Текст книги "Страх"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

И он твердо решил, что должен прорваться к президенту и рассказать о нем.

22

Женщина – самая неразгаданная тайна на Земле. Мужикам упрямо кажется, что они правят миром, и совсем не замечают, что они всего лишь выполняют приказы дам. Если не жен, то любовниц. Вселенная не вмещается в женскую душу. За секунду она может сменить одно настроение на другое, а за вторую секунду совершенно спокойно избавиться и от этого.

И точно так же внутри Ларисы испуг от услышанной фамилии Тулаева сменился яростью, ярость – ненавистью, а сейчас она не ощущала ничего, кроме усталости. Что-то рушилось в красивом плане Зака, хотя, если честно, большую часть этого плана придумал не он.

Лариса внушила ему свои мысли, потом похвалила за то, что он якобы это придумал сам, и Зак действительно посчитал, что он – гений. Она могла бы вместе с ним смотреть сейчас какой-нибудь венесуэльский телесериальчик по телевизору на даче, но ей захотелось подвига, захотелось зауважать себя. И хотя еще ничего не сорвалось окончательно, она уже ощутила отчаяние. А отчаяние изматывает сильнее всего.

В командирскую каюту, огромную командирскую каюту, превышающую размерами самую большую комнату на даче-хоромине Зака, зашел Дрожжин, виновато посмотрел на Ларису. Ее босые ступни жалостно смотрелись на красном ковре, постеленном на палубе у койки командира, и оттого, что он был красным, маникюр как бы исчез с ее пальцев, стал частью рисунка ковра. Глаза готовились заплакать, но что-то сдерживало их. Черный комбинезон делал Ларису худее и привлекательнее. В жизни Дрожжина было много женщин. Может, даже больше, чем требуется по норме Дон-Жуана для его возраста, но такую как Лариса он не встречал никогда.

– Только что хозяин передал, что подня на запасной полосе в Шереметьево-два стоит сто пятьдесят четвертая "тушка". Скорее всего, они примут наши требования...

– Наши самолеты часто падают, – отрешенно сказала она.

– Этот не упадет. Они хорошо понимают, что играют с огнем.

– А моряки... твои бывшие моряки... они не могут испортить

ракеты? Они же в том отсеке...

– Ракетный отсек – это всего лишь бочки. Сплошной металл. Управление ракетами у нас в руках.

– А люк? Они его не откроют?

– Таких случаев в истории флота не было... Я вот хотел спросить, помялся он. – Мы передали, что нанесем удар по Новосибирску.

Но ракеты ведь боевые. Практических уже нет...

– Ну и что? Выстрелим боевой.

Она сказала это так спокойно, что Дрожжину стало не хватать воздуха. Как будто Лариса забрала его весь на вдохе, чтобы произнести страшную фразу.

– А как мы спасем Бороду? – уже более заинтересованно спросила она.

– В корме есть люк наверх. Мы всплывем, они выберутся на легкий корпус, перебегут по ракетной палубе к нам – и все...

– А эти свиньи захватят отсеки в хвосте лодки!

– Я уже говорил, – повысил он голос. – Если люк задраен изнутри отсека, его невозможно открыть извне. Хоть зубами грызи...

– Потом мы их утопим.

– Кого? – не понял Дрожжин.

– Этих мерзавцев, твоих бывших сослуживцев.

– Зачем же так?.. Мы просто высадим их на льдины. Подойдут корабли. Подберут их.

– Ты слишком мягок. Как пластилин... На флоте что, никогда не тонули лодки?

– К сожалению, тонули... Но там были такие серьезные аварии.

– Одной меньше – одной больше. Все равно нас под Канадой уже

ждет судно. Пронырнем Арктику, пересядем на него, а этих – туда, рыбам на корм, – показала она отлакированным ногтиком на коврик у своих ног.

Дрожжин ничего не ответил. Только при упоминании Канады потрогал пальцами твердый пластик кредитной карточки. Она лежала все там же, в теплом кармане. И от этого стало чуть лучше на душе.

Карточка еще не принесла ему никакого зла и казалась самым лучшим изо всего, что существовало на лодке в эту минуту.

– Разрешите? – заставил его вздрогнуть голос из-за спины.

