355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Хосе Карлос Сомоса » Клара и тень » Текст книги (страница 25)
Клара и тень
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 14:55

Текст книги "Клара и тень"


Автор книги: Хосе Карлос Сомоса



сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

В парке Клингендаль было полно туристов, несмотря на то что все более сгущавшиеся облака обещали к вечеру неприятный сюрприз. Бенуа и Босх отправились гулять по аллеям, заложив руки за спину. Чуть прохладный ветер приподнимал кончики их галстуков.

– Недавно прочитал в «Квайетнесс», – завел разговор Бенуа, – что в Нью-Йорке организуют выставку из полотен-пенсионеров. У них уже было несколько удачных продаж в Штатах. Финансируют это, естественно, «Энтерпрайзиз». И автор статьи утверждал, что это классная идея, потому что чем еще заниматься пенсионерам, как не сидеть где-нибудь тихонько, людей смотреть и себя показывать? Стейна это не очень заинтересовало, потому что ему не нравятся старые полотна, но я уверен, что в Европе это скоро начнут делать. Представь себе, что старички, которым едва хватает пенсии на прожитье, вдруг становятся картинами с миллионной стоимостью. Мир вертится, Лотар, и зовет нас вертеться вместе с ним. Вопрос только в том, послушаем мы его зов или сойдем с дистанции и будем смотреть на движение со стороны?

Вопрос был риторический, и Босх отвечать не стал. На небольшой полянке несколько девушек отрабатывали перед картиной «Дерзость» работы Рут Малонди имитирующие ее позы. Босх подумал, что это, должно быть, университетские студентки по специальности «Полотно». Конечно, в отличие от оригинала они не были ни обнажены, ни окрашены – это было бы противозаконно. По закону произведение искусства могло выставляться без одежды в общественных местах, но студентки были всего лишь людьми и делать этого не имели права. Босх ясно представлял, как они спят и видят, как бы отбросить в один прекрасный момент свою человеческую сущность. Он подумал, что, быть может, того же хочет Даниэль.

Бенуа довольно долго молчал, разглядывая неподвижные тела будущих полотен, позировавших в блузках и джинсах на траве, в которой лежали их свитера и конспекты.

– Лотар, ты думаешь, его поймали на самом деле? – вдруг спросил он.

Вот это уже настоящий вопрос.

– Нет. Не думаю, Поль. Но какая-то вероятность имеется.

– Я тоже не думаю, – заявил Бенуа. – «Рип ван Винкль» страдает от той же проблемы, что и вся Европа: разъединенное единство. Знаешь, в чем проблема у нас, европейцев? В том, что мы хотим оставаться самими собой, не переставая быть Целым. Пытаемся глобализовать нашу индивидуальность. Но мир с каждым разом все меньше нуждается в индивидуумах, расах, нациях, языках. Миру нужно, чтобы все мы знали английский и по мере возможности были несколько либеральны. Пусть в Вавилоне говорят по-английски, и можно продолжать строительство башни, заявляет мир. Вот чего требует глобализация, а мы, европейцы, стремимся к ней, не желая отказываться от того, что мы индивидуумы. Но что на сегодняшний день индивидуум? Что значит быть французом, англичанином или итальянцем? Посмотри на нас: ты – голландец с немецкими корнями, я – француз, но работаю в Голландии, Эйприл – англичанка, но она жила в Италии, Якоб – американец, а живет в Европе. Раньше художественное наследие нас разнило, сейчас все изменилось. Голландец может создать картину из испанца, румын – из перуанца, китаец – из бельгийца. Иммигрантам обеспечена работа – надо становиться искусством. Нас уже ничто не отличает друг от друга, Лотар. У меня дома есть портрет из керубластина работы Авендано. Он точь-в-точь как я, прямо как в зеркале, но модель, дублирующая оригинал в этом году, – угандец. Он стоит у меня в кабинете, и я каждый день на него смотрю. Вижу в нем мои черты лица, мое тело, мою внешность и думаю: «Господи, внутри я – неф». Я никогда не был расистом, Лотар, уверяю тебя, но мне кажется невероятным видеть самого себя и знать, что внутри, под моей кожей, есть скрытый негр и что если я достаточно сильно расцарапаю одну из моих щек, то увижу, как там появится неподвижный угандец, тот самый угандец, которого я ношу в себе и которого уже не смогу изгнать, даже если захотел бы… отчасти потому, что портрет – работы Авендано и стоит уйму денег, понимаешь?

– Понимаю, – эхом откликнулся Босх.

– Я вот думаю, что, по-твоему, мы увидели бы под кожей Европы, если ее расцарапать, Лотар?

– Пришлось бы долго царапать, Поль.

– Точно. Но кое-что меня утешает. Это кое-что объединяет меня с угандцем, это у нас с ним общее, и оно заставляет меня думать, что в конце концов мы не такие уж и разные.

Помолчав, Бенуа снова зашагал вперед и сказал:

– Оба мы хотим заработать денег.

В конце тропинки, удвоенная в зеркале залива, на корточках на груде камней находилась «Девочка», самая знаменитая картина в парке Клингендаль, да, пожалуй, и во всем городе. «Девочка» была нежной работой Рут Малонди, которую некоторые считали «ГД-Русалочкой» Гааги. Ее тело было наполовину скрыто просторной рубашкой, окрашенной в белоснежный цвет, которую развевал ветер. Великолепно нарисованное с помощью керубластина лицо и мягкий гипердраматизм ее голубых глаз помогали гуляющим убить время. Картина выставлялась постоянно, но во время суровых голландских зим городской совет устанавливал для ее защиты термостабильный купол из пластика. Полотну было, пожалуй, не больше четырнадцати. Это была уже шестнадцатая дублерша, окрашенная так, чтобы походить на всех предыдущих. Ее осаждал, щелкая камерами, целый полк туристов. Уже появилась традиция приносить ей цветы или бросать клочки бумаги со стихами.

Бенуа остановился перед «Девочкой», рядом с заливом.

– Ты, наверное, слышал, что близятся перемены: ван Тисх сдает, Лотар. Скажем, он уже совсем сдал. Так обычно бывает, когда кто-то становится вечным: он умирает. Единственная причина, по которой мы не видим, как он гниет, это то, что он скрывается под грудой чистого золота. Ему уже ищут замену. Я тут раздумывал, кто же займет его место.

– Дейв Рэйбек, – без малейшего колебания произнес Босх.

– Нет. Не он. Он гениальный живописец, у меня в Нормандии есть несколько его оригиналов, и я заплатил сумасшедшие деньги, чтобы они выставлялись постоянно. Они так хороши, что даже я не хочу отпускать их в туалет. Как художник Рэйв достаточно одарен, чтобы заменить Мэтра. Но его большой недостаток в том, что он слишком хитер, тебе не кажется? А гений всегда должен быть немножко придурком. Люди обычно смотрят на гениев и усмехаются, думая: «Гляди-ка, бедняжки: заняты созданием небесной красоты шедевров и сами витают в небесах». Вот какой образ гения хорошо продается. А гений, который, кроме всего прочего, хитер, – он неудобен. Мы вроде как думаем, что хитрость – удел посредственностей. Или что быть гением несовместимо с желанием нажить богатство, управлять страной или командовать армией. Президента страны мы можем считать хитрым. Даже можем сказать, что он был «хорошим» президентом. Но как бы хорошо он ни работал, его труды никогда не покажутся нам гениальными. Уловил оттенок?

– Если не Рэйбек, – спросил Босх, – то кто же? Стейн?

