Текст книги "Судьба. Книга 2"

Автор книги: Хидыр Дерьяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

– Сердце чует беду, Берды-джан, будь то сердце бедняка или сердце бая. И хорошо, что ничего не получилось. А с дочкой Бекмурад-бая ты очень правильно придумал. Если девушка взрослая, мы быстренько вас обвенчаем. Так ты и Бекмураду отомстишь и богатую жену в дом приведёшь.

– Нет, Оразсолтан-эдже, из этого тоже ничего не получится.

– Это почему же не получится? Твоей женой станет дочь Бекмурад-бая! Обязательно получится!

– Когда человек теряет направление в пустыне, ему трудно найти дорогу назад. Ещё труднее искать дорогу тому, кто заблудился в жизни. Я – один из таких. Правда, когда я сидел в тюрьме и потом вышел на волю, мне много рассказывали, говорили много интересных вещей, которыми должен заниматься человек. Я не смог уяснить все эти сложные вещи, буду ещё думать о них, но знаю одно: я должен отомстить.

– Правильно! Женившись на дочери Бекмурад-бая, ты ответишь на его злодеяние, испытаешь и месть и удовлетворение чести.

– Я понимаю вас, но недаром говорят, что сын мачехи – не брат, и чужая жена – не невестка: никакая девушка не сможет заменить мне Узук. Будь дочь Бекмурад-бая райской гурией, которая ежедневно омывает своё тело в водах хауза Ковсер, она не достойна в моих глазах ногтя с ноги Узук.

– Вах, значит ты хочешь опозорить бедную девушку?

– Я хочу опозорить Бекмурад-бая. Девушке ничего не сделаю. Подержу три дня в пустыне, привезу назад, брошу в ауле.

– Каково бедной девушке будет!..

– А каково было Узук?..

– Да-да… Но разве дети виноваты в том, что творят их родители?

– Не знаю, Оразсолтан-эдже, кто виноват, кто прав, только я тоже не считаю себя виноватым!

– Да-да… конечно… А может, на этой девушке Дурды женить? Бекмурад-баю позор всё равно останется, а на девушку пятно не ляжет, если всё по обычаю сделать.

– Доброе сердце у вас, Оразсолтан-эдже! Даже своему смертельному врагу вы хотите делать добро!

– Да какой же она мне враг, эта девушка? Бекмурад – враг. А она – нет. Давай отдадим её за Дурды?

– Если она согласится, я не возражаю – пусть берёт. Но я сделаю так, как задумал!

Ах, Берды, шальная твоя голова! Позабыл ты всё, что слышал от политических, когда сидел с ними в одной камере. Забыл слова Наташи и Бориса Петровича, когда жил у них. Разве такое одобрили бы они? Разве на это направляли тебя? Но, видно, правду говорят, что нет чувства, сладостнее чувства мести. А месть ты понимаешь именно так: один на один.

Правда – пешком, кривда – верхом

Третий год война лежала на плечах дайхан тяжким бременем налогов. Если и прежде они были нелёгкими, то хоть, по крайней мере, приходились на определённое время года, и было известно, за что именно надо платить налог. Теперь совсем другие порядки. Каждый день можно было ждать нового налога. Со всех сторон к дайханину тянулись жадные руки: «Плати!.. Плати!.. Плати!..»

В каждом ауле арчины устанавливали свои законы, но всюду они были единодушны в одном: брали у людей деньги – давали взамен клочок бумажки размером в два пальца. Не было кибитки, в которой под кошмой не валялась бы целая куча таких бумажек. Дайханин смотрел на них, тоскливо вздыхая: откуда берётся столько бумажек? Куда идут, на какое дело бедняцкие копейки? Какой новый налог ждать завтра?

А число налогов всё увеличивалось. Помимо бесконечных денежных поборов, появились налоги на лошадей, верблюдов, ишаков, на арбы, кибитки, кошмы, полушубки, тельпеки и даже на верёвку. И чем больше их появлялось, тем сильнее лютовали всякие – большие и малые – начальники. Арчины ходили с красными глазами бешеных собак. Им ничего не стоило схватить человека за ворот посреди улицы и закричать: «Плати налог!» Во время побора на тельпеки арчины дошли до того, что стали срывать их прямо с голов наиболее безответных дайхан – неважно, на улице ли, на празднестве или на общей сходке. Впрочем, о празднествах люди давно позабыли, разве только аульные богатеи время от времени развлекались тоями.

Им можно было развлекаться! Хотя налоги касались их тоже, но кто устанавливал развёрстку? И зачастую ка долю аульного богача и самого последнего бедняка приходилась одна и та же сумма уплаты. А кроме того баи ловчили, где могли: своя рука – владыка. Я – дал, ты – взял, кто видал?

Когда пришло распоряжение покупать у дайхан для армии лошадей по низким довоенным ценам, богатеи сразу же появились верхом на таких захудалых клячах, каких в другое время в арбу постыдились бы запрягать. Кто мог спросить, куда подевались их чистопородные скакуны? Яшули аула или арчин? Но у них и у самих рыльце было в пушку, сами отогнали лучших коней на дальние выпасы. А если где-то и возникал недоуменный вопрос, неизменно слышался сокрушённый ответ: «Ай, плохие времена… бескормица. Пал жеребец». Бедняки, даже при желании, не могли пойти на такие ухищрения, и поэтому в первую очередь страдали они, отдавав за бесценок последнего коня.

Так тянулось до июня 1916 года, когда над головами дайхан грянул новый гром. Начальник Марыйского уезда собрал представителей Иолотанского и Пендинского приставств, арчинов из всех волостей, старейшин племён и объявил новый царский указ: всё мужское население от девятнадцати до тридцати четырёх лет, непригодное для военной службы, должно отправляться на трудовую повинность.

По аулам прошёл стон. Ударились в слёзы матери и жены; собираясь вместе, угрюмыми словами перекидывались отцы. На какое-то время, казалось, даже стёрлась грань между бедняками и богачами – ведь последних тоже касалось царское распоряжение.

Указ перерастал рамки обычного: дело шло не о простом налоге, а о том, что самый цвет туркмен должен ехать неизвестно куда, и вернутся ли они – тоже неизвестно. Зашевелились ишаны и муллы, смутные слухи, один другого тревожней и хуже, серыми змеями поползли от селения к селению. И всё чаще и твёрже стало раздаваться: «Не дадим!»

Такой оборот дела не на шутку встревожил начальника уезда. Указ должен быть выполнен – за это уездный начальник отвечал головой. Но, будучи человеком неглупым, он понимал, что простым недовольством здесь не обойдётся, пахнет серьёзной смутой, чего в настоящее время допускать было нельзя ни в коем случае.

Проще всего можно написать в Ташкент генералу Калмыкову, проинформировать его о создавшемся положении и попросить помощи. Но при одной мысли о том, как будет реагировать генерал на такую просьбу, полковник досадливо морщился, шагая из угла в угол по своему кабинету. Надо было решать самому, но – как решать?

И вдруг полковника осенило. Он остановился, как споткнулся, крепко вытер лоб: чёрт возьми, как эта мысль не пришла в голову раньше!

– Разыщите мне Юсуп-хана! – сказал он вошедшему секретарю. – Разыщите и попросите немедленно… понимаете? – немедленно приехать ко мне, пусть это будет даже среди ночи.

Полковнику повезло: Юсуп-хан в этот день как раз приехал в Мары. Не прошло и полутора часов после приказания полковника, как важный гость уже сидел в его кабинете.

После взаимного продолжительного обмена приветствиями и любезностями, полковник сказал:

– Господин Юсуп-хан, я пригласил вас, чтобы посоветоваться по одному весьма важному вопросу, в котором вы заинтересованы так же, как и я. Прошу извинить, что обеспокоил вас приглашением.

– Какое беспокойство! – Юсуп-хан погладил жёсткой ладонью зелёный бархат дивана. – Тем более, если я, как вы сказали, тоже заинтересован в этом.

– Думаю, что очень заинтересован. Речь идёт о сохранении спокойствия народа и, может быть, даже о сохранении человеческих жизней.

Юсуп-хан кольнул полковника острым взглядом из-под кустистых бровей, согласно качнул головой:

– Да-да, о спокойствии людей надо заботиться, так предписал нам пророк, да будет над ним милость и молитва аллаха.

– Благодарю вас за солидарность, господин Юсуп-хан, я в ней не сомневался… Так вот, вы, вероятно, знаете, что народ недоволен трудовой повинностью. Хотя в этом нет ничего страшного, и люди, отбыв трудовую повинность, спокойно возвратятся по домам, они волнуются. Среди населения распространяются ложные слухи, кто-то сеет смуту, и есть данные – я говорю с вами вполне откровенно – опасаться восстания.

Юсуп-хан сощурился, пряча от начальника уезда мелькнувшую в глазах усмешку. Его рука скользнула по бархату, словно это был не валик дивана, а живая, шелковистая шея аргамака, готового каждую секунду рвануться и умчать своего хозяина в степное разбойничье раздолье. Между тем полковник продолжал:

– Вот поэтому я и обратился к вам, уважаемый Юсуп-хан. Мы знаем, что у дайхан нет огнестрельного оружия, что с началом войны были отобраны даже охотничьи ружья. Однако люди могут взять кетмени, лопаты, топоры. Нельзя допустить, чтобы напрасно пролилась кровь народа, нельзя допустить беспорядков в нашем уезде. Во имя народа, во имя его благополучия мы с вами должны объединиться и предотвратить кровопролитие. Мне очень нужна ваша помощь!

Полковник замолчал, прикуривая новую папиросу. Молчал и Юсуп-хан. Его полное лицо было безоблачно, как июльское небо, чёрные глаза хитрыми хорьками прятались в щёлочках чуть припухших век. Наконец он сказал:

– Я вас слушаю, господин полковник. Буду счастлив, если в моих силах помочь вам в таком благородном деле, но только народ очень обеспокоен трудовой повинностью, сладить с ним будет нелегко.

– Я это прекрасно знаю, дорогой Юсуп-хан! – воскликнул полковник. – Успокоить людей нелегко, но можно.

– Что же вы предлагаете?

– У меня есть очень простой план… Надеюсь, наш разговор останется в полной тайне?

– Можете положиться на моё слово, господин полковник.

– Нужно, чтобы ваша мать, уважаемая ханша Гульджамал, поехала к генералу Калмыкову с тем, чтобы попросить царя освободить наших людей от трудовой повинности.

Брови Юсуп-хана удивлённо поползли вверх, на спокойном лице появилась явная заинтересованность.

– Вы полагаете, что это можно осуществить?

– Не в том дело, дорогой Юсуп-хан! Пусть ваша мать скажет об этом вслух, пусть об этом заговорят ваши люди. Такая весть за два-три дня разлетится но всему уезду. Соберите в доме ханши Гульджамал лучших аульных мастериц – пусть спешно ткут ковры, которые ваша мать повезёт в подарок царю. Пусть собирают деньги для приношения царю, но – собирают только от добровольно дающих, без малейшего принуждения. Я поговорю с начальником жандармерии уезда – он никуда, не сообщит, что от людей собирают деньги и ковры.

– Хорошо! – сказал Юсуп-хан и быстро облизнул языком губы. – Хорошо, а что будет потом?

– Это успокоит людей, страсти остынут. Конечно, потом до народа дойдёт весть, что ханшу якобы не допускают к царю. Но вы сами понимаете, что второй раз недовольство не дойдёт до такой степени, как сейчас. Мы спокойно выполним царский указ и избежим беспорядков в уезде.

– А как быть с собранными деньгами… и коврами?

– За ковры можно заплатить мастерицам, если они захотят. Не захотят – себе оставьте. С деньгами тоже.

– Хоп! – сказал Юсуп-хан и поднялся. – Сделаем! Вы придумали умную вещь, господин полковник. Я никогда не сомневался в вашем умении вести политические дела, но в создавшемся положении выход найти мог только по-настоящему мудрый человек. Можете быть спокойны: я сделаю всё, чтобы как можно успешнее осуществить ваше предложение.

Так закончился этот беспрецедентный разговор между начальником уезда и ханом. А вскоре люди с надеждой заговорили о том, что ханша Гульджамал, заботясь о народе, несмотря на свой возраст, лично хочет отправиться к «белому царю», чтобы попросить его о снисхождении к марыйцам.

Наиболее здравомыслящие дайхане не поверили этому. Но очень уж хотелось поверить! Да и слух стал подтверждаться: ханша собирает доброхотные приношения деньгами, чтобы не ехать к царю с пустыми руками. Это было убедительно: к самому маленькому чиновнику надо было идти с подарком, а тут – сам царь! И дайхане несли, несли последние копейки, нёс каждый, до самого распоследнего бедняка. За короткое время сумма сбора перевалила за два миллиона рублей.

Потом заговорили о том, что ханша, помимо денег, хочет повезти в подарок царю ковры особого узора и для этого призывает в свой дом самых искусных мастериц, молодых, чтобы они могли работать быстро, так как дело не терпит промедления. Дайхане без возражения послали в дом ханши лучших своих молодух.

На этом хорошие слухи кончились. Когда ковровщицы уже заканчивали работу, стало известно, что ханша Гульджамал ездила к генералу Калмыкову и что генерал не дал ей разрешения ехать с просьбой к царю. На голову генерала посыпались проклятия и пожелания скорой и бесславной смерти, но они ничего не меняли. А тут ещё стали поговаривать, что Юсуп-хан зазывает молодых ковровщиц, работающих у матери, в отдельный дом и там задерживает их до поздней ночи.

Дайхане всполошились – была одна беда, стало две! – спешно разобрали из ханского дома своих молодух. Ковры остались недотканными. Правда, совсем немного, на два дня работы, но – так и остались. Закончили их или нет, этого люди так и не узнали.

Некоторое время ждали, что ханша Гульджамал будет возвращать собранные деньги. Однако не дождались. Поделили эти деньги между собой арчины и старейшины племён или они остались в сундуке ханши, – этого люди не знали.

Пока Юсуп-хан успешно выполнял поручение начальника уезда, не терял времени и сам полковник, не сидели без дела приставы и волостные старшины. Они вызывали – вместе и поодиночке – арчинов, аксакалов и предводителей племён, убеждали, уговаривали, запугивали, льстили.

Пришла тревожная весть о том, что на Гургене среди ёмудов вспыхнуло восстание. Потом дайхане услыхали о смуте, поднятой в Теджене Алты-сопи и Эзиз-ханом. «Все тедженцы поголовно вырезаны!» – шёпотом передавали женщины друг другу страшную весть и хватались за ворот платья, моля бога отвести беду от их семей.

«В Мары полным-полно конных казаков! – сообщал сосед соседу. – Никогда казаки по сёлам не ездили, а теперь, говорят, строем направляют их в дальние селения. Это – неспроста».

Это действительно было неспроста, это была одна из деталей разработанного начальником уезда плана удержать дайхан от бунта. И план принёс свои плоды: острота царского указа стёрлась на бесчисленных слухах, дайхане, хоть и с большой неохотой, согласились с трудовой повинностью.

Чтобы установить очерёдность отправки люден, волостные и аульные старшины провели между собой жеребьёвку. Такой же жеребьёвкой должны были устанавливаться те, кто в первую очередь поедет отбывать трудовую повинность.

Однако, среди всей этой суматохи Бекмурад-бай не забывал, что у него осталось ещё два врага, с которыми следует рассчитаться, пока не поздно: Дурды и Аллак. Проще было взять второго, и Бекмурад-бай как-то сказал остроглазому Вели-баю:

– Надо воспользоваться жеребьёвкой и заманить Аллака в аул.

– Надо, – согласился Вели-бай.

– Когда он появится, мы схватим его и…

– И перережем горло!

– Не стоит. Если бы этот щенок Дурды попался, тогда… – Бекмурад-бай скрипнул зубами. – Аллака мы просто свяжем и сдадим властям. Скажем: разбойник с большой дороги. И людей наймём, которые будут кричать, что он их дом ограбил, скот угнал. Ты скажешь, что он увёл твою лошадь, – многие ещё помнят об этом. Опомниться не успеет, как откроет глаза в Сибире.

– Из Сибиря тоже возвращаются.

– Не страшно. За это время, как в сказке говорится, либо ишак околеет, либо шах умрёт, либо я к праотцам отправлюсь.

– А как мы его поймаем, Аллака?

– Сделаем так: ты поговоришь с чиновником из Мары, подарок ему сделаешь хороший. В нашей группе должно недоставать одного человека, а Худайберды, дядя Аллака, пусть вообще не попадает ни в одну группу. Тогда чиновник включит его в нашу. Понял?

Вели-бай понял, но спросил:

– А если сам Худайберды пойдёт?

– Нет, – твёрдо сказал Бекмурад-бай. – Хитра лиса, но и на неё свой капкан есть. Я ставлю капкан у водопоя.

Перед началом жеребьёвки аульчане стали собираться у дома Бекмурад-бая, потому что многие видели, что именно сюда зашли сельский арчин и чиновники из Мары. Зашли к Бекмурад-баю и ещё несколько человек аульных богатеев и яшули. Всех их доотвала накормили куриным пловом, напоили терпким душистым чаем.

Потом они вышли из дома и арчин обратился к дайханам:

– Люди! Кто пришёл, тот услышит, а тому, кого нет, вы расскажете сами. Сейчас вам скажут, кто из вас в какой группе. Каждая группа – пять человек. Они между собой сами решают: либо послать одного по жребию, либо нанять за себя человека. После жеребьёвки вы сообщите имя того, кто должен идти на трудовую повинность.

Выступил вперёд чиновник со списком и начал читать. Как правило, во всех случаях сначала оглашались имена наиболее богатых и знатных людей села. На этот раз почему-то список начался с бедняков, и поэтому дайхане внимательно следили за чиновником: нет ли здесь какого подвоха.

Но подвоха как будто не было. Закончив список группой, состоявшей из Бекмурад-бая и его братьев, чиновник заметил:

– Здесь только четыре человека. Нужен пятый.

– Чары не хватает, – тихо сказал один пожилой дайханин. – Поторопились его убить, пусть бы подумали, кто из них на повинность пойдёт.

Но дайханина никто не услышал, а чиновник, между тем, просмотрев список, сказал:

– Вот здесь Худайберды-ага ни в какую группу не попал. Мы включим его в группу Бекмурад-бая – и всё будет в порядке. Согласны, Худайберды-ага?

Старый Худайберды-ага, только что благодаривший аллаха, что тот пронёс горе мимо, подавленно кивнул головой:

– Согласен.

– А вы, Бекмурад-бай, не возражаете, если к вашей группе мы присоединим Худайберды-ага?

– Нет, не возражаем, – степенно ответил Бекмурад-бай и, огладив бороду, посмотрел на внимательно слушающих дайхан. – Худайберды-ага, правда, не нашего рода, но он – уважаемый в селе человек,

– Тогда назначайте каждая группа своего человека, – подытожил чиновник и направился снова в дом Бекмурад-бая. Следом за ним потянулись те, кто недавно угощался пловом.

– Проходи, Худайберды-ага, – радушно пригласил Бекмурад-бай. – Проходи, не стесняйся.

– Здесь присяду! – пробормотал Худайберды-ага, останавливаясь у порога.

Бекмурад-бай возразил:

– На ковёр проходи, там место есть. Ты здесь как равный находишься.

Смущённый Худайберды-ага прошёл на указанное ему место. Перед ним поставили пиалу с чаем такой изумительно янтарной заварки, какого он никогда за свою жизнь даже не видел, не то, чтобы попробовать.

Бекмурад-бай тоже уселся, поправил под собой халат, чуть усмехнулся в усы.

– Мне поручили возглавить нашу группу. Но я хочу передать главенство Худайберды-ага. Что вы на это скажете, уважаемые?

– Вполне подходит.

– Худайберды-ага справится с любым делом! – засмеялись сидящие.

А сам Худайберды-ага, чувствующий себя очень неловко среди аульных богатеев, покорно сказал:

– Что ж, можно и это.

Гости снова засмеялись, явно потешаясь над стариком.

– Ладно, люди, – Бекмурад-бай не хотел, чтобы какая-нибудь случайность нарушила так хорошо задуманное дело, – ладно, не надо нам никого в предводители. Мы – честно, обманывать друг друга не станем.

– Не станем, – согласился Худайберды-ага,

– Из всей нашей группы, – продолжал Бекмурад-бай, – здесь только я и Худайберды-ага. Поэтому нам сразу надо договориться, по какому условию мы будем бросать жребий.

– Правильно, – одобрили сидящие, – сначала надо договориться, а потом – решать.

– Я предлагаю три условия. Первое: чей жребий выпадет, тот без разговоров идёт на трудовую повинность, приняв на прощание только пожелание благополучного возвращения.

– Так! – закивали гости.

– Второе условие: оставшиеся в группе собирают уходящему деньги в сумме, равной половине той, которая необходима для найма постороннего человека.

– Так!

– Третье условие: мы всей группой собираем деньги поровну и нанимаем какого либо постороннего человека. Выбирай из этих условий какое тебе больше по душе, Худайберды-ага. Для меня каждое – всё равно, что конское ухо, безразлично, я с любым соглашусь и за всех отсутствующих отвечаю. Так я говорю, люди?

– Правильно говоришь!

– Ты нас просто порадовал своим умом.

– Кто придумал бы столько мудрых условий!

– Вон на улице шумят, никак к соглашению не придут. Как бы за ножи не взялись.

– А всё потому, что никто умного совета им дать не может. Один – в свою, сторону тянет, другой – в свою, третий, – в третью сторону.

– Думай, Худайберды, хорошие условия предложил Бекмурад-бай. Соглашайся на третье условие.

– Нет, – сказал Худайберды-ага, – лучше бросим жребий по второму.

– Очень хорошо, – согласился Бекмурад-бай. – Давай теперь уточним, сколько нужно собирать денег. Люди нанимаются и за две с половиной тысячи, и за тысячу пятьсот – по-разному. Мы поставим две тысячи четыреста. Половина – тысяча двести. На каждого из оставшихся приходится по триста рублей. Если своё имя вытянул, плати триста рублей и спокойно иди домой. Ни арчин, ни чиновник тебя тревожить не станут из-за трудовой повинности. А если в шапке останется твой жребий, тогда получи свои тысячу двести рублей и – благополучного возвращения! Согласен?

Раздались льстивые возгласы:

– Ай, хорошо Бекмурад-бай сказал!

– Всё сделал легко, как щепочку переломил.

– У Бекмурад-бая вообще не бывает пустых слов?

– Пишите, чиновник-ага, – сказал арчин, – всех, кто в эту группу входит, на одинаковых бумажках запишите, чтоб недовольства не было.

Чиновник написал пять одинаковых бумажек, их бросили в чей-то тельпек.

– Перемешайте! – сказал Бекмурад-бай. – Хорошо перемешайте, чтобы всё было по правилам, никто не обижался бы.

– Может мальчишку с улицы позвать? предложил кто-то.

– Зачем мальчишку?

– Чтоб без обмана жребий тянуть.

– Можно и позвать.

– Не надо звать, никто обманывать не собирается!

– Пусть сам Худайберды-ага тянет.

– Самому нельзя! Пусть – арчин.

– Хов, давай арчину, он – лицо незаинтересованное.

– Тащи, арчин!

Арчин вытащил из тельпека одну бумажку, подал её чиновнику. Тот развернул, прочёл:

– Аманмурад!

– Вот второй жребий, читайте, кому счастье.

– Сапар!

Арчин вытащил третью бумажку.

– Ковус! – прочитал чиновник и бросил её к первым двум.

Сидящие сочувственно зацокали языками: в шапке остались только два жребия – Бекмурад-бая и Худайберды-ага.

– Ай, Бекмурад-бай, твоя бумажка останется!

– Бери свою тысячу рублей и отправляйся на повинность!

– Ну, арчин, чьё счастье улыбнётся!

– Бекмурад-баю ехать придётся!

Бекмурад-бай скупо улыбнулся:

– Кажется, так и будет.

Арчин встряхнул тельпек, зажмурился, демонстрируя своё полное беспристрастие, и вытащил четвёртую бумажку. Зрители затаили дыхание.

– Бекмурад-бай!

Все взоры обратились на Худайберды-ага. Вели-бай выпятил губы, но встретился глазами с остерегающим взглядом Бекмурад-бая и только вздохнул, ничего не сказал.

Арчин повертел в руке оставшуюся бумажку, сокрушённо покачал головой:

– Не повезло тебе, Худайберды-ага. Надо же такому случиться, чтобы на последней бумажке было написано твоё имя! Вай-вах, не повезло!..

Он протянул бумажку сидящему рядом. Тот посмотрел на неё, вздохнул:

– Жребий чёрного счастья!

И передал её следующему.

Бумажка пошла по рукам. Все смотрели на неё, вздыхали, поминали недобрую судьбу, ссылались на волю аллаха. Но никто из присутствующих не знал грамоты, никто не мог удивиться и воскликнуть: «Позвольте, да ведь здесь имя Бекмурад-бая написано!». Впрочем, грамотный не сказал бы тоже: здесь сидели друзья и единомышленники бая, а не бедного дайханина.