Дрожжин обернулся и почувствовал, что на него смотрит смерть: череп, туго обтянутый бледной кожей, сухие потускневшие глаза.

– В чем дело? – спросил он у этих страшных глаз.

– Вы не разрешите мне переговорить с адмиралом? – спросил череп фальцетом Связиста.

Этот мышиный голос Дрожжин уже слышал не раз. И в штабе дивизии, где Связист, а тогда еще просто флагманский связист штаба капитан третьего ранга по фамилии то ли Войкун, то Войкин нудно долбил на совещаниях их экипаж за недостатки по своему профилю, и совсем недавно в центральном посту. Связист оказался единственным из высадившихся на борт бандитов, кого Дрожжин знал в лицо. Правда, год назад Связист не был столь худ. Время будто бы свернуло его в жгут и выжало все, что можно. Но Дрожжин сразу при встрече на лодке сделал вид, что не знает его, а Связист ответил взаимностью.

– Товарищ старший помощник, мне нужно всего десять минут, – уже решительнее произнес он, хотя какая может быть решительность у скелета? Всего десять минут.

Дрожжин по сплетням довольно дотошно знал историю его семьи. Банальный любовный треугольник. Банальный с точки зрения мировой истории. И ужасный для любого, кто попадал в этом треугольнике в лишний угол. Попадал и смотрел, как два других сближаются, превращаясь в единое целое и таким образом делая его не частью треугольника, а просто лишней песчинкой-точкой рядом с двумя слившимися.

– Адмирал еще без сознания, – соврал Дрожжин.

– Я узнавал... Извините, та-ащ командир, – польстил ему Связист. – Я узнавал у охранника. Они оба пришли в себя. И Балыкин, и адмирал.

– Ну и что?!

Дрожжина разъярило, что его назвали командиром. Сейчас это выглядело не лестью, а издевательством. Командиров хватало и без него. Один Борода чего стоил? А Лариса?

Он обернулся к ней. На время разговора со Связистом Лариса как бы исчезла из каюты, и он не мог понять, что скрыто за ее молчанием: безразличие к просителю или еле сдерживаемая ярость? На лице не читалось ничего. Оно выглядело белым листком бумаги, на котором можно было писать что угодно. И в эту секунду он понял, что бумага ждет именно его руки, его почерка, его слов.

– Подожди в посту, – зло приказал он Связисту. – Я приму решение.

Дрожжин захлопнул дверь, ударив Связиста ею по спине. Взмокшие пальцы дважды провернули ключ. Он мысленно поторопил шаги

Связиста, возвращающегося в свой мрачный угол-келью. Шаги казались черепашьими. Они отнимали секунды, которых и так было до скудного мало.

– Ларисочка, милая! – метнулся он к ней и упал на колени.

Его ладони мягко прижались к жесткой ткани комбинезона на ее спине. Он смотрел снизу вверх жадным, умоляющим взглядом. Лист бумаги по-прежнему оставался чистым. Дрожжин знал, что нужно на нем писать, но не знал как.

– Я люблю тебя, Ларисочка! – выпалил он то, что говорил сотням женщин.

Но в этот раз под словами скрывалась какая-то терпкость. Он будто бы откусил кусок несозревшей хурмы. Его нужно было жевать, но он не знал, почему ему все-таки не попалась хурма поспелее и послаже.

– Я люблю тебя с первой минуты нашей встречи. Помнишь, еще когда

в кресле сидел Зак?

– Зак?

Только это слово оживило ее. Но у нее почему-то было ощущение, что она впервые услышала эту фамилию. Или в том царстве усталости, куда ее отнесло временем, не существовало таких имен? В нем не существовало даже Дрожжина, хотя он стоял перед ней по-молитвенному, на коленях, и издавал какие-то звуки. Наверное, в царстве усталости не живут звуки. Там все делается молча. И когда его пальцы всплыли по спине к бретелькам комбинезона и начали торопливо их расстегивать, она впервые ощутила перед собой человека.

Человек был мужчиной. Сквозь муть в глазах она заметила черную черточку усов и синеву щетины на щеках. У Миуса тоже было мужское лицо, но только без усов и щетины. Она уже и не помнила его толком. Может, он отрастил усы в камере, а может, даже отпустил бороду. Лариса не знала, разрешают ли в Бутырках отпускать бороду.

