Текст книги "Страх"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

как штатные. Но я хотел бы взять "макаров". Его хоть и пугачом у

нас дразнят, но я не очень с этим согласен. И к тому же он хорошо

пристрелян.

– А мне "макаров" не того. Я "ТТ" люблю.

– Но мне его нельзя выносить за территорию части. Позвоните

по своей линии, чтобы разрешили.

– Сделаем, – пыхнул дымом Межинский.

Сейчас у него было лицо человека, который точно знает, какие

номера в лотерее зачеркнуть, чтобы выиграть состояние.

– А по Миусу у тебя ничего нового нет? – спросил он.

– Нет, Виктор Иванович. Дайте мне с марфинскими ребятами разобраться, а потом и к Миусу вернусь, и к его дурацкому треугольнику с точками. Я еще раз с Егором Куфяковым хочу встретиться. Вдруг к нему снова кто придет из бандюг...

39

Участковый инспектор отнес на вытянутую руку принтерную распечатку фоторобота, дочавкал мокрую колбасу и сыто отрыгнул:

– Ы-ык!.. А чего он опять натворил?

– Так вы его знаете?!

Тулаев чуть не подпрыгнул от радости. Этот обрюзгший капитан милиции с необъятным пивным животом был уже девятым участковым, которого он опрашивал в марфинских окрестностях. Над железнодорожной станцией, над давно некрашенными домами, над разомлевшим лесом уже загустевали сумерки, и сами собой возникали мысли об электричке в Москву, как вдруг у фоторобота робко возникло первое имя-намек "Он". Тулаев вновь посмотрел на портрет, на квадратное лицо с холодными, уставшими от жизни глазами, но посмотрел совсем иным взглядом, чем до этого. Изображение как бы набухло изнутри, налилось объемностью и рельефом, и показалось, что морщины у губ и на лбу легли глубже, злее.

– Да это ж Сашка Осокин! Кликуха – Наждак! Так чего он натворил? упрямо повторил участковый.

– А он где живет?

– Сашка-то?.. А от там! – оттопырив большой палец, махнул

им за плечо мужик. Таким жестом на Руси всегда швыряли рюмку после заключительного опрокидывания ее вовнутрь "на посошок".

За спиной у капитана милиции лежал весь поселок, и Тулаев решил уточнить:

– Дайте мне адрес.

– А это без толку.

– Почему?

– А нету его дома, – оперся на калитку милиционер и

проводил взглядом незагорелые ножки прошедшей мимо них дачницы.

Они стояли у ограды его дома, но вовнутрь участковый почему-то не пустил. Тулаев думал, что он ему не понравился, а толстяк тяжело сопел, глядя на исчезающие за углом ножки, и думал, что у соседки, которая пришла к нему пока жена в отъезде, эта часть тела хоть и потолще, но зато и посочнее.

– С чего вы взяли, что его нет дома? – уже начинал нервничать Тулаев.

Призрак обрел не только объемность, но и фамилию, имя и даже кличку и неожиданно снова стал расплываться и таять.

– А знаю, – опять отрыгнул участковый.

От него пахло не только колбасой, но и тем, что пьют до того, как едят колбасу, и Тулаев решил, что начинается самое обычное пьяное издевательство. А участковый опять вспомнил про соседку, торопливо облизнул губы и высказал все, что только нужно было Тулаеву:

– В общем, так... Домой Наждак если и залетает, то раз в месяц. Не больше. У Наждака три "ходки" за плечами и куча корешей в Москве и Подмосковье. Честно говоря, остерегаюсь я его, потому как злой он мужик. Очень злой. Вот с такого его помню, – ладонью отмерял он от земли полметра. – Он уже в год жизни злой был. Таким, видать, родился. Токо пошел, а уже драться умел. В детсаду всех мочил, в школе тоже, пока не выгнали. А уж потом... Тебе, как чекисту, скажу: Наждак, скорее всего, где-то в первопрестольной обретается... А если не там...

Просеивающим, как сито, взглядом участковый вобрал в себя потемневшую улицу, станционные здания, ползущий по рельсам маневровый электровоз и, не найдя ничего опасного для себя, все-таки шепотом сказал:

– Если не в Москве, то вон за тем лесом... Село там есть. А

в том селе дядька его живет. Тоже мужик шибко злой... Но это

не мой участок! – выставил он перед собой ладонь.

