Текст книги "Избранное"

Автор книги: Хуан Гойтисоло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 40 страниц)

Он выбил о сиденье трубку, которую ему прислала названая крестная мать, и поторопил шофера. Ему было приказано подготовить здание интерната, где должен заночевать полковник со штабом. Пришлось подчиниться. «Хорошую мину при плохой игре…» – думал он. Подъехав к интернату, он увидел изрешеченный пулями знак Красного Креста. Солдаты, которыми командовал сержант, сидели на скамейке у входа, греясь на солнце, как ящерицы.

Заметив его, они вскочили. Один из них поднес руку к виску, отдавая честь. «С каких пор устав разрешает отдавать честь без головного убора?» – строго спросил лейтенант с таким же презрением, с каким капитан Вильяррубья говорил новобранцам, упавшим с лошади: «Кто дал вам разрешение спешиться?» Солдаты смутились, как смущался тогда он сам, но замечание и сейчас произвело должный эффект.

Феноса обвел герани и олеандры напряженным взглядом близоруких глаз. Заколдованная тишина царила кругом, как будто эта долина чудом избежала разорения и войны. Солнце заливало садик, где теперь стояли машины, увитый плющом фасад, маленький водоем под краном. На горизонте поднимались облачка дыма, безобидные, как маскарадные бороды, обсыпанные блестками.

Лейтенант постоял немного, словно околдованный разлитой в воздухе ленью. Но он остановился не зря: у окна, засунув руки в карманы, невозмутимо курил Мартин. Феноса обернулся к одному из солдат и ткнул в Мартина пальцем.

– Можно узнать, кто это такой?

Сержант, торопясь опередить солдат, поспешил ответить:

– Мартин Элосеги, сеньор лейтенант. Подносчик с береговой батареи. Он остался. Ждал нас тут в дверях.

Лейтенант повернулся к Мартину и окинул его испытующим взором.

– Пленный?

– Да, сеньор лейтенант.

Мартин был без фуражки и потому мог не отдавать честь. Феноса в бешенстве обрушился на Сантоса:

– А можно узнать, о чем это вы болтаете с пленным?

Маленькие голубые глаза сержанта добродушно смотрели из-под густых светлых бровей.

– Мы как раз его допрашивали, когда вы явились, сеньор лейтенант. Он был тут по снабжению у этих ребят из интерната, вот мы и брали информацию.

Лейтенант Феноса привел еще одну цитату из устава, который, по словам солдата, был для него настольной книгой. Потом он приказал отвести пленного наверх. Ординарец повел Мартина, с винтовкой наперевес, следуя за ним, как положено по уставу, на расстоянии полутора метров. Тут он рассказал ему про лейтенанта – трещал без умолку все тридцать минут, пока они сидели вдвоем. Карманы у него были набиты табаком, и он подарил Мартину одну пачку.

Вообще-то, сказал он, на войне не так уж плохо. Вот, скажем, он сам, простой крестьянин, повидал свет, опыта набрался, будет что вспомнить. Понятное дело, и плохое бывало – ну, вши, к примеру, – только, если ты без этих всяких штук да еще сведет тебя судьба с таким стоящим человеком, как лейтенант Феноса, все можно стерпеть. Однако сейчас он хотел бы, чтобы война поскорее кончилась. Пора и к жене, сделает он ей хорошего ребенка. «Прямо смех – два года женат, а детей нет!» Потом за ними пришли, он снова взял винтовку наперевес и повел Мартина в кабинет лейтенанта.

Вот уже двадцать минут Мартин Элосеги сидел у лейтенанта, пытаясь связно отвечать на его вопросы, но сегодня почему-то это стояло ему больших усилий. Он был совершенно разбит, оглушен, никак не мог собраться с мыслями – они ускользали от него, как шарики ртути из-под пальцев. После смерти Доры все в мире переменилось, стало каким-то неправдоподобным. Приближение фронта, беженцы (от чего бежать, от кого?), взрывы, бессонная ночь, дезертирство, плен сменяли друг друга, повинуясь каким-то неясным для него законам логики. Смерть Авеля, выстрел, несущиеся по лесу дети, записка и маки складывались в другие формулы, заклинания, шутовские гримасы, и какой-то новый мир – колдовства и жестокости, поэзии и бедствий – сменял былую повседневность, закрывая ее покровом иллюзии.