От человека, который раздевал ее, пахло едким мужским потом и плохим одеколоном. Потом – сильнее. Миус тоже пользовался раньше одеколоном. Очень плохим одеколоном. Он ничего в этом не понимал и очень злился, когда Лариса пыталась его просветить. Она и полюбила его в детстве именно таким, злящимся, когда впервые увидела его во дворе своего дома. Он был старше на восемь лет, уже имел за плечами два срока и казался Робин Гудом, сошедшим со страниц книги в жизнь. Миус, как и Робин Гуд, грабил, но только бедным не раздавал. Хотя сравнение родилось у Ларисы, скорее всего, не от этого, а от длинных рук Миуса. Они были слишком длинны даже для его огромного роста. Робин Гуд хорошо стрелял из лука. Значит, руки у него были длинными.

Зак разбирался в одеколонах даже получше Ларисы. Зак во всем разбирался здорово. И хотя ничего между ними не было, и он даже не попытался поцеловать ее, Лариса уже и не знала, кого она любила больше: Миуса или Зака? И кого она сейчас спасала на этой взбесившейся подлодке? Может быть, себя?

Цепкие пальцы Дрожжина, освободив бретельки комбинезона, рванули вверх водолазку Ларисы. Она безвольно, в опьянении своих мыслей, вскинула руки, показав робкие пучочки черных волос под мышками. На несколько секунд в ее глаза ворвалась ночь. Стало темно и как-то пустынно. Чернота отняла у нее все, в том числе и Миуса с Заком. Наверное, именно поэтому Лариса вскочила.

Дрожжин с ловкостью циркача подпрыгнул с колен, крепко встал на ноги, швырнул ее черную водолазку на койку, обнял напрягшееся тело и, целуя вялые, безразличные губы Ларисы, стал нащупывать руками крючки на ее лифчике. Они упорно не находились. Лифчик издевался над ним. Лифчик был против Дрожжина. И он разорвал его на спине.

В глазах Ларисы уже было светло, но ощущение Миуса почему-то исчезло, рассосалось. Он будто бы уже и не существовал, хотя она спасала вроде бы его. И от потери ощущения, словно от потери его настоящего, огромного, едко, солоно пахнущего тела, она почувствовала, что глаза набухли от слез. А может, слезы – это обязательный атрибут царства усталости? Может, они и являются главной платой за все?

– Лар... Лар-хрисочка, ми... милая, я не могу... Я изнываю по тебе, стонал Дрожжин.

Она его не слышала. Слеза растворила хваленую французскую тушь, и она огнем ожгла глаза.

– Стой! – оттолкнула она его.

– В чем дело?.. Ларисочка, я...

– Пусти меня!

Она бросилась к раковине, повернула вентиль, чтобы набрать в ладони воду и смыть едкую тушь, но тут из сливного отверстия раковины тугой вонючей струей ударило что-то мерзкое.

– Ой!.. Что это?!.

Слезы мешали разглядеть струю. А та все хлестала и хлестала по ее

лицу, голой груди, шее, рукам.

– Отойди! – закричал Дрожжин.

Зажавшая ладонями глаза Лариса шагнула вправо, попала босой ногой по сливной педали унитаза, наступила на нее, и из металлического зева гейзером вырвался фонтан кала. Он взлетел выше ее головы и сходу накрыл всю Ларису целиком.

Она уже не понимала, откуда хлещет то вонючее, мерзкое и отвратительное, от которого захватывало дыхание, и где можно от него скрыться. Комбинезон сполз по ее бедрам к коленкам и превратился в путы. Лариса не смогла переставить ноги, споткнулась и упала лицом на жесткий красный ковер, а сверху по спине все лился и лился странный дождь.

– Твари! Это механик! Св-волочь! – орал Дрожжин, пытаясь тряпочной затычкой остановить черную струю из сливного отверстия умывальника.

– Что это?! Это – кал?! Это – говно?! – в ужасе все-таки рассмотрела она сквозь слезы то, чем было густо облито ее обнаженное тело. – Это дерьмо! Это чей-то понос! Твоя лодка облила меня говном!