– А там какой адрес?

– Нету там никаких адресов. Село – и все. А если по домам считать, то на второй от нас улице пятый дом слева. У него во дворе еще гараж... Хотя... Гараж ты вообще-то не увидишь с улицы. У дядьки его кругаля дома такой заборище выстроен, как... как... ну как вокруг Кремля...

– У этого... как вы говорили... Наждака машина есть?

– А как же! Какой же он бандит, раз машины нету! Есть и у него...

– "Жигули"?

Гул голосов в утреннем генштабовском коридоре эхом отдался в голове Тулаева. Он хотел еще спросить: "Красные?", но участковый ответил сам:

– Ага... Красные. "Девятка".

– А чего ж он "мерс" не купил? – удивился Тулаев.

– На наших дорогах на "мерсах" не наездишься.

Опровергая мнение участкового, по проулку вдали медленно проехала красивая иномарка. За матовыми стеклами мутным пятном мелькнуло женское лицо в очень красивых солнцезащитных очках.

Карточным движением Тулаев сменил портреты фоторобота.

Вместо холодных глаз Наждака на них теперь смотрел круглолицый лысый великан. Как ни вспоминал его Тулаев, все равно он получился у него скорее полусонным, чем злым. Может, потому, что слишком много монгольского было в его скулах и узких глазах.

– А этого вы знаете?

Сощурив глаза, участковый всмотрелся в новое лицо, покомкал масляные губки и уклончиво ответил:

– Кажись, видел я его с Наждаком. Он здоровый такой как тюрьма. Точно?

– Да, высокий, – кивнул Тулев.

– О, значит, глаз-алмаз... Но он не с моего участка. Может, из тех поселков, что за лесом, – снова показал он на чернеющий сосняк, за которым пряталось село наждаковского дядьки.

– А еще других людей вы с ним не замечали? – вспомнил американку Тулаев. – Женщин, например...

– Я ж тебе объяснял, – сделал обиженное лицо участковый.

– Наждак раз в месяц у нас мелькает. У него на доме все

время замок висит... А ты про баб... Если хочешь знать, он и

на баб-то неохочий. Вот травку покурить – это он любит. А

баб, наверно, токо и любит что по телеку смотреть. Во-от...

А в жизни, в натуре... не-е, не выйдет у него ничего с бабой. Он злой, а баба... она ласку любит...

– Бывают и другие, – вспомнил Ларису Тулаев.

– Бывает, что и топор летает. Только низенько так, – снова отмерил участковый полметра от земли и ладонью отчеркнул уже почти почерневший воздух.

В двух окнах дома загорелся свет. Участковый поймал его вспышку краем глаза, сразу распрямился, мешком выставив перед собой живот, и протянул ладонь.

– Все. Мне уже некогда. Заболтался я с тобой.

Ладонь оказалась влажной. В плотном рукопожатии участковый поделился с гостем своим потом, и это ощущение липкости напомнило Тулаеву о "макарове", висящем под левой мышкой в кобуре. Именно из-за него ему пришлось надеть поверх рубашки куртку-ветровку. Он еле дотерпел до сумерек, сто раз пропитавшись потом под нещадным солнцем, и лишь одно радовало его: в Подмосковье еще можно было дышать. Воздух оказался платой за парную баню в куртке.

– А как к селу покороче пройти? – напоследок спросил Тулаев.

– К шоссе выйдешь, – кивнул в конец улицы участковый. – И по нему топай, пока лес по правой стороне не кончится. Там указатель висит. Не заблудишься...

40

Он сразу хотел позвонить Межинскому. Правый карман утяжелял телефон сотовой связи и просил, чтобы его достали из заточения. Но что-то остановило Тулаева. То ли неуверенность в том, что он все-таки найдет Наждака и его дружка в том самом пятом по счету доме на второй от леса улице, то ли вдолбленная в "Вымпеле" философия снайпера: сам, только сам, если не выполнишь задание в одиночку, никто вместо тебя не нажмет на спусковой крючок.

Тулаев шел уже по проселочной дороге вдоль леса. Позади осталось горячее шоссе, огрызающееся проносящимися мимо него грузовиками. В черной дали желтыми точками проступало село, а он все шел и проверял себя. Мысленно говорил: вон до того дерева – сто десять шагов. Считал, считал, считал и с теплой радостью под сердцем отмечал, когда оказывался рядом с деревом, – сто восемь. Снова намечал ориентир – брошенный бетонный блок. Ожидал семьдесять пять шагов, получал семьдесят семь.

В "Вымпеле" глазомер для снайпера считали чем-то вроде высшей математики в техническом вузе. Без нее вроде можно прожить, но на самом деле нельзя. На каждом занятии по топографии устраивали соревнования по глазомеру. Тулаев в победителях никогда не числился, но сегодняшняя точность его воодушевила. Пожалуй, что с такими результатами он мог бы впервые стать чемпионом группы.

По пути Тулаев увидел вдали подстанцию с висящими над нею тарелками изоляторов и вспомнил, как его и еще трех ребят по турпутевке возили в Германию. Тогда Германий было еще две, и он попал в Западную. Им давали задание: мысленно вывести из строя энергосеть Баварии. Тулаев ездил на взятой в прокат "ауди", с удивлением отмечая, что он не очень испытывает к ней ненависть – так мягко она шла, – ездил в самой средней, самой серой немецкой одежде, останавливался у обочин, с которых были видны подстанции, то понижающие, то повышающие напряжение, выцеливал дистанцию до тарелочек изоляторов и несколькими "выстрелами" с километра расстояния, а то и поближе, "выводил" из строя подстанцию. Потом "уничтожал" систему пожаротушения, блочок которой был виден через оптический прицел, поднесенный к глазу, "выстреливал" парочку бронебойно-зажигательных, и Бавария минимум на сутки "погружалась" во тьму. По дороге он встречал и хмурые квадраты АЭС с их циклопическими трубами, но заданий по АЭС в Германии не было. По атомным станциям они как-то работали в Армении, еще при великом СССР. Тогда их группа взяла АЭС за семь минут. Может, в Германии на то же самое ушло бы еще меньше времени. А может, и больше. Но то, что взяли бы, в этом он не сомневался. В "Вымпеле" лучше всего учили не сомневаться.

Воспоминания тоской обжали сердце. Их так долго учили одним выстрелом решать геополитические задачи, что эта прогулка по ночному Подмосковью за каким-то Наждаком показалась глупостью. Тулаев нервно обернулся, мысленно прибросил расстояние до подстанции, но идти туда не стал, потом сосчитал еле видимые в свете прожектора изоляционные тарелочки, условно "срубил" пять штук и на душе полегчало.

Дом стоял очень неудобно. И спереди и с тыла его маскировали высоченный забор из плотно пригнанных друг к дружке досок. Улица была слишком узкой, чтобы дать возможность разглядеть хоть что-то во дворе дома. Участковый оказался предельно точен. Забор смотрелся не слабее кремлевской стены. Не хватало только башен по углам.

Спиной Тулаев уткнулся в забор на противоположной стороне улицы и все равно ничего не увидел. Доски упруго качнулись, и ночная тьма зашлась собачьим лаем. Быстрым шагом, совсем не дыша, Тулаев проскочил поворот улицы, спрятался за углом и только тогда ощутил, что сердце просит воздуха. Глотая его посвежевший, пропитанный запахом хвои настой, он успокоился и понял, что хорошей наблюдательной точки извне двора нет.

Лезть через забор было глупо и опасно. Правило номер один снайпера оказаться незаметным. Вряд ли он выполнил бы его, перебравшись вовнутрь двора. А спецсредства, о которых так много раньше рассказывали на занятиях и которые сейчас очень бы пригодились, лежали далеко-далеко отсюда, на складе "Вымпела". Лишь одно-единственное из них грелось в кармане куртки телефон сотовой связи.

Спотыкаясь на кочках и обдирая руки о кустарник, Тулаев прошел метров на двести в глубь леса, нащупал пластиковый брикет телефона, достал его из тепла, на ощупь набрал домашний номер Межинского и стал слушать гудки. После пятого трубка ожила:

– Ал-ло-о...

