Текст книги "Клара и тень"

Автор книги: Хосе Карлос Сомоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 32 страниц)

21:58

Лотар Босх смотрел на Постумо Бальди через одностороннее стекло кабинки для эскизов. Эта одетая в белое фигура его завораживала. Казалось, будто Бальди – персонаж мультфильма, компьютерная игрушка, двигавшаяся по каким-то таинственным законам.

Они с Вуйтерсом только что обнаружили его в конце коридора на первом этаже подвала. Кабинка была звукоизолирована, а стекло позволяло им обоим видеть происходящее внутри, хотя Бальди их заметить не мог. Несмотря на маску из керубластина, Босх сразу узнал его, как с самого начала верил, что узнает, заглянув в его глаза. «Зеркала, – думал он. – Действительно, зеркала».

Когда они обнаружили его, Бальди как раз закончил укладывать женщину. На всех трех полотнах висели этикетки, они были обнажены и лежали на спине на полу кабинки. На вид они не были повреждены. Бальди наверняка уже сделал записи и собирался их разрезать. Босх содрогнулся.

– Входим, сэр? – спросил Вуйтерс, поднимая пистолет.

– Сначала позови остальных, – велел Босх.

Они застыли в ожидании перед дверью кабинки. Оба крепко сжимали пистолеты обеими руками. Вуйтерс подсоединил микрофон и позвал двух остальных охранников. Босх заметил, что парень волнуется не меньше его. Когда Вуйтерс закончил говорить, он взглянул на Босха, ожидая новых приказаний. Тот знаками показал ему, чтобы он приготовился резко открыть дверь кабинки.

В эту минуту зазвонил сотовый. Не сводя глаз с фигуры Бальди, он поспешно ответил, хоть и знал, что тот никак не может его слышать. Услышав голос Вуд, он обрадовался и сразу, не дав ей ничего сказать, заговорил встревоженным шепотом:

– Эйприл? Слава Богу, он уже у нас! Он в «Старом ателье»! Забрался в одну из кабинок для эскизов и собирается!..

Энергичные слова Вуд заставили его замолчать.

21:59

Все произошло очень быстро. Сначала этот неожиданный выстрел. Они были настолько беззащитны, что ни Родино, ни Крупка не смогли даже попытаться отреагировать. Первым Матт выстрелил в Родино, тот поднес руку к горлу и широко открыл глаза. Ни Крупка, ни она не увидели вонзившуюся в его шею иглу. Потом так же стремительно он взвел курок, прицелился в Крупку и снова выстрелил. И тут обернулся к ней. Клара инстинктивно закрылась руками.

– Спокойствие, – произнес Матт по-испански.

Подошел к ней и с нежностью любовника отвел руки от шеи.

Горло ей ужалила стеклянная пчела. Потом очертания комнаты начали расплываться.

Первым, кого она, очнувшись, увидела, был Крупка, глядевший на нее с пола с до смерти перепуганным видом. Она поняла, что тоже лежит на спине на полу, так же, как он и Родино, и тяжело дышит.

Голова болела. Пол был слишком холодным или, может быть, она была полностью раздета. По жесткости кожи она тут же поняла, что еще окрашена масляной краской. Но вспомнить, что она делает под этими лампами, похожими на светильники операционной, лежа, словно пациент под скальпелем, она не могла. Крупка и Родино тоже были голыми.

Рядом с ее головой двигались белые ботинки. Ботинки приходили и удалялись, будто двигались без какой-то конкретной цели. Временами на нее падала какая-то тень. Крупка смотрел вверх, и его зрачки расширились от ужаса. Родино стонал. Клара тоже пыталась посмотреть вверх, но ее слепили флюоресцентные лампы.

– Что вы делаете? – услышала она голос Крупки. А может, он говорил: «Как у вас дела?» Его английский было сложно понять, особенно при таких обстоятельствах.