– Сволочь – механик... Ну, не тот механик, что напился, а тот, которого ранили. Вражеский механик. Это – он. Он, – наконец-то заткнув сливное отверстие, обреченно сказал Дрожжин и повернулся к унитазу.

На педаль больше никто не давил, и гейзер из фекалий медленно опадал.

– Механик в трюме повернул вентиль фановой системы со слива на выброс. И в умывальнике с льяльными, то есть грязными водами... то же самое. Он сделал пузырь из воздуха высокого давления, и он... – сбичиво пытался объяснить Дрожжин. – Они объявили нам войну из жилого отсека...

– Где вода?! Я хочу помыться! – уже в истерике билась на ковре Лариса, сбрасывая с себя коричневые комки, точно слизней. – Помой меня! Скорее помой! У вас вода на лодке есть или не-ет?!

– Вода есть... Вода в душе... Там не будет грязной воды... Мы затычкой забъем сливное отверстие... Мы...

Командирская каюта воняла провинциальным вокзальным туалетом. Казалось, еще немного и раздастся стук поездных колес за стенкой, а в помещение войдет толстая тетка-уборщица с огромной отсыревшей тряпкой на швабре и начнет матюгать всех, кто не успел отсюда убежать.

Он наклонился к Ларисе, пытаясь помочь ей встать. Коричневый комок, брошенный ею, больно ударил по губам. Дрожжин брезгливо смахнул то, что зацепилось за усы, хотя за усы ничего не зацепилось, хотел пробормотать что-нибудь успокоительное, но Лариса опередила его. Она прохрипела снизу:

– Я все равно утоплю их. Всех. Всех до одного. А твоего механика дважды!

_

23

Аэропорты никогда не спят. Только туман и забастовка могут изредка нарушить этот закон. Но любое исключение – всего лишь дополнительное доказательство закона.

Межинский выслушал по телефону доклады оперативников отдела, аккуратно положил сотовый телефон в карман пиджака и прошел к огромному стеклянному стене-окну в кабинете замнача аэропорта по безопасности.

Отсюда было хорошо видно все аэродромное поле. В его левой стороне, на самой грани света и тьмы, одиноко стоял самолет. К его трапу нехотя подъехала мрачная коричневая машина с будкой. Межинский помнил из детства, что примерно такие же по виду машины-кинопередвижки привозили в его алтайское село фильмы. Девчонкам, женщинам и бабулькам нравились индийские мелодрамы, пацанам и мужикам – детективы со стрельбой, а деды почему-то никогда не приходили к клубу, обычному пятистенку, во дворе которого лихой парень с соломенным чубом на правах хозяина кинопередвижки комментировал все, что происходило на экране. Если один актер вставал со стула и шел навстречу даме, он так и говорил: "О, встал, идет к бабе. Щас целовацца полезет". Тетки стыдливо закрывали глаза платками, но и поверх платков успевали рассмотреть, как же он ее поцеловал. Их мужики совсем не умели целоваться с такой исступленной яростью.

А сейчас Межинский стоял у окна, смотрел на машину у трапа и в манере киномеханика пересказывал сам себе то, что и без этих подсказок замечали глаза: "Выпрыгнули из машины. Их трое: высокий, широкий и низкий. Миус, Цыпленок, Наждак. Охранники – по бокам. Руки у троих за спиной, явно схвачены наручниками. Миус посмотрел на здание аэропорта, посмотрел на самолет. Пошел первый охранник по трапу наверх. Троица – за ним. Группа охранников с автоматами – следом".

Когда самолет поглотил всю группу, к трапу подрулил инкассаторский броневик. Из его мрачной слоновьей туши, будто при хирургической операции, рослые парни в синих комбинезонах стали вынимать внутренности. Внутренности были коричневыми и совершенно одинаковыми.

"Мешки с наличными, – голосом киномеханика из детства подсказал самому себе Межинский. – По одному взвалили на плечи, гуськом понесли по трапу. Двести миллионов долларов наличными".

Впервые в своей жизни Межинский находился так близко от такого большого количества денег, но ничего не ощущал. Вносили-то не деньги, а мешки.

