Текст книги "Страх"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

– Я еще о машине не доложил, – вспомнил Тулаев.

– Машине? – Межинский посмотрел на телефон, из которого

час назад ему уже рассказали последние новости о красных "жигулях", трусливо бежавших от дружков-грабителей. – Ты имеешь в виду автомобиль бандитов?

– Так точно, – изобразил излишнюю служивость Тулаев. – Машину нашли не так уж далеко от места происшествия. Просто сейчас в каждом дворе столько автомобилей стоит, что поневоле запутаешься. Она оказалась, естественно, угнанной. Осмотр салона ничего не дал. Вы же знаете, Виктор Иванович, отпечатков пальцев сейчас никто не оставляет.

– Ты так считаешь?

– Я по телевизору слышал, – ушел от авторства бессмертной фразы Тулаев.

– Понятно, – улыбнулся одними уголками губ Межинский.

– Ну да... Это один эксперт говорил. А по тому шоферу, что

в "жигулях", пожалуй, самая хорошая новость. Его видели две женщины, ведшие собак на прогулку. Составлен фоторобот. Возможно, от этого шофера самая большая ниточка и потянется... Я как раз хотел, Виктор Иванович, в экспертизу съездить, остальные вещдоки посмотреть, фоторобот...

– Завтра, Саша, съездишь. Завтра, – упрямо повторил Межинский. – А сегодня вечером тебе нужно побывать в Бутырке.

– Где? – не понял Тулаев.

– В Бутырской пересыльной тюрьме, – хрипло вздохнул Межинский. – Там, где сидел Емельян Пугачев, а попозже – Клим Ворошилов... Вот... Но это все лирика. А дело такое: начальнику тюрьмы от одного из лиц, осужденных на смертную казнь, поступил сигнал на своего соседа по камере, тоже, кстати, приговоренного к высшей мере. Сигнал таков, что подпадает под компетенцию нашего отдела...

Тулаев с неохотой посмотрел на пекло за окном, которое здесь, в кабинете с кондиционером, совсем не ощущалось, и ему сразу стал неприятен этот смертник-сексот, заставляющий его ехать через весь город в каменный мешок Бутырки. Он слышал о множестве таких историй, когда осужденный ради лишней минуты нахождения вне камеры готов был давать самые фантастические показания. А если поверят, то такого героя могли и этапировать на место, где он бы хотел показать следы какого-то нового, нераскрытого преступления.

– Как туда ехать, знаешь? – спросил Межинский, и Тулаев, оглушенный своими мыслями, только теперь понял, что не услышал что-то важное.

– Только в общих чертах... Где-то на Новослободской...

– Правильно, – Межинский протянул листок с номерами телефонов. Созвонись с заместителем начальника тюрьмы. Начальник у них в отпуске. Этот зам, он – майор, паренек тоже ничего. Только пугливый. Но, может, оно и хорошо. Во всяком случае, он наверх доложил, а из МВД вышли на Службу безопасности президента...

– А что он сказал? Ну, дословно... – понимая, что может вызвать гнев, все же решился на вопрос Тулаев.

– Дословно?

Межинский и сам не заметил, в общих чертах он передал фразу смертника или слово в слово и, вытягивая из памяти весь этот странный текст, врастяжку произнес:

– "Ничего-ничего. Это не президент мне в помиловании отказал, а я ему. Еще немного – и он на том свете президентствовать будет..." Вот такую фразу этот убийца произнес в запале в камере.

_

10

Спекшаяся от жары июльская ночь висела над землей. И хотя казалось, что ничего в мире не может быть чернее этой ночи, на самом ее дне, между извилистой лентой речушки и серой полосой шоссе, плотным сгустком угля лежал лес. Ни одна травинка, ни один листок внутри этого мрачного сплава даже не шевелился, словно в онемелом ужасе перед случившимся. И когда лучи автомобильных фар ожгли сгусток, вырвали на свет его тайну – стволы и ветви – лес как-то странно вздохнул.

– Долго еще ехать? – прохрипели с заднего сиденья.

– А бел-лый лебедь на пруду кач-чает падшую звезду, – пробубнил в нос водитель, льдистыми, неживыми глазами провел по сплетениям веток и, будто прочтя в них что, ответил: – Приехали. Дальше на одиннадцатом трамвае потопаем, – и омертвил фары.

