Текст книги "Легенда о воре (ЛП)"

Автор книги: Хуан Гомес-Хурадо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 36 страниц)

Будьте готовы перенестись в Севилью XVI века, удивительный мир нищих и проституток, дворян и торговцев, бретёров и воров.

Любовь, страсть и месть – вот основы этого мастерского приключенческого романа о мальчике, удивительным образом избежавшем смерти, который вырос и превратился в последнюю надежду всех обездоленных.

В судьбе Санчо и его окружения скрываются тайные истоки литературы – на своем пути он сталкивается с двумя таинственными персонажами, Сервантесом и Шекспиром (в романе допускается, что оба действительно могли жить в Севилье в 1590 году). Его история изменит вас навсегда.

Группа “Исторический роман“, 2015 год.

Перевод: группа “Исторический роман“, 2015 год.

Над переводом работали: gojungle, passiflora, Barabulets, DonnaRosa, Sam1980, Elena_Panteleevа и Oigene.

Редакция: gojungle, Sam1980, Oigene и Elena_Panteleevа.

Домашняя страница группы В Контакте: http://vk.com/translators_historicalnovel

Поддержите нас: подписывайтесь на нашу группу В Контакте!

Памяти Хосе-Антонио Гомес-Хурадо,

который научил меня ценить хорошую историю

Пролог

Жара укутывала землю своим покрывалом. На королевский тракт легли тени от копыт лошадей.

Отряд возглавлял сухопарый мужчина с острыми чертами лица, вслед за ним серые клячи тянули пару повозок. Двое парней присматривали за животными, а в повозках ехали трое мужиков, чтобы разгружать мешки с пшеницей. Замыкала процессию вереница мулов, которые стоически глотали пыль, поднимаемую колесами и подковами.

Предводитель отряда крутил в руках поводья. Ему приходилось прилагать невероятные усилия, чтобы не вонзить шпоры в бока лошади и не помчаться галопом в сторону Эсихи. Этим походом королевский комиссар по закупкам продовольствия был обязан своей должности, ему поручили собирать пшеницу для Непобедимой армады, которую готовил Филипп II для вторжения в Англию. Как бывшего солдата, это поручение наполняло новоиспеченного комиссара гордостью и чувством ответственности. Комиссар чувствовал, что вносит свой вклад в славу, которая будет завоевана в ближайшие месяцы. Пусть сам он уже не мог удержать мушкет, поскольку благодаря одной злополучной битве шестнадцать лет назад перестал владеть одной рукой, по меньшей мере, он в состоянии накормить тех, кто может стрелять.

Впрочем, задача оказалась не из легких. Крестьяне и землевладельцы не особо расположены отдавать зерно. Комиссар имел право вершить правосудие, а также разрешение ломать засовы и опустошать зернохранилища, с единственным обязательством – оставлять в обмен королевскую долговую расписку. Вряд ли клочок бумаги с радостью приняли бы те, кто гнул спины над землей, особенно учитывая общеизвестную неторопливость короны в деле оплаты долгов, которые она так беспечно на себя брала.

Комиссар прервал свои размышления, когда на расстоянии броска камня на извилистой мощеной дороге показался полуразвалившийся домишко.

– Это таверна Грихана, господин, – сказал кто-то из сидящих в повозках с надеждой в голосе. Путь из Севильи в Эсиху был тяжелым, и люди надеялись, что им предоставится возможность прочистить горло от дорожной пыли кувшином вина.

Комиссар предпочел бы продолжить путь. Он чувствовал себя способным взвалить на спину миллион мешков пшеницы. Всего через неделю ему исполнялось сорок, но он по-прежнему был гораздо сильнее, чем казалось при взгляде на его худобу и живые, но печальные глаза.

– Остановимся отдохнуть ненадолго, – ответил он, не оборачиваясь. В конце концов, нужно было напоить животных. Под таким палящим солнцем люди и мулы могли вытерпеть еще много миль, но вот лошади – совсем другое дело.

Внезапно он почувствовал, что что-то не так.