Первым самолет выпустил на волю охранников. Они торопливо сбежали по трапу, и воронок на бешеной скорости понесся с летного поля, словно воронку меньше всего хотелось присутствовать при взлете. Потом появились синие пятна комбинезонов. Инкассаторы уезжали нехотя, медленно, вымученно. Наверное, броневик-слон до самого конца надеялся, что ему вернут его внутренности. Потом к черным "Волгам" спустились люди-близнецы в одинаковых штатских костюмах. Ветер хлестал по лицам их же галстуками, и они по очереди пытались усмирить тряпочные языки и затолкать их под полы пиджаков.

"Заколки нужно носить," – едко подумал Межинский, и оттого, что у всех этих людей отсутствовали заколки, искренне пожалел их, хотя еще минуту назад вообще не испытывал к ним никаких чувств. Но он был коллекционером заколок, и то, что у людей в штатском их не оказалось, удивило его. По его мнению не иметь заколку на галстуке было равнозначно хождению по улице босиком, но в костюме.

Люди из МВД сели в свою "Волгу", люди из ФСБ – в свою.

Трап медленно отъехал от самолета. Самые нелепые сооружения на колесах – аэродромные трапы. Скорее всего, западники поняли это первыми, раз придумали высаживать пассажиров из самолетов прямо в тубусы – коридоры, ведущие вовнутрь вокзала.

Межинский успел заметить, как человек в синей форме гражданского летчика закрыл дверь "тушки". Самолет постоял, подумал над своей горькой судьбой и повез необычных пассажиров и необычный груз к взлетной полосе. Проехал метров двести и, передумав, остановился. Может, самолету не хотелось делать то, что приходилось делать людям?

– Почему они не взлетают? – нервно спросил у стекла Межинский.

– Сейчас в диспетчерскую позвоню, – виновато ответил замнач аэропорта.

Через полминуты он все тем же виноватым голосом сообщил:

– Нет "окна". Двадцать три тридцать семь московского времени. Семь бортов подряд взлетают. Только после них.

В кармане запиликал бодрую мелодийку сотовик. Межинского всегда бесила эта веселенькая музычка. Сообщения из телефона шли по большей части хмурые, а то и вовсе траурно-черные, и радостный марш, предварявший их, казался издевательством. Для спецназа антитеррора могли бы выпускать аппараты с другой, соответствующей музыкой. Или придумать такой супертелефон: почувствовала электроника, что хорошее сообщение, сыграла нечто мажорное, из сладенькой поп-музычки, почувствовала, что плохое, – пиликай Рахманинова или уж, в крайнем случае, Шопена.

– Слушаю, – тихо спросил Межинский.

– Дежурный Совета безопасности. Для вас сообщение из Главного штаба ВМФ. Дублирую: в двадцать три ноль шесть силами двух кораблей Северного флота задержан гидрографический катер, с которого посылался кодовый сигнал на подводную лодку. При попытке задержания три преступника убиты, один тяжело ранен, пятеро задержаны. Аппаратура изъята. Конец доклада.

– Спасибо, – ответил Межинский, и неизвестно откуда взявшаяся усталость придавила плечи.

Он очень ждал этого сообщения, думал, что почувствует облегчение при его появлении, а вышло наоборот.

"Эх, Тулаев, Тулаев, – виновато подумал Межинский. – На верную смерть тебя послал... На верную смерть... Если б я знал... Если б я знал".

24

Посыльный, застрявший со списком экипажа в центральном посту, стоял, прислонившись спиной к колонне перископа, и со всех сторон рассматривал необычное оружие. Оно походило на нечто среднее между карманным фонариком, пистолетом и зажигалкой. Посыльный купил его у американца в Москве, когда он еще не был посыльным, а считался временно неработающим. Этот хитрый термин придумали отечественные экономисты, чтобы занизить процент безработицы в стране. Но даже если бы посыльного заставили найти работу под угрозой жизни, он бы не стал этого делать. У него и без того была профессия, хотя ее название не числилось ни в одной штатной сетке ни одного ведомства или фирмы. До того, как Зак отобрал его в группу снайпером, посыльный подрабатывал убийцей по найму. Английское название килер ему не нравилось. Убийство он называл заказом. Того, кто платил, считал заказчиком, а себя – исполнителем. Он так и представлялся: "Исполнитель". У него когда-то существовало имя, отчество и фамилия, но со временем они оказались излишними. Для родных он погиб в Абхазии, куда уехал наемником, а для заказчиков такие звуки, как имя, отчество и фамилия, никакой роли не играли.

