Текст книги "Страх"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

– А машины на улицах есть?

– Есть. И очень много. И они...

– Тогда это Москва.

– Но в Петербурге тоже много машин. И река...

Жалость к худенькой рыжей девчонке тоненько, как кольнувшее

в кожу острие булавки, ткнулась в душу Тулаева. Он ощутил вину

перед нею за то, что ей снятся такие странные сны. Хотелось

сказать что-то нежное, утешительное. Далеко-далеко в детстве,

когда ему было горько и одиноко, такие слова могла произнести

только бабушка. Но он уже не помнил эти слова, а другие, скорее всего, помочь не могли.

Заныла нога, которую во сне укусил кот. Наверное, он просто подвернул ее когда прыгал от Вовы-ракетчика, но странное ощущение, что и сейчас его цапнул своими острыми зубками усатый кот, заставило спросить:

– А ваш отец много раз ходил на стрельбы?

– На пуски, – поправила Маша. – Тысячу и один раз. Без боцмана лодка не всплывет и не погрузится.

– А в этом экипаже он давно служит?

– Ну, вот мы и пришли, – показала на зашторенные окна гостиницы Маша.

– Правда?

Странно, но Тулаеву больше всего в жизни сейчас не хотелось спать. Он был бы счастлив, если бы они заблудились среди бетонных башен поселка. Но они не заблудились. И на первом этаже, в комнате администраторши, едким лимонным светом горела настольная лампа.

– До свидания, – протянула она бледные тоненькие пальчики.

– Может, вас проводить домой, – прикоснулся он к ним.

Они были совсем не холодными, как представлялось ему.

Согревать, скорее, нужно было его, а не Машу.

– А некуда провожать, – ответила она. – Я в этом,

соседнем доме, живу. Видите, окно без одеяла на пятом, последнем,

этаже?

– Вижу. А почему без одеяла?

– Значит, там еще не спят. А когда спать ложатся, здесь все закрывают окна синими матросскими одеялами. Светло же ночью...

Тулаев с удивлением провел взглядом по темным окнам. Он бы ни за что не догадался, что их вычернили одеяла.

– Это папа на кухне. Он меня ждет. Он так привык, чтоб его кормили. Или мама, или я. Пока не поест, спать не ляжет.

– А когда обычно уходят на стрельбу?.. В смысле, во

сколько? – поправился Тулаев.

– Утром.

– И надолго?

– По-разному. В этот раз – на сутки. Полигон-то недалеко.

– А командир у отца хороший? – не выпускал он ее

пальчиков.

– Балыкин?.. Очень хороший.

– А старпом?

– Средне. Бывали и лучше.

– Дон-Жуан?

Первой на память почему-то всплыла строка из училищной аттестации Дрожжина, где особо отмечалась его любовь к прекрасному полу.

– Почему Дон-Жуан? – удивилась она и пальчики из его тисков все-таки высвободила. – Скорее, зайка серенький...

– Это в каком смысле?

– Ну-у, трусоват.

– Вы так считаете?

– Папа так говорил. Пару раз. Начальников боится, подчиненных боится.

– Значит, точно – зайка, – сказал совсем не то, о чем подумал Тулаев.

В училищной аттестации ни слова о трусости Дрожжина не говорилось. Конечно, люди со временем меняются. Бывает, так меняются, что как бы и не одну судьбу, а несколько проживают. Но неужели начфак с задатками Чехова не смог заметить хотя бы росток трусости, хотя бы намек на него? А может, и не трусость это, а исполнительность?

– А мне сказали, Дрожжин в своем экипаже здорово развивает контрактный набор, – задумчиво произнес Тулаев.

Маша смотрела на него такими глазами, будто он начинал бредить.

– Дался вам этот Дрожжин! – махнула она ручкой на берег, где, скорее всего, в это время стояла их лодка. – Отсидит еще годик на лодке – и уйдет в академию, – она снова обернулась к окну. – Дрожжин двумя этажами ниже нас живет. Вон, кстати, у него на кухне почему-то окно горит.