Собаки не приветствовали прибытие процессии веселым лаем с обочин дороги. Никто не высунулся из двери хижины, привлеченный шумом людей, колес и животных. Стояла лишь липкая и тревожная тишина.

Местечко было маленьким и убогим. Квадратное, топорной работы строение, покрытое поблекшей известкой, с деревянной халупой в качестве конюшни. Чуть подальше раскинулся оливковый сад, но комиссар не смотрел вдаль. Его взгляд был прикован к двери.

– Стоять! Всем вернуться к повозкам!

Люди, уже бежавшие к колодцу, находившемуся в нескольких шагах от дома, остановились как вкопанные. Проследив, куда направлен взгляд комиссара, все одновременно перекрестились, словно бы движимые невидимой рукой.

Из хибары торчала костлявая и голая рука мертвеца. Почерневшее, всё в язвах лицо не оставляло места для сомнений относительно причин его кончины: это был характерный признак беспощадного убийцы, кошмара, внушавшего ужас любому мужчине, женщине и ребенку тех времен.

– Чума! Пресвятая Дева! – воскликнул один из грузчиков.

Комиссар властным тоном повторил свой приказ, и вся группа поспешила его выполнить, словно одно лишь простое соприкосновение с пыльной землей могло передать им болезнь. Пять дней ужасающих мучений, а потом неизбежная смерть. Мало кому удавалось выжить. Он уже собирался отдать приказ отправиться в путь, но ему помешал внутренний голос.

"А если внутри есть кто-то, нуждающийся в помощи?"

Пытаясь совладать со страхом, комиссар слез с лошади. Обходя животное, он достал из сумки платок и закрыл им лицо, завязав на затылке. Он довольно долго прожил в Алжире, в плену у арабов, и видел, как их врачи зачастую использовали такой способ, когда должны были посетить больного, зараженного этим недугом. Он медленно пошел к дому, держась как можно дальше от трупа.

– Не входите туда, господин!

Комиссар остановился у двери. На мгновение он ощутил соблазн вернуться, вскочить на лошадь и убраться отсюда. В этот миг это было бы самым разумным решением, но однажды наступил бы день, когда те же люди вспомнили бы, как их начальник поддался страху. В ближайшие месяцы он будет весьма нуждаться в своих спутниках, и не стоило с самого начала давать им повод потерять к нему уважение.

Он сделал шаг вперед.

Один из грузчиков начал шепотом молиться, другие тотчас же к нему присоединились. Даже животные встревожились, чувствуя обуявший хозяев ужас.

Зайдя в лачугу, комиссар прищурил глаза до тех пор, пока зрачки не привыкли к темноте внутри помещения. С порога ему была видна одна большая комната, которая, должно быть, служила одновременно и залом, и столовой, и спальней, как почти во всех домах бедноты. Из мебели имелся только стол, скамья и несколько соломенных тюфяков на полу. Второго этажа не было, только задняя дверь, определенно ведущая в кухню.

Несмотря на защиту платка, он почувствовал вонь. Но это не был смрад мертвеца. Комиссар отлично знал этот запах и не чувствовал его здесь.

Набравшись храбрости, он сделал несколько шагов. Стайка крыс незаметно подкралась к нему и проскользнула между ног, и он порадовался, что на нем были толстые сапоги для верховой езды. Тюфяки, замеченные им еще с порога, лежали рядом с большим кувшином масла, без всякий сомнений произведенного из плодов маленького оливкового сада. Постелей было две, одна из них занята.

Даже несмотря на полумрак он понял, что лежавшей там женщине ничем нельзя помочь. Уставившиеся в потолок пожелтевшие глаза покрылись тонкой пеленой. Должно быть, она умерла всего пару часов назад.

На полу, крепко схватив покойницу за правую руку, сидел смуглый и худой ребенок. Сходство между ними было очевидно, и комиссар решил, что это наверняка ее сын. По тому, как он прильнул к руке матери, можно было понять, что он не знал о ее смерти.

"Он остался здесь, чтобы о ней заботиться", – подумал комиссар, разглядывая чашку с водой и горшок на полу, рядом с мальчиком. Случившийся здесь ад, всё то, что ему пришлось увидеть и сделать в последние часы своей матери, заставили бы убежать любого. Мужество этого ребенка вызвало в комиссаре прилив гордости.

– Ты слышишь меня, парень?

Мальчик не ответил. Он дышал с трудом, но размеренно, глаза его были закрыты. Как и покойница, он был заражен чумой, но язвы не покрыли лицо. На шее виднелось несколько штук, но не плотные и почерневшие, а открытые, из них исходил желтоватый вонючий гной. Комиссар хорошо знал, что это значило.

"Он будет жить".

У тех немногих, кто пережил болезнь, на четвертый день появлялись гнойные язвы. Этот ребенок, которому не могло быть больше тринадцати лет, победил зло, способное за считанные дни свести в могилу сильного мужчину. Но этот подвиг оказался бы бесполезным, останься он здесь, слабый и брошенный на произвол судьбы. Комиссар подавил приступ отвращения. Хотя это полностью нарушало все его планы, он ни мгновения не сомневался, что поможет мальчику. Очевидно, у судьбы имелись причины привести его в эту забытую Богом лачугу.

Обойдя тюфяки, комиссар приблизился к кувшину с маслом. Он достал из-за пояса кинжал и несколько раз ударил по нижней части огромного сосуда, пока в глине не образовалась большая трещина. Жидкость начала вытекать на деревянный пол с негромким бульканьем. Перешагнув растекающуюся лужу, комиссар подошел к мальчику. Он склонился над ним и взвалил его на правое плечо. Тот весил меньше, чем положено в его возрасте, но даже при этом комиссар почувствовал в спине хруст, когда выпрямлялся. Он с усмешкой вспомнил, что всего несколько минут назад ощущал себя способным перенести в одиночку всю пшеницу короля.

"Если бы эта чертова левая рука работала..."

Он направился обратно к свету, преследуемый ручейком масла, который на пороге смешался с уличным песком. Все затаили дыхание, увидев его выходящим с ребенком на руках, но комиссар держал мальчика подальше от остальных; чтобы у него был шанс, они должны оставаться в неведении относительно его болезни. Последним усилием он положил мальчика в тени колодца. Достав свою собственную флягу, он сделал пересохшими губами глоток воды.

– У ребенка нет чумы, господин?

– Нет, но его семья мертва, а сам он истощен. Я должен отвезти его в Севилью.

– А как же сбор пшеницы для короля?

Комиссар в задумчивости провел рукой по бороде. Эти люди работали скорее за жалованье, чем из патриотических чувств, но даже при этом они были отчасти правы. Поставки зерна не должны задерживаться ни на день, чтобы флот смог вовремя отправиться на завоевание Англии. От этого зависели тысячи жизней.

Он ткнул пальцем в двоих мужиков.

– Ты и ты: разведите огонь и сожгите пристройку. Остальные напоите животных водой из колодца, но сами оттуда не пейте. Затем все возвращайтесь на дорогу в Эсиху и заночуйте на первом же постоялом дворе, который найдете. Завтра в полдень встретимся около ратуши.

Не обремененный мулами и повозками, всадник мог проделать этот путь всего за полдня. Этого ему было более чем достаточно, он даже мог насладиться отличной поездкой верхом. Без его надзора отряд, скорее всего, закончил бы путь в первом же борделе, но, к счастью, он им еще ничего не заплатил. Комиссару ничего не стоило заставить их работать на следующий день.

"И кто знает... может быть, я спасаю жизнь будущего солдата его величества".

Когда повозки исчезли за первым поворотом дороги, комиссар взял пару горящих деревяшек из пристройки и швырнул их внутрь лачуги. Ему пришлось сделать несколько подходов, пока он не добился, чтобы огонь распространился, захватив в первую очередь стол, а уже под конец – пропитанные маслом половицы. Пламя нехотя разгоралось в густом масле, но уж когда разгорелось, то свирепо взметнулось до потолка. В считанные часы это место превратится в кучу почерневших и дымящихся развалин, и чума не распространится по всей округе.

Комиссару пришлось приложить немало усилий, чтобы взвалить мальчика на лошадь. Тот по-прежнему хранил молчание и находился до той поры в полубессознательном состоянии, но испустил при этом протестующий стон и приоткрыл глаза.

"Хороший знак, парень. Я рад, что ты по-прежнему хочешь бороться".

Обратный путь в Севилью не был слишком длинным, но комиссар вел лошадь шагом, боясь навредить мальчику тряской. Его охватило беспокойство, когда он осознал, что мог не успеть добраться до города до того времени, как закроются его ворота, и в этом случае он будет вынужден провести ночь вместе с больным снаружи, в чистом поле или на постоялом дворе. Это было чрезвычайно опасно в том случае, если кто-нибудь заметил бы, что мальчик болен чумой. Один врач-мусульманин однажды сказал комиссару, что выжившие не могут передать болезнь, но было бы очень трудно объяснить эти тонкости стражникам или группе напуганных горожан. Как только они заметят язвы, то скорее всего выбросят мальчика в канаву и подожгут. Он уже видел такое раньше.

Комиссар ожидал трудностей при въезде в город, но всё же вздохнул с облегчением, оказавшись в двух шагах от ворот Макарена. Солнце торопилось спрятаться за башней кафедрального собора, и прекрасный Хиральдильо [1] 1
  Хиральдильо – так называют в народе бронзовую скульптуру, венчающую колокольню собора Святой Марии в Севилье.


[Закрыть] сиял оранжевым светом. У подножия окружавших Севилью стен, перед городскими воротами вилась вереница людей. Крестьяне, купцы, торговцы, продавцы воды и мясники заканчивали рабочий день и спешили под защиту стен через любые из двадцати трех ворот до того, как их запрут.

Комиссар пришпорил лошадь, пока не добрался до начала очереди, осыпаемый оскорблениями и недовольными причитаниями полусотни людей, ожидавших своего череда войти. Он показал стражникам бумагу, подтверждавшую его должность, но те всё равно посмотрели на него с подозрением. Он выдержал осмотр, не отводя взгляд, надеясь, что таким образом уведет их взоры от мальчика.

– Кто этот паренек?

– Мой слуга.

– Выглядит больным.

– Что-то съел не то.

Один из стражников подошел к мальчику, который лежал ничком на крупе лошади. Комиссар побоялся, что тот откинет платок, который он набросил на шею мальчику, чтобы скрыть гнойники. Однако стражник не стал его трогать.

– Вы можете проезжать свободно, сеньор, но только не ваш слуга.

Комиссар собрался было возмутиться, но стражник его прервал.

– Придется вам заплатить за проезд, как и всем прочим. Два мараведи [2] 2
  Мараведи – серебряная или медная испанская монета. Два медных мараведи равнялись одному серебряному.


[Закрыть].

Горько сетуя, чтобы скрыть свое облегчение, как поступил бы любой истинный идальго, комиссар потянулся к кошелю и дал стражнику медную монету.

На узкие улочки Севильи опустились сумерки, когда больной вместе со своим спасителем остановились напротив монастыря Святого младенца в квартале Ла-Ферия. Этот приют выглядел менее кошмарным, чем дюжина других, находящихся в городе, по крайней мере, так сказал комиссар Уальгвасил, который оставил там ребенка от одной из любовниц. Мерзавец этим хвастался, словно выбор места, где он избавился от собственного чада, мог послужить предметом гордости.

Комиссар спешился и трижды ударил дверным молотком. Оттуда высунулся старый монах усталого вида со свечой в руке и боязливо осмотрел стоящего перед ним незнакомца с горделивой осанкой.

– Что вас сюда привело?

Комиссар наклонился и пробормотал несколько слов монаху на ухо, показав на свою лошадь. Монах приблизился к мальчику, который моргнул, заметив, как костлявые руки монаха срывают с его шеи платок, теперь запачканный выходящим из нарывов гноем. Старик поднес свечу ближе, чтобы осмотреть действие болезни.

– Вы знаете, как он подхватил чуму?

– Его мать умерла за несколько часов до того, как я его нашел, это всё, что мне известно, – ответил комиссар. Он боялся, что монах откажется принять зараженного чумой мальчика, но тот согласно кивнул, более пристально осмотрев шею больного. Затем он поднял голову и мягко погладил подбородок. Пламя высветило на его грязном лице глубокие морщины.

– Годков-то ему много, – проворчал монах.

– Должно быть, лет тринадцать. А в каком возрасте ваши ученики покидают приют, падре?

– В четырнадцать.

– Значит, у парня есть несколько месяцев, чтобы поправиться и, может, найти себе занятие.

Монах недоверчиво засопел.

– Из всех бедолаг, что оставляют в этой святой обители, лишь двум из десяти удается выйти за ее стены в день своего четырнадцатилетия. Но к тому времени они умеют читать и писать, мы даже подыскиваем им местечко, чтобы не сбились с праведного пути. Наша работа длится годами, а не несколько месяцев.

– Я лишь прошу вас дать парню возможность, падре.

– Вы заплатите за его пребывание?

Комиссар скорчил гримасу. Ожидать от монаха милосердия, да чтобы тот не попросил ничего взамен – всё равно что надеяться, что на дубе вырастут груши, но раскошеливаться ему не хотелось. Тем более, у него не было при себе собственных денег, лишь деньги короля, чтобы исполнить его поручение. Придется всё возместить, когда получит свое жалование. Он положил четыре эскудо в протянутую руку старика и, поскольку тот ее не отдернул, с недовольным вздохом добавил еще два. Этот благородный жест дорого ему обойдется.

– Шесть эскудо. Этого должно хватить.

Монах пожал плечами, словно говоря, что любых денег мало, когда их вручают слуге Божьему. Он вернулся в приют и позвал двух монахов помоложе, которые тут же появились, чтобы заняться мальчиком.

Комиссар снова сел в седло, но когда уже готов был отправиться в путь, старик взял лошадь под уздцы.

– Погодите, сеньор. Какое имя я должен назвать мальчишке, когда он спросит о своем спасителе, чтобы он мог упоминать его в молитвах?

Мужчина немного помолчал, устремив взор на мрачные улицы Севильи. Он чуть было не отказался отвечать, но прошел в жизни через слишком много испытаний и невзгод, чтобы отвергнуть молитву в обмен на шесть эскудо. Он снова перевел печальный взгляд на монаха.

– Скажите ему, чтобы помолился за Мигеля де Сервантеса Сааведру, королевского комиссара по закупкам.

I

Колокольный звон начался мощно и чисто, чтобы затем превратиться в быстрый, пронзительный и радостный перезвон. Этот звук ни с чем не спутаешь.

Севильцы с раннего детства учились толковать звон колоколов кафедрального собора. Он возвещал о свадьбах и похоронах, отмечал полдень и сумерки, предупреждал о болезнях и опасностях. Песнь бронзовых ангелов руководила жизнями горожан с неизмеримой высоты колокольни, как эхо Божьего голоса.

Послание достигло каждого уголка города: вернулся флот из Индий. Бесчисленные галеоны, трюмы которых были переполнены золотом и серебром, уже проходили Бетис, или Гвад-ал-Квивир, как называли реку мориски [3] 3
  Мориски –  мусульмане Аль-Андалусa, официально (как правило, насильно) принявшие христианство, а также их потомки.


[Закрыть], направляясь в порт Ареналь.

Банкиры и торговцы потирали руки, представляя товары, которые в скором времени наполнят их склады. Столяры из речной долины и корабельные плотники запрыгали от радости, ведь после опасного путешествия через Атлантику корабли нуждались в серьезном ремонте. Трактирщики, проститутки и картежники бросились в гавань со своими бочками дешевого вина, размалеванными лицами и мечеными картами. Они были первыми, но не единственными. Вся Севилья направлялась в Ареналь.

Санчо не стал исключением.

Парнишка никогда прежде не слышал звона колоколов, однако сразу же понял, что это значит, ибо в последние недели весь город не желал говорить ни о чем другом, кроме как о скором возвращении галеонов. В эти минуты он не мог даже представить, что через несколько часов подвергнет опасности свою жизнь из-за того, что прибыло на борту одного из них.

Площадь Святого Франциска вокруг него кипела от восторженных возгласов в адрес Бога и короля. Торговцы поспешно разбирали свои лотки, зная, что тем утром весь народ будет в другом месте. Мастера проклинали учеников, требуя упаковать всё как можно быстрее. Санчо подошел к оловянных дел мастеру, убиравшему свои кружки в сундук.

– Вам помочь, сеньор? Я могу отнести ваш товар до Ареналя и помочь разложить его там снова, – сказал он, стараясь казаться серьезным и уважительным.

Не переставая собирать свои вещи, оловянщик мельком взглянул на стоящего рядом ушастого мальчика с черными волосами и зелеными глазами. Потом сделал непристойный жест рукой.

– Убирайся, сопляк! Мне не нужна помощь, да и сомневаюсь, что от тебя будет хоть какой-то прок.

Санчо отошел, униженный. Скудный приютский завтрак в виде каши был уже много часов как переварен. Этим утром ему не везло с клиентами, так что день обещал быть голодным. Монахи не могли прокормить сотню подкидышей, переполнявших монастырь Святого младенца, поэтому старшим приходилось пошевеливаться, если они хотели иметь что-нибудь на обед.

Почти все прибегали для этого к работе носильщиков, для чего ходили по рынкам и площадям с тяжелыми плетеными корзинами и предлагали свои услуги прохожим. Сеньоры и рабыни, посещавшие рынки, давали им мараведи, чтобы мальчики донесли купленную провизию до кухонь их домов. Хорошо, если они покупали фрукты или яйца, тогда носильщик мог положить себе немного в рот, когда клиентка останавливалась поболтать с какой-нибудь соседкой.

Но этим утром Санчо не слишком везло, и в его пустом животе слышалось урчание. Не осталось никакой надежды заполнить его чем-нибудь до окончания занятий. Каждый день работавшие снаружи сироты должны были вернуться в классы монастыря ровно в четыре. Затем три часа занятий до семи вечера, час молитвы Деве Марии и водянистый суп, служивший ужином большую часть вечеров. После этого они отправлялись спать, чтобы суметь занять хорошие места на площадях с первыми лучами рассвета.

Место имело значение. Совсем не одно и то же – находиться на скромной площади Медины или на площади Святого Франциска с богатыми покупателями, менее расположенными самостоятельно носить припасы ради экономии. Чтобы найти хорошее место, необходимо было приходить рано. Другие сироты по очереди передавали друг другу лучшие углы, но к Санчо, попавшему в приют последним, остальные всегда относились с подозрением.

Он осторожно сложил корзину, опасаясь сломать ручки. Она принадлежала приюту, и Санчо нес за нее ответственность. Ремесленник плел такую корзину неделю, поэтому они были очень дорогими. Она была привязана к спине парой веревок.

Занявшись этим ремеслом несколько месяцев назад, он едва мог поднять пустую корзину. За это время его плечи стали шире из-за тяжелой работы, и теперь он едва замечал вес огромной плетеной корзины. Несмотря на голод, он улыбнулся. Прибытие кораблей было великим событием, которого он никогда раньше не видел, и остаток дня обещал стать волнующим. В распоряжении Санчо оставалось несколько часов до возвращения в приют.

Улицы, ведущие к кафедральному собору, были забиты потоками людей, направлявшихся в гавань. Вместо того, чтобы к ним присоединиться, Санчо пошел кратчайшим путем через хитросплетение улочек, лежавших к западу от площади Святого Франциска. Мало кто проходил там в тот момент, поскольку севильцы пытались пересечь стены через ворота Трианы, Ареналь и Угольные. Там, куда направлялся Санчо, не было доступного выхода, но намерение мальчика сильно разнилось от стремлений большинства. Он ускорил шаг, желая добраться поскорее.

– Смотри, куда прешь, будь ты проклят! – крикнула на него старуха, сидевшая на камне и чистящая одеяло от блох. Санчо чуть было не налетел на нее и, пытаясь избежать этого, опрокинул корзину, откуда на землю высыпались яблоки. Старуха начала вопить и перекрестилась от сглаза, пытаясь встать.

– Простите! – сказал Санчо, испуганно обернувшись. Он хотел снова побежать, но вид слабой женщины пробудил в нем сочувствие. Он поспешил собрать яблоки в корзину. Осуждающий взгляд старухи несколько смягчился, когда Санчо остановился, чтобы ей помочь.

– Аккуратней, шельма.

Мальчик улыбнулся и снова побежал между домами до тех пор, пока чуть не врезался в стену, которая в этом месте почти касалась домов. Они стояли так близко, что Санчо мог взобраться почти на самый верх крепостного вала. Одной рукой он оперся о стену дома, а другой о крепостную стену и подтянулся. Тут же поднял босые ноги и тоже упер в стороны, чуть пониже рук, снова и снова.

Через пару минут он уже цеплялся за край зубцов стены, залез в промежуток между двумя из них и с последним усилием, задыхаясь, встал, наконец, на ноги наверху.

Вид сверху открывался великолепный.

Перед ним раскинулся Ареналь, самое знаменитое место торговли в христианском мире. Эта огромная площадь, простиравшаяся между западной стеной Севильи и полноводной Бетис, поражала всех, кто посещал город. Мальчик тоже поддался ее чарам, когда прошлой зимой впервые на нее вступил. Каждый день, от рассвета и до заката, тысячи людей толпились на этом открытом пространстве.

Буквально все товары мира собирались в этом месте, где торговали мехами и зерном, специями и сталью, оружием и боевым снаряжением. В хаосе, понятном только тем, кто годами был в него погружен, кондитеры и кожевники смешивались с ювелирами и сапожниками под сотнями голубых, белых и коричневых навесов. Удары молотков и бурление в котелках сливалось с торопливой торговлей на каталонском, фламандском, арабском и английском, если назвать лишь малую часть языков. Чему можно было очень быстро научиться в Аренале, так это надувать на всех возможных языках.

Именно Ареналь превратил Севилью в столицу мира. Речной порт, защищенный от нападения пиратов благодаря расположению в глубине материка, по официальному пожеланию Филиппа II стал обязательной остановкой для всех торговцев из Индий. К этой пристани никогда не было пришвартовано менее двух сотен кораблей, а в течение ближайших недель ожидалось прибытие почти трехсот. Когда все корабли флота доберутся до места назначения, они образуют гигантский лес из мачт и парусов, которые буквально закроют из поля зрения противоположный берег, Триану.

Санчо взвыл от радости, когда увидел, как из-за южной излучины реки появляется "Изабелла", флагман флота, которому принадлежала честь прибыть в гавань первым. В тот же миг пушечная батарея на Золотой Башне издала оглушительный залп, а затем еще один, и еще, до тех пор, пока корабль не достиг пристани под дружное "ура" зрителей. Дым от пушек и запах пороха заполнили воздух над стеной, где находился Санчо, и наградили мальчика острым жжением в носу; по крайней мере, это скрыло смрад, поднимающийся от трепещущей массы людей, уже битком набившей площадь. Дворяне и простолюдины локтями сражались за место, откуда можно было наблюдать высадку.

Хотя он уже больше года жил в городе, Санчо так и не смог привыкнуть к вони на улицах. Его детство прошло в одиноком домишке, где единственной компанией ему была мать и путешественники, останавливавшиеся на пути из Эсихи в Севилью; в основном погонщики и торговцы, но от случая к случаю заезжали и люди благородного происхождения. Всех их объединяло одно: они воняли. И вонь простолюдинов была более сносной, потому что они не скрывали ее под маслами и духами, как это делали дворяне. Конечно, в их доме было достаточно выйти во двор, чтобы вдохнуть свежий воздух. В городе же с более чем сотней тысяч душ, где лучшим способом избавиться от отбросов считалось выкинуть их в окно, спастись от зловония было негде.

Остаток утра Санчо провел на стене. За каждым новым выгруженным тюком, каждым новым сундуком, поднимаемым на телегу, по толпе бежала волна, передававшая название содержимого. Специи, кампешевое дерево, кораллы, серебряные слитки. Мальчик представлял длинную дорогу, проделанную каждой из этих бочек, и мечтал однажды отправиться в обратный путь, участником этих приключений. Он так погрузился в свои мечтания, что осознал, в какой серьезный переплет попал, лишь услышав, как колокола пробили половину четвертого.

"Брат Лоренсо отдубасит меня, если я не успею на урок вовремя", думал он, снова поспешно спускаясь в промежуток между стеной и домами.

Едва его ноги коснулись земли, он пустился бежать обратно в сторону Ла-Ферии. Однако, не успел он миновать и дюжины улиц, как завяз в толпе зевак, что сгрудились, наблюдая, как по улице тащится вереница тяжело груженных повозок в сопровождении вооруженных стражников. У Санчо от волнения замерло сердце, когда он догадался, что повозки везут золото Индий – скорее всего, на монетный двор.

Проскользнув между ног зевак, он пробился в первый ряд. У него не было времени дожидаться, пока процессия покинет улицу, а потому, выбрав две повозки, зазор между которыми был побольше, он бегом бросился через улицу. Стражники протестующе закричали, но было уже поздно.

Испуганная видом бегущего наперерез мальчика, одна из лошадей встала на дыбы, и повозка накренилась. Санчо в страхе бросился бежать, но поскользнулся и шлепнулся на задницу. Один из ящиков, стоявших на повозке, поехал вниз и рухнул бы прямо на Санчо, если бы тот не успел увернуться. Крышка ящика откинулась, и часть его содержимого рассыпалась по брусчатке. Толпа восторженно взревела, увидев сверкающий поток золотых монет, хлынувший на мостовую.

На какой-то миг ему показалось, что время остановилось. Навсегда впечатались в его память деревянный ящик с выжженной надписью "ВАРГАС" меж двух монет, одной из которых был реал, а другая была ему незнакома, звон монет, рассыпающихся вокруг, и голодный блеск в глазах людей, готовых броситься подбирать раскатившееся золото.

"Сейчас меня затопчут", – подумал он, обреченно закрыв глаза.

– Стоять! – выкрикнул один из стражников, обнажая шпагу. Пронзительный скрежет выходящего из ножен клинка разрушил чары.

Возница спрыгнул с козел и бросился собирать монеты. Рядом с ним, широко расставив ноги, стоял обнаживший шпагу стражник. На его лице с запавшими глазами и острой стриженой бородкой читался вызов всей толпе.

– Вот и всё! – сказал тот, что подбирал монеты. С огромным усилием, при помощи троих молодцов ему наконец удалось втащить на повозку тяжелый ящик. – Теперь можем трогать.

– Пока еще не можем, – ответил другой, с подстриженной бородкой. – Одна монета закатилась туда, я видел, – пояснил он, указывая пальцем на середину улицы.

Возница посмотрел в сторону канавы, служившей для стока нечистот. Такие канавы были непременной принадлежностью многих севильских улиц; шириной и глубиной в ладонь, они были до краев заполнены вонючей смесью из жидкого дерьма, мочи и кухонных отбросов.

– Ну, уж туда-то я точно не полезу, – решительно заявил возница.

– Ныряй, солдатик! – крикнул кто-то из толпы.

Стражник с бородкой мгновенно повернулся. Его бешеный взгляд скользил по лицам зевак, пока наконец не обнаружил насмешника, теперь от страха прикусившего язык. Стражник расчетливо и с жестокостью ударил его в живот. Несчастный рухнул наземь, хватая ртом воздух, и наемник не упустил случая несколько раз пнуть его по ребрам тяжелым кованым сапогом. Стоявшие вокруг молча отвернулись, не желая смотреть, с какой хладнокровной жестокостью стражник избивает человека.

– Эй, ты, – сказал под конец стражник с бородкой, повернувшись к Санчо. – Опусти туда руку и достань монету.

Мальчишка пристально посмотрел на стражника. Должно быть, тот что-то заметил в этом взгляде, потому что шпага сделала взмах в воздухе и уперлась в грудь Санчо. Сирота опустил голову, с тоской глядя на вонючую жижу.