Когда Зак отобрал его в группу, он уже по авансу понял, что убивать придется часто, но шел уже второй месяц, а он простаивал. Борода его почему-то невзлюбил. Борода привык убивать людей в бою, а не из-за угла. Их философии не совпадали. Он и посыльным-то отправил его за списком только чтоб какое-то время не видеть.

Посыльный мысленно представил, как точечно – одним выстрелом – он бы уложил двухметрового Бороду, представил, как бледность воском заливает его загорелое лицо, как синеют ногти, и ему стало легче. Если бы не возрастающая с каждым днем конкуренция среди килеров, он бы не поехал наниматься в охранное агентство Зака, но знакомый, красавчик Сашка, вернувшийся из Франции после неудачной попытки завербоваться в Иностранный легион, соблазнил его. У Сашки было спецназовское прошлое, а посыльный никогда не служил. Люди без имен не служат. Но когда он выбил девяносто восемь из ста на полупоясной мишени из "Кедра" одиночными, Зак сразу сказал: "Ты – наш".

Его уже третьи сутки подмывало проверить, обманул его американец или нет. Рыжий, как ирландский сеттер, янки уверял, что это оружие только-только начали испытывать на учениях спецназовцы из штатовского антитеррора. Сбросил с предохранителя, направил в сторону врага, надавил на спусковой крючок, – и вспышка ослепит его. Да так, что не меньше двух-трех суток в его глазах будет стоять непроглядная ночь. Ослепленный противник уже не противник. Правда, по инструкции применяющему оружие требовалось самому иметь на глазах черные очки или хотя бы зажмурить глаза.

Очков у посыльного не было, но он бы с удовольствием зажмурился, чтобы убедиться, не наврал ли американец. Но кого выбрать подопытным кроликом? Сизого механика, который куняет над пультом и скоро ослепнет в пьяном сне и без его супероружия? Или Связиста, человека с лицом Кощея Бессмертного? А ослепнет ли он, если он – Бессмертный? Тут, скорее, со страху у самого в глазах потемнеет, если такую образину встретишь в полутемном подъезде. А может, вон по тому красавчику с черными усиками-мерзавчиками шарахнуть? Вон по тому, что с каким-то растерянным видом вошел в центральный пост? Так он же здесь, на лодке, главный. Считай, командир. Хотя посыльный уже не раз слышал, что его называли странным и оттого непонятным словом старпом.

О чем они там со Связистом говорят? Не о нем ли? Когда двое знакомых говорят невдалеке, всегда почему-то кажется, что они говорят именно о тебе. Наверное, это от страха. Страх вечно сидит в человеке. Сидит и как-то о себе напоминает.

Посыльный шагнул из-за колонны перископа, чтобы получше расслышать голоса. После перепалки Бороды и Дрожжина, после страшного судного голоса из жилого отсека он ощущал, что тревога, долго пощипывавшая до этого душу, все-таки переплавилась в страх. И страх заставил посыльного шагнуть еще чуть ближе к углу, где Связист что-то упрямо доказывал Дрожжину, картинно вскидывая худые пианистские пальчики.

– Я трижды послал сигнал запроса, – шипел Связист. – Трижды. И ни одной квитанции.

– Смени антенну. У нас же их две, – не соглашался с его тревогой Дрожжин.

– Да вы поймите, не в антенне дело... А я могу поговорить в каюте с адмиралом?

– Не изображай из себя Отелло. Сейчас нужно делом заниматься.

– Отелло!

– Всплывем по ту сторону льдов, тогда и поговорим. И с Балыкиным поговоришь. Они в одной каюте.

– Балыкин мне не нужен.

– Мне – тоже...

– Да поймите вы, сигнала от судна нет! Как мы узнаем, что их дружков освободили? Как? Мы же оглохли!..

– Ну, я не знаю, – раздраженно ответил Дрожжин. – Узнаем.

– Когда узнаем? Когда на дно пойдем?

– Не накаркивай!

– Мы же это... если потребуется, даже ракету не запустим...

– Прекрати! Об этом даже думать прекрати! Лучше выпусти вторую антенну!

Дрожжин порывисто отошел от него к штурманской карте, к противной лживой штурманской карте, но только по ней он мог определить, сколько миль осталось до точки встречи с гидрографическим катером. У самой кромки льдов они должны были всплыть и подобрать людей с него.

А Связист в это самое время дрожащей рукой достал из кармана схему соединения стартовых контактов напрямую, без дурацких сигналов со стороны. Бережно развернул ее и, шевеля сухими губами, прочел. Чипы, диоды, триоды, сопротивления, конденсаторы, припои были для него сочными яркими красками. Он рисовал ими потрясающую по красоте картину. А может, эти треугольнички, кружочки и линии были словами. И он слагал из них рассказ. Или скорее стихи. От прозы так не замирает сердце.

Прочтя схему, Связист торопливо сунул ее обратно в карман, а оттуда на смену ей выудил другую бумажку. Колонкой сверху вниз были написаны тринадцать городов. Слева от каждого из них значился номер контейнера, из которого должна вылететь ракета. Верхним в списке стоял Новосибирск. А почему Новосибирск?

Связист сморщил и без того морщинистый серый лоб. Вспомнил: Новосибирск – это предупреждение. Чтобы в Кремле поняли, что с ними не шутят. Следом шла Москва. В столице у Связиста жила тетка. Он всего раз еще в детстве был у нее в гостях. Тетка понравилась ему. Она поцеловала при первой встрече худенького десятилетнего мальчика в щеку. До этого его не целовал еще никто. Мать его ненавидела.

Морщины по лбу Связиста волнами всплыли к намечающейся лысине. Шторм сменился штилем. Лоб выглядел глаже кожи на барабане. От удара по нему раздался бы гул.

Но бить себя по лбу Связист не стал. Он положил список на стол, разгладил его ребром ладони, щелкнул шариковой ручкой, выпустив черное жало стержня, и рядом со столбцом городов начал писать свой.

"Мурманск," – первым коряво выскреб он. Кода Тюленьей губы, где спала сейчас в теплой постельке его бывшая жена, не существовало. А код целеуказания Мурманска был. Вторым он написал Париж. Там теперь жила бросившая его в десятилетнем возрасте, сразу, кстати, после поездки в Москву, родная мамашенька. Парижский коммерсант, мелькнувший по своим грабительским делам в их родных краях, оказался ей милее мужа-инженера и болезненного, затурканного в школе и во дворе мальчишки.

Третьим он написал Нью-Йорк. Написал без мягкого знака. Так и

красовалось на бумаге – Ню-Йорк. Самый известный город США он

написал потому, что именно из-за существования на земле

американцев ему пришлось одеть военную форму, стать подводником и

промаяться полжизни на мрачном скалисто-заснеженно-выстуженном

Севере.

Четвертым он написал Мюнхен. Его деда, отца отца, пятнадцатилетним мальчишкой угнали в войну на работы в Германию. Мрачные люди в черной форме определили перепуганного пацана на ферму в окрестностях Мюнхена. Хозяин бил его нещадно за любую провинность, обзывал свиньей, недоноском и вообще изо дня в день вдалбливал в мозги, что хозяевами земли будут немцы, а все остальные нации попросту неполноценны. Когда фронт подкатился к границам Германии, он помягчел, перестал бить и даже иногда заискивал с мальчишкой. Но дед навсегда сохранил обиду на немца. Наверно, по крови она передалась и Связисту. Скорее всего, тот немец уже давно умер, но Связист все равно вписал Мюнхен.

Тонкие прозрачные пальцы, вяло сжимающие шариковую ручку, раскачивались над бумагой в ожидании следующего названия. Это мог быть Пекин или Рим, Торонто или Стокгольм. Весь мир принадлежал теперь Связисту. Весь, абсолютно весь.

Бог создал Землю за семь дней. Связист мог уничтожить ее за несколько минут. И от ощущения своей силы, от ощущения значимости самого себя у него закружилась голова.

Те, которые останутся на Земле, те, которые выживут, будут первым поминать именно его. Людям свойственно помнить самых великих убийц. А кем еще были Наполеон и Александр Македонский, Гитлер и Чингиз-хан, Сталин и Гай Юлий Цезарь? И кто бы знал о них, если бы они не залили – каждый в свое время – землю кровью? Владыки, правившие тихо и мирно, не остаются в памяти людей. Остаются те, кто порождал ужас. Наверное, оттого, что в человеке всегда борются Бог и Зверь, борются Душа и Плоть. И когда побеждает Зверь, появляются наполеоны и македонские, гитлеры и сталины.

В ту минуту, когда Связист написал двенадцатым городом Сидней, написал потому, что австралийцы слишком долго живут в тишине и спокойствии, тонкая струйка слюны сбежала с левого угла рта по его подбородку. Он стер ее указательным пальцем. Палец сразу стал алым. С губы стекала не слюна, а кровь. Внутри Связиста кровавую слюну пускал Зверь. Но Связист этого не заметил. Он вытирал подбородок пальцем левой руки, а она сейчас как бы и не существовала. Зверь писал правой рукой. "Москва," – все-таки вывел он тринадцатую надпись. В душе что-то горько шевельнулось. Наверно, тетка напомнила о себе. Но он написал Москву именно потому, что не хотел, чтобы о его поступке узнала тетка. Узнать должны только выжившие. Те, к кому он с лодки сойдет на берег не Зверем, а Богом.

Повернувшись к клавиатуре бортового компьютера, Связист бросил на нее свои худые пальцы и, вновь не замечая, что один из них окровавлен, со скорострельностью хорошего пианиста заиграл страшную мелодию Апокалипсиса. Он перекодировал ракеты. Раскрытая папка генштабиста Свидерского лежала слева от клавиатуры. От ее белоснежных страниц тянуло холодом. А может, это только казалось Связисту, когда он рывком переворачивал страницы. Когда резко переворачиваешь страницу, всегда появляется ветерок. И всегда холодный.

Он не замечал ничего вокруг себя. Не заметил, как опять вышел из поста Дрожжин, не видел, как сгибаясь под тяжестью страха скользнул мимо пультов, мимо уснувшего механика маленький белобрысенький матросик, как припал он к люку и рывком подал влево металлический рычаг кремальеры.

Вогнав последнюю строчку кода в компьютерный мозг лодки, Связист ударил по клавише "Enter", и в этот момент за его спиной раздался странный вскрик, а через секунду после него яркая вспышка залила отсек. Казалось, что сверху через люк в отсек упало солнце.

25

Посыльный не понял, откуда в отсеке появился невысокий лысеющий человечек в черном комбинезоне, но его резкий вскрик: "Всем на пол!" заставил палец щелкнуть предохранителем американского чудо-оружия.

Взгляд человека воткнулся именно в него, посыльного, хотя за пультами сидели и другие люди в таких же черных комбинезонах, и рука террориста сделала то, чего он сам уже давно хотел, хотя это было скорее не исполнение желания, а просто испуг. Рука вскинула хваленую американскую вещицу и нажала на спусковой крючок.

Посыльный успел зажмуриться и отвернуть голову, но свет, ударивший по переборкам, пультам и живым людям, оказался столь силен, столь сочен, что он и сквозь закрытые веки вроде бы увидел, как ворвавшийся в отсек человек схватился за лицо. Когда через секунду сразу после того, как вспышка испарилась из отсека, перестала жечь кожу, веки посыльного испуганно вскинулись, нападавший действительно стоял метрах в пяти-шести перед ним с прижатой к лицу ладонью. Но в правой руке он упрямо сжимал пистолет, и посыльный, уронив на пол американскую одноразовую вещицу, вырвал из кобуры свой ТТ, вскинул его ствол точно на ладонь, скрывшую под собой глаза. В эту секунду у него мелькнула мысль, что нужно не убивать врага, а ранить в руку, чтобы он опустил ее. Тогда бы посыльный увидел, вытекли ли глаза у парня. Он и до этой секунды упрямо не верил американцу.