Тулаев сразу посмотрел туда. В желтом прямоугольнике темнел

контур широкоплечей мужской фигуры. Его левая рука была вскинута к форточке. Он выбросил какой-то комок и закрыл форточку. "Левша," – как-то отстраненно от себя подумал Тулаев. Мужчина опустил руку и стал похож на полупоясную мишень для стрельбы из снайперской винтовки. Глазомером Тулаев определил дистанцию в семьдесят пять – восемьдесят метров. Идеальное расстояние. Идеальная мишень. Контур дернулся и исчез с желтого фона. И ощущение мишени исчезло. Тулаев будто бы промазал. В окне сразу погас свет.

– Извините. Мне нужно спешить, – коснулась она его руки

своими теплыми пальчиками и быстро пошла к пятиэтажке.

На ее серо-синем, так похожем на небо над бухтой, плаще, огненной лентой ходила из стороны в сторону толстая коса. Она тянулась почти до пояса. Тулаев впервые заметил ее, и ему стало горько, что он перестал быть наблюдательным. Но у него в жизни не существовало ни одной знакомой с такой длинной косой.

Под окном Дрожжина пробежала облезлая собака, понюхала выброшенный им комок и тут же его съела. Наверное, это был кусок хлеба. Или колбасы. Людям свойственно выбрасывать недоеденное.

Маша, не оборачиваясь, уходила все дальше и дальше. А коса огнем все жгла и жгла его глаза.

7

В 02.43 по московскому времени пост наружного наблюдения N 2 во дворе дома на Кутузовском проспекте заметил двух бомжей, подошедших к мусорным бакам.

Точнее, заметил не весь пост, а только его половина – щупленький лейтенантик в сером турецком свитере. Его товарищ – майор с предпенсионным животиком и кожаной кепкой на лысой голове – спал и при этом так причмокивал губами, что ему, видимо, снилось одно из двух: или пышный обеденный стол, или пышная голая девица. От чего еще чмокают губами толстые майоры, лейтенантик не знал. Он завидовал его сну, но не представлял, как можно заснуть, когда снизу, сбоку и сзади – только жесткие доски избушки на детской площадке, а ноги нельзя даже вытянуть.

Из инструктажа лейтенантик знал, что объект слежения – бабулька с парализованными ногами, которая раскатывает по коммуналке на инвалидной коляске, но, следя за дверью подъезда, почему-то ждал, что оттуда выйдет именно она. И не будет никакой коляски. Он упорно не верил, что ноги у нее парализованные, хотя на инструктаже врать не могли.

Скорее всего, нужный объект сначала вошел бы в подъезд, чем

вышел, но пост N 3, установленный в квартире напротив,

упрямо молчал.

За вечер и ночь это были третьи бомжи, которых видел во дворе лейтенантик. Они ходили группками по два-три, словно если бы кто-то из них остался в одиночестве, то с ним сразу что-нибудь случилось бы. В первой и второй группах были и женщины. По одной, но были. В этой – два мужика. И оттого они сразу показались подозрительными.

Лейтенантик посмотрел на губы майора. Они перестали чмокать и, сложившись в трубочку, что-то пили из душного, пахнущего горелым пластиком, воздуха двора. Возможно, это был сок манго, возможно, губы пышнотелой красотки. Бомжи вряд ли могли показаться майору подозрительными. И лейтенантик не разбудил его.

А двое, озираясь, прошли через двор к мусорным бакам, и тот, на чье худое тело было наброшено мятое коричневое пальто, сразу показал на крайний бак справа. Бомж в зеленом болоньевом плаще, непонятно как уцелевшем за тридцать лет в бурях нашего времени, погрузил в этот бак руки и по-кротовьи заработал ими. На жирный, в черных пятнах, асфальт полетели пустые пакеты, пластиковые бутылки, тряпки, бумажки, куски хлеба, картофельные очистки, апельсиновая кожура. Бомж, наверное, хотел докопаться до дна бака, чтобы узнать, есть ли это дно или дальше идет колодец с золотом. Когда на асфальт вылетели черные ботинки, лейтенантик напрягся.

В робком желтом свете фонарей ботинки выглядели новенькими, хотя, скорее всего, были изношенными. На ногах у бомжа в пальто по-клоунски белели загнутыми резиновыми носами китайские кеды, но он на ботинки даже не посмотрел. А его напарник, уже оторвавший в кладоискательском порыве ноги от земли и находящийся по большей части внутри бака, чем вовне его, вдруг оттолкнулся худым животом от металлического бортика, спрыгнул на асфальт и, не удержав равновесия, упал спиной на куст сирени.