Через открытое окно солнце било ему прямо в глаза, пекло, щекотало. Лейтенант сидел перед ним и монотонным голосом задавал вопросы, Имя? Возраст? Гражданская профессия? Полк? Где воевал? Мартин отвечал механически: Элосеги, двадцать шесть, холост, студент. Четвертый полк. Арагон, Андалусия, Альбасете, ранений нет. Последний год – здесь, в тылу. Он смотрел на листок календаря, который висел почти над самой головой лейтенанта. Шестое февраля. Солнце пекло ему щеки, в бровях скопились капли пота. Феноса вращался на табуретке, вопросы били прямой наводкой: как организован интернат, сколько учеников, возраст, происхождение, особые приметы.

Мартин уже рассказал ему вкратце обо всем, что случилось утром, но лейтенант хотел знать еще и еще. Он спросил, каким образом дети завладели оружием, кто такой был Авель, в каком родстве он состоял с владелицей усадьбы. Мартин ответил, что она приходилась ему двоюродной бабушкой и была не совсем в своем уме. Лейтенант поинтересовался, заявляли ли дети когда-либо раньше, что собираются его убить. «Нет, сеньор лейтенант», – сказал Мартин. Как он может это объяснить? Никак, он просто не может понять. Он знает мальчика с… Лейтенант барабанил пальцами по бювару, подбитому шелком. У Мартина сами собой закрывались глаза; блики солнца в стекле стола слепили его. Он стал смотреть в окно, на тихий сад, уснувший под сенью деревьев, которые исчертили землю причудливым узором света и тени.

* * *

Это было в середине марта. На лугах появились первые цветы. Стояло утро, такое же хорошее, теплое и светлое – он прекрасно его запомнил. Мартин притормозил на опушке соснового леса, и оба они, с товарищем, повалились навзничь в траву, а под голову вместо подушки подложили вещевые мешки. Деревья по краям шоссе простерли в синее небо арматуру сучьев и веток, сложную и хрупкую, как система кровеносных сосудов в учебнике. Прямо против них, на шоссе, висел плакат – какой-то человек спит крепким сном, а внизу надпись: «Бездельник – это фашист!» Такие плакаты правительство развесило по всем городам, дорогам и селам. Мартин сонно смотрел на него. Жорди лежал справа и, набирая песок, медленно пропускал его сквозь пальцы.

– Поздно уже, а?

Мартин прекрасно видел, что он ерзает – Жорди всегда ерзал, когда что-нибудь беспокоило его, – однако не шевельнулся. Солнце лизало ему веки. Руки и ноги приятно немели.

– Уже двенадцатый час.

«Отдых – роскошь бедняков», – думал Мартин. Здесь, в армии, все солдаты бедняки. Он прикрыл рот рукой и подавил зевок.

– Вот так бы и жить – солнце, трава и времени вволю, отдыхай сколько хочешь. Хорошо! Ну и женщина, конечно. Не для чего-нибудь, ты не думай. Просто – знать, что она рядом, прикорнула у тебя под боком и спит, ленится… Руку протянешь, а она тут… А уж особенно хорошо, если видишь, как другие надрываются, бегут куда-то, скачут с большими портфелями и в толстых очках, чтобы лучше видеть. И всего они боятся – и часов, и календаря, и чтоб метро не закрыли перед самым носом. Когда о них думаешь, приятней отдыхать. Как-то больше все это ценишь – другие люди носятся, а ты лежишь, корни пускаешь, и от солнца у тебя в глазах звездочки. Руку протянешь – женщина рядом лежит. Лежит и лежит, и лениво так тебя целует, и спать ей хочется, и…

Он приоткрыл левый глаз и украдкой взглянул на Жордя. Тот по-прежнему играл песком и ерзал на месте, плохо скрывая волнение.

– Сладко говоришь. Хорошим адвокатом будешь, – укоризненно сказал он Мартину. – Потерпел бы, пока вернемся. С Дорой наболтаешься. Двенадцатый час, нас в управлении ждут.

Элосеги повернулся на другой бок. Пускай и эта сторона погреется.

– Знаю, знаю, что тебе не интересно. – Он притворился обиженным. – А собственно, какое твое дело? Хочу и говорю. Я тебя слушать не просил.

Он щекотал себе веко тоненькой травинкой и пристально смотрел на приятеля. «Смешной этот Жорди, – думал он, – черт его знает какой смешной…» Вот уже два месяца, как их перевели на береговое укрепление, а он все ноет, лопает, работает как вол, поболтает немного – и снова лопать. «Что за дурацкая, нелепая жизнь!» – думал Мартин. А все-таки с ним хорошо, с Жорди. Его старательность, обжорство, его идиотская важность как-то уравновешивали характер Мартина; рядом с ним Мартин особенно чувствовал свои недостатки. «Он меня раздражает, – думал Мартин, – и я его извожу, а без него не могу». Жорди был жирный, обстоятельный, целыми днями что-то жевал и презирал всех женщин. «Вы уж как хотите, – говорил он, – а я никогда не женюсь». Однако Мартину неожиданно довелось увидеть его в минуту истинного величия.

В тот вечер тучи неслись по небу, надвигалась буря, а Жорди, перебирая толстыми ногами, побежал к оврагу за усадьбой «Рай» и бросил вызов природе. Всем соснам, всем деревьям, обернувшимся людьми, он кричал исторические фразы, вычитанные из книг. Зловещие, грозные тучи клубились над ним; дрожал воздух, до предела насыщенный электричеством, словно молния притаилась в засаде и ждет минуты, чтобы рвануть пополам полотнище неба; но Жорди – тихий, бесполый Жорди – пронзительно взывал к долине: «Сорок веков смотрят на нас с этих пирамид!», «Лучше честь без кораблей, чем корабли без чести!», «Я посылал корабли против людей, а не против стихий!» Тревожные порывы ветра вздымали песок, но Жорди стоял – растрепанный, круглый, как мяч, – и, дико размахивая руками, выпускал на волю демонов своего детства.

Элосеги все это видел, но ничего ему не сказал. Молча пошли они к машине, а небо обрушилось на них, и земля превратилась в настоящее бурное море. Теперь Жорди не помнит о минуте своей славы, он тихий и пришибленный, как всегда, – то посмотрит на часы, то с упреком на Мартина.

– Скоро полдвенадцатого…

– Встаю, встаю.

Совсем как в детстве, когда мама будила перед школой. Тогда он тоже говорил: «Встаю, встаю». Это была уловка, чтобы еще хоть минуту понежиться в постели. Иногда он делал вид, что встает, мама выходила, а он снова зарывался в одеяло, уютно сворачивался клубочком.

Солнце гладило по щеке и запускало под веки пестрые звездочки. Мартин расправил спину. Колючие камешки впились в спину, затекла рука, на которую он опирался всей тяжестью.

– Затекла, – сказал он Жорди.

– Затекла?

– Рука затекла…

Он помахал рукой и спугнул бабочку; потом приподнялся, присел на корточки. Рукав шинели был весь в пыли, и Мартин с удовлетворением его разглядывал.

– Я думаю, если пролежать дня два на хорошей земле и чтобы кто-нибудь поливал, пустишь корни, как отросток кактуса.

– Полдвенадцатого, а ты тут расселся, – сказал Жорди. – Уже полчаса как надо быть на месте. Достанется нам от начальства. Тогда вот им и рассказывай всякую твою чепуху.

– Ну тебя, честное слово! – сказал Мартин. – Бывают же такие зануды! Как раз я о чем-то важном думал…

– Потом подумаешь, – отвечал Жорди. – Полдвенадцатого, идти надо.

– Ах! – захлебнулся Мартин. – Это было тут, именно тут – и солнце светило так же, и погода, и маленький залив, и сосны…

– Погуляй-ка сегодня с Дорой. Некогда сейчас выдумывать. Нас давно в управлении ждут.

– А, вон оно что! Просто ты с голоду подыхаешь, хочешь поскорей дорваться до своих лепешек. Они с утра еще горячие, хрустят…

Он ехидно смотрел на Жорди и ждал бурной обиды. Так и вышло – Жорди сверкнул глазами и сжал толстые кулаки.

– Ну, хочу есть! А что тут такого?

– Ничего, – покладисто согласился Мартин. – Ничего особенного.

– Если хочешь знать, это по-человечески. Всем людям что-нибудь нужно. Тебе вот нужно валяться и ходить по бабам. А мне чихать на твое это солнце, и море, и всякую там погоду, Я хочу завтракать. У меня тело большое, его надо кормить.

– Ладно, ладно, не злись! Я ничего не говорю. Только я не понимаю, почему ты мне прямо не сказал, чем трепаться про всякие там управления. Сказал бы прямо, что хочешь есть, – я бы сразу пошел. Видишь, как просто. Сам ведь знаешь, я о тебе забочусь. Всегда рад доставить тебе удовольствие.

Примерно за неделю до того, на батарее, при всех товарищах, Мартин преподнес ему крем – сказал, что от Доры. На самом деле они с ребятами намешали туда горчицы.

Жерди кинулся на крем и ужасно удивился, даже заплакал. «Я… – (хохот), – я думал, – (радостные крики), – …ты говорил…» Он не мог удержаться, плакал от злости. Но Элосеги быстро снискал прощение – нежно похлопал его по спине и сказал: «Брось, ну как не стыдно! Я ведь в шутку, по-приятельски…»

Вот и сейчас Жорди рассердился.

– Отстань, – сказал он. – Не люблю, когда ты ко мне вяжешься. Не люблю, ясно?

– Ну, Жорди, не лезь в бутылку. Сам знаешь, я ко всем цепляюсь, такая уж у меня привычка. Я не со зла, по-приятельски…

Он положил было руку ему на плечо, но Жорди сбросил ее, резко, по-детски. Глаза у него блестели, он чуть не плакал, запинался.

– Так вот, мне твоя привычка не нравится. Мне обидно и не нравится. Я не виноват, что я толстый и смешной. И вообще я не люблю, когда надо мной смеются.

Он всхлипнул. Мартин воспользовался паузой и обнял его за плечи.

– Ну ладно, ладно, твоя правда. Действительно, я свинья, ко всем лезу, наношу раны благородным сердцам. Мне очень стыдно. Я больше не буду.

Жорди молча всхлипывал. Большая слеза висела у него на кончике носа. Мартин вынул платок и неумело утер ему нос.

– Ну-ну, ничего! Я тут, с тобой. Ну, улыбнись! Не съем тебя, ясно? Смотри, какой день хороший, и ты еще молод, и скоро будешь есть свой паек. Или два. Или три. Сколько захочешь.

Они пошли к машине. У Жорди, несмотря на его объем, кости были хрупкие, как веточки бузины, и он вечно подворачивал ногу. Элосеги шел впереди, засунув руки в карманы, и время от времени оборачивался – посмотреть, как там Жорди семенит по траве, подпрыгивает на ходу, красный и надутый от усердия. «Вот сапоги, проклятые», – приговаривал Жорди. Мартин подождал, пока он усядется, и завел мотор.

Так бывало каждое утро, всегда одно и то же, и маленькие приключения были одни и те же, вошли в обычай. И дальше все было известно – ободранные стволы пробковых дубов, стадом спускающихся со склона; белые миндальные деревья среди возделанных полей; разноцветные наделы, изможденные темнолицые женщины, голодные девчонки и грязные, словно из земли выкопанные, старики.

Молодых мужчин в деревне не было – их забирала война. Нажимая на резиновую черную грушу, ехал Мартин по пустынным улочкам, между рядами беленых домиков, к зданию интендантского управления. Там он брал пайки для батареи и для интерната. В обязанности Жорди входило их пересчитать и прихватить контрабандой несколько лишних пайков, если каптенармус зазевается. Мартин тем временем шел к небольшой гостинице, куда автобусы из Паламоса и Жероны привозили пассажиров и почту.

Насвистывая песенку, Мартин прошел через песчаный небольшой пустырь, по краям которого стояли ларьки и бакалейные лавчонки. Он разглядел сквозь окна только мыло, метелки, мочалу, синьку, щелок и несколько бочек маслин. На пороге одной из лавок лежала тощая кошка, с грустью вспоминая старые добрые времена. «Что было и что стало!» – подумал Мартин. Спешить было некуда, и он посидел немного на солнышке.

Нудное дело ожидало его – разобрать письма. Во-первых, там были письма на батарею, товарищам, – их он клал в левый карман; потом письма учителям и детям – в правый карман; и, наконец, кому-нибудь из местных – их он совал еще в какой-нибудь карман. Владельцы усадьбы «Рай» получали иногда письма с заграничным штемпелем, а Филомена, тамошняя служанка, относила ответы в интернат, прилагая марки точно на нужную сумму.

Однажды они позабыли запечатать конверт, и Элосеги не удержался, прочитал письмо. Писал какой-то Роман или Романо барышне по фамилии Венке. В этом письме были очень странные места; одно из них Мартин хорошо запомнил.

«Ты пишешь о блокаде и о войне, а я, как ни стараюсь, не пойму, что тебя тревожит. Какое нам дело до того, что люди сражаются и умирают, если богата наша внутренняя жизнь? Я все там же, со мною мама, и ничто постороннее меня не интересует. Когда стемнеет, при мерцающем свете звезд я слушаю, как она играет на рояле, и огромная нежность ко всему живому растет во мне».

Служащая гостиницы, которая иногда выполняла обязанности почтальона, вручила ему уже готовый пакет писем, по-приятельски взяла за руку и загадочно улыбнулась.

– Вас тут ждет пассажир, – сказала она. – Такой забавный…

Она повела его в гостиную и пальцем показала на качалку. В качалке сидел мальчик лет десяти-одиннадцати, русый, с тонким лицом, в смешной форменной курточке. Багажа у него не было – только коробка из-под ботинок, перевязанная пестрой лентой. Услышав голос женщины, он вскочил и посмотрел на Мартина синими испуганными глазами.

– Иди сюда, мальчик, – сказала женщина.

Она говорила очень ласково, чтобы завоевать его доверие, и нежно привлекла его к себе.

– Ты скажешь сеньору, как тебя зовут?

– Меня зовут Сорсано, – ответил мальчик. – Авель Сорсано, к вашим услугам.

– Он сирота, – шепнула она Мартину. – Мать застрелили в Барселоне в начале войны, а отец погиб на «Балеаресе».

– Сеньора мне говорила, что вы живете недалеко от усадьбы «Рай». А я как раз туда еду, и я думал, может быть, у вас найдется место…

– Ну, конечно, подвезу! – воскликнул Мартин. – Можешь кататься на грузовике, когда хочешь. И вообще, раз мы с тобой теперь соседи, давай-ка пожмем друг другу руки, а?

Он пожал холодную маленькую руку. «Как у головастика, – подумал он. – Как у саламандры».

– Рад познакомиться, сеньор, – сказал Авель.

– Я также, я также. И слушай, никакой я не сеньор. Зови меня Мартином. Просто Мартин.

– У меня тут багаж, – сказал мальчик, показывая на коробку. Он встал и опустил ее на пол. – Она маленькая, я ее могу везти на коленях.

– Не беспокойся. Мы ее положим назад. А ты поедешь со мной в кабине, поболтаем по пути.

Он взял письма, которые женщина оставила на столе, и положил руку мальчику на плечо.

– Значит, в любое время… Машина тут ждет, за углом…

Мальчик взял коробку за кончик ленты и вежливо протянул руку женщине.

– Большое спасибо за все, сеньора. Вы были ко мне так добры.

Она наклонилась к нему и звонко поцеловала его в щеку.

– До свиданья, дорогой. Надеюсь, сеньор Элосеги сдержит слово, привезет тебя как-нибудь утречком.

– Я тоже надеюсь.

Они спустились по лестнице – оба несли по пакету, – пересекли песчаный пустырь и вышли на улицу, где их ждал Жорди.

На углу Авель обернулся и помахал женщине рукой: «До свиданья, до свиданья».

Элосеги с интересом на него взглянул.

– Откуда ты знаешь, что она смотрит?

Авель отбросил золотую прядку, упавшую ему на глаза.

– Такие женщины, как сеньора из гостиницы, очень любят сирот, – важно сказал он.

Жорди сидел в кабине по ту сторону руля и жевал лепешку. Мартин подсадил мальчика и представил его другу:

– Авель. Мы отвезем его в «Рай». Жорди, мой приятель.

– Очень рад, сеньор, – сказал мальчик.

Жорди вынул изо рта лепешку и уставился на него. В конце концов он протянул ему руку.

Элосеги с удовольствием на них смотрел.

– Ах ты, какая досада! – сказал он Жорди. – Тебе придется сесть в Кузов. Мы тут все не поместимся.

– Ради бога, не беспокойтесь! – воскликнул Авель. – Я пойду назад и багаж возьму, я там очень хорошо устроюсь.

– Ни в коем случае, – сказал Мартин. – В кузове поедет Жорди. Он очень любит природу и с удовольствием тебе уступит. Ты поедешь со мной.

Жорди недовольно хрюкнул и покорно вылез из кабины. Потом с немалым трудом он вскарабкался на грузовик и долго стоял, отдуваясь.

– Захлопни дверцу, – сказал Мартин. – Так. Теперь устраивайся поудобней. – Он завел мотор. – Хорошо ездить с такими тощими! С Жорди не особенно разъездишься.

Последний домик остался позади, грузовик выехал на шоссе. Мальчик высунулся в окно, и ветер трепал его кудри. Машину подбрасывало – на дороге было много рытвин, – и коробка съехала у него с колен.

– Смотри не простудись, – сказал Мартин.

Авель сел прямо, но коробку не поднял.

– Нам далеко ехать?

Элосеги вынул трубку и набил ее табаком.

– Километров десять.

Он вынул походную зажигалку, высек искру и подождал, пока разгорится фитиль.

– Ты издалека?

– Из Барселоны, – сказал Авель. – Мы там жили с бабушкой и с дядей еще с начала войны. Только бабушка месяц назад умерла, а у дяди с тетей нет средств меня содержать. Вот я и решил поехать сюда. В деревне, знаете, жизнь легче, и потом, с другой стороны, свежий воздух…

На шоссе не было столбиков, и на поворотах Элосеги сбавлял скорость.

– Надолго ты сюда?

– Не знаю. У меня еще нет определенных планов. Мои тетя и дядя очень хорошие люди, но им самим трудно живется. В наше время нелегко жить на ренту. Хотя тетя говорит: «Где двое едят – и третий наестся», но я, знаете, решил избавить их от лишних расходов.

По-видимому, он не хотел говорить подробнее, и Мартин не стал расспрашивать.

Авель смотрел в окно; возделанные поля, обсаженные дубками, сменились рощами пробкового дуба, зарослями дрока и можжевельника. На поворотах машина поднимала клубы пыли, которая белым слоем оседала на агавах и кактусах, росших вдоль кювета.

Они проехали место, откуда вела дорожка к интернату. Дом, где собирался поселиться Авель, стоял метров на четыреста дальше. Туда тоже вела дорожка (между двумя столбами была натянута цель), ветки дубов и сосен сплелись над ней, а в глубине стоял старый дом в колониальном стиле, запущенный и разоренный дом, который назывался «Раем».

– Вот и приехали, – сказал Элосеги. – По этой лестнице выйдешь на галерею. Вряд ли там есть звонок. Иди просто так. Если хочешь, я посигналю.

– Не беспокойтесь, ради бога! – воскликнул Авель. – Я прекрасно справлюсь сам.

Он открыл дверцу левой рукой, а правую протянул Мартину.

– Помните, прошу вас, что здесь вы всегда дома, – сказал он, ступая на землю. – Я надеюсь, мы с вами увидимся, если у вас найдется свободное время.

Он попрощался с Жорди, повернулся спиной к машине и пошел к дому. Когда он шел по террасе, Элосеги его окликнул:

– Эй, багаж забыл!

Авель вернулся, увидел коробку и весело рассмеялся.

– Она пустая. То есть там камни. Я боялся, меня высадят из поезда, если я буду без багажа. Она была в мусорном ведре, и я придумал взять ее с собой.

Круглые блестящие глаза вращались быстро, как вентиляторы. Хорошая, спокойная улыбка осветила его лицо.

Мартин смотрел, как он идет по тропинке и цветы люцерны гнутся под ветром, словно двойная шеренга слуг склоняется перед ним.

* * *

Во второй раз он увидел Авеля через несколько месяцев, летом. Они с Дорой шли, обнявшись, с прогулки и вдруг услышали звон колокольчиков и знакомый цокот копыт. Они обернулись: старомодная коляска, в которой, наверное, не катались много лет, спускалась по тропинке. Правила женщина; ее лицо было закутано густой нежной вуалью в блестящих мушках. Мартин и Дора удивились. Целая труппа бродячих клоунов, атлетов и танцовщиц удивила бы их меньше. На женщине было изящное платье из белого органди и шелковая шаль. Черные, по локоть, перчатки и веточка жасмина, приколотая к груди, дополняли ее причудливый наряд. Дряхлая, облезшая лошадь спотыкалась на ходу. Мартин разглядел в глубине коляски притулившегося в уголку мальчика; тот величественно приветствовал его. Коляска проехала мимо и скрылась за поворотом, в тростниках.

На следующий день – он хорошо помнил – стояла ужасная жара. Солнце пекло с утра, все ребята на батарее обливались потом, как всегда бывает в летние дни. После учений Мартин прилег ненадолго, однако легче ему не стало. Сон выпустил на волю всю его тоску и усталость. Вчера, поздно вечером, на лугу, Дора полушутя спросила его, не думает ли он на ней жениться, а он засмеялся: «Жениться? Зачем нам жениться? Разве нам так не хорошо? К чему все портить?» – и сразу раскаялся, потому что она как-то напряглась, отстранилась. Потом он пытался все уладить, но довольно скоро понял, что ничего не выйдет. Дора была скучная, чужая. Расставаясь, она протянула ему руку, безучастно, словно прощаясь навсегда.

Элосеги лежал на берегу метрах в ста от батареи и вдруг увидел Авеля, который вышел из-за скалы, беззаботно насвистывая.

– Эй, здравствуй!

Тощая собака бежала перед ним; она пыталась поймать стрекозу, прыгала и щелкала зубами. Потом увидела Мартина, остановилась, посмотрела, понюхала издали и вопросительно повернулась к хозяину.

– Звездочка, тубо!

Авель смело подошел к нему. Без куртки он казался выше и тоньше, кудри падали ему на лоб, он откинул их рукой.

– Как вы поживаете?

Он протянул Мартину руку и медленно опустился рядом с ним. Кругом был песок, поросший дроком и какими-то кустиками. Солдаты с батареи выбрасывали сюда мусор и пустые жестянки, и целые полчища радужных ленивых мух жужжали тут, словно их породили гниющий воздух, сладковатый запах отбросов и назойливый жар солнца. Старая лодка выставила брюхо, темное и чешуйчатое, как панцирь моллюска. Ленивые чайки кружились в небе.

В ответ на его вопросы мальчик подробно рассказал ему о своих планах. Старый приемник тети Áгеды сообщал о ходе войны, и ему очень хотелось в ней участвовать. Он каждую ночь слушал передачи из Мадрида и Севильи; по сообщениям, бои шли ожесточенные, убитых были тысячи, и недостаток в солдатах ощущался все больше. В Эстремадуре националисты взяли в плен шестнадцатилетних добровольцев. Если так пойдет дальше, призовут пятнадцатилетних, потом четырнадцатилетних, а там и тех, кому исполнилось тринадцать. Ему вполне можно дать тринадцать. Филомена, тетина служанка, говорит, что иногда он выглядит на все четырнадцать.

Он уже несколько дней занимается гимнастикой по книжке с фотографиями, чтобы развить грудную клетку и увеличить рост на двадцать сантиметров. Честно говоря, дело идет медленно, пока что ничего не заметно, и ему это надоело. Однако надежды он не утратил. Хватит ему торчать в этом «Раю» без пользы! Тут никогда не было никаких военных действий, совершенно невозможно себя проявить, А вот в Бельчите идут настоящие бои. Там и рвы, и траншеи, и проволочные заграждения, и воронки от снарядов, и солдаты очень нужны. Он знает, что мальчиков его возраста не любят брать в армию, поэтому и нужно, чтобы он был особенно хорошо подготовлен.

Он нашел на чердаке французскую грамматику без обложки – в лучшие времена по ней училась еще бабушка – и теперь много занимается. На такой войне очень важно знать языки. Если он овладеет французским, можно считать, что все в порядке. В обеих армиях есть иностранцы, он сможет перебираться с одной стороны на другую, переводить, при особых обстоятельствах – стрелять, а одет он будет, как положено по уставу (он взял его из местной библиотеки): синяя полевая форма, знаки различия и маленькая стальная каска специально от пуль.

В крайнем случае он может быть разведчиком. К двенадцатилетнему мальчику никто не придерется, и генерал, вполне вероятно, возьмет его в адъютанты. Тогда он похитит ночью планы и зашьет их в подкладку. Когда он вернется к своим, ему дадут медаль, а про его подвиг напечатают во всех газетах. Он написал письмо военному губернатору Каталонии и показал черновик Мартину. На страничке из школьного дневника было выведено зелеными чернилами:

«Дорогой генерал!

Я слышал по радио, что вам очень нужны солдаты, и решил вам сообщить, что я могу быть солдатом, хотя мне только четырнадцать лет, зато я знаю французский, и умею фехтовать, и прошел курс техники связи.

Остаюсь, в ожидании ответа, преданный вам

Авель Сорсано».

– Я его послал три дня назад, – сказал он, когда Мартин прочитал письмо, – то есть два дня назад, но я наклеил марку, что оно срочное. Так что, наверное, завтра получу ответ. Я на всякий случай приготовил узелок с бельем и написал бабушке, почему я ухожу. Звездочка, наша собака, тоже пойдет со мной, хотя я генералу про нее не сообщил, как-то неудобно. Я никогда не видел такой умной собаки. Она может стать замечательной ищейкой.

Услышав свое имя, собака открыла глаза и слабо завиляла хвостом.

– Видите! – воскликнул Авель. – Мало людей таких умных, как она. Все понимает. Звездочка! – приказал он. Собака нерешительно поднялась. – Гоп! – Звездочка ловко подпрыгнула и стала перед ним, виляя хвостом. – А теперь лай! – сказал Авель. – Голос!

Собака залаяла.

– Молодец. Теперь садись.

Потом он коротко изложил свой план. Когда придет ответ, пусть Мартин ему сразу скажет, чтобы он успел на автобус. Если у него будет письмо – тогда все в порядке. В военное время это лучший пропуск, и солдаты, когда прочитают, станут смирно и отдадут ему честь, как полагается по уставу.

Солнце садилось за волнорезом, повеял бриз, стало не так душно. Сильно пахло смолой, отбросами и морем. Плечом к плечу, как старые друзья, они обогнули тростники и пошли по широкой лощине. Собака бежала впереди, оглядывалась, ждала и снова бежала. Они добрались вместе до старой мельницы, Мартин пошел обратно, на батарею, а мальчик побрел дальше, вверх.

С этих пор они виделись часто. Авель удостоил солдата своей дружбой и сделал его поверенным своих планов. Радио сообщало о бомбежках, о пылающих городах, о жестоких рукопашных схватках. Обе стороны утверждали, что война протянется не больше двух-трех месяцев, и Авель боялся, как бы планы его не рухнули. Он видел себя в мечтах юнгой на военном корабле, пилотом в трудном полете, пехотным офицером.

Ответ от генерала запаздывал, и мальчик был глубоко обижен. Он решил перейти на сторону националистов, в чьих рядах погиб его отец, и пойти к ним разведчиком. Его письма, которые он давал Мартину на проверку, становились все многословней. Чем меньше он верил в успех, тем старательней писал.

Начиналась осень. Беременность Доры становилась заметной, и Мартин ходил как во сне, как лунатик. Он смотрел в одну точку, а мальчик говорил, говорил без конца, но слова скользили по его сознанию, не оставляя следа, и усыпляли его.

Однажды, когда Авелю было особенно тоскливо и пусто и куда более одиноко, чем потерпевшему кораблекрушение, он написал еще одно письмо, надписал свое имя и адрес, доверил его бутылке, запечатал ее как следует и бросил в море с песчаной косы. Мартин стоял рядом с ним и молча на все смотрел. Потом они видели со скалы, как удаляется бутылка – стоя, торчком, как бриз гонит ее в открытое море, все дальше и дальше, пока она не исчезла вдали.

«Может, она и сейчас плывет, – думал теперь Мартин. – Плывет по проливам мимо кораблей и островов, взывает к людям о помощи всеми печальными словами, заключенными в ней, и никто никогда их не услышит».

* * *

В последний раз он видел его двадцать восьмого, в тот самый день, когда распространилась весть о том, что противник вступил в Барселону, а республиканские власти оставили город.

Мартин уезжал на две недели в Жерону – с донесением к генералу Ривере, и теперь, по приезде, учитель Кинтана сразу сообщил ему о гибели Доры во время бомбежки и об исчезновении Пабло Маркеса.