– Виктор Иванович, извините, что так поздно, – скосив

глаза на горящие зеленым стрелки часов, Тулаев отметил: "Начало второго". – Докладываю об обнаружении возможного местоположения банды.

– Что ты сказал?

– Говорю, банды!..

– Где ты находишься?

Голос Межинского потерял сонливую шершавинку. Хорошо, если бы и он сам быстрее очнулся. Сонный не понимает бодрого примерно так же, как сытый голодного.

Тулаев по слогам продиктовал название деревни. Раньше таким способом усталые тетки гундосили по радио материалы директивного плана из Москвы в редакции дико отдаленных газет, а также агитаторам на какие-нибудь высокогорные стойбища. В детстве Тулаев любил отыскивать в эфире такие спотыкающиеся на слогах голоса. Было ощущение, что сообщения диктуют инопланетяне, потому что половину слов он не понимал.

– Где-где?

Судя по вопросу Межинского, он тоже не понял или, как сейчас было модно говорить, не "въехал". Что уж тогда говорить об агитаторах с высокогорных пастбищ?

Пришлось назвать деревню единым выдохом, без всяких слогов.

– Какой это район? – кажется, запомнил название Межинский, прослушал ответ Тулаева и снова спросил: – Чем подтверждается, что они именно в этом селе?

– Словами участкового.

– Ты сам в селе был?

– Отчасти.

– Что значит отчасти?

– Я был возле дома, но там такой высокий забор, что окон не видно. Только конек крыши заметен.

– Значит, ты предполагаешь, что американка – в этом доме?

– Я этого не говорил.

– А террористы?

– Виктор Иванович, я же докладывал: возможное местоположение банды. Дайте мне еще полчаса и я смогу дать более точный доклад.

– А что ты хочешь предпринять?

– Напротив этого дома живет, скорее всего, председатель

колхоза или артели... Я не знаю, как у них тут это

называется. Я сниму у него показания и потом доложу вам.

– С чего ты взял, что именно в этом доме живет председатель?

– По размерам здания. Сейчас же, сами знаете, председатель колхоза или там товарищества – это как помещик. Все деньги у него. А сидеть у костра и не погреться...

– Ладно. Сними показания, – разрешил Межинский. – А я пока поставлю предварительную задачу "Альфе".

– Опять "Альфа"?

– Ты о "Вымпеле"?.. Знаешь, не лезь не в свои дела.

– Есть, – сухо ответил Тулаев.

– Жду доклада через полчаса.

Телефон нырнул в уже обжитый дом-карман. Тулаев осмотрел свою серую ветровку. В темноте лучше было бы передвигаться в красной куртке. Все-таки красный цвет – самый темный ночью. И самый, к сожалению, заметный днем. Семафорный цвет. А серый – золотая середина. Цвет мышей, мешковины и раннего утра. И еще цвет усталости.

Тулаев еще только выбрался из лесу и шел по затравевшему пустырю к селу, а уже действительно ощущал себя усталым. А нужно было перелезть забор, разбудить хозяев так, чтобы не перепугать до смерти, разговорить их...

Тулаев со стоном выдохнул, выгоняя из себя усталость и вдруг, поскользнувшись на росистой траве, упал на бок. Голова тупо ударилась о что-то твердое, другое твердое припечатало сверху, и мир тут же исчез. Не стало ни усталости, ни ночной улицы, ни лениво взбрехивающих собак. Ничего не стало.

_

41

Первой вернулась усталость. От нее все тело ощущалось закованным в панцирь. Тулаев разлепил глаза, чтобы рассмотреть странный панцирь, и сразу испугался. Глаза ничего не видели. В них стояла могильная тьма и, как он ни поворачивал голову, не хотела выдавать ни единого проблеска жизни. Брови рывком собрали кожу на лбу, и Тулаеву стало еще страшнее. Брови не нашли повязки на глазах, и от странной плотной тьмы почему-то повеяло холодом.

Панцирь упорно удерживал руки за спиной. Ноги тоже не подчинялись Тулаеву. Он напряг мышцы живота, качнулся и бревном перевалился с бока на грудь. Из тьмы ударил в нос запах плесени. А может, это он ощутил запах тошноты, раскалывающей голову?