– Боже упаси! Стейн – такой человек, которому нужен начальник, похваливший бы его работу. Помню, мне понравилась одна фраза Рэйбека: «Стейн – лучший художник из нехудожников». Это правда. Стейн исключается. Единственная его роль здесь – голосовать: он и другие ему подобные выберут нового гения. И могу тебе гарантировать, что избранником станет кто-то неизвестный, художник из массы. Сейчас Фонд не может потерпеть неудачу. Мы превратились в огромный бизнес, Лотар. Ставки на будущее высочайшие. Скоро мама с папой будут дарить сыну учебник основ Гд-живописи. Мы сможем создать поденные модели, которые будут стоить художнику-любителю сто евро. Легализируем живую утварь и украшения, и, когда это случится, за одну-две тысячи евро ты сможешь поставить у себя дома восемнадцатилетнюю «Вазу», «Поднос» или «Пепельницу». Мы расширим оборот портретов и умножим мастерские серийных копий. А когда насилие можно будет выплескивать в дешевых и абсолютно законных арт-шоках, это будет подобно легализации наркотиков. ГД-искусство изменит историю человечества, клянусь тебе. Мы превращаемся в самый лучший бизнес в мире. Поэтому нам необходимо, чтобы нас представлял кто-то достаточно придурковатый. Если нас будет представлять хитрый человек, мы потерпим крах. Хорошее дело требует одного идиота впереди и много умных людей сзади.

Босх внезапно начал понимать, почему Бенуа хотел с ним поговорить. «Старый лис. Когда ты затеваешь бунт, то ищешь сторонников, так ведь?» Но тут ему в голову пришло другое, более тревожное объяснение: что, если именно Бенуа помогает Художнику? Возможно, он хочет пустить ко дну ван Тисха и как можно скорее провести замену. В раздумье он спрятал кончик галстука между полами пиджака. Белая рубашка «Девочки» развевалась на свежем ветру. Маленькая японка бросила ей розу. Босх присмотрелся получше и увидел, что цветок искусственный. Роза легонько стукнула «Девочку» по голой коленке и упала в пруд.

Тогда Бенуа сказал нечто неожиданное:

– Мне очень жаль, что так вышло с твоей племянницей, Лотар. И я тебя понимаю. Это, конечно, повод для беспокойства, тем более при нынешней ситуации. Хочу, чтобы ты знал: я к этому никак не причастен. В качестве полотна ее выбрал Стейн, и Мэтр с ним согласился.

– Я знаю.

– Сегодня утром я звонил ей перед совещанием, чтобы узнать, как у нее дела. У нее все в порядке, хотя она немного волнуется, потому что сегодня ее подписывает ван Тисх. Должен сказать, я позвонил ей, потому что она твоя племянница, но, как ты знаешь, нам не полагается общаться с полотнами, если ван Тисх их еще не подписал.

– Спасибо тебе, Поль.

Бенуа заговорил очень быстро, словно то, к чему он вел, было еще очень далеко:

– Я всегда буду с тобой, Лотар. Я за тебя. И мне бы хотелось, чтобы это отношение было взаимным. То есть, что бы ни случилось, кто бы ни пришел послеван Тисха, мы будем и дальше поддерживать друг друга, так ведь?

– Конечно.

У ног Бенуа росли анютины глазки. Бенуа нагнулся, сорвал один цветок и подбросил в воздух. Но цветок изменил траекторию и пролетел над окрашенными волосами «Девочки». Выражение у Бенуа было как у футболиста, промазавшего в решающем пенальти.

– У меня в Нормандии есть копия этой красоты, – признался он Босху, показывая на «Девочку». – Дешевая посредственная копия из тех, что продают в магазинах искусства с надписью на ягодице: «На память о Гааге». Модели, конечно, уже за двадцать. Но, несмотря ни на что, она мне нравится. Я очень задержал тебя. Ты должен куда-то ехать?

– К сожалению, да. Но я не опоздаю.

– Увидимся завтра, Лотар.

– Да, завтра, на открытии выставки.

– Признаюсь, мне очень хочется, чтобы все скорей закончилось.

Босх ушел, ничего не ответив.

По дороге в Делфтон позвонил ван Обберу, чтобы сказать, что немного опоздает. Ответил сам художник охрипшим голосом. «Ничего страшного, – сказал он. – Идти мне некуда». Положив трубку, Босх попытался немного поспать. Но вместо этого начал вспоминать разговор с Бенуа. Художник явно был на свободе, это понял даже Бенуа. «Рип ван Винкль» служил для очистки совести Европы перед одной из компаний, которая привлекала в Старый Свет наибольшее число туристов, только и всего. Художник все еще был на свободе. Готовый к действию.

* * *

Он задремал, но тут раздался звонок. Это была Никки.

– У Лийе обгорело полтела, он находится в психиатрической клинике на севере Франции и будет там до конца дней, Лотар, мы проверили. По-видимому, во время одного из арт-шоков в декабре произошел несчастный случай, и «Экстрим» скрыл информацию о нем, чтобы не отпугнуть работающих там художников и полотна.

– Как это случилось?

– В одной из картин пользовались свечами и поливали тело Лийе разноцветным воском, но кто-то не смог с ними управиться, и начался пожар. Лийе был связан, и никто так и не помог ему выбраться.

– Господи, – выдохнул Босх.

– Остается Постумо Бальди. Он – единственный, у кого нет алиби.

– Я как раз еду в Делфт, чтобы поговорить с ван Оббером, – сказал Босх. – Достань мне все, что у нас есть по Бальди: кассеты «УР», записи и беседы с отделом ухода, когда он был «Фигурой XIII». Пошли мне все это домой.

– Хорошо.

На въезде в Делфт у него появилось странное ощущение. Что может сказать ему ван Оббер? Что он хотел от него услышать? Внезапно он понял, что хотел, чтобы ван Оббер нарисовалему лицо. Конкретные черты. То, что они теперь знали, что Бальди может бытьХудожником, в принципе не будет иметь на практике никаких прямых последствий. Меры безопасности на выставке никак не изменятся. Но, возможно, ван Оббер сможет создать портрет Бальди, и тогда ему удастся прибавить какие-то черты к расплывчатому андрогинному силуэту, который сформировался у него в голове.

В Делфте на горизонте клубились белые облака с сероватыми краями. Босх вышел из машины на площади Маркт, рядом с Новой церковью, и велел шоферу ждать его там. Ему хотелось пройтись. Мгновение спустя он погрузился в сплошную красоту.

Делфт. В этом городе родился Вермеер, живописец тонких деталей. Были другие времена, это точно, думал Босх, времена, когда еще можно было чувствовать и мыслить и когда красота не была еще полностью раскрыта. Он дошел до Ауде Делфт, «старого канала», и обвел взглядом строгие воды, игриво зеленые липы и горизонт острых крыш – все это сияющее, несмотря на отказ неба посодействовать, пролив немного света, все чистое и сверкающее, как керамика, которую прославил Делфт. Он испытал прилив восхищения. Когда-то все действительно было светлым и ясным.Но когда в свет вошел полумрак? Когда с небес спустился ван Тисх, и все заполнила тьма? Конечно, ван Тисх тут не виноват. Даже Рембрандт не виноват. Но, глядя на Ауде Делфт, понимаешь, что раньше у вещей по крайней мере был смысл,они были чисты и полны милых деталей, которые художникам нравилось замечать и наивно воспроизводить. Босх подумал, что человечество тоже как-то выросло. Места наивному человечеству уже не было. Хорошо это или плохо? Один учитель в его школе говаривал, что в аду было что-то хорошее: по крайней мере осужденные знали,что они там. Насчет этого у них не было ни малейших сомнений. Теперь Босх понимал, как он был прав. Самое худшее в аду – не обжигающий огонь, не вечность мук, не попадание в немилость Богу и не дьявольские пытки.

Самое худшее в аду – не знать, не находишься ли ты в нем уже сейчас.

Ван Оббер жил у канала, в красивом кирпичном доме перед каналом, окаймленном белой верандой. Видно было, что крыша нуждается в починке, а оконные рамы пора обновить. Дверь открыл сам художник. Это был мужчина с остриженными под гребенку соломенного цвета волосами, удивительно тощий, бледный, сверкающий блестками пота, с отеками и синяками под глазами. Босх знал, что ему не больше сорока, но на вид ему можно было дать по меньшей мере пятьдесят. Ван Оббер заметил его удивление и скривился в своеобразной ухмылке.

– Мне нужна срочная реставрация, – сказал он.

Он провел Босха к скрипучей лестнице. На верхнем этаже была только одна комната, довольно большая, пахнущая маслом и растворителями. Ван Оббер предложил ему одно кресло, уселся в другое и засопел. Какое-то время он только сопел.

– Простите за внезапный визит, – начал Босх. – Я не хотел причинять вам беспокойство.

– Не переживайте. – Художник сощурил синяки вокруг глаз. – Вся моя жизнь однообразна… То есть… Я всегда делаю одно и то же… Это противоестественно, потому что все постоянно меняется… По крайней мере особых проблем с деньгами у меня нет… Сорок процентов моих работ еще живы… Немногие самостоятельные художники могут этим похвастаться… Я все еще получаю кое-какую арендную плату за картины… Уже не пишу подростков… Не хватает материала, потому что подростки – материал дорогой, и они сразу пугаются… Раньше я занимался всем: делал даже украшения и «пубермобилье», хоть это и запрещено…

– Я знаю. – Босх остановил медленное, но неумолимое течение речи. – Кажется, именно в одной из последних ваших работ вы использовали Постумо Бальди, не так ли? Портрет Женни Туро, который вы сделали в 2004 году.

– Постумо Бальди…

Ван Оббер опустил голову и соединил руки словно в молитве. Нос его был красным, и от него отражался падавший из окна свет.

– Постумо – свежая глина, – сказал он. – Касаешься его, ставишь так или эдак, и он приспосабливается… Вжимаешь или вытягиваешь его плоть… Делаешь с ним что хочешь: анимарты змеи, собаки или лошади; католических мадонн; палачей «грязного» искусства; голые ковры; трансгендерных танцовщиц… Невероятный материал. Сказать «первоклассный» – значит ничего не сказать…

– Когда вы с ним познакомились?

– Я с ним не знакомился… Я нашел его и использовал… Это было в 2000 году, в одной галерее «грязного» искусства в Германии. Не скажу вам, где она находится, потому что просто не знаю: гостей туда водят с завязанными глазами. Арт-шок был анонимным триптихом под названием «Танец смерти». Он был хорош. «Грязный» материал отменный: целый автобус молодых студентов обоего пола. Ну, вы же знаете, классическая форма поставки «грязного» материала: автобус падает в воду, несчастный случай, трупов не находят, национальная трагедия… А студентов, которых заставили выйти из автобуса перед аварией, тайком переправляют в мастерскую художника. Бальди в то время было четырнадцать, и им написали одну из Смертей, которые должны были принести «грязный» материал в жертву. Когда я увидел его, он снимал кожу с двух студентов, юноши и девушки, и рисовал черепа на их обнаженных мышцах. Студенты были живы, но в очень плохом состоянии, зато Бальди показался мне прекрасной фигурой, и я захотел нанять его для моих картин. Он продавался очень дорого, но деньги у меня были. Я сказал ему: «Я напишу тобой нечто не от мира сего…» Я практически не пользовался керубластином… Палитра была очень сдержанной: почти матовые розовые тона и светло-голубые оттенки. Я добавил имплантат волос агатового цвета до самых ног и три разных типа хвостов. Затушевал половые органы, это было не сложно. Я был к нему очень требователен, но Постумо способен на все. Я использовал его как мужчину и как женщину. Пытал его собственными руками. Обращался с ним как с животным, как с вещью, которой я мог попользоваться и выбросить на помойку… Не хочу сказать, что Постумо все делал хорошо. У него человеческое тело, а значит – и ограничения человеческого тела. Но в нем было что-то, что-то,что можно назвать самоотречением.И так было создано мое полотно «Суккуб». Моя первая картина с Постумо. А знаете, господин Босх, какую картину написали им после «Суккуба»?… «Деву Марию» Ферручолли… – Ван Оббер, рассмеявшись, открыл рот, и Босх увидел его грязные зубы. – Люди скажут: «Как можно одно и то же полотно написать как «Суккуба» ван Оббера и как «Деву Марию» Ферручолли?» Ответ прост: это и есть искусство, господа. Господа, именно это и есть искусство.

Он умолк, а потом добавил:

– Постумо не сумасшедший, но он и не в своем уме. Он ни злой, ни добрый, ни мужчина, ни женщина. Знаете, что такое Постумо? То, что захочет написать по нему художник.Глаза Постумо пусты.Я просил у них какое-нибудь выражение, и они мне его давали: гнев, страх, обиду, ревность… Но потом, оставив работу, они гасли, опустошались…Глаза у Постумо пусты и бесцветны, как зеркала… Пусты, бесцветны, прекрасны, как…

Его слова смазали горячие рыдания. В последовавшей тишине раздались раскаты грома. Над Делфтом начинался дождь.

Босху было жаль ван Оббера и его расшатавшиеся нервы. Он подумал, что одиночество и неудачи – плохие товарищи.

– Как вы думаете, где Бальди может быть сейчас? – мягко спросил он.

– Не знаю. – Ван Оббер закачал головой. – Не знаю.

– Насколько я понял, он оставил портрет, который вы сделали для торгующей картинами француженки Женни Туро в 2004 году. Бальди свойственны были такие поступки? Оставить работу до указанной в контракте даты?

– Нет. Постумо выполнял все свои контракты.

– Почему, по-вашему, он не выполнил этот?

Ван Оббер поднял голову и посмотрел на Босха. Глаза его были еще влажны, но он уже взял себя в руки.

– Я скажу вам почему, – пробормотал он. – Постумо получил более интересноепредложение. Вот и все.

– Вы точно это знаете?

– Нет. Я подозреваю. После этого я не видел его и ничего о нем не слышал. Но повторяю, единственное, что интересует Постумо, – это деньги. Если он оставил одну работу, то только потому, что ему предложили что-то получше. В этом я уверен.

– Предложили сделать другую картину?

– Да. Поэтому он ушел. Я, конечно, не удивился: я – неудачник, и Бальди – слишком хороший для меня материал. Он годится на большее, чем делать картины ван Оббера.

Босх на минуту задумался.

– Это произошло два года назад, – сказал он. – Если Бальди ушел, чтобы работать в другой картине, как говорите вы, где теперь эта картина? После портрета Женни Туро его имя больше нигде не появлялось…

Ван Оббер замолчал. Но на сей раз Босху не показалось, что рассудок художника затерялся в недостижимых лабиринтах: он словно принялся размышлять.

– Он не закончен, – внезапно сказал ван Оббер.

– Что?

– Если он до сих пор не появился, значит, он еще не закончен. Это логично.

Босх задумался над словами ван Оббера. Незаконченнаякартина. О такой возможности не думали ни Вуд, ни он. Они искали Художника в двух направлениях, шли двумя путями расследования: или он продолжает работать, или оставил эту профессию. Но до сих пор они даже не задумывались, что он может работать в еще незаконченнойкартине. Это, конечно, объяснило бы его исчезновение и его молчание. Художник никогда не показывает картину, пока ее не закончит. Но кто может так долго писать Бальди? Что же за картину хотят из него создать?

Уже собравшись уходить, Босх снова услышал голос ван Оббера из кресла:

– Зачем вы хотите найти Постумо?

– Не знаю, – соврал Босх. – Моя работа – его найти.

– Поверьте, то, что Постумо исчез, лучше для всех. Постумо был не простой картиной. Он – само искусство,господин Босх. Искусство. И все. – Он посмотрел на Босха своими непомерными больными глазами и добавил: – Так что, если найдете его, будьте осторожны. Искусство страшнее человека.

Когда Босх вышел из дома ван Оббера, городом властвовал серый, беспредельный дождь. Красота Делфта растворялась у него на глазах. Он изо всех сил желал, чтобы «Рип ван Винкль» на самом деле схватил Художника, но знал, что это не так. Он был уверен, что – Постумо это или нет – преступник еще на свободе и готов к действию во время выставки.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю