Текст книги "Избранное"

Автор книги: Хуан Гойтисоло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 40 страниц)

– Мне одному скучно. Надоело читать этот дурацкий журнал, хочу с тобой немножко поговорить.

Филомена провела правой рукой под левой подмышкой.

– Скучно, так иди на войну. Сколько раз тебе говорить – работаю. – Она решительно повернулась к нему спиной.

Он очень обиделся, вынул руки из карманов и вызывающе скрестил их на груди. Оба молчали.

– Можно узнать, чего ты ждешь? – не выдержала Филомена.

Авель тоскливо посмотрел на дверь; за ней была лестница в тетину комнату. Он снова повернулся к Филомене.

– Разреши, я с тобой побуду.

– Нечего.

– Я тебе помогу раздувать огонь.

– Сказано – нечего.

Совесть гнала его к тете – когда он шел за ребятами, ему слышался жалобный голос со стороны террасы: «А-вель! А-ве-ель!»

– А где Агеда? – спросил он.

– С матерью.

Авель хотел узнать почему, но сдержался и спросил скромно:

– А где они?

– В тетиной комнате.

Хорошо. Жребий брошен. Он медленно пошел по лестнице. Голову странно давило – он заранее представлял себе ожидающую его сцену.

Дверь была открыта, но Авель стоял в коридоре, не решаясь войти. Свет притягивал его, как ночную бабочку, он не мог оторвать глаз от освещенной двери.

Он собрался с силами, прошел по тихому коридору и вошел без стука. Тетя лежала, несмотря на летнее время, под пуховым одеялом. Лампа светила ей прямо в лицо, кожа у нее была как пергамент.

Против ожиданий, она ни в чем его не упрекнула; только устало улыбнулась и печально махнула рукой в сторону интерната.

– Ну, узнал ты что-нибудь интересное?

И не пригласила остаться.

* * *

– …Любопытство так некрасиво… Те, кто, как я, стремятся увидеть во всем возвышенное и прекрасное, бегут от низменного и земного. Иди спроси тех детей. Быть может, они скажут тебе то, что ты хочешь знать. Мне, как раньше, хочется верить, что нас приносят ангелы…

На цветок гардении, плававший в широкой вазе, села черная бабочка с оранжевой каемкой. Донья Эстанислаа восторженно смотрела на нее.

– Ты обратил внимание на крылышки? – сказала она. – Какой рисунок! Точно череп и кости.

Авель обиженно молчал. Он спросил только: «А правда, что дети рождаются так же, как котята?» И тетя, хоть и не страдала глухотой, притворилась, что не слышит. То, что ей не нравилось, как будто скользило мимо нее. Спокойно глядя вдаль, она переводила разговор.

Он разозлился и спросил снова:

– Дети рождаются, как котята?

Донья Эстанислаа неопределенно улыбнулась и обвела комнату восторженным взглядом.

– Какое прекрасное утро!..

Потом, когда, скривившись от злости, он спросил, не оглохла ли она, тетя сказала, чтобы он пошел к тем, из интерната. «Такие люди, как я, пришли в этот мир, чтобы видеть поэзию, а не грязь жизни». Не обращая внимания на ее умоляющие глаза, он повернулся к ней спиной.

С него хватит! Хватит с него этих ее выдумок, и сыновей, и всяких историй. Чихать он хотел, что они умерли. Он-то небось живой, ему сражаться хочется, повидать мир, а она тут… Почему она в этой вуали в такую жару? Почему боится посмотреть в зеркало? Зачем каждые пять минут мажет лицо одеколоном? Думает вернуть молодость? Он шел по тропинке, заросшей цветами, и сшибал их ногой. «Вот хочу и сбиваю, и никто мне ничего не сделает! И старухины слезы не помогут!»

Утром, когда Пабло сказал ему про детей, он вспомнил маму. Это было давно, когда началась война и бабушка жила в их квартире. Начинался голод, карточки, а мама ужасно толстела. Она ничего не могла делать, ела в постели и дурнела прямо на глазах. Авель удивленно наблюдал за этими переменами. Однажды он потрогал ее живот и спросил: «Что у тебя там?» А мама – он очень хорошо помнит – расцеловала его и сказала: «Там братик, Авель. Он еще не родился».

Ее слова произвели на него странное впечатление. До тех пор он думал, что у женщин бывает водянка («Много арбуза едят», – говорила няня), и вот, оказывается, этот мальчик, брат, связан с мамой гораздо теснее, чем он. Выводов он не сделал – только потом, через несколько дней, когда они пошли с бабушкой и с дядей опознать тело, он снова вспомнил о брате.

Сейчас это все стояло перед ним: там было душно, воздух очень тяжелый; солнце, сквозь жалюзи, ложилось на пол белыми и черными полосками; электрические вентиляторы крутились просто так, лучше от них не было; никто не подумал принести хотя бы цветочек; все были скучные, говорили тихо, слабым голосом. Мама была совсем мертвая, но, может быть, мальчик живой, а его собрались хоронить! Авель всматривался в лицо матери, застывшее, искаженное смертью, и ему так хотелось, так сильно хотелось увидеть брата, но никто его не понял, когда он кричал и просил, чтобы того спасли, Тот мальчик был спрятан, как будто сидел в яйце. Авелю часто снилось потом, как он приближается, рассекая волны, разрывая тоненькую паутину, а перед ним прыгают светящиеся пузыри. Это шел к нему его брат, которого он любил больше всего на свете. Авеля насильно вытащили из убежища, он задыхался от злости и от стыда, и брат-яйцо, которого он представлял вроде рыбы или русалки, вошел в мир его снов в радужном венчике волшебной сказки.

Все это было ему особенно тяжело из-за того, что случилось за несколько месяцев. Они тогда жили в новых кварталах, и комната Авеля была рядом со спальней. Однажды ночью, под утро, Авель внезапно проснулся. Тишина укачивала его, словно неясное жужжанье, и только через несколько минут он различил приглушенные голоса. Тогда он тихо соскользнул с кровати и приложил ухо к двери.

Да, сомнений не было: кто-то в маминой комнате шепотом говорил с мамой. Папа исчез с самого начала событий, и мама всем рассказывала, что он уехал во Францию искать работу, Однако этот человек говорил папиным голосом и явно чувствовал себя как дома. Авель прислушался и несколько раз расслышал свое имя. Потом раздались приглушенные шаги, и он поскорей лег.

Свет не зажигали, Свернувшись комочком на своей раскладушке, он услышал, как скрипнула дверь и двое людей, шепчась, подошли к нему. Сперва его поцеловала мама, потом тот человек, и он по усам сразу узнал, что это папа. Но что-то было сильнее его, и он притворялся спящим, как будто это все на сцене и зрители смотрят из зала. Он заснул в полном восторге – он ведь так хорошо провел роль! – а назавтра, когда он спросил у мамы, она ударила его по щеке: «Не выдумывай! Папа во Франции и не вернется до конца воины». Такая ужасная несправедливость очень его обидела, и хотя через несколько дней маме сообщили, что папа благополучно перешел границу и она попросила у Авеля прощения, он не забыл ни пощечины, ни обмана.

Сейчас он внезапно снова вспомнил все, хотя совсем не хотел вспоминать. Он только что забрел в лабиринт эвкалиптов, остановился и смотрел на Филомену, которая собирала кору.

– Что ты делаешь? – спросил он.

Не разгибаясь, она обернулась и посмотрела на него.

– Не видишь, работаю.

Авель сунул в рот травинку.

– Можно, я помогу?

– Какая тебя муха укусила? – сказала она.

Она снова посмотрела на него, на этот раз недоверчиво. Солнце освещало ее сбоку, а на лбу у нее получался какой-то узор, вроде синяков.

– Никакая, – ответил Авель.

– Странное дело!..

Она пригладила волосы, прядями падавшие ей на лоб, и недоверчиво взглянула на мальчика.

– Только сразу говорю, не вздумай два реала просить, как тот раз.

– Я же сказал, мне ничего не надо! – повторил он.

Ветер пронес по дорожке облако пыли, и она золотой дымкой повисла в воздухе. Филомена прикрыла глаза руками.

– Ладно, делай что хочешь. Мне что!

Авель стал не спеша собирать веточки. Когда он собрал довольно большой пучок, он вернулся к Филомене и сел на землю с усталым видом.

– Ненамного тебя хватило, – насмешливо сказала Филомена.

Авель с минуту искоса смотрел на нее, потом решился:

– Филомена…

– Чего тебе?

– Почему мы теперь не сидим с тобой, не разговариваем, как раньше?

Он знал, что она его не простыла за то, что он бросал камнями в кота и чуть не выбил ему глаз, а кот был старый и покалеченный. Она сама ему потом призналась.

– Не разговариваем? – язвительно переспросила она. – А кто, по-твоему, будет ужин стряпать?

– Я тебе помогу мыть посуду, – предложил Авель.

– Очень надо!

– Я все сам помою.

– Так я тебе и поверила!

– Честное слово, помою.

Филомена вздохнула. Она тоже грустила, что они раздружились с Авелем, ей не хватало задушевных бесед на галерее.

– Ну ладно, твоя взяла. Только если не будет ужина, ты виноват.

Мальчик смущенно покашлял.

– Я… Я хотел тебя спросить… – Он остановился, набрал горсть песку и начал пересыпать его сквозь пальцы. – У кошки родились котята, а Пабло мне сказал, что у людей…

Стрекоза из целлофана и кружев села ей на лоб, она ее согнала.

– Ну, ясное дело, сынок, ясное дело. Так уж заведено, тут стыда нет.

Потом, жалобно, в нос, она рассказала ему про себя: она ведь женщина не хуже других, у нее тоже были и Адорасьóн, и Кристóбаль, и Эдувигис, и маленький Пако. В их местах было совсем пусто, многие в эмиграцию уехали, так что все девушки хотели оттуда перебраться. Вот они и отправлялись в горы мужа искать, чтобы потом устроиться на место, в кормилицы. Ребенка родишь, отдашь кому из родни – и в город, наниматься в самые богатые семьи.

– Так вот я и оглянуться не успела, родила четверых. И в Мадриде побывала, и в Сарагосе, и в Валенсии, и в Барселоне. А дети хорошие были, прямо золото, да померли все в лихорадку. Как раз я пятого носила и выкинула с горя. Ну и пошла в служанки, совсем уехала из наших мест.

* * *

…Так всегда получалось – он спросит какую-нибудь чепуху, а она сама не заметит и расскажет ему самые заветные вещи. Другие люди важно слушают себя самих, а ему до всего было дело. С ним весь дом ожил. И вот, в начале осени, рухнул замок ее грез…

Это тот виноват, из эвакуированных, черт проклятый, хорошенький, как ангелочек, а бедного Авеля совсем замучил, наш из-за него совсем другой стал, хотя с виду и не изменился. Филомена глазам не верила – Авель стрелял из рогатки в ласточкины гнезда, с женщинами говорить ему стало скучно, и ее он совсем не слушал. Донья Эстанислаа сказала ему как-то: «Ты куда-то исчез…», а он и ухом не повел. С этим Пабло они вечно носились по лесу или по лугу и выдумывали всякие гадости.

А потом, в то утро, он совсем исчез. Она хотела пойти его искать, но Агеда ее отговорила.

Как-то незадолго до рождества она убирала у него в комнате и нашла под столиком какой-то чемодан. Ей стало не по себе, и, когда он шел через кухню, она спросила его, что там. Но, как она ни просила, как ни грозилась, он не сказал.

– Не твое дело, – говорил он. – Это мой чемодан, что хочу, то и делаю.

Все, что было потом, после Нового года, она помнила плохо, как в тумане. Мысли путались у нее в голове, она тянула за ниточку, и они запутывались совсем.

Как-то раз Авель не пришел к ужину. Филомена сразу почувствовала недоброе. Она побежала скорей к нему в комнату, взглянуть, там ли чемодан. Кровь отхлынула у нее от лица, все поплыло, стало пусто в груди. Она открыла дверь и сразу поняла – все вверх ногами перевернуто, и чемодана нет. Она стала кричать: «Авель, Авель!» Но его не было в усадьбе. В маленькой записочке, красными чернилами, он сообщал им, что их покидает.

И все-таки он пришел в тот же вечер, когда все легли. Он был как лунатик, как привидение, и ничего не сказал, сразу повалился на кровать. Филомена боялась, как бы с ним чего не случилось; она заперла дом на засов и до самой зари дежурила у его дверей. Авель ворочался и громко плакал во сне.

В последние дни до них доходили ужасные вести: грузовик, на котором ехала учительница, разбомбило под Паламосом, и все погибли; у самого берега самолеты потопили барку, и семнадцать человек утонуло. А мальчику хоть бы что – целый день торчал в лесу, играл с теми сопляками из интерната и ни разу об этом ни словом не обмолвился.

– Теперь всюду шныряют бродяги и солдаты! – восклицала хозяйка. – Не выходите лучше, еще случится что-нибудь. Бог с ним. Захочет – придет.

На беду, последнее предположение не оправдалось, и сейчас Филомена не верила своим глазам. Авель умер, и, что бы она ни делала, его не воскресить.

– Господи, Авель, Авель! – кричала она.

Глаза у нее распухли, и ее пришлось вести; она не видела, куда ее ведут, кто ее держит за руку, она тряслась, и слова у нее вырывались вперемежку со всхлипываниями.

Младший лейтенант Феноса сидел за письменным столом и чистил ногти. Он видел, как женщина билась и рыдала над трупом, и теперь у него было горько во рту. Его тошнило. Он видел краем глаза, как ее ведут по коридору, и уткнулся лбом в рукав со звездочками. Солнце за окном сияло все ярче, и на кустах мимозы вспыхивали желтые точки. Приятная дремота охватила его, он пошел наверх, отдохнуть.

Глава III

На развилке дорог сержант разбил их на две группы. Часть взвода, под командой капрала, пошла налево по тропинке, следуя указаниям Элосеги, а другая часть, во главе с сержантом, напрямую, кратчайшим путем. Условились встретиться через час, в лощине и – каждая группа своим маршрутом – стали спускаться по склону оврага под прикрытием густой листвы.

Солдаты Сантоса шли гуськом, с винтовками через плечо. Тоненькие ветки мешали идти, впереди была сплошная чаша. Тропинка становилась все круче, ободранные пробковые дубы сменялись дубами обыкновенными, под ногами зашелестел вереск.

Сотни звуков пронизывали тишину. Еще на перекрестке Сантосу показалось, что из деревни доносится звон колоколов. «Наши заняли», – подумал он; но и колокольный перезвон, и стрекотанье пулеметов поглотила тягучая полуденная тишина.

На войне он узнал, что тишина бывает разная: подстерегающая, напряженная тишина перед разрывом гранаты; тишина ожидания, сотканная из тысячи звуков и пауз; успокоительная тишина, расслабляющая как сон. И она ему не понравилась.

Ему казалось, что какие-то крохотные существа притаились в чаще, во мху и в папоротниках, свернулись внимательные ужи, резиновые ящерицы сверкают глазками, пугливые зайцы высовывают мордочки из кустов, насторожились хвостатые белки. Навязчивое, противное ощущение преследовало его; он чувствовал, как муравьи, и кузнечики, и цикады, и жуки – все эти враждебные насекомые бесшумно зашевелились, приняли молитвенную позу в своих тайничках и следят за ним и за его солдатами.

Наверху росли колючие кусты ежевики, пройти было невозможно. Сантос осмотрелся и увидел, что метрах в пятидесяти опять идет тропинка. По краям росли каштаны, земля была усыпана колючими, как еж, скорлупками. Солдаты снова пошли гуськом – теперь в горы. Отсюда, сквозь кроны деревьев, виднелась долина, но ребят нигде не было.

Сверху им открылись покрытые виноградниками холмы, округлые, как женская грудь. Дальше на много километров темно-зеленым волнистым плащом расстилались дубовые и сосновые рощи, а за ними маячили колокольня и крыши деревни. Совсем измученный сержант обернулся к солдатам и, беззвучно шевеля губами, приказал идти назад.

На одном из поворотов за стеной дикого орешника обнаружился источник, обложенный камнями, и солдаты присели отдохнуть. Сантос засучил рукава и встал на колени, чтобы напиться. Здесь было свежо, прохладно, Его лицо ясно отражалось в воде – морщины, плохо подстриженные усы, кошачьи блестящие глаза. Он погрузил руки в воду, и лицо распалось на кусочки, как в пьяном сне.

Отсюда была видна широкая лощина, дремлющая в солнечных лучах. За ней уступами поднималась земля, а внизу, наверное, весной шумели тростники. Наверху торчало какое-то полуразрушенное сооружение, которое много лет назад было мельницей. Сержант взглянул на нее и вдруг заметил движущиеся фигурки. Он оставил в интернате свой полевой бинокль, но и без него ему удалось различить у мельницы с полдюжины мальчишек. На одном из них была не то красная фуфайка, не то гимнастерка, и его было легко отличить от остальных – те копошились в поле, как муравьи, и явно ему подчинялись.

– Эй, посмотрите-ка!

Солдаты посмотрели туда, куда он показывал. Прикрыв глаза рукой, они долго глядели на долину. Один, два, три. С полдюжины, не меньше. Сержант определил расстояние на глаз и высказал свое мнение:

– Восемьсот метров. А может, и больше.

Склон был очень крутой, они сбежали вниз быстро и легко, как на крыльях. Сантос крепко придерживал ремень винтовки, чтобы приклад не колотил о бедро. Солдаты гуськом бежали по проложенному им пути.

В одном месте было довольно топко, сапоги чавкали по илу. Монотонное хлюпанье воды наводило на мысли о церемониальном марше. Дышать становилось все тяжелее, но они бежали, повинуясь ритму хлюпающей воды. Птицы, как стрелы, проносились над их головами, оглашая долину криками.

Когда они дошли до лощины, солнце скрылось за облаками, и порыв ветра поднял оранжевую пыль. Они прикрывали глаза. Потом их ноги все так же, в такт, зашлепали по грязи, и, взбираясь наверх, они шли все медленней.

Эхо разносило по долине то жужжанье грузовика, то далекий разрыв гранаты. В промежутках долина казалась спящей, даже мертвой. Бегущие облака бросали быстрые тени, волнистые, как земля. Только столб дыма на самой середине склона вносил в пейзаж угрожающую, зловещую ноту.

Мельница, показавшаяся вдруг из-за уступа, была как будто совсем близко, но пришлось идти довольно долго, прежде чем выяснилось, что там происходит. Из трубы вырывался плюмаж черного дыма, и узкие языки пламени лизали рассохшиеся доски двери. Ребята подожгли мельницу и сбежали. Их нигде не было видно.

Солдаты остановились шагах в пятидесяти, потом кинулись к мельнице. Сантос добежал первый и навалился на дверь. Она была заперта, но подалась. Он ничего не смог разглядеть из-за дыма, слезы застилали ему глаза, и все же, повинуясь чутью, он ощупью шел вперед.

– Эй, сержант!

Дым плотно обволок его. Сантос шел наугад, хватаясь за стены. Основной очаг пожара был с другой стороны; он старался держаться от него подальше. Ему хотелось заговорить, спросить, есть ли тут кто, но дым не давал ему раскрыть рот, и он слепо тыкался в неровную поверхность стены, а солдаты звали его оттуда, из дверей, и обсуждали между собой, стоит ли идти за ним.

Его рука ткнулась во что-то мягкое, и от этого прикосновения к человеческому телу, на поиски которого он ринулся очертя голову, Сантос чуть не заплакал от радости. Тут, на жернове, в дыму, был человек, хотя и не его сын. И вдруг он с удивлением понял, что ему безразлично. Это человек – и все. Столько жизней унесла война, а теперь можно спасти человека, у которого уже нет надежды на спасение.

«Спасибо тебе, господи, спасибо».

Ему удалось выпрямить неподвижное тело, но когда он хотел взять его руку, то понял, что руки у человека связаны. Он попытался распутать узлы. Ничего не вышло. Эти мальчишки знали свое дело. Пока он возился с веревками, человек снова упал на жернов, и пришлось наклониться, чтобы поднять его за плечи.

Это оказалось нелегко, потому что ноги свисали вбок, и, потеряв последние силы, он прислонился к жернову. Легкие как будто набили песком, рот раскрывался сам собой. Густой дым драл горло, мысли путались.

Выйти… На свет, на воздух… Он цеплялся за жизнь (за свою, за жизнь того человека) и устоял на ногах, потащил тело через густую завесу дыма. (А там, снаружи, наверное, ветер пробегает по листьям…) До двери оставалось несколько метров; он чувствовал, что одним рывком их не одолеть. Медленно, медленно, спотыкаясь, он шел на крики, тащил неподвижное тело к невидимой двери.

При каждом шаге он думал, что теряет сознание, и держался на ногах только чудом; руки у него повисли, в голове было пусто. Потом он наткнулся на кого-то, кто-то схватил его за плечи и потащил на воздух. Да, тут был воздух, тут была жизнь; и, внезапно ослабев, он отдался ее ласке.

* * *

Пока Сантос выбивал дверь мельницы, солдат по фамилии Гарсия заметил среди папоротников бритую мальчишечью голову. Мальчишка тут же исчез, как будто его дернули за ниточку, но солдат уже определил точно, где он прячется, и крикнул:

– Эй ты, малец!

Гарсия со всех ног помчался по обработанной земле, но, когда подбежал, мальчишки уже не было.

Отсюда, из кустов, открывались как на ладони широкая лощина, чуть всхолмленные поля и, вдалеке, линия голых тополей, похожих на телеграфные столбы.

Солдат Гарсия потоптался на месте и озадаченно поскреб в затылке. Мальчишка исчез как по волшебству, буквально в одну минуту. Судя по всему, отсюда до опушки было метров двести. Солдат решил, что зрение сыграло с ним злую шутку. Лицо у того мальчишки было раскрашено, и полевые защитные очки закрывали глаза.

Он собрался было идти обратно к своим, как вдруг заметил сломанный полевой цветок, присмотрелся и увидел в двух-трех шагах большую расщелину в глине. Он шагнул к ней и обнаружил трещину метра в три глубиной, которая бежала между двумя бороздами. С вершины холма до самой лощины шла тропка. Без всякого сомнения, мальчик нырнул туда и сбежал.

Раньше чем кинуться вниз, Гарсия немного подождал. По откосу шли следы, и солдат заметил, что они ведут к большой лощине. Его шаги отдавались гулким эхом от глиняных стенок и предупреждали беглеца о погоне. Гарсия тоже как будто услышал шаги и, не раздумывая больше, побежал на звук.

Тропинка сильно петляла, только через минуту Гарсия увидел беглеца. На нем была зеленая фуфайка с засученными рукавами и штаны, все в заплатах. Он изо всех сил пытался сохранить расстояние, отделявшее его от Гарсии. Добежав до низа лощины, он свернул влево. Здесь двигаться было труднее – почти ничего не росло, тростники еще не зацвели, спрятаться негде.

Солдат решил взять его измором и потому не особенно торопился. Вещевой мешок стеснял движения рук, он его сбросил. Он бежал размеренным шагом, не утомляясь, и заметил, что дистанция уменьшается.

Из лощины, если глядеть на север, хорошо просматривалась местность. С одной стороны виднелся интернат, наполовину скрытый дубовой рощей. Слева, за двойным рядом кипарисов, темнел прямоугольник усадьбы, называвшейся «Раем».

Когда мальчишка полез вверх по склону, Гарсия понял, что дело выиграно. Склон был крутой, беглец карабкался с трудом. Очки, вероятно, мешали ему, потому что он обернулся и швырнул их вниз, норовя попасть солдату в лицо.

Тропинка вела в дубовую рощу, к интернату, – вероятно, он рассчитывал найти там кого-нибудь из приятелей или спрятаться среди деревьев. Но ему оставалось пробежать еще метров триста, и солдат знал, что поймает его, даже если не будет особенно торопиться.

Расстояние между ними заметно сокращалось. Мальчишка оглядывался на каждом шагу. Гарсия тоже оглянулся несколько раз, потому что отсюда, сверху, было видно, как горит мельница. Он не знал, что делают товарищи, и спрашивал себя, надо ли ему вернуться к ним, когда он поймает мальчишку.

– Эй, ты! – крикнул он. – Не теряй зря силы. Все равно поймаю.

Теперь они бежали через луг, поросший лавандой. Мальчишка наклонился и поднял огромный камень. Тяжело дыша, он повернулся к Гарсии и крикнул:

– Стой, голову пробью!

Солдат остановился, потрясенный зловещей пестротой мальчишкиного лица. Голова была бритая, лоб татуирован драконами и мечами, щеки и нос вымазаны оранжевой краской; испуганные глаза, не защищенные теперь очками, казались по контрасту совсем белыми.

– Назад!

Мальчишка хватал воздух, как рыба на суше, и все его тело дрожало от усталости. Гарсия отступил, словно повинуясь, и тут же ринулся на него, закрывая лицо рукой.

Камень пролетел в нескольких сантиметрах от виска; солдату на минуту показалось, что он отсек ему ухо. Мальчик подставил ему подножку. Оглушенный болью, он не успел отскочить, и оба они покатились по земле. Гарсия схватил мальчишку за локти и сел ему на живот. Мальчишка вырывался, верещал, пытался укусить его за руку. Солдат хлестал его по лицу справа и слева, пока он не затих. Тогда солдат встал и, не глядя на мальчика, захлебывавшегося от слез, осторожно потрогал мочку. Камень задел ушную раковину, на буро-зеленом воротнике рубахи краснели густые капли крови. Сердце отчаянно колотилось; он подождал, пока оно успокоится.

По ту сторону долины пылала мельница, и в густом неподвижном воздухе поднимался столб дыма. Гарсия с трудом различил двигающиеся фигурки солдат. Лежа на земле, он прикинул: идти на мельницу – большой крюк, много времени потеряешь, а к интернату близко, и выслужиться больше шансов. Он решил идти к интернату и выпрямился во весь рост.

– Ну, пошли.

Мальчик нехотя встал, однако не сопротивлялся, когда Гарсия взял его за руку.

– Только давай без глупостей. Бежать вздумаешь – выдеру. Так что пошли, и никаких разговоров.

Дорога извивалась по лесу. Они шли молча. Солдат рассматривал странную мальчишкину татуировку – дракон, наколотый красными чернилами, держал в зубах непонятное зеленое существо; между бровей, у самых лап дракона, красовались скрещенные мечи.

Мальчик шел тихо, только время от времени озирался по сторонам.

– Нету, нету никого, – сказал Гарсия. – Забыли тебя твои дружки. Да и вообще их давно сержант переловил.

Мальчик обернулся и посмотрел на него. В его глазах – круглых, металлических – светилось бесконечное презрение к солдату.

– Ври больше! – сказал он. – У них оружие получше вашего. Слабо вам их переловить.

Он говорил резко, как взрослый, и солдату стало не по себе.

– Молчать! – прикрикнул он.

Он хотел бы с ним побеседовать, но не знал, что сказать. Ему припомнилась одна из статей устава: «Капрал – лицо, непосредственно стоящее над солдатом…» Нет, смешно как-то, да и вряд ли он помнит наизусть. Он решил заговорить мирно.

– Тебе сколько лет?

Мальчишка передернул плечами.

– Ну, тогда хоть скажи, к чему это у тебя лоб разрисованный?

– А к чему у ваших офицеров звездочки на фуражках?

Больше Гарсия спрашивать не решился. Он смутно почувствовал, что мальчишка над ним издевается, и очень обиделся.

– Так. Не хочешь по-хорошему – пеняй на себя.

Он сильнее сдавил мальчишкин локоть, и мальчишка скривился от боли.

– Свинья паршивая! Сволочь! Сукин сын! – закричал он.

Гарсия не реагировал. Он сжимал локоть сильней и сильней. У мальчишки выступили слезы.

– Пустите, вы! Больно.

Он выглядел поистине жалко, и солдат его пожалел – постепенно разжал руку и по-приятельски положил ее на худое плечо.

– Убери руку! – завизжал мальчишка с неожиданной яростью. – Баба, баба поганая!

Оскорбленный в лучших своих чувствах, Гарсия ударил его по щеке.

– Будешь знать в другой раз!

Мальчишка с ненавистью плюнул ему в лицо, не попал и отвернулся.

– Баба, баба!

Его голос выводил Гарсию из себя. Он попытался зажать ему рот рукой, мальчик впился в нее зубами.

– Пусти, ч-черт!

Он ударил мальчишку кулаком, тот покатился по земле и, лежа, повернул к солдату грязное, раскрашенное лицо, продолжая выкрикивать все то же слово.

Солдат сунул руки в карманы; он не знал, что делать. Он вспомнил, как в детстве отец грозил ему страшными наказаниями за дурные слова, а он, совсем вот так же, ревел и повторял их до хрипоты.

Нет, тут ничего не сделаешь. С отвращением глядя на мальчишку, он схватил его за плечи и с трудом поднял с земли. Они медленно пошли дальше.

Желтые мимозы мелькали по краям тихой дорожки. Неподалеку беседовали солдаты, и Гарсии полегчало – сейчас он передаст мальчишку им.

Каптенармус, который отошел в сторонку – помочиться на цветы, – увидел их, кончил застегивать брюки, сложил руки рупором и крикнул:

– Эй, ребята, какого нам пленника тащит Хосе Гарсия!

Солдаты окружили прибывших и с любопытством смотрели на мальчика.

– Вот это да!

– Кто это?

– Как его звать?

– Где такого выкопал?

Мальчик злобно смотрел на них, угрюмо сжимая губы.

– Эй, как тебя звать?

– Ты что, с карнавала?

– Чего это у тебя на морде намалевано?

Гарсия показал им укушенную руку.

– Видали, как кусанул?

Солдаты заржали. Каптенармус причмокнул.

– Любишь людей кусать? – спросил он.

Мальчик обвел их презрительным взглядом и снова уставился на носки своих ботинок.

– Может, ты язык проглотил?

– Говорить не умеешь?

Мальчик ловко дернул ногой и лягнул в колено одного из солдат, жирного и прыщавого. Тот схватился за ногу и взвыл от боли.

– Он меня стукнул, стукнул меня…

Его жалобный голос вызвал новый взрыв хохота. Мальчик сверкнул на них глазами:

– Свиньи, гады, бабы!

Хохот оборвался.

– Говорил я? – воскликнул Гарсия. – Одно слово – находка.

Солдаты плотно окружили пленника.

– Он нас оскорбил!

– Слыхали? Бабами назвал.

– Ну, это уж!..

– Я бы ему!..

– Оставьте вы его, – приказал Гарсия. – Пускай лейтенант разбирается, мое дело сторона.

Жирный солдат сидел на скамейке и, жалобно скривившись, растирал колено платком.

– Не иначе как сломал, – всхлипывал он.

Гарсия, держа мальчика за плечо, подталкивал его к интернату, следя, как бы и его не лягнули в колено. За ним шли солдаты.

Лейтенант сидел с вахмистром в вестибюле и разговаривал. Мальчик остановился на пороге и дернулся – хотел бежать. Потом лягнул Гарсию и посмотрел на всех глазами затравленного зверя.

– Оставьте вы меня, оставьте! Убьете – ничего не скажу.

Он увидел тело Авеля, распростертое на носилках, и с ужасом вспомнил предупреждения Стрелка. «Повесят… Да, ребята дольше всего… Бывает, часами дергаются… Зрелище не из приятных…»

Он попятился к стенке, в углу бросился на пол, с неожиданной яростью заколотил по ковру кулаками, ногами, завыл.

– Это не я! Честное слово, не я!.. Я ничего не делал… Оставьте меня!

Наконец Феноса приказал солдату его увести.

* * *

Сеньор Кинтана поставил чашку на стол. Сержант недавно вытащил его из пламени, и он еще не совсем пришел в себя, ему было трудно находить слова. Однако в груди давило все меньше, понемногу становилось легче.

– И вот, – сказал он, – когда я узнал, что грузовик реквизировали, я решил держать их всех вместе, пока ваши не придут. Сторож тоже сбежал, и я отвечал за них один.

Он приподнял седые брови и отхлебнул кофе. Его глаза запутались в тщательно выписанных морщинках, словно крохотные яички в паутине.

– Войска ушли только к восьми утра, но дети еще до полуночи завладели интернатом. Я приказал собраться после ужина. Они явились ко мне, и вид их не сулил ничего доброго. Их штаб – не знаю уж каким способом – обзавелся оружием… И вот, по сигналу вожака, они связали мне руки за спиной и приставили ко мне часового.

– В котором часу вы последний раз видели Эмилио? – спросил Сантос.

– В три. Может быть, в половине четвертого. Помню, часы у меня остановились в третьем часу, а это было немного спустя. Ваш сын был в коридоре с другими детьми, а меня часовой повел в один из классов, где и состоялся суд.

Сержант отхлебнул воды. С тех пор как он узнал, что сын здоров и действительно жил в интернате, он отупел, обмяк, двигался словно во сне. «Эмилио, Эмилио», – тихо звал он; но теперь, когда он знал, что сын жив, он боялся встретиться с ним.