Текст книги "Странствия"

Автор книги: Иегуди Менухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 43 страниц)

В 1951 году я очутился совсем в другом уголке Британского Содружества. Там произошли два события, навсегда изменившие нашу жизнь – мою и Хефцибы.

Однажды утром, когда мы с Дианой и Хефцибой собрались все вместе в сиднейском отеле, раздался телефонный звонок.

– Говорит Ричард Хаузер, – прозвучало в трубке. – Вы помните меня по Риму?

Признаться, у меня не очень хорошая память на случайно встреченных людей, но его-то я вспомнил без труда. И без особой симпатии. Хаузер поинтересовался, можно ли ему зайти. Я выразил сожаление, сославшись на занятость. Не мог бы я пообедать с ним? Нет, у меня встреча. Во сколько? Без пяти час.

– Прекрасно, я буду без четверти, – сказал Хаузер и повесил трубку.

Он появился ровно в двенадцать сорок пять, веселый и взъерошенный; рассказал, что приехал в Австралию по приглашению властей Сиднея для изучения социально-бытовых условий рабочих, занятых в общественном транспорте. Десять минут, которые он изъял из нашего графика, прошли быстро. Мы с Дианой отправились на условленную встречу, а Хефциба, дипломатично сославшись на головную боль, осталась с Ричардом.

Спустя некоторое время они поженились, и в 1955 году у них родилась дочь Клара. Всю душу и энергию Хефциба вложила в общественную работу мужа и в книги, которые они писали вместе. Их приверженность социально незащищенным людям была столь всеобъемлющей, что, если бы не концерты, мы с Хефцибой вообще едва ли виделись бы. Идея Ричарда состояла в том, чтобы хромой указывал дорогу слепому, то есть он рассматривал своих подопечных – брошенного ребенка, забитую женщину, правонарушителя, заключенного, наркомана, больного старика и других несчастных – как некую цепь взаимодействующих проблем. Поскольку все звенья этой цепи связаны, жертвы сами могут помочь друг другу. Ричард и Хефциба не просто преданы людям. Они проявляют свой альтруизм самым гуманным, практическим и действенным способом.

Моя же самая важная встреча во время этой поездки 1951 года произошла в Окленде. Мы с Хефцибой приехали в Новую Зеландию дать несколько концертов, оставив Диану, в то время ожидавшую рождения Джереми, мирно наслаждаться жизнью на овечьем ранчо Линдси. Однажды июльским утром я сидел в приемной у остеопата и ожидал, пока Хефциба закончит процедуру. Не зная, как убить время, я стал перелистывать книги на полке. Вот тогда-то на глаза мне попался маленький томик о йоге. В то время я почти ничего о ней не знал – ни о физических упражнениях, ни о философской системе, но это маленькое введение в хатха-йогу (телесные позы, асаны) стало для меня откровением. Мне показалось, что я нашел ключ к решению старых загадок, средство для обретения уверенности, физической свободы (которой мне так не хватало с детства); йога должна была указать мне путь к дальнейшему совершенствованию в скрипичной игре, а впоследствии, при некоторой настойчивости, я мог бы научиться стоять на голове, осуществив свою детскую мечту, – ибо я очень завидовал детям, умевшим ходить на руках. Заинтригованный такими перспективами, я попросил врача дать мне книгу с собой в поездку до конца недели. Все это время, в разных отелях, в моменты, свободные от переездов, репетиций и концертов, я экспериментировал с асанами. Особое удовольствие я получал от того, что упражнения требовали не напряжения, а, напротив, внутреннего спокойствия, что в них не было ни агрессивности, ни духа соревнования – их следовало практиковать в одиночестве. Для них не требовалось ничего, кроме нескольких футов пола. Когда гастроли закончились и книга возвратилась к своему владельцу, я знал уже достаточно (хотя и в самых общих чертах), чтобы продолжить занятия.

Так что, приехав в Индию семь месяцев спустя, я уже имел в своей копилке кое-что индийское. Мне всегда нравилось готовиться к встрече с новой культурой, даже если эта подготовка была достаточно тривиальной, как при поездке в Японию (первую азиатскую страну, которую мне довелось посетить), куда я отправился с Адольфом Баллером между Новой Зеландией и Индией. В 1951 году перелет из Сан-Франциско в Токио занимал два дня, большую часть которых я учился пользоваться палочками для еды. Я достиг в этом такого мастерства, что очень позабавил принимавших меня японцев. Подобным же образом я готовился к Индии, упражняясь в йоге, и мой приезд туда предваряли известия о моем интересе к этой системе. В первый же вечер в Дели, по просьбе Пандита Неру, я демонстрировал свои навыки и стоял на голове. Видимо, под критическими взглядами его дочери Индиры, его сестры и нескольких членов правительства я делал это весьма неустойчиво и неудовлетворительно. “О, это никуда не годится! – сказал Неру с присущей ему резкостью. – Я покажу вам, как надо”. С этими словами он снял свою шапочку и весьма элегантно (впрочем, теперь и я могу не хуже) продемонстрировал стойку на ковре в гостиной. Мне пришлось последовать примеру моего первого гуру. Так мы оба оказались стоящими на головах в тот момент, когда распахнулись двери и великолепный дворецкий, перепоясанный шарфом, с тюрбаном на голове, возвестил о поданном обеде.

Едва успели газеты раструбить об этом событии, как гуру начали осаждать меня повсюду, куда бы я ни следовал, – и у каждого были рекомендации от важного покровителя. В день, когда нам с Дианой предстояло выехать из Дели в Агру, меня разбудили в четыре утра, чтобы показать, как на лесной опушке упражняется на леопардовой шкуре в кругу учеников один из самых почтенных старцев – седобородый мудрец лет восьмидесяти, облаченный в одну набедренную повязку. Как и многое другое в Индии, эта маленькая церемония внушала почтение к жизни во всех ее проявлениях – то чувство, которое мы на Западе потеряли (если вообще когда-либо были к нему способны). Мы унижаем свое тело, мы стыдимся и прикрываем его, в то время как индийская мудрость – начиная с эротических храмовых скульптур и кончая йогой – с благодарностью отдает ему должное и находит в нем источник радости. В нашей предубежденности повинен не Иисус Христос, а христианство. Каждый, кто прочитает несторианскую редакцию Евангелия от Иоанна, увидит, что Иисус, подобно индуистам, проповедовал заботу о теле, настаивая, что оно нуждается в воздухе, солнце и воде. Однако его последователи, фанатичные пуритане, разъединили тело и дух, так что между ними разверзлась пропасть, как между раем и адом. Как бы то ни было, но тогда, в прохладе утреннего леса, я снял с себя одежду, дабы научиться у старого индийского святого чтить свое тело.

В той поездке были у меня и другие гуру, и другие уроки, но я не брал их регулярно, пока не встретил Айенгара – не бородатого аскета, а добродушного молодого человека с женой и детьми. Мы познакомились в Бомбее. По просьбе общего знакомого он приехал из Пуны, чтобы повидаться со мной. Однажды утром он вошел ко мне в комнату и с крестьянской прямотой дал понять, что не только он должен слушать меня, но и я его. В моих достижениях Айенгар не сомневался, но наверняка никогда не слышал обо мне ранее. Если бы мое имя ему о чем-то говорило, если бы он считал, что мое расположение может ему пригодиться, я был бы для него просто еще одним случайным “человеком с Запада”. Я предупредил его, что могу уделить ему всего пять минут. Он попросил меня лечь и коснулся несколько раз – через час я проснулся, чувствуя себя свежим, как никогда. Подобно другим моим педагогическим открытиям, это тоже началось с какого-то волшебства. С тех пор Айенгар получил признание за пределами Индии, опубликовал обширный трактат о йоге, его приглашают читать лекции во многих университетах. Когда на его жизнь, как на мою, легло бремя многообразных обязательств, мы стали меньше видеться. Но почти пятнадцать лет он, по моему приглашению, ездил летом в Европу, а когда я бывал в Индии, он все это время проводил со мной, ежедневно проверяя мои успехи.

“Йога” означает “единение”. Ее цель – единение с бесконечностью, которое может быть достигнуто множеством путей. Но поскольку есть лишь один конец, есть и одно начало – асаны хатха-йоги; они являются предварительным условием всякого движения вперед. Можно относиться к йоге как к делу всей жизни, отдавая совершенствованию в ней все больше и больше времени. Это никогда не входило в мои намерения. Для меня йога – это прежде всего путь к миру с самим собой. Если человек страдает от уныния, зависти или переедания, если он наполняет свои легкие никотином, а желудок алкоголем, он не сможет дышать ровно, глубоко и спокойно – так, как учит йога. Она начинается с некоей тихой сосредоточенности; когда дыхание спокойно и тело пластично, можно начинать асаны, радуясь уравновешенности, гибкости, ясности своего самосознания, уверенности в собственных возможностях, которые она дарует. Йога в моей жизни – это помощь здоровью, позволяющая мне лучше делать свое дело.

Конечно, прежде всего йога помогла мне глубже познать механику скрипичной игры – эта тема занимала меня всю жизнь. Ребенком я иногда превосходил своих учителей в исполнении той или иной пьесы, но знал, что не смогу объяснить, как я это сделал. Не будучи по натуре обманщиком, я приходил в замешательство, когда при заполнении анкеты мне приходилось писать в графе о профессии: “скрипач”. То, что я играл на скрипке, было фактом, находившим в прошлом ежедневное подтверждение. Однако в предположении, что я смогу делать это и завтра, мне чудился оттенок самонадеянности: ведь в вопросе о том, что именно означает “играть на скрипке”, я проявлял прискорбное невежество. Задолго до того, как мои поиски в этой области приобрели некое общее направление, я безуспешно размышлял над частностями. Это подтверждается случаем, произошедшим со мной на десятом или одиннадцатом году жизни.

В симфоническом оркестре Сан-Франциско был скрипач по фамилии Пиастро, который со временем унаследовал пост концертмейстера от Луиса Персингера, а позднее стал концертмейстером Нью-Йоркского филармонического при Тосканини. Я хорошо знал Пиастро и восхищался, помимо прочего, его умением играть стаккато. Однажды я спросил, как оно ему удается. Он взял скрипку и быстро “протрещал” несколько тактов. “Я делаю так и так”, – сказал он. Его показ был безупречен – это было именно то стаккато, которое мне так нравилось, но объяснение оставило меня в том же неведении, что и прежде. Он не объяснил мне ничего по той простой причине, что не мог этого сделать. Он не мог распознать механику своих мускульных движений, посредством которых производилось стаккато, а именно это мне и хотелось узнать.

Мое беспокойство достигло предела в тот полуторагодичный период праздности в Калифорнии, которым завершилось первое десятилетие моей гастрольной деятельности. На протяжении нескольких недель я не прикасался к инструменту, а когда снова взял его в руки, то засомневался, смогу ли найти с ним контакт: иногда пальцы у меня действовали по-прежнему уверенно, а иногда – “мямлили”. К счастью, все закончилось благополучно: критики и публика объявили, что я играю так же хорошо, как прежде, если не лучше, и я согласился с их вердиктом. Но под внешним покровом мастерства лежали зыбучие пески сомнений: один неверный шаг – и я неизбежно увяз бы в них. И с той же неизбежностью я споткнулся под бременем трудностей военных лет и изнурительного концертного графика, который вовсе не предусматривал свободного времени для физической или психологической разгрузки.

Иной артист, верящий в свое музыкальное дарование и игнорирующий то, что не в силах понять, прямой дорогой спокойно преодолел бы этот опасный период. Но тот, кто, подобно мне, несет на себе благословение и проклятие талмудических традиций, должен сперва осознать внутреннюю природу своих сомнений и лишь потом вновь обрести уверенность. Между музыкальным представлением и его реализацией, которые ранее были связаны интуитивно, появился разрыв. Он ощущался далеко не всегда, однако, являясь постоянной угрозой, мог разрушить все. На интуицию больше нельзя было положиться, ей на смену должен был прийти интеллект.

Столкнулся ли я с какими-то особенными трудностями, обусловленными пытливым складом ума? Нет, опыт убеждает меня, что другие люди проходят тот же путь – от интуиции, через интеллектуальный анализ к возрожденной спонтанности. Этот круг является свойством обучения как такового, а его завершенность составляет суть подлинной культуры. Некоторые люди или даже целые общества так и существуют на ранних ступенях этого пути: примитивные – на интуитивной ступени, где без каких-либо интеллектуальных усилий достигается гармония с окружающим. Бывает, что человек целиком находится на уровне интеллектуальной абстракции, и его теории никак не опираются на интуицию. Но большинство из нас пребывает в состоянии неопределенности, промежуточном по отношению к обоим вышеназванным. Игра на скрипке может и должна быть “естественной” деятельностью. Легко сказать! Ведь самые простые естественные, даже машинальные действия в наши “неестественные” времена выполнять неимоверно трудно! Сколько людей на свете ходят, дышат, жуют, думают – и все это делают плохо! Такова цена, которую мы платим за свою “цивилизованность”: она настолько обогнала интуицию, что потеряла дорогу назад. Это серьезная утрата для всех, особенно для артистов, чей дух должен быть подобен дереву: корни его уходят в темноту интуиции, а ветви достигают света сознания.

Склонность к интуитивному постижению, свойственная мне в детстве, была одновременно моим спасением и погибелью. Позднее мне пришлось строить здание, как бы начиная с верхних этажей. В этом состоит важное преимущество: человек уже видел высоту, ему уже известно, что и зачем строится и какие испытания ему предстоит выдержать. Если основные опоры такого здания сохранятся, покуда все пустоты будут заполнены, строительство “сверху” окажется в конце концов наиболее эффективным. Моя цель состояла в том, чтобы научиться выходить на сцену с тем же удовольствием и непринужденностью, с какой человек выходит на прогулку. Не раз испытав вдохновение и чувство полета во время выступлений, я знал, к чему следует стремиться. Но до победы было еще далеко. Приблизить ее помогала твердая убежденность: ключ ко всему – движение. Меня всегда восхищали его разнообразные формы – полет птицы, дети-акробаты в парке, рука художника над холстом. Подростком я изобрел летательный аппарат, представляющий собой крыло из нескольких сегментов, каждый из которых приводился в движение отдельным двигателем, так что при необходимости все они могли отделиться друг от друга и лететь самостоятельно. Двигатели были на шарнирах, чтобы менять свое положение относительно крыла, приспосабливая его таким образом к сопротивлению воздуха. Не знаю, имело ли мое изобретение какое-либо значение для теории воздухоплавания, но оно оказало большое воздействие на мою главную идею: крыло – рука, двигатели – мускулы, каждый сегмент – палец, способный двигаться в любом направлении по своей собственной воле. Так я ощупью продвигался к знанию задолго до того, как приступил к целенаправленному поиску основных принципов игры. Раз обнаруженные, основные принципы кажутся само собой разумеющимися – в игре на скрипке, как и в аэродинамике. Однако прошло много столетий, прежде чем человечество научилось летать.

Несомненно, сражаясь в юности с гаммами, арпеджио и этюдами, я попусту терял время. Взявшись за проблему по-взрослому, я понял: гаммы могут быть лишь случайным средством, которое лечит симптомы, но не причины заболевания, дает чисто механические решения, но не открывает тайн. Отчасти утратив во взрослой жизни интуицию, я тем не менее был вполне вознагражден, обретя дар проницательности. Подобно тому, как при создании музыкальной трактовки мне долгое время требовался сознательный анализ произведения, так сейчас было важно с той же внимательностью проследить за процессом перехода мысли и чувства в действие, замысла – в бесчисленные мускульные движения. Как только направление поиска определилось, все повело меня в этом направлении – мои собственные занятия, общение с другими скрипачами, изучение законов физики, поездка в Индию и, конечно, в особенности йога. Она дала мне знание, к которому иначе мне пришлось бы самостоятельно пробиваться годами. Все в ней указывало на главное: устранение напряжения, более эффективное использование энергии, снятие сопротивления в суставах, объединение движений в одно; все подтверждало глубокую истину – сила коренится не в силе как таковой, а в тонком понимании двигательных процессов, соотношения и равновесия.

Вооруженный таким направляющим компасом, я уже более не сбивался с пути; прогресс стал постоянным. В первую очередь я обнаружил следующее: дабы овладевать мастерством, надо не только учиться, но и разучиваться. Прежде чем отбросить дурные приемы скрипичной игры, мы должны почувствовать стремление к исходной точке – своего рода чистилищу, где грешники сбрасывают с себя груз прошлого. Ложная сила должна оставить играющего, и он должен пройти через период “бессилия”. Для меня этот этап начался со сна, в который меня погрузил Айенгар.

С тех пор прошло сорок пять лет – время, достаточное для того, чтобы его уроки и основанные на них занятия стали такой же каждодневной рутиной, как поход в ванную. Я немало потрудился для этого в середине карьеры, и сейчас у меня есть все основания гордиться достигнутым. Некоторые люди, столкнувшись с необходимостью переучиваться своему делу, предпочитают это скрывать. Однако уединение в творческой лаборатории – не моя стезя. В самые решающие моменты мне нужна проверка публичным исполнением. Ныне я не боюсь праздности, я более, нежели в 1936 году, уверен: талант – это не блуждающий огонек, мелькающий лишь на мгновенье, непостижимый и неконтролируемый. То, что казалось грозным вызовом судьбы, принесло неоценимую пользу – не только технике моей игры, музыкальным занятиям в целом и педагогике, но и в общечеловеческом смысле.

Этот поиск наполнил собой мою жизнь – внес в нее порядок, стал источником постоянного удовлетворения. Детская уверенность была обретена вновь, укрепленная интеллектом. Мне нужно полчаса, чтобы разогреться, и я знаю, что смогу играть; имея лишь несколько дней для разучивания нового произведения, я уверен, что смогу исполнить его. Я понял, что вершины исполнительства достигаются не грубым наскоком – к ним можно прийти, тихо исповедуя принципы разума, которые усваиваются телом в результате многолетнего усердного служения. Я понял, что все в жизни человека воздействует на скрипичную игру. Есть яркие параллели между гибкостью в обращении с инструментом, мастерством, чуждым напору и хищническому захвату, и гибкостью в человеческих отношениях. Я благодарен судьбе за то, что мне довелось столь многое открыть и освоить и что теперь я могу поделиться этим с другими.

Индия воистину стала для меня одновременно и родиной, и заново открытой страной, постоянно преподносящей сюрпризы. В этом единстве противоречий и заключен для меня ее дух и ее неизменная привлекательность. Есть, разумеется, некое соответствие между ожиданиями и реальными впечатлениями. Более того, читатель, видимо, уже понял, что неизменным лейтмотивом моей жизни было сперва получить ответ, и лишь потом находить для него доказательства. Это происходило неосознанно, и не только в игре на скрипке. Так, подростком я пробовал задерживать дыхание (впервые это произошло в тринадцатилетнем возрасте в Базеле), тогда я отсчитал четыре минуты. Это предвещало мою грядущую веру в йогу. Потому, когда мы с Дианой в 1952 году отправились в Индию, я ничего не знал об этой стране, но при этом был уверен, что путешествие найдет во мне глубокий отклик.

Неизвестно, сколько поколений потомков продолжают ощущать связь со своими дальними предками. Но мне казалось: чем дальше на Восток, тем ближе подойду я к своим истокам. Индия представлялась мне тем древним океаном, из вод которого, столетиями двигавшихся на Запад, берут начало мои собственные идеи и музыка. Так и оказалось. К тому же моя встреча с Индией была подготовлена и на более сознательном уровне – благодаря философии Константина Бруннера. Бруннер, немецкий еврей, умерший еще до того, как его семью отправили погибать в концлагере, вошел в мою жизнь вместе с книгой, подаренной мне кем-то в 1938 году. Это было не в первый и не в последний раз, когда, подчиняясь чужой инициативе, я круто менял направление своей жизни. Мои познания в немецком были скорее удовлетворительными, нежели глубокими, и первые страниц сто дались мне нелегко, но затем я мало-помалу проникся красотой его прозы и мировоззрения. Позднее мне рассказали, что Бруннер изучал индуизм. Возможно, это повлияло на его веру в единую силу, объединяющую собой все – и одушевленные, и неодушевленные создания. Меня, впервые вступившего на индийскую землю, глубоко поразила именно эта великая снисходительность индусов к жизни во всех ее формах – чувство совершенно новое для меня и вместе с тем отвечающее каким-то глубинным моим представлениям.

Мы с Дианой летели в Индию на протяжении целой ночи. Нас встретила Индира, дочь Неру, и сверкающим ранним утром мы поехали из аэропорта в вице-королевскую резиденцию – некогда штаб британского владычества в Индии. Здесь нам предстояло остановиться. Я никогда не забуду эту поездку. Вокруг бурлила жизнь: толпы людей – мужчины в белых набедренных повязках, женщины в ярко-красных, зеленых и желтых сари, масса самых разных птиц, галдящих на деревьях, множество обезьян, перескакивающих с ветки на ветку над едущими машинами, всюду быки – деликатные белые создания с изящно загнутыми рогами, – шествующие по дороге, по тротуарам, по окрестным полям; и во всем этом богатстве жизни, казалось, никто не пытался господствовать.

Есть два мировоззрения. Одно основано на соперничестве; оно полагает, что все существует лишь за счет другого. Второе – на сотрудничестве, оно зиждется на вере, что чем шире жизненный круг, тем он крепче и сильнее. Оба важны, ни к одному нельзя относиться с пуританской строгостью. Я вырос в Америке, с ее духом соревновательности, где выживание держится на власти и пестицидах, и потому не мог не восхититься тем миром, который черпает свою силу в поддержке, а не в уничтожении жизни. На улицах людской поток образовывал небольшие водовороты вокруг коров, идущих по тротуару. К ним относились не просто терпеливо, а с благоговением – и не только как к животным, имеющим свои неотъемлемые права, а как к существам, вносящим в общий круговорот жизни свой вклад – молоко, сыр и навоз (главное, чем животные и человек платят кормящей их земле). Последний служит и удобрением, и топливом, его используют для приготовления строительного раствора. Женщины гордо несли на головах круглые плоские лотки с аккуратно сложенными коровьими лепешками. Конечно, в Соединенных Штатах все иначе. Я всегда сожалею, что эти две мои родины не понимают друг друга, что мусульманская ментальность – динамичная и дисциплинированная, столь похожая на раннее суровое протестантство – оказывается более понятной для американцев, чем кротость индусов, чье смирение является результатом стремления объединить в гармоничное целое парадоксы бытия – материю и энергию, жизнь и смерть, личность и все сущее.

За более чем два десятилетия мы с Дианой посетили Индию раз шесть, проехав ее вдоль и поперек. Мы сталкивались с мудростью, но также и с глупостью и коррупцией, мы видели, что и тут все со временем меняется, и не всегда к лучшему. Но каждый раз мы снова и снова восхищались столь многообразной и богатой культурой, которая на тысячу ладов умеет согласовывать все свои слои и противоречивые элементы. Мне кажется, Индия смягчила мои талмудически-непримиримые взгляды, разделяющие людей на правых и виноватых, поддержала во мне простодушное приятие радостей жизни, дала мне много нового.

Первое приглашение мы получили по инициативе леди Най, жены британского высшего уполномоченного в независимой Индии. Неру, в свое время сидевший в тюрьме за противостояние британскому владычеству, с радостью поддерживал дружеские культурные связи с прежними колониальными властями и решил пригласить меня. Как и он сам, я тоже в известной степени был связан с Британией, хотя и не стал еще почетным английским гражданином, коим сделался впоследствии. В тот раз я дал серию концертов в пользу фонда голодающих.

Меня ничуть не удивило, что между Дианой и Пандитом Неру сразу установилась горячая дружба. Диана вовсе не добивалась ее, напротив, вела себя довольно рискованно. В первый же вечер в доме Неру в Дели мы увидели его бюст, по-театральному освещенный и благоговейно украшенный живыми цветами.

– Это, случайно, не памятник? – спросила Диана. На следующий же день бюст убрали. За обедом Неру демонстративно клеймил прошлое британское владычество, как будто провоцируя нас встать на его защиту или покаяться в его грехах.

– Я полагала, – с сожалением заметила Диана, – что встречу великого индийского брамина. А кого нашла? Вспыльчивого английского адвоката!

И Неру в раздражении вскочил в ответ на такую непочтительность.

Выдающийся мыслитель и благороднейший человек, Неру был одним из немногих честных политических деятелей нашего времени. Не боясь задеть кого-либо, в том числе и самого себя, он без колебаний говорил правду. Ему не было чуждо некоторое тщеславие, проявлявшееся в его уверенности наследника Ганди, в том, как он постоянно ходил со свежей красной розой. Но здесь не было фальши, он не скрывал противоречий под покровом благопристойности. После этого первого обеда (к моему разочарованию, меню было английским), он повел нас на балкон в знойную и душную индийскую ночь, полную туманным светом звезд, число которых превосходило человеческое разумение; ее безмолвие нарушалось временами лаем собак. Мы вдыхали ароматный воздух, он повернулся к Диане и сказал с задумчивым смирением: “Править Индией – невероятная задача, никто не мог с ней справиться; но и уклониться от ее выполнения – невозможно. Все, что я могу сделать, это надеяться, работать и молиться”.

Мне кажется, было неизбежно, что власть перешла к его дочери Индире. Индира больше, чем кто-либо другой, знала о развитии Индии, о государственном устройстве, хотя годами отказывалась от поста премьер-министра. Судьба вынуждает принимать решения, и единственный человек, способный собрать страну, не может видеть, как она распадается на части. В 1952 году она была очаровательной молодой женщиной, ученицей своего отца, платящей преданностью в ответ на преданность. Я не предвидел ее силы, но мог бы, ибо уже тогда она обнаруживала помыслы и чувства, направленные лишь на благо родины.

Тот первый наш с Дианой визит продолжался несколько недель, с концертами в Дели, Бомбее, Калькутте, Мадрасе и Бангалоре. Опасаясь, что нас станут эксплуатировать благотворительные организации и желая получше показать нам Индию, Неру советовал нам посетить те или иные места, в особенности Кашмир – свой любимый Кашмир, отделение которого от Индии он не мог себе представить. Сам я тоже чувствовал, что Кашмир принадлежит Индии – это крыша мира, придающая стране завершенность, край отшельников и монастырей, где человек ищет конечного единения с беспредельностью. Так, география откликается в сфере духа, и высокое находит соответствие в высоком.

Под руководством Неру и других мы увидели больше, чем я могу передать словами; не хочется, чтобы мои воспоминания уподобились восторженным перечислениям из документального фильма или чинным фотографиям из семейного альбома, которые остаются непонятными для человека со стороны. Мы видели медлительных индусов и бенгальцев, подобных ожившему вулкану, и парсов – я называю их индийскими евреями (но на самом деле они зороастрийцы, переселившиеся из Персии; на основе их монотеизма сформировался благоразумный прагматичный народ, давший Индии финансовую, промышленную и торговую основу). Мы видели евреев из Кочина – быть может, старейшей диаспоры в мире, – некоторые из которых эмигрировали в Израиль и снова возвратились назад. Трудами всех этих людей создавалось искусство – музыка, танец, живопись, скульптура, архитектура, – преобразовавшее взрывные эмоции в утонченные и строгие формы. В памяти мирно сосуществуют друг с другом самые контрастные впечатления: отречение Ганди и наслаждение, полученное от самого искусного массажа, и древнейший из дворцов Джайпура, где по комнатам струятся ручейки с розовыми лепестками, охлаждая воздух и одновременно наполняя его ароматом. Диапазон человеческих культур – от лесных полупервобытных народов, приносящих в жертву животных, и деревенских жителей с их многовековым жизненным укладом до ученых-атомщиков вроде Хоми Баба, одного из самых разносторонних людей, с которыми мне только приходилось встречаться. Это истинный Леонардо да Винчи наших дней: его гениальность в физике дополняется глубочайшими познаниями в культуре – и своей, и западной – и талантом художника. При этом он индиец по сути своей, ведь ядерная физика – это наука, естественная для народа, который никогда не проводил границы между душой и телом, материей и энергией.

Нам повезло увидеть Индию такой, как она есть, а не сознательно продающей свою экзотику иностранцам. Ее существование представляется мне лестницей. Религия – вот что объединяет все ее ступени, ведущие из далекого прошлого в туманное будущее. Это она примиряет сиюминутные интуитивные человеческие реакции с самыми абстрактными идеями о безымянной и бесформенной силе, создавшей все сущее. Мы с восхищением открыли, что Индия на своем пути сквозь столетия не поднималась вверх по лестнице времени, а просто шла своей дорогой, не уничтожая бульдозером ничего из своего прошлого.

Всю жизнь я стремился чувствовать под ногами прочную основу – фундамент прошлого, и среди всех даров, принесенных мне Индией, этот я принял с наибольшей благодарностью. Как все живое сосуществует в пространстве, так и противоречивые явления мира не отделены четко друг от друга. Даже время – пластично: утро незаметно переходит в вечер, а прошлое неотличимо от настоящего. Две истории воплощают для меня индийское чувство времени.

Первая случилась в Калькутте. Нас привез туда сам Неру, ехавший по делу – он должен был участвовать в съезде губернаторов. Выкроив час для отдыха, он сам показал нам парк, подобного которому я никогда не видел раньше. В нем, раскинувшемся на много акров, были тропинки и лужайки, тенистые и солнечные места, и все это широкое пространство было не что иное, как одна гигантская смоковница! Такое могло сотворить только время. Это подтверждало мою веру, что все предопределяется терпением, идет ли речь о смоковнице, семейной жизни или человеческих цивилизациях: надо ждать, пока созреют плоды. Подобное чувство времени испытываешь, находясь в “соборе”, образуемом гигантскими тысячелетними секвойями в Калифорнии; их главное дерево-прародитель давно исчезло. В другой раз нам показали статую Будды в Бангалоре на вершине огромной скалы, царящей над долиной. Бесчисленные ступени ведут паломника на вершину, где расположена статуя сидящего Будды – примерно в пятьдесят раз больше человеческого роста, – безмятежно созерцающего окрестности. Мне рассказали, что раз в год его мажут медом и молоком. Я этого не видел, но оказался свидетелем более скромной церемонии. Незадолго до полудня мы подошли к кромке скалы над обрывом в несколько тысяч футов, под которым расстилалась долина. Глядя вдаль, мы заметили точку, она постепенно приближалась. Через несколько минут оказалось, что это орел – он сел позади нас, чтобы его покормили. Уже одного этого было бы достаточно, чтобы запомнить то солнечное утро, но оказалось, что увиденный нами орел – лишь последний в длинной череде своих сородичей, каждый день в полдень с незапамятных времен прилетающих кормиться к статуе Будды. Индийское чувство времени (питающее учение о реинкарнации), вера в то, что существующее принадлежит и прошлому, и будущему, и земле, и небесам, – это чувство до сих пор дает Индии ее стабильность. Я видел “потомственных” орлов, что послужило лишь наглядной иллюстрацией урока, который дал мне сам Неру. По его словам, принцип наследования был некогда столь нерушим, что в прошлом существовали потомственные чистильщики ушей: своим искусством, передаваемым от отца к сыну, они могли доводить человека до состояния экстаза. Расплатой за такое общественное устройство, разумеется, является то, что стабильность исключает всякое движение. Но когда я познакомился с Индией, движение было – в сторону строящихся городов, растущей промышленности, по сомнительному пути “прогресса”. Мне это не кажется столь уж счастливыми переменами.