Снова шаги. Клара подняла голову и увидела, что к ней подходит мужчина с каким-то странным аппаратом и садится перед ней на корточки. Мужчина крепко прижал ее, захватив прядь окрашенных волос. Рывок был болезненным. Она хотела поднять руки или пошевелиться, но почувствовала, что очень слаба, голова кружилась. Тут она вдруг вспомнила, кто этот парень с пластмассовым лицом, смотревший на нее так равнодушно, словно она – белая стена. Его зовут Матт, и он сказал им, что подправит их по приказу ван Тисха.

Матт поднес аппарат к ее глазам. Что это? Похоже на какой-то инструмент дантиста или парикмахера.

Пальцы Матта прошлись в двух сантиметрах от ее носа, и инструмент заработал. Она невольно вздрогнула. Это было нечто вроде вращающегося, оглушительно жужжащего, скрипучего диска. Этот звук вызывал у нее оскомину: как будто кто-то тащит у нее под ухом металлический стол по плиточному полу.

Ей было страшно. Она не должна была испытывать страх, потому что все это – искусство, но он не проходил. И она закричала.

22:00

Босх слушал мисс Вуд, глядя, как Постумо Бальди садится рядом с девушкой на корточки с машинкой для подрезки холстов в руке.

– Входим, сэр? – неистово кричал Вуйтерс.

Босх, главный регулировщик, властным жестом сдерживал на месте движение, прижимая к уху телефон.

Он слушал Эйприл Вуд. Женщину, которую он любил и уважал больше всех на свете. Когда она замолчала, он смог лишь слабо пробормотать несколько слов:

– Эйприл, я не понимаю…

– Я тоже не понимала, – сказала Вуд, – а теперь понимаю. Тебе нужно это увидеть, Лотар. Тебе нужно было бы побывать здесь и увидеть это… Это называется «Полумрак» и… И это прекраснаякартина… Самая прекрасная и интимнаякартина ван Тисха… Биографический автопортрет. Тут есть даже штрихи, которыми зачеркивал рисунки его отец… Тебе нужно это видеть, Лотар… Господи, тебе нужно это видеть!..

«Эйприл, тебе нужно видеть это, – подумал он. – Эйприл, Бога ради, тебе нужно видеть это!»

– Господин Босх, он режетдевушку!.. Что будем делать?…

Кабинка была звукоизолирована. Однако Босх готов был поклясться, что крики девушки, звонкие, словно тончайшие иглы, проникали сквозь стены, как призраки, и впивались в его барабанные перепонки. Этот молчаливый грохот оглушал его больше, чем крики ужаснувшегося Вуйтерса или неистовые приказания Вуд.

«Ты уже не полицейский, Лотар! – сказала она, прежде чем повесить трубку. – Ты работаешь на Искусство и на Мэтра. Прикажи своим людям прикрыть Бальди, когда он закончит работу, и привези его в Эденбург целым и невредимым!»

Теперь в телефоне слышались прерывистые гудки.

«В этой комнате не чертовы картины, а живые люди… И этот тип их убивает! Режет их на куски, как коров на бойне!.. Это не картины, это не картины! И они никогда не были картинами!..»

Ему хотелось все это ей сказать, но она уже повесила трубку. Молчание Вуд было ужасным, жестоким. Но какая разница? Вся его жизнь была посредственной неудачей. Он чувствовал себя больным, к горлу подступила тошнота. Ему не хватало класса, чтобы стать наравне с сильными мира сего. Кроме того, единственную важную в его жизни работу он получил от ван Тисха. Его брат достиг намного большего: Роланд смог по-настоящему создать себе будущее. Иметь пристойную зарплату – это одно, но убеждения… Куда девать убеждения?

Бальди закончил с девушкой и встал (о, чистое, девственное пламя!). Теперь он возился с чем-то на столе. Может, играл монетками, потому что он клал одни и брал другие. Нет, он менял нож, чтобы порезать следующую фигуру. Нигде не было видно крови. Какое чистое, светлое создание. Какое совершенство во всех чертах. Какая красота. Красота действительно может быть ужасной. Так говорил один немецкий поэт, его читала Хендрикье. Босх не читал немецких поэтов и не понимал современного искусства, но он не краснел, когда интересовались его мнением по поводу картины Ферручолли, Рэйбека или Мавалаки. Черт, он был не таким образованным, как Хендрикье, пожалуй, не таким, каким хотел бы видеть его отец. Но он умел ценить красоту.

Бальди был прекрасен, как заснеженный рассвет на окраине города.

Босх смотрел на Бальди. Он отвел глаза от девушки. Не хотел смотреть на картину. Пока не хотел, потому что она еще не окончена.

«Это не картины. Ни один человек не может быть произведением искусства. Искусство – бесчеловечно. Или нет. Не важно, да или нет. Важно, на самом деле важно…»

Он отстранил от уха телефон и посмотрел на него, словно не зная, что означает там, у него на ладони, этот загадочный аппарат.

«…Важны только люди».

В конце концов, какая разница? Ошибку совершил Стейн, доверившись такой посредственности, как он. Ван Тисх, конечно, никогда не взял бы его на работу. Он чувствовал себя смешным и вульгарным, большим ребенком, ковыряющимся в стеклянной филиграни руками в грубых рукавицах. Эта вульгарность вызывала у него отвращение. Хендрикье знала о его вульгарности. Может, оттого он всегда и думал, что она его ненавидит. Теперь его ненавидела еще и мисс Вуд. Интересно, как внезапно зарождалась ненависть между возвышенными духом людьми. Презрение ударяло словно посланная богами молния. С какой жалостью улыбались они при виде него, сколько сочувствия он видел в их взглядах. Хендрикье и мисс Вуд, ван Тисх, Стейн и Бальди, Роланд, даже Даниэль – все они принадлежали к высшей расе, расе избранных, тех, кто действительно понималжизнь и искусство и мог найти в них смысл. Он родился, чтобы их защищать, их и их творения, но не умел делать даже этого.

Он вздохнул и грустно взглянул на перекошенное лицо молодого Вуйтерса.

– Спрячь пистолет, Ян. Вмешиваться мы не будем. Этот тип работает на ван Тисха. Делает картину.

– Не понимаю, – пробормотал побледневший Вуйтерс, глядя внутрь кабинки.

– Знаю. Я тоже не понимаю, – сказал Босх и прибавил: – Современное искусство.

22:01

Постумо Бальди, Художник, был не творцом, а орудием творения, как и те существа, которых он сейчас уничтожал. Когда-нибудь настанет его черед, и он знал, что готов к этому. Он был пустой сумой и нуждался в том, чтобы его наполнили чужими вещами. Он всегда был таким. Старался каждый день становиться лучше, развивать свою способность в совершенстве приспосабливаться к желаниям художника. Чистый лист бумаги – так его звал Мэтр.

К этому мгновению он шел долгое время. Теперь нужно было просто двигаться вперед. Подготовка у ван Тисха была доскональной: ни единой ошибки, все идеально, все катится как по маслу. Главная заслуга в этом была художника, но и его тоже. Ван Тисх возложил на него руку, а он (чудесная перчатка) приспособился к его формам. Его мать тоже была поразительным полотном, но ее недооценили. Он приближался к вершине, о которой она никогда не могла бы и мечтать. Через двадцать четыре тысячи лет люди будут говорить о Постумо Бальди, о том, как он в совершенстве выполнил приказания Мэтра и как он стал Художником, не будучи им на самом деле. Веками будут обсуждать, каким образом он выполнил темные предназначения величайшего художника всех времен. Потому что наступает миг, когда картина и художник сливаются.

Ян ван Оббер когда-то говорил ему, что он амбициозен. Бальди охотно с этим соглашался. Конечно, он амбициозен. В конце концов, пустая сума раздувается от воздуха.

Осторожно и аккуратно он поднес вращающийся диск к лицу женской фигуры. Девушка закричала. В этот момент все кричат. Постумо страдал вместе с ними, ужасался, отдавался на волю жуткого потока страха, вызванного им самим. Постумо был таким же гладким, как кожа, которую он резал идеальными, ровными полосами («Не забывай, – говорил ему ван Тисх, – четыре креста и два параллельных разреза. Всегда делай так»). Он мог понять боль полотна, рассекаемого до корня. Мэтр хотел, чтобы и полотно тоже ее осознавало, и Постумо старался, чтобы картины были живы и почти полностью сознавали, что с ними произойдет, что с ними уже происходило. Конечно, это не жестокость, а искусство. И он был не убийцей, а лишь очень остро отточенным карандашом. Он убивал и пытал по четким инструкциям для рисунка. Он страдал и плакал вместе с полотнами. И когда настанет этот миг, если необходимо, он тоже отдастся страшной, непреклонной стали.

Когда Постумо поднес нож к лицу девушки с окрашенными в рыжий цвет волосами, ее глаза закосили.

Он вдруг понял свою ошибку.

Выбранный им диск не подходил. Он собирался сначала уничтожить самую большую фигуру, Второго Старца, но в конце концов передумал и решил начать с женщины. Однако в машинке стоял нож для самой толстой фигуры. Если он порежет ее этим ножом, это все равно что разнести ей лицо в груду опилок. Он не хотел превратить его в пыль: кресты нужно было прочертить как следует.

Он аккуратно отпустил прядь волос, выключил мотор и встал. Вернулся к столу и поискал нож потоньше. Он пользовался различными дисками, иногда менял их для каждой части тела, в зависимости от плотности костей. С близнецами менять почти ничего не пришлось, но с девочкой-подростком пришлось попотеть, потому что ее тело было крохотным, почти воздушным. Он не хотел вспоминать многократную смену ножей, которой потребовало уничтожение «Падения цветов», паузы, когда тело девочки оставалось разрезанным наполовину, искрящуюся кровь, нагнетаемую еще бьющимся сердцем. Проще было бы воспользоваться несколькими машинками для подрезки холста, но он не мог рисковать, нося с собой столько вещей. Его работа была кропотливой, и он был фактически вынужден делать ее медленно.

Он нашел нужный диск. Тот лежал рядом с камерой видеосканера, которую он достал из клеенчатой сумки и которой он потом снимет останки. Полотна за его спиной, похоже, наконец заснули. Это не проблема: с первым порезом они очнутся.

Он снял широкий нож с металлического стержня и бросил его на стол. Насадил нож потоньше. Включил мотор для пробы.

Обернулся и снова пошел к девушке.

22:02

Она вот-вот пройдет сквозь него.

Сквозь зеркало. Наконец.

Она подошла к его гладкой ледяной поверхности и видела, что за натянутой перепонкой – завораживающий мир. Ей было страшно, конечно, как бывает страшно открыть дверь запертой комнаты и проникнуть в ее темноту. Такой страх она испытывала маленькой девочкой: неприятное и в то же время соблазнительное ощущение, сладости, спрятанные в пряничном домике у ведьмы. Иди сюда, Клара, и возьми их. И она сделает столько шагов, сколько нужно, и возьмет их, будь что будет. Она готова сделать что угодно, чтобы получить заслуженное и ужасное вознаграждение.

«Смотрись в зеркало», – приказывал ей художник. Бесцветными были его глаза и бесконечной белизна. «Смотрись в зеркало», – повторял он.

Минутой раньше Матт ее отпустил, но теперь снова брал за волосы и подносил к лицу тот странный, оглушительно вращающийся предмет.

Она знала: это –то, что она хотела увидеть, то, что она сейчас увидела, – и было ужасное.Последний штрих на ее теле в великом творении ее жизни. «Вперед, – сказала она себе. – Вперед. Будем храбрыми». Чем было настоящееискусство, чем был шедевр, как не глубоким результатом страсти и храбрости?

Она набрала дыхания и подняла лицо выше, подставила его на жертву, словно бегом пускаясь к протягивавшему к ней руки любящему отцу.

Ужасное. Наконец.

В это мгновение раздался грохот, и все для нее закончилось.

22:05

Босх выстрелил прямо через стекло. Теперь по полу кабинки катался наделенный самостоятельной жизнью цилиндр. Машинка для подрезки холстов была включена, и нож яростно рассекал воздух.

Послушавшийся его приказа и спрятавший пистолет Вуйтерс смотрел на него с огромным удивлением. Босх не захотел вмешивать его в то, что решил сделать. Нужно, чтобы единственным виновным оказался он. Привычка бывшего полицейского заставила его позаботиться о том, чтобы Вуйтерс выполнил свой долг до последнего момента.

Все было кончено, но Босх стоял неподвижно. Он не опустил пистолет, даже когда ему сказали, что Бальди мертв. Не опустил, и когда ему сообщили, что полотна вне опасности, что Бальди не порезал девушку во время второй попытки, после смены ножа, когда Вуйтерс и он сам думали, что он ее уже разрезал. Эхо выстрела затихло, звон разбитого стекла тоже, но Босх держал пистолет перед собой.

Любопытно, думал он, то, что случилось с Бальди. Он видел, как пуля попала ему в голову и, словно краска, брызнула кровь, но не заметил никаких брызг мозга, ничего на самом деле страшного: только красное пятно, окрашивающее все вокруг, пачкающее гладкую белизну черепа. Он вспомнил, как в детстве такой же эффект в альбоме для рисования произвела неуклюже поставленная им чернильница. Он подумал, что заслуга за эту опрятность лежит на керубластине. Сквозь разбитое окно он видел, как один из охранников снимал куски маски, обнажая разрушение. Внутри у Бальди уже не было лица. Его мозг напоминал рваную бумагу. «Простите, – подумал Босх, глядя на это антиэстетическое зрелище, на эти каракули костей и белых тканей. – Простите. Я уделал картину». Он прекрасно знал, что Бальди невиновен. Знал, что искусство невиновно. И ван Тисх тоже: ван Тисх был всего лишь гением.

Единственным виновным был он, Лотар Босх. Вульгарный человек.

Ему наконец удалось опустить руки. Он заметил, что Вуйтерс все еще стоит рядом с ним, не сводя с него глаз.

– Знаешь, в чем дело, Ян? – сказал ему Босх, превозмогая бесконечную усталость, чтобы дать какое-то объяснение: – Мне никогда не нравилось современное искусство.

22:19

Вуд выслушала молча. Потом выключила телефон и обратилась к Стейну:

– Мой сотрудник, Лотар Босх, помешал Бруно ван Тисху завершить свое посмертное творение. Он полностью признает свою вину и принимает все последствия своего поведения. Он также сказал мне, что решил подать заявление об уходе. – Она сделала паузу. – Прошу вас рассмотреть также и мое заявление, но возложите всю ответственность за происшедшее на меня.Я не смогла правильно проинформировать господина Босха о происходящем, и господин Босх действовал, руководствуясь ошибочными побуждениями. Во всем случившемся виновата только я. Большое спасибо.

Стейн рассмеялся. Смех был тихим и невеселым. Этот смех чем-то напоминал его плач перед этим. Потом Стейн замолчал. На его лице рисовалась легкая досада, словно ему было стыдно за свое собственное поведение.

Не дожидаясь другого ответа, мисс Вуд зашагала по выложенному плиткой коридору.

Освещающая эденбургскую ночь половинка луны поднялась выше.

●●●

Кто из ангельских воинств услышал бы крик мой?

Райнер Мария Рильке

Какое-то время были звуки. Потом установилась тишина.

Сворачивая носки и укладывая их в чемодан, Лотар Босх думал, что, быть может, это и есть тот единственный вариант мира и счастья, на который такие, как он, могут надеяться в этом мире. Нет ничего лучше, подумал он, чем разгладить носки и аккуратно уложить их в сумку. Он оглядел наполовину сложенные вещи и зевающий на кровати чемодан. Сквозь открытую створку балкона спальни солнце слало ему свежий морской запах Голландии. Кровать, словно загадочная шахматная доска, была заставлена фигурами: стопками белья, носков, книг и рубашек. Босх приступил к ритуалу сборов без особого желания, но в итоге ему порадовался. Идея провести остаток лета в Шевенингене, с Роландом и его семьей, уже не казалась ему такой уж плохой. Более того, ему даже захотелось, чтоб она осуществилась. Он остался без работы, и приходилось, как говорил его брат, «начинать жить жизнью пенсионера».

А еще он увидит Даниэль. Он купил ей особый подарок в магазинчике на Розенграхт.

Подарки для Ханны и Роланда он выбрал очень быстро. Дорогие подарки, поскольку это позволяли его огромные сбережения бездетного вдовца: бриллиантовая брошь фирмы «Костер», новый компьютеризированный фотоаппарат. Но с подарком для Ниэль было труднее. Вначале он думал подарить ей японский компьютер с программой, изображавшей почти человеческое существо, о котором нужно заботиться, воспитывать, водить в школу и защищать от опасностей переходного возраста до того момента, когда оно Уйдет из дома, а этого не происходило почти никогда, разве что в программе случались ошибки или попадались вирусы. Но потом в магазине игрушек в Рокине он увидел что-то намного лучше: механического далматинца, который мог двигаться и лаять и скулил, если его надолго оставляли одного. Босх чуть было не купил его, но тут заметил в том же магазине огромного мягкого пса. Это было величественное животное, сенбернар величиной с подушку для двуспальной кровати. Сенбернар ничего не делал, не двигался, даже не лаял, но Босху он показался гораздо более живым, чем механическая собака. Он дал указание отослать его на адрес Роланда в Гааге.

И тут, когда он возвращался из магазина игрушек, проходя мимо одного магазинчика на Розенграхт, Босх увидел его.

Он немного подумал и вернулся назад. Однако решил не возвращать сенбернара, просто велел отправить его к себе домой. Потом он как-нибудь решит, что делать с этим упругим коричневым чудищем. Потом он направился в магазинчик на Розенграхт и наконец купил окончательный подарок для Даниэль.

Подарок, наверное, прибудет раньше, чем он. Он будет лаять и скулить, как механический далматинец, но к тому же будет какать и писать на ковер и поцарапает когтями какую-нибудь деревянную дверь. В нем не будет совершенства компьютерной игрушки или мягкости плюшевого сенбернара. И Босх знал об этом – когда он испортится, ничто и никто на свете не сможет его починить или заменить. Когда этот подарок испортится, он испортится раз и навсегда, и его бесконечная потеря разобьет сердца многих людей.

С такой точки зрения это, несомненно, самый плохой подарок для десятилетней девочки.

Но, быть может, Ниэль найдет в нем другие положительные свойства.

Он верил, что так оно и будет.

Когда самолет пошел на посадку, мисс Вуд взглянула на часы, вытащила из сумочки зеркало и проверила свое лицо. Результат осмотра был удовлетворительным. Следы грусти испарились. Если вообще когда-то были, подумала она.

Сообщение пришло накануне, как раз когда она собиралась уезжать в Лондон, закончив с вывозом своих вещей из амстердамского кабинета. Она узнала голос врача, доносившийся через километры расстояния, отделявшего ее от частной клиники. Голос уверял, что все прошло очень быстро. Вуд согласиться с этим не могла. На самом деле все было очень, очень медленно. «Ваш отец был уже без сознания», – сказал ей голос. Этому она могла поверить. Где было сознание ее отца? Где оно было все эти годы? Где было, когда она его узнала? Она не знала ответа.

Она отдала соответствующие распоряжения. Смерть не кончается со смертью: нужно завершить ее финансовыми и бюрократическими формальностями. Ее отцу всегда хотелось покоиться под руинами тысячелетнего Рима. Всю свою жизнь он ощущал себя скорее римлянином, чем британцем, да, именно римлянином. Он вообще презирал Италию и даже не постарался научиться правильно говорить по-итальянски. Для него важнее был Рим, величие ступать ногами по империи. «Теперь она будет у тебя над ногами. Радуйся, папа», – подумала она. Перевозка тела обойдется ей почти столько же, сколько перевозка ее картин.

Ее отец отправится в Рим в ящике. Картины из ее амстердамского кабинета полетят в Лондон частными рейсами. «Хороший итог моей жизни», – подумала она.

Она спрятала зеркальце в сумку, закрыла ее и положила себе в ноги.

Она еще не решила, что сделает по прибытии в Лондон. Ей было тридцать, и, по ее подсчетам, ей оставалось еще примерно столько же лет профессиональной деятельности. Работа для нее, конечно, найдется, она уже получила несколько предложений от компаний по охране картин, которые хотели заполучить ее к себе. Но впервые в жизни она решила передохнуть. Она была одна и совершенно не ограничена во времени. Времени, пожалуй, было даже больше, чем она себе представляла. Там наверху, в пустоте, витая над лондонскими облаками, после гибели единственной своей семьи и единственной своей работы, мисс Вуд подумала, что, быть может, у нее – вся вечность.

Отпуск. Давно у нее не было хорошего отпуска. Может, поехать в Девон? Летом в Девоне замечательно. По желанию можно было найти и покой, и развлечения. Решено: она поедет в Девон.

Подумав это, она сразу поймала себя на том, что в Девоне живет Хирум Осло. Но до сих пор она о Хируме не думала. Конечно, не исключено, что она нанесет ему визит и спросит обо всем, что осталось невысказанным (например, зачем он решил заплатить портретистке, чтобы та сделала картину по ее фотографии). Но сейчас она не раздумывала над возможностью снова поехать к Хируму. Вряд ли ее решение ехать в Девон как-то связано с ним.

Никак не связано.

Так или иначе, если ей станет скучно, можно будет съездить к нему.

Деньги – это искусство, подумал Якоб Стейн. Новая фраза казалась эквивалентом знаменитому удачному высказыванию ван Тисха, но на самом деле ставила все с ног на голову. Однако факты свидетельствовали в ее пользу. На протяжении этих дней он сделал несколько гениальных ходов. Встретился в частном порядке с Полем Бенуа, Францем Хоффманном и Саскией Стоффельс и рассказал им всю правду. Потом они быстро приняли несколько решений. Два дня спустя он проинформировал спонсоров. Для этого он собрал их представителей в резиденции на ионическом острове Кефалония, в десяти километрах к северу от Агиоса Спиридиона, и украсил имение предметами работы ван дер Гаара, Сафиры и Мордаеффа. Еще – специально для этого случая – он купил пять новеньких хорошо натасканных «Языков»-подростков работы Марка Роджерса.

– Мы смогли взять ситуацию под контроль и даже извлечь из нее прибыль, – заявил он им. – Мы объявили, что Бруно ван Тисх покончил жизнь самоубийством, а это сущая правда. Мы объяснили, что происшедшее с «Христом» было случайностью, ответственность за которую нельзя возложить на кого-то конкретно, хотя и намекнули, что ван Тисх знал о том, что должно было произойти, и так все и задумал. Публика очень быстро прощает безумцев и покойных. Конечно, мы обнародовали похождения Постумо Бальди до определенной степени. Сказали, что он был сумасшедшим и что хотел уничтожить «Сусанну и старцев». Все это вызвало настоящее потрясение. Еще слишком рано подводить окончательные итоги, но с прошлой недели картины «Рембрандта» значительно взлетели в цене по сравнению с первоначальными цифрами. В случае «Христа», например, цена поднялась за облака. То же самое с «Сусанной». Именно поэтому мы сняли коллекцию «Рембрандт» с выставки и решили отправить оригиналы по домам, сняв с них грунтовку и стерев подписи. Таким образом мы сможем начать продвигать дублеров. Теперь, когда Мэтр исчез и ни один дублер не может быть им одобрен, абсолютно необходимо лишить оригиналы их значения и изначально использовать дублеров, чтобы коллекционеры к этому привыкли. Если этого не сделать, мы рискуем, что картины обесценятся чуть ли не до уровня неофициальных копий.

Под лучами золотившего ему лицо ионического солнца он снял ногу с ноги и поставил ступню на другое место. Простертый перед ним на полу полностью обнаженный, окрашенный в розовый и белый цвета «Язык», лишенный возможности видеть и слышать из-за слуховых заглушек и наглазников, нащупал светловолосой головой другой ботинок и снова принялся лизать.

– Мы решили не предавать огласке уничтожение оригиналов «Падения цветов» и «Монстров», – продолжал он. – Заинтересованные в этом деле лица будут хранить молчание, а мы тайно заменим обе картины дублерами. Что касается перехода…

Стейн сделал паузу, поудобнее устраиваясь на стуле. При этом он почувствовал, что спина, выдерживавшая давление его спины, чуть подалась. Это был не брак дизайна: просто украшение приспосабливалось, чтобы ему было удобнее сидеть. Несмотря на свою худобу, два атлетических тела, образовывавших «Кресло» Мордаеффа, были достаточно натренированы, чтобы выдержать его вес. Иногда легчайшее содрогание юного зада, на котором покоился его собственный, заставляло его плавно покачнуться, но содрогания эти были слаженны, сдержанны, мягки. Мордаефф делал хорошую мебель. На этих стульях из плоти и крови можно было писать красивым почерком, можно было проиллюстрировать миниатюрную книгу, и рука бы не дрогнула. Но главное: очень приятно касаться их рукой и поглаживать, беседуя о делах.

–  Фусхус,переход прошел просто, можете мне поверить, – сказал он.

На самом деле не так-то просто, но он старался вложить им в голову мысль, что деньги решают все. Что, конечно, было неправдой, но могло стать правдой при одном-единственном условии: если денег будет еще больше.

Пару лет назад он впервые увидел работу Вики Льедо. Это были «Телесные линии». Она выставлялась в Лондоне на вернисаже работавших в этом городе художников. Ему не очень понравилось полотно – британка по имени Шелли, – но Стейн умел разглядеть хорошую картину на посредственном полотне. Разумеется, он никому ничего не сказал. Через несколько месяцев, когда полотно сменили, Стейн упаковал Шелли и увез ее в Амстердам под предлогом каких-то проб, хотя лично с ней и не беседовал. Шелли с восторгом ответила на все вопросы. Некоторые из них были направлены на получение некой информации о характере и личной жизни госпожи Льедо. Стейн сохранил эту информацию на будущее. Нужно было подготовить передачу власти, спонсоры называли ее «переходом», потому что ван Тисх изживал себя и, хоть Стейн и знал, что Мэтр еще не сказал своего последнего слова, необходимо было предусмотреть все наперед. На протяжении нескольких месяцев он собирал информацию о неизвестных художниках. Все панически боялись перехода. Стейн панически боялся панического страха других. Он решил показать им, что чудо рождения гения намного проще, чем усилия для поддержания его жизни.

В начале 2006 года он уже решил, что наследницей будет Вики Льедо. То, что чаша весов наследования склонилась в пользу Льедо, имело свои преимущества: она была женщиной, а это заставит значительно изменить восприятие ГД-искусства определенными группами людей как выражения мужского эгоизма; она не была голландкой, что доказывало, что Фонд ван Тисха с удовольствием принимает любого европейского художника; наконец, она затормозит вызывающее беспокойство восхождение к власти таких людей, как Рэйбек. Первым шагом была выдача Вики той небольшой премии Фонда Макса Калимы. «Могу вас заверить, что Мэтр видел работы Льедо и в восторге от них», – сказал он спонсорам. Это было неправдой. Мэтр не видел ничего, кроме себя самого. Стейн был уверен, что он не знал даже о существовании молодой испанской художницы по имени Вики Льедо. Ван Тисх заботился только о подготовке своей лебединой песни, своего прощального слова миру, своей последней и самой рискованной картины. Все решения принимал Стейн.

Приближался конец, и необходимо было выдумать новое начало.

«Полумрак» останется в Эденбурге незаконченным, в таком виде, в каком он есть. И там он пребудет до тех пор, пока мир не будет готов к его созерцанию и пока его появление не окажется выгодным. Первое условие могло быть выполнено в любой момент, а может быть, выполняется уже сейчас (мир почти всегда готов ко всему). Что касается второго условия, комитет спонсоров во главе со Стейном и Полем Бенуа заблаговременно спланирует все шаги, которые необходимо предпринять для того, чтобы выставить картину на обозрение в будущем. Пойдут разговоры о «завещании Мэтра», о его «лебединой песне», о его «ужасной тайне». «Для чуда нужны откровение и тайна, Якоб, – метко заметил Бенуа. – У нас уже есть откровение. Не хватает тайны».