Когда Тулаев все-таки сел, сбоку подобрав под себя

зачугуневшие ноги, муть усилилась, и он готов был опять

упасть, только чтобы избавиться от неприятных жестких

пальцев, сжавших желудок. Наверное, ему стало бы легче, если

бы он вырвал, но тошнота была какой-то странной. Она словно бы хотела подольше поиздеваться над Тулаевым.

Объяснить и тьму, и тошноту могла лишь память. А что в ней осталось? Серая, гадюкой въющаяся от леса к селу тропинка, по которой он шел, желтые точки огней вдали и странное падение... Нет, память ничего не могла объяснить. Она была заодно с тошнотой, тьмой и запахом плесени.

Плечом Тулаев нашел опору. Прижавшись к ней, встал. Руки и ноги были все такими же слипшимися. Пальцами он ощупал запястья, и только теперь понял то, что раньше скрывала от него тьма и тошнота: руки были связаны. Наверное, ногам выпала такая же доля.

Прыжками, по-кенгуриному толкая себя сквозь тьму, Тулаев промерял помещение, в котором оказался. Удары по лбу, плечам и коленкам постепенно сузили пространство до ямы метров пять-шесть в поперечнике.

На занятиях они отрабатывали стрельбу в темноте на звук. Но заниматься топографией кромешной ночью ему не приходилось.

Откуда-то изнутри поднялось удивление. Где, Тулаев, ошибся? Что не учел? Неужели Наждак и его люди вели его, пока он шел к селу? А если они слышали его разговор с Межинским? А может, и не Наждак вовсе захватил его в плен? Мало ли на земле маньяков...

Правая стена ямы при прыжках издавала странный стеклянный звук.

Минуту назад Тулаев как бы и не услышал его. В звуке не было

ничего спасительного. Но сейчас он позвал к себе. Тулаев повторил

прыжок и с удовольствием уловил уже знакомое позванивание. Скорее

всего, там стояли банки.

Плечом он столкнул одну из них на пол. Звук разбившегося стекла и успокоил, и напугал. Тулаев с минуту постоял, вслушиваясь в темноту. Она тоже молчала, и он впервые ощутил тьму не как врага, а как друга.

Упав на колени, Тулаев затекшими, бесчувственными, словно бумага, пальцами ощупал бетонный пол, выбрал среди осколков самый длинный, немного похожий на лезвие ножа, вставил его между каблуками и начал монотонно водить по его острию веревками, сжавшими запястья.

Когда руки освободились и снова смогли стать руками, а не частью спины, как до этого, он уже гораздо быстрее перерезал веревку на ногах. Тьма до сих пор оставалась другом. Ее молчание казалось не просто молчанием, а подбадриванием, и Тулаев понял, что нужно действовать.

Он ощупал все, что попадалось на пути, нашел скользкие каменные ступени, медленно поднялся по ним, уперся в деревянную дверь и только тогда понял, что его заперли в подвале. Доски были пригнаны так плотно, что Тулаев не смог определить, день на улице или ночь. И почему-то при мысли, что сейчас день, ему показалось, что дверь вот-вот распахнется. Он сунул руку под левую мышку и не нашел там пистолета. Тут же уронил пальцы в тепло кармана. Он тоже был пуст. Если потеря пистолета разозлила, то пропажа телефона сотовой связи чуть подуспокоила. Могло быть банальное ограбление. А это все-таки получше, чем позорный плен у банды Наждака. Хотя... Хотя вряд ли Наждак – главарь. Чего-то не хватает в его лице, чтобы считать его главарем. Ума, что ли?

Пока думал, левая рука пошарила по стене и все-таки нащупала дверные петли. В каждой – по три шурупа. Ногтем Тулаев проверил ширину насечки на шурупе. Сантиметр, не меньше. Ногтем же определил, что шурупы намертво приросли к петлям двумя-тремя слоями краски, ржавчиной, цементной крошкой.

Тулаев плечом надавил на дверь, но она не подалась ни на миллиметр. Значит, ее удерживает не навесной замок, а длинный, сантиметров в двадцать-тридцать болт. В этом уже была ирония. На него забили "болт". В армии это считалось чуть ли не высшей степенью пренебрежения. Тулаев вспомнил, что когда еще служил ротным, то как-то утром увидел в казарме двух солдат-дедов, которые продолжали спать, несмотря на команду "Подъем!" Над их головами свисали с панцирной сетки верхнего яруса на суровых нитках ржавые болты. Солдат-дедов пришлось перевоспитывать по-своему. На родину предков они уехали под новогодний звон курантов вместо ноябрьских праздников. Перевоспитать сбросивших его в подвал бандитов было сложнее. Если вообще возможно.

Скользя ладонью по сырой стене и сбивая на пол мокриц, которых не видел, но хорошо мог представить их бледные, с десятками ножек тела, Тулаев спустился вниз, еще раз руками вслепую ощупал содержимое подвала. Все те же трехлитровые банки, горка прошлогодней картошки за деревянной загородкой, алюминиевый бидон с растительным маслом, кадушка с крышкой, придавленной кирпичом. В глубине подвала, там, где по чуть более сухому и свежему воздуху ощущалась дыра вентилляции, вдоль стены, обложенной корой деревьев, стояли мешки.

В темноте, которая уже почти и не ощущалась темнотой, Тулаев ловко, совсем не ударившись, обогнул бочку с огурцами и стеллаж, нащупал на полу кусок стекла и вернулся к мешкам. В них явно лежали украденные в колхозе удобрения. Но какие? Тулаев вспорол лезвием стекла первый же нащупанный им мешок, набрал в горсть гранулы, похожие на крупную соль, лизнул их. Кисло-горький вкус заставил сплюнуть на пол. Если он не ошибался, в мешке хранилась селитра. Пальцами Тулаев ощупал разрез, нашел под дерюгой мешковины полиэтилен и обрадовался своему открытию. То, что гранулы могли оказаться селитрой, стало почти стопроцентной вероятностью. Селитра гигроскопична, она сосет воду из воздуха, и то, что гранулы были скрыты в полиэтиленовые мешки, и то, что стояли эти мешки под сухим воздухом вытяжки, сняло последние сомнения.

Вспарывая остальные мешки, облизывая найденное в них и сплевывая, сплевывая, сплевывая, Тулаев определил, что кроме селитры у стены хранились еще три или даже четыре вида удобрений. Два из них оказались почти одинаково солеными, но одно ощущалось на языке горько-соленым, и он выбрал его. Это могла быть бертолетова соль.

Занятия по минно-взрывной подготовке в "Вымпеле" Тулаев не любил больше всего. Преподаватель, чувствуя это, гонял его сильнее других. Шпаргалки у него не проходили ни под каким соусом. Сейчас, у мешков, Тулаев ощутил даже какую-то признательность к преподавателю-садисту. Он ногтями, как заставляли на занятиях, содрал сырой слой с коры, нашел сухие древесные нити, долго щипал их на постеленную на пол куртку. Потом смешал их в мешке с селитрой и бертолетовой солью. Очень важна была точная пропорция, а ему приходилось взвешивать все на ладони. Тулаев не знал, ошибся он в долях смеси или нет, но ему очень хотелось не ошибиться, и это желание постепенно родило уверенность. Второй мешок он заполнял уже смелее. Для третьего он уже не смог найти сухой щепы. По рецептурам, которые они проходили на минно-взрывной подготовке, на замену коре мог пойти сухой мох. Но сухого-то как раз и не было. Остальные мешки он набил смесью селитры и бертолетовой соли. Оттащил наверх, к двери, и забаррикадировал ее так, чтобы ударная волна взрыва была направлена в сторону улицы.

Детонаторов могло быть несколько. От сдавливания до искры короткого замыкания. Для сдавливания, наверно, требовалось перетаскать к двери все остальные мешки да к тому же и их привалить чем-нибудь. Для замыкания нужен был ток.

Тулаев снова поднялся по ступеням наверх, нащупал на потолке жесткие нити проводов, обрезал их стеклом. Отдирая от гвоздей, приблизил концы к себе, сомкнул их и чуть не упал от испуга по ступеням. Провода ослепили искрой. Он быстро развел их в стороны. В глазах на уже привычной черной картине лежал желтый червячок. Тулаев зажмурил глаза, и червячок уполз в тьму, зарылся в нее.