Чернота вернулась, но стон от странного вздоха остался, и когда трое выбрались из машины на издолбанный асфальт дороги, один из них, самый щуплый и низенький, первым услышал его.

– Что это? – потянув горячий воздух длинным носом, спросил он у ночи.

– Чего? – не понял самый высокий и хриплый, который еле распрямился после сидения в мелком для него салоне "жигулей".

– Вот это... Гул...

– Тут авиатрасса, – пояснил третий, выбравшийся с водительского места. – Потопали. Деревня за лесом. От шоссе – налево.

Он заботливо закрыл дверку на ключ, будто в этой владимирской глуши да еще и среди ночи мог объявиться угонщик, и первым канул во тьму. Двое – за ним.

– Ты что, бывал тут? – прохрипел здоровяк и потрогал макушку, которую он натер о крышу "жигулей".

– Ни разу, – ответил водитель.

– А чего тогда Сусанина изображаешь?

– Мне по карте показали. Иди, помалкивай, – вперед, во

тьму, огрызнулся водитель.

– Вот, сука, куда спрятался!– харкнул под ноги здоровяк.

– Это не самолеты! – обрадовался своему открытию самый маленький, семенящий за ними во тьме человечек. – Это ток идет по проводам. Видите опоры высоковольток?

– Заткнись! – еще раз огрынулся водитель. – Вон огонек видишь?.. А?.. Так это и есть село. Его дом – третий по левой стороне улицы. Секите во все глаза. А то вдруг он до ветру вышел. Шеф приказал его тепленьким взять. Забыли, что ли?

– Он у меня сразу холодненьким станет, – мрачно пошутил здоровяк.

– Я сказал, молчать, – шепотом прохрипел водитель.

Базар потом разводить будем... Не тормози...

Они гуськом спустились к реке, перелезли поочередно через

три ветхих деревянных забора, отделявших огороды за каждым из домов на этой стороне села, полежали в пыльной картофельной ботве после того, как взбрехнула в одном из дворов собака.

– Чего у него окно синее? – еле смог изобразить шепот

здоровяк.

– Телик смотрит, скотобаза, – раздавил водитель на шее

упавшего с ботвы колорадского жука.

– А здесь много жителей? – женским голоском пропищал самый маленький из трех.

– Лбов сорок будет. – Водитель до боли в коже стирал и

стирал мокрые осклизлые остатки жука по шее и, хоть давно

там уже ничего не было, все никак не мог успокоиться. – Он

этот дом с год назад купил. Втихаря.

Водитель оглянулся на реку, вяло тащившую на себе жару в обход села, и прошипел:

– Пш-шли! Воровской закон свят!..

Он хотел ногой высадить дверь, увидеть перекошенное испугом лицо бывшего кореша, потом пропустить здоровяка, чтобы он сделал то, что лучше него не делал в банде никто, но синее помаргивающее окно магнитом притянуло его. Водитель припал к углу стекла и в залитой мутным светом экрана комнате разглядел хозяина. У него было умиротворенное лицо тракториста, спокойно отдыхающего после нелегкого трудового дня, и то, что водитель увидел его таким, а вовсе не испуганным, на время остановило его. Он бросил удивленный взгляд на экран и вновь остановил свое движение вправо, к двери, хотя за спиной противно сопел навеки простуженным в колонии носом здоровяк.

По экрану ходила белокурая девица в одних-разъединственных плавках-ниточках и трясла двумя подушками своего бюста, будто очень хотела, чтобы груди оторвались, но они все никак не отрывались, и ее это очень забавляло. Водитель опустил взгляд на светящийся циферблат часов и сразу все понял: "Второй час ночи. Это ж "Плейбой" по НТВ крутят". Он сам любил записывать эти видеожурналы на кассеты и потом просматривать днем, хотя, конечно, во всем этом хождении в плавках по экрану была какая-то недосказанность.

– Пошли, што ли? – с пробулькиванием в горле прохрипел здоровяк.

– Давай, – согласился водитель, нехотя отрываясь от

окна.– Стой тут, – показал маленькому. – Со стремы – ни-ни! – И уже здоровяку: – Высаживай.

