезло. Тулаев словно бы отшвырнул ее от себя во время этих двух резких уходов от ударов.

Верзила со слоновьим грохотом шагнул навстречу и тут же удивленно вскинул глаза влево. Туда, в стекло яркой витрины, заставленной банками пива и коробками конфет, кувыркаясь летела бутылка коньяка, брошенная Тулаевым. Не став досматривать конец полета, верзила повернул голову к загнанному в угол врагу и охнул от удара стулом по лбу.

Перед его глазами качнулась стойка бара, пунцовое лицо коротышки с редкими волосами на голове, тяжелая присобранная штора на окне, и он с грохотом переворачивающегося паровоза рухнул на столики.

Страх бросил Тулаева через лежащего верзилу к двери, но уже в прыжке у него как-то странно осеклось дыхание. Он жадно, по-рыбьи, хватанул воздух ртом, все-таки разглядев, что попал под удар какого-то нового, только что вошедшего в бар лысого человека, и тут же что-то тупое и злое впечатало его в темноту.

– Отпрыгни от фрайера, шнырь! – омертвил серебряный крест

занесенную гостем для удара ногу. – Я что сказал!

– Я – шнырь?! – побагровев, повернулся к сидящему парню всем

корпусом обидчик Тулаева.

– Грузи своего кента и хиляй отсюда, – уже тише сказал серебряный крест.

Он все так же смотрел на любимого бородача, будто запоминал его на всю оставшуюся жизнь.

– Да сам ты... – хотел гость обозвать мужика позорным зековским словечком "шнырь" и вдруг осекся, наконец-то разглядев крест.

По былинным рассказам паханов зоны, в которой он торчал в последней "ходке", точно такой крест носил только вор в законе, державший в своих руках Сибирь. Может, это был и не он, но поднимать руку стало как-то боязно. За царапину на лице вора в законе его бы пристрелили уже завтра на рассвете.

– Грузи и вали, – угрюмо повторил серебряный крест.

– Мы – местные, – еле выжал гость.

– Сам знаю.

– Не надо отдыхающих трогать, – с учительской нравоучительностью вставил малиновый пиджак. – Усек?

Гость молча приподнял под мышки верзилу и выволок его на улицу, точно мешок картошки. Ноги здоровяка, обутые в дорогущие туфли сорок восьмого размера, безвольно раскачиваясь, по пути задели тычком голову Тулаева.

А тот лежал без сознания. Он так и не увидел злого, сжигающего взгляда, брошенного на его затылок холодными, мертвецкими глазами своего обидчика. Он так и не услышал, как щелкнул на груди под удар двери диктофон, докрутивший пленку до конца.

31

– Ты его не минералкой поливай, а в пасть водяры плесни, – хрипло произнесла тьма.

Веки Тулаева стали чуть сильнее, чем за секунду до этого, и впустили в глаза свет. Перед ними плавало в мути что-то красное в обрамлении оранжевого.

– Может, дежурного врача вызвать? – испуганным женским

голосом спросило это красно-оранжевое. – Он же в соседнем корпусе.

– И так оклемается.

– О-о, глаза открыл! Вам лучше?

Красное отслоилось от оранжевого и стало губами. Над

Тулаевым висело лицо барменши, а справа стоял мужик в малиновом пиджаке. Превозмогая тошноту, Тулаев сел и обернулся. Кавказцев смело из бара неизвестным ветром, а серебряный крест все так же сидел за столиком. "Абсолюта" с бородачом перед ним уже не было, и он смотрел на Тулаева таким же запоминающим взглядом, как и на бутылку совсем недавно, словно другого взгляда у него вообще не существовало от рождения.

– Отведи его в номер, – приказал малиновому пиджаку серебряный крест.

– Вы в каком корпусе живете? – простонала барменша.

Никакого номера у Тулаева не было. На ночь он остался на свой страх и риск, намереваясь переночевать в холле приемного отделения.

– Я сам дойду, – переборов себя, все-таки встал он.

Перед глазами качались лица, шторы, стойка бара, яркая витрина. Он удивленно собрал именно на ней резкость взгляда и наконец-то рассмотрел, что брошенная им бутылка коньяка не долетела до витрины, а упала, вдребезги разбившись, на пол.

– Сколько я должен? – глухо, как будто кто со стороны, спросил он.

– Ничего... Ничего не должны... Коньяк – это такая мелочь. Главное, чтобы начальство санатория ничего не узнало. Мы же здесь арендуем у них...

– А где?..

– Что вы имеете в виду?

– Где эти... ну, которые меня?..

– Они ушли, – грустно покачал головой над столом серебряный

крест. – И мы когда-нибудь уйдем... Навсегда... С концами...

– Эти... которые буянили... они – местные, – пояснила барменша.

– Из Марфино, кажется.

– А как они... сюда?..

– Так в заборе же дырок полно. И на мосту через пруды

перелезть через ограждение очень легко.

– На мосту? – удивился Тулаев, ощупывая гудящую голову.

– Да-да, на мосту. Его еще граф Панин построил. Или

Голицын. Я уж и не помню.

– Это такой с колоннами, на въезде? – кажется, вспомнил под нестихающий гул в ушах Тулаев.

– С колоннами, – подтвердила она. – Красивый такой, из

красного кирпича.

– Дай нам еще флакон "Абсолюта", – поставил на стойку уже осушенную бутылку малиновый пиджак. – Ночь только начинается.

– С черной смородиной? – бросив держащегося за стену Тулаева, барменша метнулась за стойку.

– С черной пусть бабы пьют, – цыкнул он через щель в

зубак. – А нам чистяк давай.

Проскальзывая ладонями по шершавой стене, Тулаев вышел на улицу, и ему сразу стало получше. Вечерняя свежесть, пропитанная запахом сосновой хвои, ударила в ноздри, всколыхнула туман, густыми хлопьями катающийся от уха к уху, и он медленно стал редеть. Тошнота комком все еще стояла у горла, и ныли мышцы живота, отбитые бандитским ботинком, но голова уже могла соображать. Она заставила Тулаева забыть о боли и погнала его в ночь мимо брошенных зданий дворянской усадьбы, на территории которой, собственно и находился санаторий, мимо заглохшего, вонючего пруда, вниз, вниз, к каменному мосту.

– Наждак, ты – сука!.. Пусти меня, я убью эту гниду! – остановил его голос из тьмы.

– Не рыпайся! Пошли до хазы!

Тулаев шагнул к кустам, слился с ними.

– Ты со страху в штаны наложил, Наждак!

– Заткнись, урод! Из-за тебя мы чуть на перо к вору в

законе не попали.

– Как-кому вору?! Он – хиляк моржовый! Он...

– Вор – это не он. Вор в углу сидел.

– Ну и что?! Да я твоего вора!..

– Заткнись! Если Савельич узнает, что мы прокололись, он

тебе крылышки подрежет. Забыл, как он предупреждал, чтоб больше не "светились"?

– Да я...

– Пошли... Еще эту грымзу кормить надо.

Звякнуло что-то металлическое, прошуршали ветки, кто-то матюгнулся, громко харкнул. Сколько ни силился Тулаев, так никого и не разглядел. Верзила и его дружок явно ушли, но куда – влево или вправо, – он не мог понять. Луна еще не родилась, и стояла такая могильная тьма, что в ней можно было потерять даже самого себя.

В голову опять вернулась муть. Спасти от нее мог только сон. Тулаев на ощупь определил, что перед ним металлическая сетка, перегородившая ход с моста на территорию санатория. С нее сыпалась ржавая труха, и, наверное, ладони уже стали оранжевыми. Тулаев представил, как он измажется, пока перелезет через сетку, и расхотел это делать. Желание сна оказалось сильнее, и он, подчиняясь ему, побрел по угрюмой аллее к корпусам санатория.

32

В камере смертников каждый звук имел особое значение. Даже тишина казалась звуком. Когда она устанавливалась в камере, то это была не просто тишина, а осуществившаяся надежда. А уж если звук рождался дверью, то он мог либо вселить страх, либо вызвать урчание желудка. Смотря что щелкало.

На этот раз звук был хороший. После клацания посередине двери высветился квадрат, и на откинутую полочку прапорщик-инспектор выставил две алюминиевые миски с холодными макаронами, баклажку теплой воды, закрашенной непонятно чем под чай, и черствые куски хлеба.

Семен Куфяков сразу ощутил, как внутри зашевелился желудок, и, встав с топчана, посмотрел на часы. Завтрак всегда приносили в 08.17. На его циферблате стрелка уже заползла за двадцать минут, и он вернул ее на место, ко второй рисочке после пятнадцати.

– Ну чего замерли?! Шустрее разбирайте! – поторопил прапорщик.

Куфяков бережно перенес и поставил на топчан рядом с

лежащим Миусом алюминиевую миску с макаронами, накрыл их выданными на двоих кусками хлеба, почти бегом вернулся к двери и забрал остальное.

– Пляши, Семен. Тебе письмо, – положил прапорщик на освободившуюся полочку распечатанный конверт. – От братухи.

Дрожащие пальцы Куфякова еле успели схватить бумагу. Под хлопок на двери исчезло светлое пятно, и она снова стала зеленой как плесень.

– Дай сюда! – вырвал конверт Миус.

Куфяков молча вернулся к своему топчану, достал из-под подушки ложку и быстро-быстро съел макароны. Если бы его спросили, холодными они были или горячими, он бы не вспомнил. Впрочем, в камере стояла такая жара, что горячая еда здесь бы только раздражала.

Лихорадочно заглатывая своими маленькими глазками кривые строчки письма, Миус языком слизнул пот с верхней губы. Сначала пляшущие буквы вызвали радость, потом удивление, а когда он всмотрелся в одно из слов, жалость. Миус так давно не испытывал этого чувства, что даже немного испугался.

Дохлебывающий свою кружку чая Куфяков как-то странно посмотрел на него, и Миуса перекорежило. Он швырнул письмо в лицо соседу, схватил его ложку с прилипшим на ручку куском серой макаронины, вернулся к своему топчану и со всего размаха воткнул острие ручки в стену. Над левой стороной треугольника появилась еще одна точка. Теперь их было уже четыре.

Куфяков с уже привычным ужасом смотрел на спину Миуса, к которой прилипла майка. Тяжелое дыхание двигало спину, двигало майку, но не могло ее оторвать от кожи. Серые пятна пота сидели на застиранной ткани словно нарисованные.

– С-суки ментовские! – прохрипел Миус и что-то еще пририсовал на стене острием ручки.

Последняя капля скатилась по бортику алюминиевой кружки в рот Куфякову, и тут же по его спине щедро сыпануло потом. То ли жара выдавила чай, то ли не выдержал он взгляда обернувшегося Миуса.

– Постучи в дверь, – приказал он.

На робкие постукивания Куфякова уголком согнутого пальца в дверь долго никто не отвечал. Раздражение сбросило Миуса с топчана. Он с размаху врезал ногой, обутой в кроссовку, по металлу. На двери испуганно распахнулось окошко. В ней портретом краснело лицо все того же прапорщика.

– Чего надо?!

– На, командир, – положил Миус на окошко мятые пятьдесят

тысяч. – Надо флакон "Тройного".

– Где ж я его возьму? – возмутился прапорщик. – Его днем

с огнем ни в одном магазине не найдешь! Кругаля сплошная "Франция"...

– А у тебя... ну, у тебя с собой на дежурстве что есть?

– Ну это... с полфлакона какого-то ихнего дикалона. С

долларом на этикетке.

– Давай, – согласился Миус.

Деньги смело невидимым ветром. Резко захлопнутая створка помолчала и со вздохом упала опять. Сегодня ей приходилось работать больше, чем в обычный день.

– На, – поставила рука с криво остриженными ногтями плоский флакон с зеленой, как дверь камеры, крышечкой. – Токо зажуйте.

– Лады, – согласился Миус и подобрал положенные прапорщиком на окошечко два зубка чеснока.

Он торопливо снял крышечку, отбил о край топчана черную головку пульверизатора, вынул соломинку и снова приказал Куфякову:

– Давай свою кружку.

Немного плеснул ему, но большую часть налил все же себе. Хмуро помолчал и тише, чем обычно, сказал: