Текст книги "Легенда о воре (ЛП)"

Автор книги: Хуан Гомес-Хурадо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

XXXI

В первые недели они не вышли за пределы гавани и ее тихих вод. Новым гребцам предстояло научиться своему ремеслу, прежде чем капитан «Сан-Тельмо» отважится выйти в открытое море, и это была на редкость сложная задача. К концу дня Санчо полностью изматывался и ночью едва находил силы одеться, прежде чем рухнуть на скамью и заснуть.

К прочим лишениям добавилась еще и крайне скудная кормежка. По утрам каждому гребцу выдавали на целый день килограмм сухарей. Собственно говоря, это был дважды испеченный хлеб, очень соленый и твердый, словно камень, их приходилось размачивать в воде, чтобы не сломать зубы. Причем, если поначалу они были хотя бы относительно чистыми, то в последующие долгие месяцы Санчо приходилось очищать их от плесени и червей. При этом он с отвращением наблюдал, как иные гребцы не только их не выбирают, но даже сами ловят этих самых червей, ползущих по их пальцам, и съедают. Санчо не хватало решимости последовать их примеру.

Кроме сухарей гребцам давали две миски варева на обед и ужин. Сегодня это были бобы, завтра – горох-нут, и так – каждый день, в их бесконечной унылой череде. Кстати, до Санчо очень скоро дошло, почему приятеля Мертвяка прозвали Сраль, и он не раз облегченно вздыхал, когда надсмотрщик оставлял соседа без ужина. Бывали дни, когда гребцы работали не столь споро, как требовал от них Ворон, и тогда он превращал трюм в огромную отхожую яму. Он вызывал парочку матросов, и те выплескивали под ноги гребцам целые ведра воды, чтобы смыть продукты жизнедеятельности гребцов, которые были вынуждены делать свои дела прямо под себя. Эта коллективная пытка, которой подвергались гребцы, казалась еще невыносимее по сравнению с аппетитным запахом жареной ветчины, который доносился с палубы. У Санчо живот сводило от голода, когда он наблюдал за обедом матросов и гребцов, работающих за жалованье.

К этим последним относились бывшие каторжники, у которых закончился срок, но они так и не смогли найти другого средства заработать на жизнь. Поэтому они возвращались на галеры гребцами-добровольцами и получали жалованье. Кроме того, они не носили оковы, спали на палубе и питались вместе с матросами. Каторжники их презирали, ибо они являли собой как раз то, что могло ожидать их в будущем. И, разумеется, каторжникам было мало радости любоваться образцами столь черной судьбы – и это еще если удастся выжить.

Смерть была, к сожалению, обычным явлением на борту корабля. Еще до того, как галера вышла в открытое море, Санчо увидел смерть двух каторжников – таких же новичков, как он сам, и оба не выдержали чудовищных усилий. В конце апреля, когда капитан решил, что большинство гребцов годятся для мореплавания, "Сан-Тельмо" взял курс на Менорку с приказом патрулировать воды рядом с островами. Еще по пути они потеряли еще двоих. Однажды один из гребцов вытаращил глаза с ужасной гримасой на лице, не в силах вздохнуть. В ту же ночь он выгнул дугой спину и заорал, что не может пошевелиться. Корабельный хирург послал за больным пару человек, а тем пришлось воспользоваться веревкой, чтобы поднять его через люк, настолько он окостенел и скрючился.

– Столбняк, – сообщили ветераны, глядя на него, Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы по тону их голосов понять, что этот человек скоро станет покойником.

Второй умер, потому что оказался не в силах выдержать темпа. Он сидел пятым на весле и, когда надсмотрщик повернулся к нему спиной, сунул руку в бронзовую уключину. Послышался ужасный хруст ломающихся костей, и несчастный взвыл, как безумный. Ворон тут же повернулся и приказал остановить греблю. В люк немедленно просунулась голова разъяренного боцмана.

– Что, черт возьми, происходит?

Ворон, едва взглянув на стонавшего на полу человека, тут же смекнул, что произошло. Печальными глазами он посмотрел на боцмана.

– У нас дезертир, сеньор.

Боцман побледнел. Это был еще совсем молодой парень, недавно назначенный на эту должность, и сейчас он должен был впервые отдать жестокий приказ, столь претивший его натуре. Иногда гребцы нарочно калечили себя, наивно полагая, что если станут бесполезными, король освободит их от каторги. Увы, кара для этих бедолаг была только одна, и боцман не решался объявить ее вслух. .