Тот радостно икнул и быком прыгнул на узкую деревянную дверь. Проржавевшие петли с писком отлетели от косяка, и здоровяк, не ожидавший столь легкого сопротивления, вместе с деревянной плахой рухнул на пол. Шершавая подошва водителя тут же отпечаталась на его распластанной спине, сбоку упало на ноги и окатило ледяной водой ведро, и здоровяк с рыком вскинулся и тут же с размаха ударился головой о деревянную полку.

– Еж твою мать! – дал он волю мужской глотке.

Водитель налапал на стенке выключатель, который оказался чуть ли не довоенным, повернул его рычажок и сразу изгнал из комнаты синий телевизорный полумрак. Хозяин за эти три секунды успел лишь вскочить, но, увидев ворвавшегося в дом человека, сразу ощутил, как налились свинцом ноги.

– На... На... Наждак, – еле выдохнул он.

– Ну, здравствуй, Тимур, – тоже тихо ответил водитель, которого только что назвали Наждаком, и своим холодным неживым взглядом вобрал в себя всю невысокую фигурку хозяина, на костистых плечах которого смешно висела растянутая майка, а по худым жилистым ногам из-под черных трусов стекало что-то жидкое.

– П-падлюка! – вырос сбоку здоровяк.

Он хотел шагнуть к Тимуру, но Наждак остановил его легким поднятием руки.

– Не гони, Цыпленок, – попросил он. – Я в буркалы его

вонючие посмотреть хочу, – попытался он поймать взгляд

Тимура, но глазенки того бегали с фигуры на фигуру, со стен

на окна, глазенки искали спасения.

– На... Наждак, – взмолился Тимур. – Мы же с тобой... мы

же на одних нарах... Я же с тобой пайкой делился... Я тебя

от пацанов тогда... когда ну... типа пришить тебя хотели...

я же тебя спас...

– Не скули! – огрызнулся Наждак. – Ты приговорен. Ты кинул в игре последнюю фишку.

– Наждачок, милый!.. Цыпленок!.. Цыпушечка!.. Пац-цаны!

Ноги у него из свинцовых вдруг стали тряпочными, и Тимур с грохотом рухнул на колени.

– Пацаны... па... пац-цаны! – по-молитвенному сложил он подрагивающие пальцы у костистой, синей от татуировок груди. – Ну гадом я был, пац-цаны! Ну обложался, пац-цаны! Но я мамой клянусь, что вину ис... искуплю, как-то неуверенно закончил он.

– Харэ базарить! – оборвал его Цыпленок и, сделав шаг

вперед, вскрикнул от ожегшей висок лампочки.

Отклонившись, он посмотрел на ее желтую грушу, висящую на витом проводе под потолком, на время ослеп, но все же уловил какое-то движение внизу.

– Но-но! Не рыпайся! – ногой отшвырнул он рванувшегося на корточках к выходу Тимура. – Воровской закон надо блюсти.

– Пац-цаны! – в истерике забился Тимур. – Ну не хотел я драпать, не хотел!.. Но тот мент стрелять начал... Он стрелял... Ну, скажи, Наждак, он стрелял?

– Стрелял.

Глаза Наждака жили уже в телевизоре, где раздевалась баба с таким неимоверным бюстом, что у него похолодело все изнутри. До того сильно захотелось увидеть ему эту бабу вживую.

– Наждак, ты пойми,.. я с зоны еще контуженный. У меня такие бзики бывают, что я себя остановить не могу. Я чумовым становлюсь! И когда... он когда мочить из ствола начал, я прямо ошалел... Я же знаю, Наждак, что на таком обломе инкассатора любой мент будет по водиле мочить... По водиле... А это ж я-а-а! – взвыл он и забился в припадке в луже.

Крик отвлек Наждака, и, когда он вернулся глазами в телевизор, по экрану среди каких-то нездешних цветов бродила уже другая и к тому же еще не успевшая раздеться девица. Грудастая исчезла навеки из его жизни, и это так разъярило его, что он в крике брызнул слюной в плечо Цыпленку:

– Кантуй его на хрен!

Гигант с медлительностью фокусника выудил из кармана джинсов длиннющий серый шпагат, нагнулся к плачущему Тимуру, перевернул его на живот, старательно связал руки за спиной, потом ноги и, распрямившись, недовольно пробасил:

– Может, я его сам?.. Одним ударом на хрен завалю?

Наждак посмотрел на его ведерный кулак и ему расхотелось доставлять Цыпленку такое редкое удовольствие. К тому же и Савельич инструктировал иначе. "Пусть подольше помучается, – сказал он ему при расставании. – Чтоб как в аду было. Трусам и шестеркам – самая жуткая смерть".

– Иди на воздушок, – скомандовал он Цыпленку.

Продышись. Охолонь.

Полуметровой кроссовкой Цыпленок зло лягнул всхлипывающего в луже Тимура и тяжко прошлепал на выход. От каждого его шага стонали и вздрагивали старенькие половицы.

– Кранты, Наждак? – женским голоском спросили из-за спины.

Не оборачиваясь, Наждак огрызнулся:

– Я тебе где сказал стоять?

– На стреме.

– А какого ты здесь?..

– Так все ж уж! Он же ж...

– Не твоего ума дело!

Наждак резко обернулся и сразу наткнулся на умоляющие глаза.

– А-а, Нос, и ты, петух, тут, – просипел в пол Тимур.

Маленький, словно подтверждая прилипшую к нему кличку, засопел длинным, сосулькой нависающим над губой носом и взмолился:

– Наждак, миленький, подари мне его... Ну хоть на десять минут подари...

– Я... я петухом никогда не был, – потвердел голосом Тимур и перевалился на спину. – Ты ж знаешь, Наждак... Не по-воровски это...

– Я хочу, – простонал Нос.

Сухие, навек обветренные губы Наждака не разжались. Он молча повернулся и вышел из комнаты.

– Не тр-ронь, сука опущенная! – взвизгнул Тимур.

Наждаку почему-то почудился во рту вкус глинистого черного хлеба, которым поделился как-то с ним Тимур. Тогда их нары в колонии были еще рядом, а Наждак только-только вышел из дисциплинарного изолятора и еле стоял на ногах после тощей пайки. Хлеб пах мышами и горчил, но он глотал его с такой жадностью, с какой в детстве не ел свое любимое фруктовое мороженое. Но где это детство и где мороженое? И во что можно верить, если даже Тимур, старый кореш, которого он с трудом, еле уговорив Савельича, привлек в банду, на первом же шухере раскололся и дал деру, оставив их на голом асфальте под ментовскими пулями?

– Не-е тр-ронь! – катался по полу и брыкался за его спиной Тимур.

Худосочный Нос не издавал ни звука. Звуки должны были начаться позже.

Воздух улицы охладил запылавшие щеки Наждака. Он тяжко сошел со ступенек на землю и чуть не испугался.

Из тьмы выползло что-то огромное и хрипло дышашее.

– Я канистру пры-ыпер! – радостно сообщил Цыпленок.

"Надо же, какой шустрый! – удивился Наждак. – Может, и вправду надо было дать ему завалить Тимура. А то этот Нос..."

– Обливай, – коротко скомандовал он.

Цыпленок ходко обошел дом, грохнул оземь пустой канистрой, тупо посмотрел на огонек сигареты, точечкой пульсирующей во рту у Наждака, и поинтересовался:

– Кликнуть Носа?

Наждак молча повернулся на светящееся оконце, вырвал сигарету изо рта и стрельнул ею в это желтое пятно. Бензин ахнул, разом объял пламенем дом и отбросил на пару шагов Цыпленка. Наждак вытерпел жар, хотя кожа лица как-то враз заболела, заныла, но от огня не отвернулся.

Зато увидел, как вылетел из двери Нос со спущенными до колен брюками и, споткнувшись о них, упал прямо к ногам Цыпленка. Тот поднял его за шиворот с земли легко, будто куклу, подержал на весу.

– Ты что, Наждак?! Ты что?! – в воздухе запричитал Нос.

Я ж мог сгореть!

– Это не я, – сухо ответил Наждак. – Случайной искрой подожгло.

11

Фраза из великой песни "Нас утро встречает прохладой"

казалась безнадежной мечтой. На рассвете уже было жарко и

хотелось бежать к реке, озеру, пруду, к любой спасительной

воде. Но вместо этого Тулаев ехал в Бутырскую тюрьму.

Как ни торопил его Межинский, попасть туда вчерашним вечером Тулаев так и не смог. Уже почти ночью он все-таки разыскал этого неуловимого майора внутренней службы и договорился о встрече на утро.

У входа в здание, под номером которого значилась Бутырская тюрьма, висела странная доска "Мебельная фабрика". Поначалу Тулаев решил, что это маскировка, но когда мимо него тяжко протопал охранник в черном камуфляже и вошел в здание чуть дальше, то он понял, что ошибся. Просто мебельная фабрика и тюрьма стояли встык, и каждый, кто не знал о существовании Бутырки, думал, что все это длинное здание – фабрика.

Тулаеву выписали пропуск, сделав целые две ошибки в его фамилии, но он с ними прошел через оба КПП, внешнее и внутреннее, а уж потом через двор, обнесенный высоченной кирпичной стеной, в административный корпус.

Майор принял его настороженно. Худенький, совсем не похожий на человека, который может внушить страх убийцам и насильникам, он беспокойно ерзал на стуле, дважды прочел все слова из удостоверения, протянутого Тулаевым, но все равно не оттаял.

– К сожалению, начальник тюрьмы в отпуске, – посетовал он. – А без него я не могу организовать вам свидание с имээновцем.

– С кем? – не понял Тулаев.

– А-а, ну да... – смутился майор. – Это наши сокращения. ИМН – это исключительная мера наказания. Грубо говоря, вышак. Все, кто получил ИМН, у нас так и называются – имээновцы.

– Но вам же звонили, – напомнил Тулаев.

– Звонить-то звонили, но мне нужна бумага. Мало ли.

– Это серьезно?

– Конечно. Вот ведь, к примеру, войска в Чечню в свое время ввели и войну начали, а все указания по этому поводу давали только устно. Пойди теперь докажи, на основе чего все это началось. Вроде как сами военные решили маленько повоевать...

– Хорошо, – согласился Тулаев. – Разрешите я от вас позвоню...

Через пять минут он с интересом наблюдал за майором, который с окаменелым лицом разговаривал с министром внутренних дел и, кажется, все никак не мог в это поверить.

– Есть, – тихо закончил он разговор, положил мокрую трубку на рычажки, помолчал и все-таки решился: – Ладно. Встреча состоится. Вы в каком качестве будете с ним беседовать?

– Как журналист, – нащупал Тулаев в кармане джинсов удостоверение корреспондента какой-то не очень известной газетенки.

– С делом ознакомитесь?

– Обязательно.

Майор с ужасом вспомнил, что разрешение на ознакомление с делом имээновца может дать лишь начальник тюрьмы, и уж хотел сказать об этом, но резкий голос министра ожил в ухе и заставил бросить испуганный взгляд на телефон. Аппарат молчал, а голос все резал и резал слух, и майору захотелось быстрее избавиться от странного гостя, у которого не было с собой даже элементарных бумаг с просьбой посетить тюрьму.

Он отвел Тулаева в узкую комнату-планшет с суровым названием "Отдел кадров", оставил его там под неусыпным оком строгой дамы, а сам выудил из сейфа начальника тюрьмы семь толстенных томов – дело осужденного к исключительной мере наказания Миуса Александра Ионовича и сам отнес их странному гостю.

– Это все – его? – ощутил себя обманутым ребенком Тулаев.

– Так точно, – сразу стал военным майор. – На нем пять трупов, наркотики и еще по мелочам кое-что. Например, попытка теракта.

Тулаев вскинул удивленные глаза. Он впервые видел человека, который если уж не теракт, то хотя бы его попытку считает мелочью.

– Он под окна одной фирмы, которая отказалась ему дань платить, поставил автомобиль, начиненный взрывчаткой, – пояснил майор. – Они лишь случайно обнаружили опасность. Взрыва не было.

– А как определили, что это именно он? – удивился Тулаев.

– По голосу. Он им звонил с угрозами. Они его голос записали.

– А убийства?

Майор посмотрел на грозную стопку томов, хранящих в себе память о пролитой Миусом крови. Гостю явно не хотелось ворошить эту память. Ему тоже. Но майор все же выдавил из себя:

– Разборка была в ресторане. Между двумя бандами. Миуса и еще одного авторитета. Кто там первым выхватил пистолет, не помню, но Миус вместе со своими пристяжными пятерых положили. Их брали там же, в ресторане. Одного омоновцы убили, одного смертельно ранили, а Миуса... Так, немножко подранили. Все пять убийств в разборке на него и легли.

– Но не мог же он один пятерых положить! – не согласился Тулаев.

– Я в такие тонкости не вникал, – бросил майор быстрый взгляд на часы. – Извините, у меня дела. Вы читать будете?

– Буду, – твердо ответил Тулаев.

– На какое время привести осужденного в следственную

комнату для встречи?

– Часа через три...

12

Было время когда Тулаев стеснялся своего роста. Он даже висел в училище на перекладине по полчаса, надеясь вытянуть позвоночник. Не вытянул. И не вырос. Стеснение со временем загасло, а потом и вовсе исчезло, будто отнесенный в сторону новыми ветрами едкий дымок.

В ту минуту, когда за плексигласовую загородку следственной комнаты ковоиры ввели Миуса, дымок вернулся. Он сразу ударил в нозди и напомнил об ощущениях юности.

Перед Тулаевым стоял почти двухметровый детина с обритой налысо головой. На изжелта-бледном лице заметно выделялся мясистый пористый нос и совсем не подходящие к нему слишком мелкие глазки. Густая трехдневная щетина делала ее хозяина лет на пять старше, хотя и без щетины Тулаев дал бы ему сорок с лишним. А в анкете арестованного значилось – тридцать один. В анкете ошибки не могло быть.

Рыжий конвоир-сержант стегнул по Тулаеву недовольным взглядом, что-то прошептал Миусу и вышел за дверь перегородки. Они остались вдвоем. Едкий противный дымок жег и жег ноздри. Даже за стальной узорчатой решеткой, усиливающей плексигласовую загородку, Тулаев ощущал себя неловко.

– Здравствуйте. Присаживайтесь, – предложил он Миусу.

Из-за перегородки не раздалось ни звука. Миус сел на приваренный к полу стул и сразу посмотрел в окно. В камере смертников такой роскоши не было, и то, что на улице так ярко и солнечно, удивило его.

Тулаев тоже сел, и жжение от дымка в носу ослабло. Теперь они были почти одного роста. Хотя, скорее всего, просто стул под Тулаевым оказался выше. Он вместе с ним придвинулся поближе к отверстию в перегородке. Миус загипнотизированно смотрел в окно, и Тулаев непроизвольно сказал:

– Жарко сегодня. Просто невыносимо. Ташкент, а не Москва.

Слово "Ташкент" заставило Миуса перевести взгляд на своего собеседника. Все люди внутри тюрьмы казались ему охранниками, а этот переодетый в гражданское хиляк почему-то смахивал на охранника сильнее других.

– Вы же родом из Ташкента? – спросил Тулаев.

– Ну и что? – глухо ответил Миус.

Голос у него оказался совсем не геройский. Как будто в ту минуту, когда ему при зачатии по описи выдавали все нужное для жизни, про голос забыли и потом сунули первый попавшийся. Может, он и молчал потому, что знал свой главный недостаток.

– Я бывал как-то в Ташкенте, – похвастался Тулаев. – Шикарный город. Правда, сейчас, говорят, поизносился. И победнел.

– Вы кто? – первой черточкой сомнения легла по лбу Миуса морщинка.

– Я? – Тулаев достал и положил на полочку перед отверстием блокнот. Я – журналист. Удостоверение показать?

– Не надо. Я таких ксив мог десяток за день сменить. Меня и без ксивы боялись.

– А меня не нужно бояться.

– Про меня писать будете?

Морщинка прилипшей соломинкой лежала на лбу Миуса. В маленьких глазках что-то плескалось, но они были все-таки настолько маленькими, что ничего не разобрать.

– Да, статью, – согласился Тулаев. – Европа требует от нас отмены смертной казни. Иначе даже из Совета Европы выгонят. Вот... И я хочу на живых примерах доказать необходимость отмены смертной казни и замены ее пожизненным заключением...

– А это не одно и то же? – прервал его Миус.

– Нет, я думаю, не одно и то же, – сразу ответил Тулаев. – Все-таки жизнь – это жизнь, а смерть – это смерть.

– Смотря какая жизнь.

Полоса жила на лбу странной меткой. За ней скрывалось ожидание. Казалось, когда она исчезнет, что-то произойдет.

– Извините, что я вторгаюсь в вашу личную жизнь, – по-журналистски завис капиллярной ручкой над страницей блокнота Тулаев, – но я хотел бы знать кое-какие детали. За что вас первый раз посадили?

– В "Деле" все записано. Там читайте, – ушел от ответа Миус и посмотрел на трубы в углу комнаты.

По ним густо стекала ржа. Трубы умирали от нее. А он умирал от сырости в камере, которая похлеще этой ржи расплескала по потолку и стенам сине-черные пятна плесени. Миусу хотелось бы еще час, а если можно, то и два сидеть в этой светлой, прогретой солнцем комнате, и он не замечал ни грязи стен, ни трещин на стекле, ни таракана, бегущего по подоконнику, но для того, чтобы сидеть здесь час, нужно было разговаривать с неприятным собеседником, а этого он не хотел еще больше, чем возвращения в камеру.

– Вы учились в военно-морском училище? – не унимался Тулаев.

– Учился, – еле выдавил из себя Миус.

– Сейчас бы, наверное, командиром подводной лодки были, – уколол его Тулаев. – Капитаном второго ранга...

– Я хотел бы вернуться в камеру...

Глаза Миуса, примагнитившись к желтому стеклу окна, пили и пили солнечный свет, словно вдосталь запасались им на долгие нудные дни жизни в камере.

– Мы же почти не беседовали, – не понимал его упрямства Тулаев. Ладно. Вам неприятен этот разговор. Тогда давайте о другом. Скажите, у вас не вызвало сомнения, что все пять убийств в ресторане приписали вам. Ведь судя по баллистической экспертизе, это было совсем не так...

Морщинка исчезла со лба Миуса. Он повернулся лицом к Тулаеву и безразлично произнес:

– Чего тебе надо? Я ж нюхом чую, ты – не журналист...

– Почему это?

– А у меня был один корешок из журналистской братии. Так

он про их писанину никогда не говорил "статья". Как ты брякнул. Он

завсегда бухтел – "материал". А статьями зовут только не

журналисты, а лохи всякие. Типа тебя...

– Ты ошибаешься.

Тулаев неприятно ощутил, как прихлынула кровь к лицу. Он еще совсем не научился врать.

– Я никогда не ошибаюсь, – все тем же безразличным тихим голосом произнес Миус и встал. – Разрешите идти в камеру, гражданин начальник? У нас обед сейчас. Пайку в коридор привезли.

– Но у меня еще есть ряд вопросов, – снизу вверх попросил Тулаев. Все-таки смертная казнь...

– С-сука позорная! – выхлестнул яростный, совершенно

непонятно откуда прорвавшийся вопль Миус и кулаком с размаху врезал по плексигласу.

На нем сгустком проступило пятно крови. Размытое, с рваными краями, оно казалось чужим в следственной комнате, где все вокруг было зеленым стены, стулья, трубы, подоконник.

– Пошел на хрен! Я тебя на воле найду, ноги повырываю!

А-ак! – еще раз ударом посадил он пятно на мутное стекло плексигласа.

Сзади Миуса распахнулась дверь, одновременно две дубинки опустились на его обритую голову. Он всхрипнул, сразу ощутил, что ему заламывают руки, и заматюгался в пол. Два прапорщика, младшие инспекторы, выволокли Миуса из следственной комнаты, что-то отрывистое крикнул начальник дежурной смены, майор, хлопнула дверь, и сразу все стихло.

Тулаев ошарашенно посмотрел на бурые подсыхающие пятна на плексигласе и углом глаза поймал открывшуюся слева, уже в его части комнаты, дверь.

– Познакомились? – одними глазами хитро улыбался майор, заместитель начальника тюрьмы. – Истерика могла и раньше начаться. Не зря ж у него кличка такая...

Тулаев нахмурил брови, но все же вспомнил единственную страницу в семи томах, на которой его недавний собеседник был назван не Миусом, а Фугасом. Значит, взрывается он круто.

– И давно его Фугасом зовут? – спросил Тулаев.

– С первой отсидки. Еще с колонии малолеток. Он там за

кусок хлеба так одного отметелил за полминуты, что его в отряде сразу Фугасом прозвали. К тому же очень на его настоящую фамилию похоже...

– Д-да, характерец, – сокрушенно вздохнул Тулаев.

Никакого толку с этого разговора.

– Соседа его приводить?

– Соседа?

Тулаев непонимающе смотрел на майора и только секунд через десять вспомнил, что приехал-то он сюда беседовать скорее не с этим Миусом-Фугасом, а его соседом по камере, запуганным и, скорее всего, отчаявшимся уж и дождаться "добро" на свое прощение о помиловании неким Семеном Куфяковым.

13

– Здравствуйте, гражданин начальник! – в полупоклоне согнулся за перегородкой новый собеседник Тулаева. – Слава Богу, что вы пришли! А то я уж думал, что и не поверят, значится, мне. А ведь, значится, поверили... Ну и слава

Богу!

– Присаживайтесь, – укоротил говорливого осужденного Тулаев.

– Очень вам благодарен. Обязательно, значится, присяду. С удовольствием полным, значится, присяду...

Играть в журналиста больше не требовалось. Тулаев убрал блокнот и ручку в карман брюк и сразу удивился ординарности, обычности лица Куфякова. Ему было уже явно за пятьдесят, но глаза, нос, рот, морщинистый лоб совершенно не запоминались, словно у мужика вообще не существовало ни возраста, ни лица. Вот выйди сейчас из следственной комнаты и тут же забудешь его. Такие лица Тулаев встречал у слесарей и электриков, у грузчиков в магазинах и водителей такси. Список можно было продолжать бесконечно. Наверное, жизнь специально создает такие лица, чтобы люди не могли их запомнить и, значит, не забивать понапрасну свою голову.

Раньше Тулаев считал, что именно на таких тихих, безликих трудягах держится жизнь. Так оно, может, и было бы, если бы иногда внутри них не оживал дьявол. А для того, чтобы он ожил, требовалось совсем немного – пару поллитровок водки и косой взгляд собутыльника.

У Семена Куфякова примерно с год назад таких собутыльников оказалось двое. Он притащил их в свою холостяцкую квартиру-хрущевку с улицы. Начали с вина, перешли на водку, потом опять скатились по градусному склону на вино, и вот тогда, после очередного стакана, Куфякову почудилось, что гости начали странно переглядываться. Он решил, что его сейчас будут грабить, и ударом кухонного ножа в сердце убил одного, а уже в прихожке, куда вскинулся второй перепуганный собутыльник, – и его. Потом почему-то решил, что пора расплатиться за старое соседу этажом выше, к которому ушла от него жена. Тот, ни о чем не подозревая, дверь открыл и сразу рухнул от уже отработанного удара в сердце. Оставалось еще разобраться с бывшей женой, но по пути к ней на работу его остановил на улице милицейский патруль. Куфяков еще успел проткнуть сержанту плечо вырванным из-под куртки ножом, но большего сделать не успел.

С трезвостью пришло раскаяние и длилось оно до сих пор. Но суд на его слезы внимания не обратил. Осталась одна надежда – просьба о помиловании к президенту. Он написал ее месяц назад, но ответа все не было, а Куфяков хорошо знал, что тюремное начальство не сообщает лишь об одном – об отказе.

И он с ужасом думал, что самое худшее уже состоялось.

А Тулаев знал, что Куфякову заменили "вышак" на пожизненное, но не имел права ему об этом сказать да и не хотел. Еще не известно, что испытал бы его собеседник от известия о таком исходе. Может, отчаялся бы еще сильнее. Ведь некоторым заменяли "вышак" на пятнадцать-двадцать лет строгого режима, и хоть для Куфякова при его пятидесяти с лишним это тоже ничего не давало, радости могло бы вызвать больше.

– Расскажите, при каких обстоятельствах гражданин Миус

угрожал президенту, – прервал свои мысли Тулаев.

Куфяков встрепенулся, точно лист, тронутый легким ветерком, облизнул мелкие шершавые губки и заторопился:

– Очень, значится, простые обстоятельства. Получил я письмо

от брательника с воли, прочел, положил на свои нары,

значится, а он подошел, взял энто письмо и тоже прочел...

– Чужое письмо? – удивился Тулаев.

– Так точно, гражданин начальник, – подался вперед, к отверстию в перегородке Куфяков, и оттуда на Тулаева дохнуло дурманящим запахом пота, мочи и плесени. – Именно так, значится. Совсем чужое, то есть братнино письмо...