Такой удачи он не ожидал. Скорее всего, в подвале перегорела лампочка, и хозяин просто забыл повернуть рубильник на улице. Почерневший подвал был для него подвалом с уже потухшей лампочкой.

Бережно Тулаев опустил провода в нижний мешок сквозь прорезь. Не дыша, спустился вниз. Лег за укрепление, если таковым можно было считать хилый дощатый заборчик картофельной выгородки, медленно потянул за конец веревки, связанной из лоскутов мешковины. Она напряглась, но ничего не произошло.

Пришлось снова взбираться по ступеням и готовить провода к короткому замыканию. На этот раз он зачистил концы гораздо большей длины. Лег за загородку, перекрестился в темноте и потянул веревку на себя.

42

Взрыв кувалдой врезал по стенам. Тулаев, лежа за деревянной загородкой, встретил удар криком "А-а-а!" Волна ударила по голове, оглушила, но, если бы он не распахнул рта, было бы еще хуже.

Сильнее всего взрыв не понравился стеллажу, на котором

стояли банки. Он рухнул на пол, и грохот лопающихся,

взрывающихся, стреляющих банок перекрыл все остальные звуки.

Казалось, что это сам подвал швыряет в Тулаева банками и со

злости не может понять, почему это деревянный заборчик, так

долго стоящий внутри него деревянный заборчик, скрыл за собой врага и упорно отбивает удары банками, крышками и толстенными огурцами.

Уперевшись рукой в осклизлую стену, Тулаев приподнялся и сквозь опадающую пыль и дым разглядел робкий рассвет. Он сочился сквозь оторванные слева доски двери. Но те, которые были ближе к болту-закрутке, уцелели.

Свет позвал к себе. Скользя по полу, усеянному стеклом, маринованными огурцами, яблоками и зелеными помидорами,

Тулаев добрался до ступенек и, ощущая каждый шаг вверх

тупыми толчками в голове, поднялся к двери. В ушах все еще

что-то звенело, гудело, охало, словно в голове продолжали

лопаться банки. Он очень хотел, чтобы уши помогли ему, чтобы

они уловили хоть какой-то враждебный звук за порогом

подвала, но уши были к нему безразличны. Неужто обиделись за взрыв?

Наверно, это выглядело глупо, но Тулаев все же шагнул за порог. В доме, огромном кирпичном доме, укрытом красивой крышей-козырьком, в окнах вспыхнул свет. Шатаясь, Тулаев пробежал за сарай, стоящий метрах в десяти от подвала, и в ушах появился новый звук. Он прижал пальцы к вискам, зажмурился и только тогда понял, что уши ни при чем. Звук шел не изнутри. В глубине двора хриплым лаем зашлась собака.

Испуг заставил Тулаева выглянуть из-за сарая. Вместо собаки он увидел бегущего от дома мужика в цветных трусах. Он держал что-то в правой руке, но робкие утренние сумерки мешали рассмотреть что же это.

– Чего там, Сашка? – крикнули в спину бегущему от двери дома.

– Почем я знаю!

– Ну, чего?

– Я говорил, его сразу кончать надо! А ты...

Он подбежал к подвалу и, вскинув руку, стал вбивать в его черное нутро пулю за пулей.

"Пистолет!" – в ужасе откинулся за угол сарая Тулаев. В

ушах все еще гудело, шумело, гавкало, и он не успел даже сосчитать, всю обойму всадил мужик в подвал или нет.

– Там банки, Саня! – на ходу прокричал бегущий от дома низенький человечек в кальсонах. – Перебьешь же!

– По-о-шел ты на хрен со своими банками! Я говорил, надо было сразу...

– На... Посвети.

Стоя спиной к сараю и не видя ничего, Тулаев видел все. "Посвети" значит, человечек дал стрелявшему фонарик. "Саня" – значит скорее всего, это Александр Осокин, он же – Наждак, он же... Нет, больше ничего о нем Тулаев не знал. Затихло все – значит, Наждак полез в глубь подвала.

А свет все прибывал и прибывал во дворе, но был каким-то странным, точно не с неба, а из-под земли сочащимся светом. Может, потому он казался Тулаеву иным, что не было во всем происходящем никакой надежды на спасение? Солнце и помогало Тулаеву, и губило его. Из-за деревьев наконец-то вырисовался забор. И с этой боковой стороны он был таким же высоким. Метра три, не меньше. Такие заборы строили только вокруг колоний, тюрем и венерических диспансеров.

– Ну что, Санька? – глухо, как в пустую бочку, спросил человечек.

– А-а... е-у, – ответил подвал.

Других голосов не было слышно. Если, конечно, не считать уже охрипшей от лая собаки где-то в дальнем углу двора, скорее всего, у ворот.

Каблук скользнул о что-то неудобное и заставил Тулаева посмотреть вниз. У стены сарая серел черенок лопаты. "Штыковая", – взглядом нашел он замаскированный травой ржавый лоток. Скользя спиной по стене сарая, Тулаев опустился на корточки, нащупал мокрый, скользкий под пальцами, черенок и облапил его. Не вставая, выглянул из-за угла и сразу понял, что сейчас, ровно через секунду, он в третий раз за этот день нарушит святой закон снайпера – быть незаметным. Но если ночью, когда его сбили с ног, он этого не хотел, а в подвале, когда поджигал взрывчатку, уже хотел, то теперь он не ощущал ничего. Все желания остались так далеко, что Тулаев сам себе показался каким-то деревянным и тупым. Только одно билось и билось в его сердце – жажда к жизни.

Повинуясь ей, он бросился из-за угла к человечку. Тот

сначала стоял наклонясь к черному зеву, уперевшись ладонями в кирпичную кладку подвала, но, как только забилась, захрипела в новом приступе лая собака, отпрянул от черноты, повернул голову в сторону Тулаева и успел поднять тощие сизые ручонки. Ржавый лоток лопаты плашмя упал на эти руки, вмяв их с такой же легкостью, как если бы это были не руки, а ветки кустарника. Человечек ахнул, тупо дергнув маленькой головой, и тихо-тихо упал. Сначала Тулаеву даже привиделось, что и не упал он, а просто растаял кусочком снега.

Он снова взметнул над головой лопату, но в дрожащем, лихорадочном взгляде отпечатался скорченный на гравии худенький лысо-седой человечек в синих кальсонах. У него были маленькие, как у ребенка, босые ступни, на которых синели буквы татуировки: "Они устали". На левой – "Они", на правой – "устали".

В подвале что-то грохнуло, звякнуло, матюгнулось.

– Ты куда уше-о-ол?! – зашлепали по ступеням босые ноги.

– Я порезался, с-сука, пятками об твои б...ские банки!..

Из двери высунулась лысая, уже без заметных спасительных клочков волос, голова, омертвела при виде лежащего человечка и еле прохрипела в его сторону вопросом:

– Ты чего, дядь?.. Ты...

Лопата просвистела второй раз. Затылок был широким, но лоток лопаты не попал по нему. Руки Тулаева перестарались. Лоток припечатал воздух, а в затылок вмялась тулейка. Наждак икнул и упал на руки. Черный уголок пистолета звякнул по гравию и, словно притянутый магнитом, скользнул к ноге Тулаева.

Наверное, легче всего было бы нагнуться к пистолету, поднять его и закончить схватку в свою пользу, но пальцы, до болезненного хруста сжимающие черенок лопаты, уже, кажется, только в лопате и видели настоящее оружие. И когда Наждак оттолкнулся ладонями от земли и бросил правую руку к пистолету, ржавый зуб лопаты опять вонзился в его затылок.

На этот раз Тулаев не промазал. Голова Наждака замерла у маленьких ног человечка, будто силилась прочесть надпись "Они устали", но не могла этого сделать. На правой руке Наждака, которая совсем недавно тянулась к пистолету, сочными желтыми каплями отливали два перстня, а на грязной шее змеей лежала золотая цепь.

Наступ лопаты разорвал ухо, и с него по округлой щеке стекали три струйки крови. И оттого что их было ровно три, а не две, Тулаев неожиданно ощутил, что еще ничего не закончилось, что где-то в доме должен быть кто-то третий. А может, и четвертый.

Он вскинул глаза на собаку, которая почти задушила себя на готовом лопнуть поводке. А если третий враг – это всего лишь собака? Тулаев дрожащими, непослушными руками приставил к двери подвала лопату, шагнул к пистолету и поднял его с гравия.