– Вы уверены, что он нарочно? – спросил он, опасно свесившись из люка. Люк находился прямо над Санчо, который боялся, что еще чуть-чуть, и тот свалится прямо ему на голову.

Ворон снова бросил взгляд на пятого гребца, который ни на мгновение не прекращал стонать и взывать к Пресвятой Деве и всем святым с просьбой о милосердии. Надсмотрщику тоже не хотелось отдавать этот приказ. Он терпеть не мог терять винтики в своем механизме.

– Боюсь, что да, сеньор, – ответил он, презрительно сплевывая в проход. Он хотел побыстрее покончить с этим. Еще больше он ненавидел прерывать греблю. Потом потерянный темп не наверстаешь.

– Мне нужно посоветоваться с капитаном.

Боцман исчез.

Санчо спрашивал себя, неужели никто не поможет несчастному страдающему гребцу, но для этого всё равно не хватило бы времени – снова появилась голова боцмана.

– Капитан высказался яснее ясного, надсмотрщик, – сказал боцман, несколько успокоенный тем, что не ему пришлось взять на себя столь тяжкую ответственность. – Сказал, вы и сами знаете, что надлежит сделать.

Ворон кивнул и приблизился к цепи на первой скамье. Он уже держал в руке ключ и вручил его соседям пятого гребца.

– Расковать. Всех пятерых.

Пока с гребцов не сняли оковы, он не спускал с них глаз, и тут же забрал ключ назад.

– Тащите его к мачте.

Соседи пятого гребца встали. Тот огляделся вокруг затуманенным слезами взглядом, прижимая поврежденную руку другой рукой. На месте левой осталась лишь бесформенное месиво, распухшее и покрытое багровыми пятнами.

– Где костоправ? – пробормотал он.

– Для дезертиров – никаких костоправов.

Гребец вытаращил глаза.

– Что? Я не дезертир! Это был несчастный случай, господин!

– Тебе пришлось слишком далеко протянуть руку, чтобы произошел этот несчастный случай, подонок.

Остальные подтащили его к мачте, несмотря на сопротивление. Люк остался открытым, и оттуда кто-то бросил веревку с петлей на конце.

– Нет! Бога ради! Пощадите!

Ворон не обратил на него ни малейшего внимания. Он надел петлю на шею и отдал команду. Веревка резко натянулась, и тело гребца немного приподнялось. Его ноги еще касались помоста, а ногти заскрежетали по дереву.

– Поднимите повыше, а то никак не помрет!

Веревку тут же рванули еще раз, и гребец оказался в ладони от пола. Он еще дергался, когда Ворон обратился к каторжникам.

– Это украшение поболтается здесь еще пару дней, чтобы напомнить вам, как мы не любим несчастные случаи. А теперь – навались.

Последующие дни стали для гребцов кошмаром. Некоторые поговаривали, что четыре смерти за такое короткое время – это уж слишком, корабль наверняка проклят. К тому же Ворон после казни дезертира стал особенно злобным и постоянно пользовался хлыстом, прибегая к нему по малейшему поводу, дух каторжников упал как никогда.

И тут случилось нечто, что потрясло гребцов, и на борту "Сан-Тельмо" всё изменилось.

В определенном смысле случившееся было неизбежно, поскольку надсмотрщик задал слишком быстрый темп гребли, без всякой необходимости удлиняя вахты и в качестве наказания время от времени лишая гребцов порции бобов. Люди находились на пределе.

Гребцы нередко совершали ошибки. От них требовалась не только сила, но и умение. Им приходилось действовать очень внимательно, чтобы раз за разом доводить весло до нужной позиции. Они должны были погружать его в воду под правильным углом и поворачивать, когда оно оказывалось внизу, именно это движение и толкало корабль вперед. А потом в том же темпе повторять маневр, отводя весло назад.

Когда им это не удавалось, то случалось множество мелких неприятностей. В один особенно жаркий день Хосуэ вспотел, и пот на мгновение затуманил его взор. И в тот же миг гребец перед Санчо неловко дернулся, прищемив ему ногу. Два новичка начали наваливаться на весло в самый неподходящий момент, и в результате оно застыло под странным углом.

Весла столкнулись, двигаясь в противоположных направлениях. Весло Хосуэ упало на другое, расщепив его лопасть пополам.

– Выше! Выше весло, мать вашу!

Разъяренный Ворон несколькими огромными скачками пробежал по проходу. Выглянув из носового иллюминатора, он понял, что произошло, и его лицо стало багровым.

– Да будь вы прокляты!

Он добрался до пятой скамьи, где случилась поломка, и начал избивать гребца, по чьей вине она произошла.

– Это он виноват, господин! – прорыдал тот, показывая на Хосуэ и загородившись от ударов рукой, хотя и без особого успеха. – Умоляю, не бейте!

Надсмотрщик повернулся к Хосуэ. Тот на него и не взглянул, уставившись на свои руки и протянув их ладонями вверху, словно не мог понять, как такое произошло. Ворон посчитал это признанием вины. Он отвел хлыст назад и с яростью обрушил его на шею Хосуэ. На несколько мгновений кнут застрял в толстых складках кожи на горле раба. Глаза Хосуэ наполнились ужасом, он не мог вздохнуть, но так и не повернулся и не поднял руки, чтобы защититься. Когда надсмотрщик потянул кнут обратно, в лицо Санчо полетели тысячи кровавых капель, и он решил, что с него довольно.

– Хватит! – крикнул он.

В трюме воцарилась тишина. Надсмотрщик застыл с поднятой рукой и посмотрел на Санчо, не понимая, что происходит.

– Что ты сейчас сказал? – ледяным тоном спросил он.

Молчание каторжников переросло в напряженный гул. Санчо охватил страх, но он уже зашел слишком далеко, чтобы пожалеть о своих словах или дать задний ход. Всю жизнь вышестоящие заставляли его следовать по тому пути, что, по их мнению, был неизбежным и неминуемым. Непочтительность они считали непростительным преступлением, но Санчо просто не мог больше молчать.

– Хосуэ не виноват, господин, всему виной неправильные движения передних гребцов. Но если вам непременно надо кого-то наказать на этой скамье, то накажите меня. Я, по крайней мере, понимаю, что наказание будет несправедливым.

Услышав подобное, Ворон улыбнулся, хотя Санчо это не особо успокоило. Надсмотрщик очень медленно наклонился и заглянул юноше в глаза всё с той же сардонической улыбкой.

– А, новичок. Вряд ли твоя спина выдержит причитающиеся удары.

Перед лицом Санчо возникло темное пятно, и он не успел отодвинуться. Кожаная плетка хлестнула его по брови и скуле, глаз тут же закрылся.

Надсмотрщик смотрел на него с усмешкой.

– Кажется, промахнулся. Попробуем еще разок.

– Эй, надсмотрщик! – вдруг послышался за спиной чей-то неуверенный голос.

Ворон обернулся, весьма раздраженный тем, что его побеспокоили. Прямо перед ним стоял боцман, и его лицо не предвещало ничего хорошего. Левой рукой он держал возле самого носа кусочек лимона, как всегда делал, когда ему приходилось спускаться в трюм, что, надо сказать, случалось нечасто.

– Да, сеньор, – буркнул надсмотрщик. Он ненавидел людей моложе себя, занимающих более высокое положение.

– Что происходит, черт бы вас побрал? Капитан в ярости! Мы опаздываем на несколько часов.

– Я должен приструнить этих каторжников, сеньор, – ответил надсмотрщик, бросив взгляд на боцмана. – Почему бы вам не вернуться наверх к своему обожаемому капитану?

Обычно Ворону удавалось отстоять перед боцманом свою точку зрения, лишь бросив на того взгляд и погрозив кнутом. Однако прозвучавшее в последней фразе презрение что-то всколыхнуло внутри у моряка. Он посмотрел вниз и встретился глазами с Санчо, чьи неблагоразумные слова в защиту негра услышал, пока спускался. Боцман решил, что стоит последовать мужественному примеру парнишки.

Он бросил лимон на пол и заговорил уже другим тоном, более решительно.

– Вы не должны истязать их, как делали все эти дни. Немудрено, что они совершают ошибки.

– Сеньор, я вас не понимаю, – ответил Ворон, весьма обескураженный подобным обвинением.

– Думаю, что очень хорошо понимаете. От того, что вы будете их избивать, корабль не пойдет быстрее.

– Но гребцы должны слушаться! – тон Ворона стал почти умоляющим.

– Одно дело непослушание, а другое – ошибка, совершить которую вы сами же их и вынудили, – заявил боцман, понизив голос, так что услышать его могли только Санчо и гребцы рядом с ним. – Я прикажу матросам, чтобы поменяли сломанное весло. Распределите гребцов, чтобы везде хватало рук, и забудем об этом происшествии.

Не дожидаясь ответа, он удалился. Ворон уставился на проход, в то место, куда упал лимон, оставшись единственным напоминанием о стычке. Надсмотрщик крутил в руках хлыст, и когда повернулся, на лице у него застыло выражение, предвещавшее смертельную опасность. Санчо опустил голову, чтобы больше его не провоцировать, но почувствовал, что уже достаточно наломал дров. В том взгляде читались только два слова.

"Шесть лет, – думал Санчо. – Целых шесть лет".

XXXII

Месть Ворона настигла Санчо не сразу. Надсмотрщик был слишком умен, чтобы наброситься на него немедленно после происшествия. Он выждал благоразумное время, а потом заставил юношу заплатить за то унижение, которому подвергся, действуя жестоко и хладнокровно.

Порт Махон был стратегически важным пунктом Средиземноморья для патрулирующих христианские воды кораблей, охотящихся на турецкие и берберские галеры, которые пытались смыть позор поражения на Мальте и при Лепанто. В последние годы пиратов стало больше, не только турков и мавров, но и еретиков англичан. И те, и другие совершали набеги на испанские берега, нападая на ничего не подозревающие поселения в разгар ночи, угоняя скот и рабов, в особенности детей, которых потом могли обратить в веру своего Пророка. После себя они оставляли только трупы и обугленные руины.

"Сан-Тельмо" прибыл туда через несколько дней. Сломанное весло заменили, бочки наполнили хорошей водой, а моряки провели пару ночей на земле. Каторжникам не дозволялось покидать свои места, хотя, по крайней мере, в это время им не приходилось грести. Со своей скамьи Санчо видел лишь полоску земли через отверстие для весла рядом с пятым гребцом, да и к нему не мог приблизиться, потому что это была привилегия Мертвяка и Сраля. Он не мог созерцать ни прекрасную реку между двумя невысокими холмами, ни выбеленный арсенал, откуда снабжались все корабли Армады. Он замечал лишь проблески нормальной жизни, которую вели другие люди на пристани, хотя они не слишком его утешали.

Те два дня оказались особенно тоскливыми. Он слышал быструю речь с чужеземными акцентами, скрип шкивов, когда на галеру грузили тюки, мычание скота и визг колес. Все портовые звуки навевали на него горькие воспоминания о блошином рынке, о многих часах, которые он провел рядом с Бартоло, перепродавая платки и серебряные пуговицы, украденные на оживленных севильских улицах.

Поскольку Санчо некуда было смотреть, кроме как в себя и свои воспоминания, он понял, как многое значил для него карлик, вероятно, он был единственным знакомым ему человеком, так напоминавшим отца. Некоторое время он пытался приписать эту роль брату Лоренсо, но холодный и отстраненный монах не проявлял по отношению к мальчику ни малейшей ласки. Однако Бартоло, которого все презирали из-за внешности, наградил Санчо удивительной мудростью. Не теми грубыми и стерильными знаниями, которыми наполнил его голову монах, не механическими проявлениями религиозности, которые он не понимал. Бартоло научил его ценить самого себя, быть собственным судьей и брать у других всё, что они могут дать. Любить жизнь – единственное, что у него отняли.

Душу Санчо разрывало кошмарное преступление, совершенное против Бартоло. Сидя на веслах, он пытался найти объяснение тому, что произошло, но так и не мог этого понять. Эта смерть вновь и вновь возвращала его к Мониподио, по какой причине тот послал своих головорезов, чтобы разделаться с теми, кто собирался выплатить ему долг. Было лишь одно объяснение – содержимое папки, которую они украли накануне. Не долговая расписка, а другие бумаги, на которые они едва обратили внимание. Кто-то, видимо, заплатил Мониподио, чтобы их вернуть. Если Санчо хотел добиться справедливости, то ему придется встретиться с этим бандитом, одним из самых опасных и хорошо охраняемых людей Севильи, и заставить того рассказать правду, перед тем перерезать глотку.

Грандиозность задачи могла погрузить в уныние любого человека, более слабого духом, чем Санчо. Однако для юноши это стало необходимым толчком. До этого мгновения он занимался лишь тем, что зализывал раны и жаловался на судьбу, не видя ничего за пределами шести лет каторги, которые ему предстояло отбыть. Теперь он впервые получил причину и цель, чтобы выжить.

В вонючем трюме, изгрызенный вшами и клопами, он начал разрабатывать план. Пока это был лишь зародыш меняющейся идеи, как языки пламени, дрожащие в темноте.

Когда они вернулись в открытое море, Ворон приступил к выполнению собственных планов. Было бы очень просто покончить с Санчо точным ударом хлыста по трахее, юноша умер бы через несколько минут. Он несколько раз так делал, когда какой-нибудь из гребцов становился слишком своенравным или слишком медленным. Но извращенному разуму этого животного подобное решение казалось слишком простым. Вместо этого он начал бить Санчо всякий раз, когда награждал пятью ударами остальных. Это распределение ударов никогда не менялось, дошло до того, что Санчо закрывал глаза, как только слышал пятый удар, зная, что следующий предназначен ему.

– Это сдача для нашего особого гостя, – бахвалился Ворон каждый раз, проходя мимо юноши.

Вместо порки пару раз в неделю, как обычно случалось, Санчо получал удары два или три раза в день. Он с трудом засыпал, ложась на бок, чтобы раны не так ужасно болели.

Можно было бы пережить несколько дней в таких условиях, но если бы наказание продлилось слишком долго, Санчо знал, что не имеет шансов выжить.

– Я уже видел, как он это проделывает, когда по-настоящему кого-то возненавидит, – сказал ему Мертвяк со злобным блеском в глазах. – С каждым днем ты будешь становиться всё слабее и начнешь давать реальные причины для порки. В таком темпе тебя отправят за борт уже через месяц, новичок.

– Через месяц! Через месяц! – поддакнул Сраль с блуждающей улыбкой.

Санчо хотелось его придушить.

Постепенно его спина превращалась в кошмарный пейзаж со шрамами, которых не было даже и у бывалых гребцов, и юноша совсем пал духом, однажды особо тяжелой ночью мечтая о том, чтобы наконец-то встретить смерть, которая позволит ему отдохнуть. Лишь регулярные припарки Хосуэ немного облегчали страдания, хотя его раны нуждались в более частом лечении. Негр рассчитывал на помощь гребцов на жаловании, потихоньку приносящих ему землю, из которой Хосуэ делал свою микстуру, смешивая ее с мочой. По окончании дня гребец передавал ему горсть земли, утащенную из бочек с балластом или выторгованную у одного из матросов. Он делал Хосуэ жест, и тот пристально и беззвучно смотрел на гребца, протягивал руку и забирал землю.

Санчо с любопытством наблюдал за этим коротким обменом, но никогда не задавал вопросов. Хотя гребцы-добровольцы не были закованы, им запрещалось разговаривать с каторжниками, так что Санчо и не ожидал получить ответ, как и остальные. С тех пор как Ворон объявил ему войну, другие заключенные даже не смотрели в его сторону, словно вина Санчо была заразной. С ним разговаривали лишь двое соседей по скамье, и только чтобы оскорбить или посмеяться над ним.

Санчо отчаянно хотелось с кем-нибудь поговорить, и несколько раз он обратился к Хосуэ, но тот либо притворялся, что не заметил, либо качал головой. Юноша пытался придумать, как найти способ с ним поговорить. Он попробовал выписывать в воздухе простые буквы, но без толку. Хосуэ не умел читать, а без бумаги и пера его невозможно было этому научить. Он почти сдался, когда вдруг вспомнил, что Бартоло показал ему ряд знаков, которые воры использовали по ночам, когда забирались в дом и хотели общаться бесшумно. Карлик прибавил к ним несколько собственного изобретения, к которым они с Санчо прибегали при свете дня, чтобы грабить на рынках и площадях. Хотя юноша сомневался, что знаки "хозяева проснулись" или "отвлеки его, пока я краду кошелек" могут пригодиться, это подсказало ему идею.

– Послушай, Хосуэ, – сказал он во время передышки. – А что если я научу тебя говорить?

Негр поднял голову от тарелки с бобами, которые только что разнесли, и повернулся к Санчо. Он нахмурился и смотрел на него с укором, словно решив, то юноша насмехается, что он считал несправедливым. Хосуэ медленно приоткрыл рот и продемонстрировал Санчо отрезанный язык. Тот подавил гримасу отвращения при виде той жестокости, которую кто-то совершил с бедным рабом, но не отвел взгляд.

– Не обязательно иметь язык, чтобы разговаривать, Хосуэ. Хватит и рук. Ведь руки-то у тебя есть, правда?

Хосуэ поднял две огромные, похожие на окорока ладони, которыми заканчивались его руки. Они были очень светлыми, почти белыми, и твердыми, как дерево, из-за постоянного трения о весло. У Санчо тоже начали появляться подобные мозоли.

– Я покажу тебе, как говорить с помощью рук, Хосуэ. Смотри внимательно, хорошо?

Санчо показал на себя пальцем.

– Это означает "я". Повтори.

Хосуэ несколько секунд не двигался, и Санчо боялся, что он не захочет выполнить его просьбу или, что еще хуже, умишко у него, как у пасущегося на полях скота, он часто слышал подобное мнение о представителях этой расы. Лицо негра оставалось всё таким же спокойным, но он подчинился, повторив жест Санчо.

Тот призадумался, прежде чем показать следующее слово, а потом схватил левую руку с тыльной стороны правой.

– Это означает "иметь".

Хосуэ повторил жест, на сей раз сразу же.

Следующее слово можно было изобразить по-разному, хотя Санчо предпочел сделать это по-своему, не так, как это обычно показывали. Он положил первую фалангу указательного пальца правой руки на третью того же пальца левой, подняв обе руки.

– Шпага.

Потом он раздвинул ладони напротив друг друга, оставив между ними расстояние примерно в половину ширины плеч.

– Большая. А теперь повтори всё вместе.

– Этот придурок никогда тебя не поймет, – расхохотался за спиной Мертвяк. – Ты просто теряешь время. А у тебя его и так осталось мало.

Санчо проигнорировал его и посмотрел на Хосуэ. Что-то в лице раба изменилось, его выражение уже не было прежним. В нем был страх или, может быть, ожидание. Санчо не мог различить. Он снова подумал, что ничего не получится, но негр вдруг без запинки показал все знаки:

"У меня есть большая шпага".

– Видишь, Хосуэ? Ты только что заговорил.

Хосуэ смотрел на Санчо с удивлением и восхищением. В это мгновение Ворон свистнул, и каторжникам снова пришлось раздеться и налечь на весла.

Тогда-то и начали происходить приятные вещи.

Во-первых, Ворон перестал воспринимать Санчо как основную мишень, и всё потому, что кто-то совершил еще больший грех, чем неповиновение юноши. Один из новых каторжников, которых погрузили на борт в Махоне, получил пару ударов и вместо того, чтобы молча их снести, повернулся и схватил хлыст, вырывая его из рук Ворона. Это были машинальные действия, чистый инстинкт самосохранения, и он тут же выпустил хлыст, но подобного надсмотрщик совершенно не переносил. Он замахнулся, найдя новый объект для холодной и жестокой мести, каким раньше был Санчо. Юноша почувствовал облегчение, хотя его мучило чувство вины и сострадания к несчастному, занявшему его место.

Во-вторых, Хосуэ принял изобретение Санчо со всей серьезностью. С той секунды, когда негр смог изобразить с помощью знаков первую членораздельную фразу, его охватила своего рода лихорадка. Каждую свободную минуту он посвящал овладению основами нового языка. Поначалу дело продвигалось медленно, поскольку многие слова ни на что не были похожи, и относительно них еще нужно было прийти к общей точке зрения. Как обозначить слово "жизнь" или "рассвет"? С расширением словаря ему стало не хватать рук.

Несколько уроков они не могли сдвинуться с места, пока Хосуэ не пришла в голову идея прибегнуть к другим частям тела. Например, ласково провести по лицу, чтобы обозначить красоту или нарисовать круг на груди, чтобы обозначить доброту. Шли дни, и Санчо начал понимать, что в громадным черепе негра таился глубокий и мудрый ум, придавленный, как и его собственный, грузом тоски и одиночества.

Фундаментом их нового языка стала история жизни Хосуэ. Им понадобилось несколько недель, чтобы полностью ее выяснить, поскольку многие слова требовали уточнений с помощью двух-трех других, но они добились своего, и Санчо никогда в жизни не ощущал такую гордость. Ни когда правильно отвечал на вопросы брата Лоренсо, ни когда впервые срезал кошелек. Эти прочерченные в воздухе знаки были настоящим восстанием против тех, кто вырвал у негра язык и сковал его цепью.

"Я родился далеко отсюда".

– В Африке, – уточнил Санчо, когда негр составил первую фразу, но Хосуэ лишь пожал плечами. Для него это название ничего не значило, хотя он многократно его слышал из уст испанцев. Он знал свою землю, хотя Санчо так и не понял, как она называлась, потому что не знал, как передать с помощью рук имена.

"Я жил с родителями и четырьмя братьями. Тогда я был маленьким. Теперь высокий", – объяснил он, показал высоту, которую Санчо интерпретировал как мальчика лет девяти, хотя в случае такого громадного человека, он мог быть и гораздо моложе.

Запинаясь и оставляя много прорех в рассказе, Хосуэ поведал, как ночью в его деревню вошли работорговцы. Их было много, с гораздо лучшим оружием, чем у его родных. Его отец был великим воином и смог убить двух или трех захватчиков, но следующий пустил ему пулю в спину. Хосуэ оказался в деревянной клетке. Потом его заковали в кандалы, посадили на корабль и продали в доках Севильи, как и многие тысячи рабов до него и тысячи после. Негр рассказывал об этой части своей жизни холодно и отстраненно, включая то, как в первую же ночь ему отрезали язык, потому что он не прекращал плакать.

На его лице отразились какие-то эмоции лишь когда он рассказывал о том, как оказался в этих стенах. Больше одиннадцати лет он работал водовозом у одного севильского торговца, занимавшегося тем, что покупал рабов и отправлял их по городу с мулом и несколькими кувшинами воды.

Санчо ежедневно сталкивался на улицах с водовозами, а иногда даже бросал мараведи в жестяную кружку, которую все они носили, и делал пару жадных глотков приятной на вкус жидкости. В городе вроде Севильи, где многие работали на жаре, а летняя температура напоминала адские котлы, это было прибыльное дело, особенно если не приходилось платить работникам.

Когда те становились слишком стары или больны для работы, хозяин освобождал их "из христианского милосердия", что на практике означало, что он больше не отвечает за их жизнь. Только что получившие свободу рабы умирали на тех же улицах, где собирали монеты, обогащавшие их хозяина. Однако иногда судьба давала сдачи тем, кто играет в подобные игры. Хозяин Хосуэ столкнулся с тем, что пятеро из восьми его рабов разом заболели. Негр не сумел объяснить Санчо, чем именно, но за несколько дней все они умерли.

Оставшись без наличных и слуг, чтобы ухаживать за мулами, хозяин Хосуэ был вынужден продать негра на королевские галеры.

"Он сказал, что я ем больше остальных. Сказал, что за деньги, которые за меня получил, сможет купить троих".

Санчо представил физиономию чиновника, когда тот увидел в своей конторе у городских стен этого гиганта. Юноша не сомневался, что тот немедленно захотел его купить, посчитав, что рабу около двадцати лет и он находится на пике своих сил. Это была хорошая сделка и для короля, и для хозяина Хосуэ.

Для негра же это была перемена от терпимой жизни к настоящему аду.

"Мне нравились улицы и мулы, нравилось продавать воду. Люди пили и чувствовали себя лучше. И там было солнце. Здесь только темнота", – закончил Хосуэ.

Тогда настала очередь Санчо рассказать, как он сюда попал, и он сделал это только с помощью жестов, прибегая к голосу лишь для уточнения или чтобы добавить к словарю новые слова. Хосуэ кивал и прерывал его лишь чтобы задать отрывочный и грамматически неправильный, но разумный вопрос, показывающий Санчо многие события, произошедшие с ним за последние месяцы, совершенно в новом свете. Они подружились, и это было третье приятное событие тем летом.

Но хотя Санчо рассказал всю свою жизнь с самого раннего детства и произошло несколько приятных событий, это еще не означало, что в дальнейшем они не наткнутся на подводные камни. Именно это и случилось 17 августа 1589 года.