– Ты это... чего? – прохрипел бомж в пальто, похожем на шинель Дзержинского. – Ну, это...

– На, – протянул руку барахтающийся в ветках его коллега.

– Ну, это... давай, – согласился он, но, взявшись за руку напарника, как будто оторвал от нее кисть и отошел на пару шагов в сторону, чтобы рассмотреть пальцы на этой кисти.

Тянуть дружка из кустов он почему-то не стал. Сощурившись до

рези в глазах, лейтенантик разглядел, что никакая это не

кисть, а пустой пакет от молока. Длинный картонный пакет с

глупой коровьей мордой на белом боку. Он сам покупал иногда

молоко в таких пакетах. Оно никогда не прокисало. Возможно, его

делали из смеси мела и воды.

– Ты того... как это? – шепотом прохрипел бомж в пальто напарнику.

Тот все-таки вырвал себя из цепких пальцев кустов, посмотрел назад с таким видом, будто его удерживали не ветки, а хищное животное, и заширкал пляжными, на одной резиночке, тапочками по асфальту мимо ботинок к своему корефану.

– Как это... ну, это... почапали, – приказал он.

Видимо, даже у бомжей когда собираются двое, кто-то один становится начальником.

Ботинки – сокровище для любого бродяги – так и остались на жирном асфальте рядом с картофельными очистками и апельсиновой кожурой.

Лейтенантик бережно потряс за колено майора. Рация лежала у него на груди, под полой пиджака. Губы майора замерли, словно видимость в фильме, идущем во сне, ухудшилась, и он уже не мог столь четко что-то разглядеть. Либо жирные, отливающие лаком алые ломти семги, либо розовые, пахнущие мылом ягодицы дамы.

Лейтенантик потряс сильнее. Глаза майора резко распахнулись. В них не было даже капли сна. Они смотрели на лейтенантика с немым укором, точно только что спал не майор, а его напарник. Такое выковывается с годами.

– Что? – чистым, совсем без послесоннной хрипотцы, голосом спросил майор.

– Два бомжа. Нашли какую-то коробку в мусорном баке и ушли под арку.

– Ну и что?

– Они не взяли больше ничего. Даже ботинки. Новые.

Последнее слово лейтенантик произнес со злостью. Ему не верили. А он уже не верил и себе, что только что заметил ковыряющихся в мусоре бомжей. Их уже не было во дворе, и все сильнее начинало казаться, что их не было вообще, а он просто заснул и увидел во сне странную парочку в рванье.

– Какая коробка? – сдвинул складку на переносице майор.

– Ну, не коробка, а это... пакет от молока.

– И все?

– Все.

Рука майора вырвала из-под полы черную рацию. В темноте избушки для детишек, наверное, пакет из-под молока тоже выглядел бы черным. Лейтенантик не успел подумать об этом, а майор уже выстрелил фразу:

– Первый, я – второй. Как меня слышишь?

– А-а, второй, я – первый, – прокашлялся в рацию пост наружки на шоссе. – Что у вас?

– Два подозрительных бомжа. Вышли через арку.

– От нас объект не виден.

– Ясно... Отправляю на преследование.

Майор опустил рацию, подержал ее, взвешивая свои мысли, и протянул черный брикет лейтенанту:

– На, тебе важнее. Проследи за ними.

– Один?

– Пост нельзя оголять. К тому же ты их один видел. Пойдешь вправо. Эти кадры явно с Киевского вокзала.

– Есть...

Он опять увидел их через пару минут. Бомжам, наверное, чудилось, что они шли торопливо, почти бежали, но вряд ли можно было бы назвать бегом старческое лыжное ширканье по асфальту, с помощью которого плыл сквозь ночь бомж в болоньевом плаще.

На пляжном шлепанце левой ноги наконец-то лопнула перемычка, и он остановился. Коричневое пальто сразу не заметило это и, обернувшись уже с расстояния в десять-двенадцать метров, громко прохрипело:

– Ты это... тово... чего это?..

– По-ожди, – ответил сидящий на корточках над аварийным шлепанцем бомж. – Чичас веревку подвяжу... Разорвалась...

– Ты это... пошустрее... Он это... еще уйдет... такие бабки... как бы, ну... не... неделю пить без этого... без просыху бу-ем...

– Ща... ща... Никуда он не уйдет... Ему, небось, эта чепуха важнее, чем нам...

Лейтенантик, слушавший их разговор за кустами затаив дыхание, вдруг ощутил, что внутри у него есть сердце. Оно замолотило с частотой дизеля у компрессора и заставило его поднести рацию к губам.

– Первый, я – второй, – с интонациями майора объявил он.

– А-а, я – первый. На связи.

– Бомжи – связники. Ориентировочное место контакта с объектом Киевский вокзал. Передайте сведения мобильной группе.

– Опиши внешний вид.

Бомж в плаще встал с корточек, притопнул левой ногой, пошевелил грязными пальцами. Испытание нового изделия закончилось. Следов брака не осталось. Бомж громко высморкался вбок, покряхтел и заширкал уже быстрее.

Закончив сбивчивое описание, лейтенантик прервал связь и на цыпочках побежал вдоль кустов за бродягами. Когда забор из кустов закончился, ему пришлось проявить просто змеиную изворотливость. Турецкий свитер превратился в грязную тряпку, но бомжей до площади Киевского вокзала он все-таки довел.

У лестницы на пригородные электрички томились оранжевые жуки таксомоторов, машины стояли и у окон гостиницы и вдоль торговых палаток. Какая из них занята мобильной группой, лейтенантик не знал. Рация в руке упрямо молчала, и он принимал это молчание за добрый знак.

Бомжи подошли к строю бабок-стахановок, несущих посреди душной ночи свою нелегкую торговую вахту у входа в вокзал, и стали прицениваться к бутылке водки. Эта же бутылка привлекла внимание рослого парня с огромной спортивной сумкой на плече.

Издалека лейтенантик не слышал слов, но успел заметить, что бомж в коричневом пальто как бы небрежно уронил пакет от молока в сумку парню. Тот протянул бабульке-торговке купюру, она посмотрела ее на просвет. С таким вниманием изучают или "стольник" или "полтинник". Закончив исследование, бабулька протянула бомжу в плаще бутылку, а сдачу выдала его напарнику.

К моменту столь сложного рассчета парень уже

спустился по лестнице к белым "жигулям", швырнул на заднее сиденье сумку и сел за руль.

Соты рации прохрустели, словно изнутри выбирался заползший туда по глупости жучок.

– Второй, я – пятый. Как слышно.

– Второй на связи, – ответил лейтенантик.

– Объект на контроле. Белая "шестерка". Отслеживай связников.

– Есть, – подчинился лейтенантик.

Если слежение с автомобиля вел "пятый", то где-то еще должен был находиться "четвертый". И страх, что парень с сумкой уйдет, сменился робким ожиданием удачи.

На случай, если "пятый" его все-таки потеряет, лейтенантик решил припомнить внешние данные парня. Одежду и сумку он мысленно сфотографировал. А вот внешние данные давались с трудом. Кроме высокого роста и ширкающей, как у бомжа в плаще, походке, ничего, кажется, больше не отложилось в памяти. "Нет, еще нос! – мысленно поправил себя лейтенант. Вбитый такой. Как у собаки породы боксер".

8

В шесть утра Межинский ощущал себя так, будто не спал уже неделю. Его подняли с постели среди ночи, но, если честно, он и уснуть-то не успел. В голове мутными, полубредовыми образами возникали то худющий, похожий на монаха-иезуита, Зак, то мясистое лицо Цыпленка, то Тулаев, который почему-то виделся старше и хуже, чем он был до этого. А потом память подбросила "шпильку": четко-четко перед глазами возник прилавок ювелирного магазина, на котором они с женой выбирали кольцо – подарок дочери к совершеннолетию. И в левом углу прилавка, под стеклом, Межинский увидел золотую заколку на галстук. Каплями крови на ней алели рубины. Побрякушка стоила две его месячные зарплаты, и Межинский впервые пожалел, что коллекционирует заколки. У него их уже поднабралось почти две сотни, но всю свою коллекцию он отдал бы в обмен за увиденное сокровище.

Расстройство, поднимающееся в дуще как на дрожжах, выдавило легкую дрему из глаз, приподняло веки, и в этот момент зазвонил телефон. Через полчаса Межинский был уже на Лубянке и беседовал с щупленьким, испуганным лейтенантиком, постоянно оправляющим на груди исполосованный грязью свитер.

Лейтенантик сбивчиво описал внешность парня с сумкой, а потом рассказал о допросе бомжей. Он застал их за распитием бутылки. Бродяга в пальто уже мог только мычать, но, как пояснил лейтенант, он и до этого не выказывал богатых познаний русского языка. Бомж в плаще сразу испугался прилипчивого "милиционера", и выложил все, что знал, хотя знал он немного. Их двоих нашел на вокзале парень с сумкой. Он попросил принести из мусорного бака во дворе дома на Кутузовке пакет из-под молока, перевязанный шпагатом. От суммы вознаграждения у бомжей закружилась голова. Они выполнили просьбу со рвением солдат первого года службы. Единственное, что заметил на спрятанной в пакет записке бомж, когда ее по пути доставал напарник, это буквы и цифры, похожие на номер машины. Скорее всего, старушка исправно сообщила Заку о "BMW" Четверика.

Лейтенантику пришлось наговорить кучу лестных слов, и он ушел с видом человека, которого за минуту узнала вся страна. Доклад от мобильной группы оказался скупее и хуже. Парень от вокзала доехал до своего дома, поднялся в квартиру и завалился спать. Оперативники, кажется, засекли, что он вел разговор по сотовому прямо из машины, но они не были в этом уверены до конца, и оттого, что не были, их неверие сразу передалось и Межинскому. Он приказал взять на прослушивание домашний телефон парня, но перед этим мысленно все-таки отматерил японцев, придумавших цифровой способ передачи информации и давших таким образом в руки бандитов столь мощное оружие как сотовый телефон.

А потом зазвонил аппарат спутниковой связи. Межинский взглядом выгнал из кабинета капитана Четверика, который вместе с ним выслушивал и лейтенантика, и мобильщиков, и, когда за ним закрылась могучая дубовая дверь, снял трубку.

– Алло!.. Виктор Иванович? – нервным голосом спросил Тулаев.

– Здравствуй. Я тебя слушаю.

Этого разговора по плану связи не должно было быть. А Межинский очень не любил все, что делается не по плану. Он всегда считал, что именно отход от планов разрушил все в нашей стране. Хотя, возможно, и эти планы были отходом от какого-то большого, самого важного плана.

– Возникли непредвиденные обстоятельства, Виктор Иванович, – торопливо сообщил Тулаев.

– Что-нибудь стряслось?

– Единица, на которой служит "Дэ", через три часа сорок семь минут уходит на ракетную стрельбу.

– Неужели моряки такие точные?

– Я не знаю, Виктор Иванович, точные они или нет. Я называю

время по плану боевой подготовки.

Опять возникло священное слово. Вряд ли порядок, а точнее, беспорядок на флоте мог существенно отличаться от беспорядка в стране, но от прибавленных к трем часам таинственных сорока семи минут веяло чем-то гранитным, непоколебимым. Как от стен могучих сталинских зданий в Москве.

– "Дэ", говоришь? – переспросил Межинский.

– Так точно! "Дэ"!

– Но у тебя же были подозрения к "Ка"?

– До сих пор вероятность "Ка" намного выше, чем у "Дэ"...

Но я же обязан проинформировать вас о факте.

Даже по спутниковой связи Тулаев называл Комарова и Дрожжина по первым буквам фамилий. Межинский подумал, что он сейчас еще и ядерные ракеты окрестит желтыми початками, но Тулаев сказал как-то странно:

– У них, оказывается, урожай постоянно находится на борту.

– Что-что?

– Ну, я о желтых початках...

– Что-то я тебя не понимаю.

Тулаев вымученно вздохнул и с еле скрываемым раздражением ответил:

– Как только ракетная подводная лодка вступает в строй, в

ее контейнеры загружаются ракеты с ядерными боеголовками, и потом пять – пять с половиной лет, вплоть до межпоходового ремонта, они постоянно находятся на борту. Меняются только экипажи. Их два. Получается, что лодка все время на плаву, все время в деле... Могут, правда, возникать какие-то поломки с матчастью у ракетчиков. Тогда освобождают шахты от двух или трех "единиц".

– А у этой... ну, где "Дэ", сколько на борту початков?

– Тринадцать... Две пусковые установки на ремонте, а в одну шахту загрузили так называемую практическую ракету.

– Без ядерной боеголовки? – наконец-то понял Межинский.

– Здесь называют "без боевых блоков". Именно ею и будет вестись стрельба по квадрату на Камчатском полигоне. Оповещение мореплавателям уже дано.

– Значит, во время пуска на борту будут и ядерные ракеты?

– Боевые, – поправил Тулаев. – Тринадцать штук.

– Веселенькое число!.. А что этот "Дэ"? Прощупал его?

– Серый малый. Но отрицательно никем не характеризуется.

Даже наоборот. Говорят, умело развивает контрактную службу.

– А "Ка"?.. Ты что-то мне тогда не договорил о "Ка"...

– Я прочел в его училищной аттестации фразу о том, что он задерживался воинским патрулем ночью на территории города.

Там не написано число, но у меня ощущение, что его задержали той же ночью, что и Миуса. Знаете, Виктор Иванович, самоволка на первом курсе это чрезвычайно редкая штука. А тут такое совпадение...

– Да, это уже серьезно, – ответил Межинский и вспомнил,

что из базы на двадцать километров западнее Тюленьей губы тоже пришел доклад от оперативника отдела "Т", что у его подозреваемого, тоже бывшего однокашника Миуса а теперь – замначальника штаба бригады многоцелевых атомоходов – в аттестации за первый курс написано о самоволке.

Круг сужался, но никак не мог захлестнуть петлю на нужной глотке. А может, ее и не было в тех краях?

– Виктор Иванович, вы телефоны, по которым звонил в Москву "Ка", проверили?

– Да. Один – ерунда. Это знакомая его жены. Второй – на подозрении. Квартиру кто-то снимает, но его уже дней пять на ней не видели. А что с его поездками?

– В Мурманск?

– Да.

– Выясняем. Сегодня мне должны сообщить кое-что.

– А лодка этого... "Ка" в море не выходит?

– В ближайшие три дня – нет.

– Я сейчас доложу президенту, – решился наконец-то Межинский. Никакого выхода в море не будет.

Распахнувшаяся дверь кабинета оборвала его. На пороге стоял высокий парень с испуганно-красным лицом. Люди такого роста редко так пугаются.

– Вы ко мне? – прикрыв трубку ладонью, нервно спросил Межинский.

– Так точно, товарищ генерал! – как-то яростно, раздраженно бросил от двери здоровяк.

– А вы кто?

– Я – помощник дежурного по управлению. Только что прошел сигнал о попытке захвата атомной электростанции в Полярных Зорях. Там идет бой между охраной и нападавшими.

– Наверх уже доложили?

– Так точно.

– Внутрь станции они не проникли?

– Никак нет!

– Спасибо. Идите. Я сейчас зайду к начальнику управления, – пообещал Межинский, хотя сейчас скорее нужно было бежать к президенту.

– Алло, Виктор Иванович, – глухим, закрытым ладонью ртом Тулаева напомнила трубка.

Повлажневшие пальцы Межинского скользнули с сот микрофона.

– Значит, так, – посмотрел на квадратный циферблат на

стене Межинский. От трех часов сорока семи минут стрелки

съели уже тринадцать минут. Опять тринадцать. Хреновое

число. – Значит, так... Выйдешь на лодке в море...

– Вы же сами сказали, что будет запрет на выход.

– Уже запрет не нужен, – недовольно ответил Межинский.

Говорить о нападении на АЭС даже по спутниковой связи не хотелось. Но что-то нужно же было говорить. И больше всего сейчас

Межинскому захотелось избавиться от назойливого собеседника. Избавиться дня на три.

– В общем, так. Выйдешь все-таки в море. Команду по инстанции мы дадим. Выйдешь как... как... в общем, по тому же профилю – выйдешь политработником, якобы проверяющим работу заместителя командира по воспитательной работе. Ты с ним знаком?

– Не-ет, – потрясенно ответил Тулаев.

Он докладывал лишь с одной целью: чтобы выход на стрельбу под каким-нибудь благовидным предлогом отменили. Меньше всего в жизни он хотел идти в море на черной, похожей на сгоревшую на противне сосиску, огромной подлодке. Под сердцем что-то больно заныло и медленно стало опускаться ниже, к животу. Таким маршрутом обычно разгуливал по телу Тулаева страх.

– Все. Конец связи, – начальственным тоном произнес Межинский и с облегчением положил трубку.

Хотелось опустить на ее холодный пластик лоб и уснуть. Так крепко уснуть, чтоб перестал существовать мир.

О том же самом подумал и Тулаев.

9

Черное китовье тело подлодки выталкивали из бухты два буксира. Правый оказался резвее, и командир – высокий, по-борцовски скроенный капитан первого ранга с морской фамилией Балыкин – беспрестанно одергивал его.

Тулаев, переодетый в РБ – костюм подводника-атомщика, скорее похожий на синюю больничную пижаму, чем на костюм – стоял на рубке за спиной командира и очень хотел, чтобы сюда же поднялся Дрожжин, но он почему-то упрямо не поднимался.

Истертый кожаный реглан на спине Балыкина сложился в складку-кишку. Обернувшись, он посмотрел сухими серьезными глазами на бирку "Офицер-психолог" на груди Тулаева, потом на его красные уши и посоветовал:

– Оденьте что-нибудь потеплее. Простудитесь же.

Тулаев не знал, что на самом деле Балыкин хотел сказать: "Посторонним при проходе узкости нельзя находиться на мостике", и ответил с героической интонацией:

– Ничего. Я потерплю.

– Старпом! – наклонившись над рубочным люком, прокричал вниз Балыкин.

– Я-а, та-ащ к-дир!

– Кувалду взял?

– Взял.

Из-за плеча Балыкина Тулаев посмотрел в теплое нутро лодки. Внизу, на зеленом линолеуме центрального поста стоял мужчина в пестром – желтое вперемешку с синим и красным – свитере. Его стриженая голова была сплющена у затылка, а когда он вскидывал ее, то показывались узенькие черные усики и усталые, непонятно какого цвета глаза. Казалось, что если бы глаз вообще не было бы, то Тулаев этого бы и не заметил. Лучше всего он помнил усы, а остальное вроде бы и не существовало.

На рубке стояли еще какие-то подводники. Кто в кожаном реглане, а кто и в меховом полушубке. Для семнадцати градусов тепла и яркого, по-южному яростного солнца полушубки, на взгляд Тулаева, смотрелись глупо. Но моряки их упорно не снимали.

С монотонностью рэповского речитатива Балыкин спрашивал: "На румбе?", а офицер с микрофоном, висящим у губ, как у эстрадной звезды Мадонны, с той же монотонностью называл цифры: "Сто сорок два ровно... Сто шесть ровно... Полста три ровно..." Когда будет неровно, Тулаев так и не дождался.

Буксиры, похожие на галоши, медленно стали отходить от лодки. Они явно сделали свою работу, потому что Балыкин смотрел на них примерно так же, как на чаек, упрямо пытающихся сесть на нос лодки.

Теперь уже на рубке звучали не только цифры, но и названия сторон.

– Левая назад малый!

– Стоп правая!

– Стоп левая!

– Обе вперед самый малый!

– Нравится у нас? – вынырнул из люка старичок-боровичок из сказки: окладистая бородка, озорные глазенки, плотно сбитая мужицкая фигурка на коротких ножках.

На кармане его куртки таинственно чернели буквы "ЗК ВР", а через руку был переброшен новенький, пахнущий лаком кожаный реглан.

– Оденьте, товарищ капитан третьего ранга, – протянул он его Тулаеву.

Отзываться майору на звание капитана третьего ранга равносильно тому, что не назвать жену именем любовницы.

Тулаев принял подарок с паузой, вызванной именно этим, но таинственный "ЗК ВР" эту же паузу посчитал за выражение солидарности и выдержки.

Он нырнул в люк с видом человека, спасшего жизнь другому, а Тулаев надел великоватый для него реглан и с наслаждением запахнул его на остывшей груди. "ЗК ВР" в голове медленно расшифровались в зам командира по воспитательной работе, замповоспа. Значит, этот старичок-боровичок и был его "коллегой".

– Потрясающе! – не сдержался Тулаев от вида огромного

ленинского профиля, высеченного на скале по правому борту.

– Несчастливое место, – пояснил моряк с переговорным устройством, надетым поверх черной мутоновой шапки.

– Почему? – метнулся к нему с вопросом Тулаев, как прыгает бездомная собака к первому кто приласкает ее.

– А в самом конце работ старшина-скалолаз, который его

делал, сорвался и насмерть разбился.

– Да-а, эту наскальную живопись надо в музее выставлять,

еще раз восхитился Тулаев.

Огромный, метров пятидесяти в поперечнике, ленинский профиль был густо укрыт красной охрой, но на носу она обсыпалась, и оттого чудилось, что это какой-то великан со стороны океана одним мощнейшим ударом вмял нос в знакомое до боли лицо.

– А скажите, – спросил Тулаев спину моряка с переговорным устройством, – этот профиль высечен не по приказу того чудика, что построил фонтаны?

Первым обернулся Балыкин. В его взгляде попеременно появлялись то удивление, то раздражение. Наконец, удивление победило, и Тулаев понял, что сболтнул лишнее. Ни один настоящий политработник не обозвал бы чудиком другого политработника, тем более в адмиральских погонах.

– Он, – не оборачиваясь, ответил моряк с микрофоном и что-то хрипло зашептал в него.

Балыкин с командирской резкостью стал выяснять курс, скорость и глубину на эту минуту, а Тулаев раздраженно подумал о том, что начальник особого отдела так и не приехал на причал к отходу лодки, и он так и не узнал, зачем ездил в Мурманск на своей машине Комаров.

Ободранный профиль бывшего вождя мирового пролетариата сплющился, медленно исчез за поворотом. Профиль, дома с забитыми подъездами, циклопический фонтан, атомные лодки с ободраной резиновой шкурой у причалов, – от всего этого веяло медленным, мучительным умиранием, но теперь оно уже жило в душе Тулаева, и он так явственно ощутил муки затянувшейся смерти, будто умирала со стоном какая-то часть его души, а не база в Тюленьей губе. Хотя, возможно, это просто гудела голова после бессонной ночи, дурной пьянки, скандала с Вовой-ракетчиком, гудела от мыслей о своей несложившейся жизни, от странного чувства, что Маша, смешная рыженькая Маша, не случайно оказалась рядом с ним белой северной ночью.

А стон нарастал и нарастал. Тулаев сглотнул, чтобы выгнать стон из ушей. Барабанные перепонки не отозвались на его просьбу.

Тулаев вскинул глаза от люка, в котором тщетно пытался повторно высмотреть Дрожжина, и они сразу округлились. Небо, зажатое слева и справа базальтовыми челюстями берега, почернело и вот-вот должно было разорваться на куски.

– Что это? – спросил он спину Балыкина, но вместо ответа получил боксерский удар ветра в лицо.

Черное мгновенно сменилось белым. Исчезли берег, небо, вода. Лодка пузатым дирижаблем висела в плотной снежной круговерти и, кажется, вот-вот должна была взлететь, оторваться от постылой воды и взмыть к солнцу.

– Обе вперед средний! – отвернувшись от ветра, потребовал

от моряка с переговорным устройством Балыкин.

– Есть обе вперед средний!

Через полминуты опять голос Балыкина:

– Что по лагу?

– Стоим!

Ветер хотел затолкнуть лодку в базу, лодка упрямо намеревалась выйти, и в этой жуткой схватке на время установилась ничья. Винты атомохода рубили и рубили холодную свинцовую воду бухты, но свиднуть субмарину хоть на метр вперед не могли.

Тулаев уж и рад был прыгнуть в тепло центрального поста, но рука, вцепившись в какую-то стальную скобу, не отпускала.

Балыкин еще что-то кричал, но кричал уверенно, ему спокойно, даже вяло отвечали, и эти вялые голоса постепенно успокоили Тулаева. Ветер, намертво залепивший снегом рубочные окна, стал стихать. Скорее всего, он понял, что лодку с упрямыми людьми ему не одолеть, и унесся в глубину губы, к поселку.