Текст книги "Судьба. Книга 2"

Автор книги: Хидыр Дерьяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

Взятка не кетмень, но запруду рушат

Убить заключённого.

В этом не было ничего неожиданного, такое случалось. Не часто, но случалось. Тюрьма знает много способов отправить человека на тот свет, особенно, если этим человеком никто из родственников и знакомых не интересуется. Однако начальник тюрьмы думал.

Он сидел в своём кабинете и его приветливое лицо, обычно вводящее незнакомых людей в заблуждение о характере и наклонностях начальника, было печально. Время, время! – вот что его смущало. Время было тревожное. С одной стороны, участились социальные выступлении дайхан. В основном они возникали стихийно, в них не чувствовалось направляющей силы, но всё равно секретным циркуляром из Ташкента предписывалось избегать лишних конфликтов с населением, могущих вызвать нежелательные последствия. Дайхан надо было не отталкивать, а, наоборот, привлекать к поддержке властей, привлекать всяческими мерами.

С другой стороны, усилилась деятельность тайных революционных организаций. И если политические, которых довольно много в тюрьме, узнают о расправе с одним из заключённых, они могут поднять шум, который подхватят их друзья на воле, подхватят и раздуют государственное дело. Лучше всего, конечно, оставить всё так, как оно есть, но и не выполнить слова, данного Бекмурад-баю, тоже нельзя: он преподнёс за это очень дорогой подарок, да и помимо всего следовало поддерживать именитых туркмен, представляющих немалую и верную силу, которая в скором времени очень может пригодиться.

Начальник представил, как красиво будет выглядеть его шапка и воротник из солнечного золотистого сура, и почему-то вспомнил о заключённом, который не так давно бежал из тюрьмы. Побег был явно устроен политическими, но при этом серьёзные обвинения предъявили одному из надзирателей. Начальник помог их опровергнуть. Не потому, что был абсолютно убеждён в невиновности надзирателя – некоторые соображения говорили, что обвинить его есть за что. И не потому, что питал к этому надзирателю какие-то особые дружеские чувства. Скорее всего, это была защита чести мундира, защита собственного престижа. Однако, надзиратель благодарен ему за помощь, и что если…

Начальник поднялся, вышел в коридор.

– Где Ранкович? – спросил он у дежурного надзирателя.

– Вацлав? – дежурный повернулся на скрипнувшей– табуретке: между начальником и его подчинёнными поддерживалась видимость демократических отношений. – Вацлав только что сменился, ваше благородие, отдыхать пошёл. Время-то уже позднее…

– Крикни его ко мне!

– Сей минут… Он ещё недалеко ушёл…

Через некоторое время тюремный надзиратель Ранкович без стука вошёл в кабинет начальника.

– Садись, – сказал тот. – Как живёшь, на что жалуешься?

После того случая с побегом заключённого надзиратель неизвестно почему сбрил свои вислые польские усы, и начальник до сего времени не мог привыкнуть к его новому облику.

– Скоро переведу тебя на другую работу. И денег у тебя прибавится, и почёта.

– Дзенькую пана, спасибо… А что такая за работа?

– Скоро узнаешь. Хорошая работа, доволен будешь.

– Я всегда доволен милостями пана начальника. Если пану что понадобится, я всегда…

– Знаю, знаю… С тем беглецом пришлось тебе подрожать, верно?

Не вставая со стула, надзиратель сделал движение головой, словно кланялся.

– Я всегда помню ваше заступничество. Только последний лайдак добро забывает, а я, слава Езусу…

– Ну, какое это добро… Вот переведу на новую работу – тогда будет в самом деле добро.

Начальник помолчал, постукивая пальцами по столу. Надзиратель сидел неподвижно, глядя перед собой преданными глазами. Его тяжёлый квадратный подбородок шевелился, словно он что-то пережёвывал, что-то перетирал крепкими прокуренными зубами.

– Вот что, Ранкович, – сказал начальник, – я хотел бы доверить тебе одно щекотливое дело. Но оно должно остаться в полной тайне. Кроме нас с тобой – ни одна живая душа! Понял?

– Так точно, ваше благородие! – надзиратель вскочил, вытянулся. – Всё, что угодно будет приказать мне пану начальнику, останется в тайне.

Последняя фраза зазвучала несколько двусмысленно: то ли начальник будет приказывать надзирателю, то ли надзиратель – начальнику. Но, вероятно, она просто выражала ревностное желание надзирателя услужить своему благодетелю. И искры в глазах его были, по всей видимости, не насмешливыми, а подобострастными.

– Тогда слушай… В седьмой камере сидит один текинец по имени Берды Аки-оглы. Это – очень плохой человек, опасный для общества. Он совершил большое преступление и, если бы попал в руки своих соплеменников, ему сразу бы голову отрезали. Но он попал в руки полиции, его судили. За такие дела, конечно, надо если не расстреливать, то по меньшей мере в Сибирь ссылать. Ну, а судьи попались мягкие, срок только ему дали. Отсидит своё, выйдет на волю и опять начнёт людей мутить. Понятно?

– Понятно… А что сделал этот лайдак Оглы?

– Много плохого сделал. Жену у знатного человека украл, опозорил человека. Над святым местом, – начальник усмехнулся в усы, – над святым местом надругался. Пять человек убил. Вполне достоин смерти, понял?

– Вы хотите, чтобы я его…

– Нет, самому не надо. Для этого дела надо кого-либо ещё приспособить, из уголовников кого-нибудь. Есть у нас такие?

– Что-то не помню.

– В пятнадцатой камере. По кличке Орёл. Подойдёт?

– Орёл? Он – здоровый парень.

– Вот именно! Я его знаю: он проходил и под кличкой Ворона, и под кличкой Чайка. Для него человека убить – всё равно что подпругу с коня снять. Срок у него большой. Можно пообещать, что скостят срок. Денег пообещай.

– А если попросит побег устроить?

– Обещай и побег. Таким людям обещать всё можно, совесть мучить не станет… Только скажи, пусть без крови действует; вроде бы этот Берды Аки-оглы естественно смерть принял. Пусть придушит – и дело с концом. Сможет придушить?

– Думаю, сможет. Он здоровый, как бугай, этот Орёл.

– Вот и пусть кончает. А мы актик заблаговременно заготовим, что, мол, помер Аки-оглы от горячки. И – не тяни, действуй быстрее. Мне один человек сказал: «Кто Берды Аки-оглы отправит в преисподнюю, тот получит от меня большой куш». Этот куш будет твоим.

– Бекмурад-бай сказал?

Начальник тюрьмы насторожился:

– А ты откуда знаешь?

– Слухами земля полна, – простовато улыбнулся надзиратель. – Говорили наши, что у Бекмурада жену увезли. Вот я и подумал, что он. Если не так сказал, прошу пана извинить.

– Ладно, – сказал начальник, – иди говори с Орлом.

* * *

Надзиратель отвёл Берды в глухую подвальную камеру. Серенькая полоска света едва пробивалась сквозь узкое, на уровне земли, оконце, и Берды долго не мог разглядеть внутренность камеры. А когда пригляделся, то ничего не увидел, кроме мокрых цементных стен и такого же пола, на котором не было даже охапки соломы, чтобы прилечь.

Он не понимал зачем его перевели сюда, но чувствовал недоброе. Насторожившись, Берды напряжённо прислушивался – кругом было тихо. Он обошёл камеру, подпрыгнув, попытался ухватиться за решётку окна, чтобы выглянуть наружу. Руки не выдержали: сказывалось ранение, сказывалась тюремная жизнь.

Берды вздохнул. Несмотря на всю беспросветность своего положения, он не отчаивался, в нём ещё жила надежда на освобождение. Больше того, он ощущал в себе непреодолимое стремление жить, двигаться, что-то делать. Состояние, когда он узнал о похищении Узук, было много хуже и безнадёжнее, чем сейчас, хотя сейчас его отделяли от любимой не только расстояние, не только недобрые люди, но и толстые стены ашхабадской тюрьмы. Он готов был бороться с врагом, с целой сотней врагов, но он знал, как это делается в степных просторах, и не знал, как можно бороться в тюрьме.

Заскрежетал замок. Дверь отворилась и вновь захлопнулась, пропустив в камеру человека. Это был Орёл, взбудораженный обещаниями надзирателя, готовый немедленно выполнить подлое дело, порученное ему. Он постоял на пороге, привыкая к темноте и присматриваясь к человеку, о существовании которого он ещё совсем недавно даже не подозревал и которого через несколько минут он убьёт.

Осмотр не удовлетворил Орла. По словам надзирателя, он должен был встретить слабого, измождённого человека, справиться с которым проще простого. Перед ним же стоял рослый парень, правда, чуть поуже его в плечах, но сильный и готовый к сопротивлению. Ишь, как насторожился! Ничего, фрей, справлялись и с такими! У нас есть приёмчики, о которых тебе и не снилось…

– Давно сидишь? – спросил Орёл, шагнув к Борды.

За время заключения Берды научился понимать русский язык, но не настолько, чтобы разбираться, во всех его тонкостях. Поэтому oн простодушно ответил:

– Не сидишь. Сидишь плохо, яман. Вода. Стоишь надо.

– За что посадили?

– Не знаем.

– Много дали?

– Что дали? Кто дали?

– Сроку, говорю, много схватил?

– Не хватал! Своё брал!

– Своё брал! – передразнил Орёл, – Чучмек беспонятный!

Берды не понял и не обиделся. Поведение незнакомца не внушало опасений. Такой же, видно, горемыка, как и он. Тоже справедливости добивался, своё, кровное требовал и попал за решётку. Вон волнуется, переживает, недавно, видать, попал! Берды даже захотелось чем-то утешить товарища по несчастью, но трудно было подобрать сразу русские слова.

А Орёл волновался совсем по другой причине. Задавая вопросы, он в то же время соображал, как приступить к тому, зачем он был сюда приведён. Ударить парня в переносицу и потом, когда упадёт, придушить? Нельзя, сказано было: без крови, а из носа кровь обязательно пойдёт. Может быть, сбоку в подбородок? Ахнется башкой об стену – и дух из него вон. Тоже нельзя, тоже следы будут.

Он быстро метнулся за спину ничего не подозревавшего Берды, обхватил его одной рукой за шею, приставив ладонь ребром к горлу парня, второй рукой резко прижал и рванул на себя

Берды задохнулся, в глазах его поплыли радужные круги. Невыносимая боль в горле не давала дышать, мутила сознание. Сознание вот-вот могло померкнуть, но этому отчаянно сопротивлялась жажда жизни, которая жила в юноше, которая всё время поддерживала его надежды и мечты.

Берды рванулся, ударил затылком в жарко дышащее лицо врага, обеими руками вцепился в острое железное кольцо на горле. Что-то хрустнуло, кто-то охнул, кольцо ослабло. И почти в ту же секунду страшный удар в подбородок швырнул Берды на мокрый цемент. Но он не оглушил, а скорее прояснил сознание, вернул силы.

Инстинктивно Берды схватился за бок, забыв, что там давным-давно нет ножа: его сорвали ещё во время драки в доме дяди Нурмамеда. А Орёл снова надвигался стремительной чёрной массой. Берды встретил его ударом кулака и снова качнулся к стене от удара противника. Только тут им овладела ярость человека, понимающего, что его хотят убить. Он увернулся от кулака Орла, схватил того за пояс и старым приёмом туркменской борьбы швырнул через бедро. Не давая опомниться, оседлал упавшего противника и что было силы ударил кулаком по лицу. Из носа Орла брызнула кровь, но не таков был Орёл, чтобы сдаться. Он, как ящерица, вывернулся из-под Берды и схватил его за горло.

Берды снова одолел его, прижал к полу. Орёл по-собачьи впился зубами в шею противника. Берды завыл, дёрнулся, оставив в зубах противника кусок кожи, треснул его головой о пол. Потом вскочил, вывернул руку, ткнул носом в пол. И долго с остервенением пинал ногами. Ярость постепенно проходила.

Вошёл надзиратель.

– Что тут у вас, драка? Почему дерёшься? В карцер захотел?

Последнее относилось к Берды. Он сплюнул кровь, рукавом халата вытер губы.

– Он сам бил! Я – потом бил.

– А ты что скулишь? – сказал надзиратель Орлу. – Вставай!

– Руку мне вывихнул, – заныл Орёл, с трудом садясь на пол. – Совсем пропала рука!..

Берды, отойдя в сторону, смотрел то на надзирателя, то на своего недавнего противника, к которому он уже не испытывал злости.

– Дурак ты! – сказал надзиратель.

– Зачем дурак? – не понял Берды.

– Затем, что пожалел. Ну, чего уставился? Если бы этот человек вывернул тебе руку, он так дела не оставил бы. Он бы тебя до смерти убил. А ты – пожалел.

Недоверчиво глядя на постанывающего Орла, Берды пробормотал:

– Нельзя до смерти. Рука больной, драться не может.

– Потому и дурак! Потому и в тюрьме сидишь, что не знаешь, как на свете жить. Если уж вцепился в горло врага, не отпускай, пока тот ногами дёргает. Не умеешь жить на свете, парень!

– Тюрьма уйду – умею жить.

– Ни черта не сумеешь! Тот лайдак, пся крев, умеет, он тебя не пожалел бы. А ты – слюни распустил, «рука больной». Он тебе этой рукой глотку сломать хотел, а ты…

– Как надо?

– Убить надо врага! – сказал надзиратель, угрожающе шевеля тяжёлой нижней челюстью.

– Убить?!

Берды кинулся на Орла, вцепился пальцами в шею:

– Убить?!

Орёл захрипел, глаза его вылезли из орбит, пятки судорожно заколотили по полу.

– Стой ты, бешеный! Стой! – надзиратель с трудом оторвал Берды от его жертвы. – Раньше об этом надо было думать!

Берды, подрагивая от нервного возбуждения, смотрел на надзирателя, не понимая, что хочет, чего добивается этот человек. То сердился, что он не убил Орла, а стал убивать, он опять сердится. Что ему нужно?

Не понимал надзирателя и Орёл, с трудом отдышавшийся от мёртвой хватки Берды. Почему сначала надзиратель велел ему убить слабого арестанта, обещая за это много интересного, а сам потом напустил на нега этого могучего парня? Может быть, всё наоборот, может, быть, это его, Орла, задумали убить?

– Пощадите! – закричал он, подползая к надзирателю и стараясь обнять его сапоги. – Пощадите! Я преступник, я грабитель, но не таким меня мать родила!! Я тоже был честным, и не от радости стал грабить. Мать померла, ещё мальцом был… Отца в пятом году убили… Куда я мог податься? С голоду подыхать? Шайка приняла, шайка обогрела… Ох, господи!.. Сперва щипачем был, карманником. Потом на мокрое пошёл… От радости пошёл? Заставили. Не пошёл бы – перо в бок и ваших нет! А жрать – надо!.. Жить – надо! Амбалом пошёл бы вагоны грузить – нашего брата отовсюду в три шеи гонят… Убивал! Убивал потому, что меня убить хотели! Не хотел под забором, как пёс, околевать… Эх, да пропади оно всё пропадом! Убивайте и меня, коль задумали убить, – всё одно фарта нет, третий раз попадаю!..

Берды с интересом слушал Орла. Он понимал далеко не всё, но главное понял: человека изломала жизнь, человек не сам стал плохим, люди довели. Значит, первое впечатление было правильным и Берды радовался, что в горячке не убил этого горемыку. Жаль вот, что руку ему испортил, но рука заживёт. Надо только положить человека на спину и сильно дёрнуть вверх за больную руку. Тогда кость станет на своё место и боль сразу пройдёт.

Тяжёлая ладонь надзирателя легла на плечо.

– Пойдём, лыцарь!

– Куда? – встрепенулся Берды.

– В карцер.

Это слово и его смысл были известны Берды. Он нахмурился.

– Зачем?

– Посидишь немного – разучишься кулаками попусту махать.

– Простите его, господин начальник! – вмешался повеселевший Орёл, понявший, что убивать его никто не будет. – Он не…

– Молчи, подсвинок! – резко оборвал его надзиратель. – С тобой у меня особый разговор состоится!..

– Берды покалечил Орла, руку ему сломал.

– Неужто такой сильный?!

– Как видите, пан начальник.

– Где он сейчас?

– Один остался в камере, а туркмена я в карцер посадил, чтоб остыл немного.

– Что будем делать?

Надзиратель шевельнул челюстью, подумал.

– А если его в карцере на недельку-две оставить? Он за это время сам дойдёт, да и Орёл его помял крепко.

– Плохо, что не сумели сделать всё быстро, – сказал начальник, – но, видимо, лучшего выхода не придумаешь. Пусть сидит. И еды ему поменьше давай. Беда, если политические узнают… Вас никто не видел?

– Как можно, пан начальник! Он же в кровище весь, в синяках!

– Молодец. Вот только с Орлом не знаю, как быть…

– Не извольте беспокоиться! Припугну, чтоб язык подвязал. А для других, так им не привыкать его побитую морду видеть.

Прошла неделя, другая. И наконец надзиратель доложил начальнику, что задание выполнено.

– Сам? – спросил начальник.

– Орёл, – ответил надзиратель.

– И не побоялся второй раз идти?

– Бояться нечего было, ваше благородие: парень так ослаб, что от сквозняка качался. Два раза только ногами дрыгнул – и готов. Куда его теперь? Доктора вызывать для освидетельствования?

В глазах надзирателя застыло напряжённое ожидание.

– Не надо! – махнул рукой начальник. – Доктор уже подписал акт о смерти Берды Аки-оглы.

– Как хоронить будем?

– Хоронить будешь ты сам. С могильщиком уже есть договорённость, яму быстро выкопает. Ночью отвезёшь, сбросишь его туда и присыпешь землёй… Орла бы вслед за ним отправить не мешало, – добродушное лицо начальника поморщилось, словно он взял в рот. что-то кислое. – Орла бы за ним, да уж ладно, пусть пока поживёт, только в общую камеру его не сажай, в одиночку посади,

– Бунтовать будет.

– У меня не побунтует! За ним такой хвост, что я его сразу в бараний рог скручу!

– А у этого туркмена родственников нет? Не станут о нём спрашивать?

– Есть родственники, – сказал начальник, – у ник у всех родственников полно! Неделю назад приезжали из Ахала, справлялись, передачу принесли.

– И что им сказал пан начальник?

– Пан начальник сказал, чтобы они оглобли поворачивали! Нет здесь никакого Берды, в Марыйскую тюрьму его, мол, отправили на доследование.

– Так они же узнают, что его там нет!

– Пусть их узнают! Скажем, что ошибка произошла, а за это время родственник их богу душу отдал. Ты, Ранкович, не волнуйся. Самое главное сделано, об остальном – не твоя забота.

– Когда хоронить?

– Сегодня и похорони.

После полуночи надзиратель с трудом выволок из подвального помещения длинный, негнущийся свёрток, зашитый в мешковину, и погрузил его на арбу. Только маленький мышастый ослик да узкий серп молодой луны были свидетелями последнего пути человека. Ослик беспокойно шевелил длинными ушами и, повернув морду, насколько позволяла оглобля, косил чёрным глазом.

На кладбище их уже ждала приготовленная могила, около которой валялась лопата. Надзиратель слез с арбы, огляделся по сторонам и вытащил из кармана большой складной нож.

Где пери, там и шайтан

Дурды и Аллак сидели в мазанке Клычли, говорили о пери Агаюнус.

– Вот муллы хвалят плотных, мясистых девушек, – сказал Аллак, – а в книгах почему-то всегда пишут о стройных, воздушных пери. Кто из них лучше, если сравнить на самом деле?

– Я много читал о пери, – сказал Клычли, – но наяву их не видел ни разу. Некоторые знатоки говорят, что если один запрёшься в комнате и станешь громко петь «Хамсу» Навои, то после полуночи к тебе начнут приходить пери.

– Почему же ты не попробовал? – с явной заинтересованностью спросил Аллак.

– Пробовал много раз, только ни одна пери не пришла.

– Может, у тебя голос неприятный? – вставил Дурды.

– Не знаю… Может оно и так, но на вопрос Аллака, кто лучше – пери или земные девушки, я ответить не могу. Девушек видел, а пери – нет. Один очень умный человек, молла Зелнли, который доводится племянником самому великому Махтумкули, крепко бедствовал, много горечи испытал, а всё же в своих стихах писал:

 
Как ни хвалите вы тот свет, муллы,
Дороже мне шёпот земной золы.
 

Клычли посмотрел на Аллака и продолжал:

– А ведь он был мулла, знал лучше нас с вами, какие человека на том свете пери да гурии поджидают! И всё же не хотел расставаться с этим миром. Поэтому я так думаю, что наши земные девушки куда лучше всяких пери.

– Даже если пери и красивые, – сказал Дурды, – нам они всё равно не достанутся. Муллы их себе заберут и скажут: «Мы много служили богу, нам положена награда. А вам – за что? Что вы делали?»

– Неправда! – возразил Аллак. – Они всегда твердят, что наше – на том свете.

– Разве им трудно отказаться от своих обещаний? – пожал плечами Клычли. – В раю они снова скажут: «Ваше – осталось на земле, идите и возьмите его».

– Значит нас и на этом и на том свете обманывать будут?

– На этом, Дурды, ты сам видишь, а что на том делается, ещё не один очевидец не рассказал.

– Хорошо быть учёным, – сказал Дурды. – Вот ты, Клычли, учился в медресе и на всё сразу правильные слова находишь, умные слова. Про наших девушек верно сказал: зачем брать в долг, когда можно за наличные взять, зачем пери на небе, если есть красивые девушки на земле. Хорошо учёным быть, а я так совсем и не учился, не пришлось,

– Не тужи, друг! – Клычли похлопал Дурды по спине. – Наше время ещё придёт. Я тоже не сумел сделать то, о чём мечтал. Тоже не доучился.

– Муллой мечтал стать?

– Нет, не муллой, хотел в русской школе учиться.

– Зачем – в русской? Разве наша медресе хуже?

– Хуже или нет, судить не берусь. Но Сергей учился меньше, чем я, а начнёшь его слушать – рот от удивления раскрываешь: откуда он столько умных вещей знает. Конечно, от русской школы, от русских книг. Я тоже начал у него русскому языку учиться; каждый день, когда еду в город за маслом для машин, запоминаю несколько слов, на обратном пути – ещё несколько.

– Выучишься – толмачом станешь? – пошутил Дурды.

– Толмачей тоже не белая овца выкармливает. Но толмачом я не стану, просто ума больше наберусь. Сергей говорит, что постоянно учиться надо, всем учиться – и мужчинам и женщинам.

Дурды засмеялся:

– Это он пошутил! Где видано, чтобы женщина с мужчиной сравнялась? Не годится так.

– Это почему же не годится? – с интересом спросил Клычли.

– Потому, что бог неодинаковыми создал мужчину и женщину. В драке один мужчина десять женщин сшибает.

– Кулаки в жизни – не главное.

– А что главное?

– Голова на плечах!

– Хе, что ж у меня голова глупее женской?

– Как сказать… Ты в Марыйской аптеке был?

– Был.

– Видел, сколько там бутылочек?

– Видел. Много.

– Знаешь ты хоть одно из лекарств, которые налиты в эти бутылочки?

– Нет.

– Если у тебя голова болит или живот, знаешь, из какой бутылочки надо взять лекарство?

– Не знаю. Я из всех попробую – какая-нибудь и поможет.

– И сразу к гуриям отправишься!.. А вот женщины, которые там работают, все лекарства знают. Только скажи им: «Дайте мне средство от такой-то болезни», они сразу тебе одну бутылочку дадут. Конечно, ты мужчина, ты можешь кулаками махать, можешь зажать кого-либо в углу, подножку дать, а вот в женском деле в аптеке разобраться не можешь.

– Хе, там же русские женщины работают! Ты их с нашими туркменками не сравнивай!

– «Хе» легче всего сказать! Ковры кто ткёт? Наши женщины ткут. Соткать большой ковёр легче, что ли, чем в аптеке работать?

– Сергей правильно говорит, – заметил Аллак, – но… всё равно трудно поверить, что женщина во всём может быть равной мужчине.

– Ты в медресе учился? – повернулся к нему Клычли.

Аллак невесело усмехнулся:

– Зачем учиться? Мне сказали: дойди до порога медресе и назад поворачивай, с тебя достаточно будет. Так я и сделал.

Помолчал и, почёсывая затылок, серьёзно закончил:

– Алфавита даже не успел осилить… Нужда работать гнала, не учиться…

– А вот я учился… – Лёгкая тень набежала на лицо Клычли, на мгновение затуманила глаза, пригасила улыбку. – Я учился вместе с младшей женой ишана Сеидахмеда… с Огульнязик. Если есть на свете умная женщина, так это – она. Вонючий ишан против её воли сделал своей женой, сжёг её сердце. Какими законами это оправдано?.. Эх, да ладно, что говорить, зря расстраиваться! Училась она хорошо. Меня тоже учитель всегда хвалил, но я день и ночь зубрил уроки, чтобы отвечать учителю так, как отвечала Огульнязик. И хорошо знаю, что она-то не зубрила! Вот, друг Аллак, а ты говоришь, что женщина не может сравниться с мужчиной. Ещё как может!

Дурды подмигнул Аллаку:

– Ну, теперь ты веришь?

– Не знаю, – сказал Аллак, – во что верить, во что не верить. Я не верю даже в то, что у меня жена есть. С тех пор, как ушла она по кайтарме, лица её не видел. Только от людей и знаю, что жива-здорова.

– Неужто ты ни разу к ним зятем не ходил? – удивился Дурды.

– Не ходил.

– Ох, и обижается, наверно, на тебя твоя жена!.. Надо отправить его немедленно, верно Клычли?

– Верно. А ты. в самом деле, Аллак, ни разу не навестил жену хотя бы украдкой?

– Ни разу, – подтвердил Аллак.

– А мы-то думали, что ты парень без изъянов! – засмеялся Дурды. – Разве можно заставлять женщину сгорать от злости? Ведь там, где собираются такие, как она, твоя Джерен очень скверно себя чувствует. Других-то жён мужья наверняка навещают, а ты только вздыхаешь, да облизываешься. Верно, Клычли?

– Дурды правильно говорит, Аллак. Разве тебе ни разу не приходилось видеть, как ссорятся две женщины, живущие у родителей по кайтарме? Какое у них самое сильное оскорбление? «Если бы ты была похожа на людей, твой муж пришёл бы к тебе! А если он за столько времени не вспомнил о жене, значит ты никуда не годишься». Вот как они говорят, друг Аллак. А какое оскорбление для женщины горше?

– Она день и ночь сидит и плачет, – поддал жару Дурды.

– От такой обиды не то что заплакать, воем завоешь, – стараясь казаться серьёзным, сказал Клычли. – Представь себе, каково молодой женщине, при живом муже слушать рассказы подруг о том, как они своих мужей обнимают.

– Ты, Аллак, сделал жизнь своей жены хуже, чем в зиндане! – с притворным возмущением воскликнул Дурды. – Мы не станем этого терпеть, верно, Клычли? Если он сегодня же не пойдёт навестить жену, мы накинем на его шею аркан и силой потащим, верно?

Аллак смущённо улыбнулся, понимая, что друзья шутят.

– Ты не смейся! – Дурды приподнялся, закатывая рукава халата. – Ты не смейся. Мы – серьёзно. Клычли убедил меня, что женщина равна мужчине. Теперь я думаю так же, как и он. И думаю, что в беде женщину оставлять нельзя. Особенно, если она жена такого растяпы, как ты.

Аллак снова улыбнулся:

– С такими верными друзьями, как вы, я куда угодно пойду. Впереди вас побегу.

– Ты слышишь, что он говорит, Клычли? Он не знал, что мы друзья, когда мы его собой от пуль закрывали, а узнал это только тогда, когда его к жене вести собираемся! Никогда не видел таких недогадливых людей! Ты, пожалуй, не догадался и о том, что к жене нельзя идти с пустыми руками? Не догадался, что ей надо каких-нибудь сластей принести? Конечно, не догадался! Эх, хорошо человеку, у которого есть сообразительные друзья! Верно, Клычли? Мы ему поможем: купим целый платок сластей.

– Что верно, то верно, – согласился Клычли. – По я с вами не пойду.

– Как не пойдёшь? – удивился Дурды.

– Я Энекути хорошо знаю. Она ночи не спит, Джерен от мужа караулит. С ней связываться хуже, чем со злой собакой. Да и собака у неё есть. Карабай. Подстать хозяйке – злая. Накинется – будешь от неё, как заяц, удирать. Я понимаю, почему Аллак боится идти к жене: кто хочет с двумя собаками сражаться? Нет, если вам своих халатов не жалко, идите, а я вам не попутчик. Меня за порванный халат Абадан моя со света сживёт, а я ещё немного пожить хочу.

– Не хочешь, как хочешь, – сказал Дурды, подмигивая товарищу. – Только нас не отговаривай. Не все собак боятся. Мы с Аллаком твёрдо решили, что пойдём. Верно, Аллак? Кто опасается воробьёв, тот не сеет проса.

– Не очень-то Энекути на воробья похожа, – усмехнулся Клычли. – Вы будете героями, если победите её и заберёте девушку.

– На худой конец попросим.

– А ты когда-нибудь что-нибудь просил у Энекути?

– Пока не просил.

– Оно и видно. Если у Энекути что-либо попросишь, она сразу задерёт голову кверху, как норовистый конь. Просить бесполезно. Вот если приподнять с тыльной стороны кибитки терим[3]3
  Терим – деревянный остов, каркас кибитки.


[Закрыть] да запустить внутрь Аллака, тогда другое дело. Но и тут есть большой риск.

– Проснётся Энекути? – догадался Дурды.

– Нет, не это.

– Джерен испугается, закричит?

– Нет.

– Какой же тогда риск?

– Большой и очень опасный.

– Если ты друг, скажи, чтобы мы были готовы ко всему.

– Скажу, – Клычли спрятал в усах улыбку. – Скажу, друг Дурды. В том ряду, где стоит кибитка Энекути, живут много молодух, вернувшихся по кайтарме. Девушки они сытые, здоровые, горячие, что породистые верблюдицы. Если попадётесь им в руки, наденут они на вас верблюжьи сёдла и будут ездить целую ночь.

Дурды и Аллак захохотали. Не выдержав, к ним присоединился и Клычли.

– Дурды… Дурды этим не испугаешь, сквозь смех сказал Аллак. – Он сам утверждал, что один мужчина равен десяти женщинам.

– Цыплят считают осенью: там видно будет сразу, равен или не равен, а только попадаться не советую.

– Неплохо среди десятка верблюдиц попрыгать, если даже на тебе и верблюжье седло, – сказал Дурды, утирая рукавом слёзы.

– Смелый ты, я вижу, парень!

– А что, думаешь, побоюсь?

– Кого осёл не лягал, тот коня не боится. Женишься – по другому запоёшь, братец. Какая жена попадётся, а то и от одной в пески убежишь.

– Я не убегу! – самодовольно сказал Дурды. – Она скорее убежит!

– Хвалился цыплёнок, что коршуна одолеет!

– Вот увидишь!

– Ладно, увижу, если покажешь.

Парни снова захохотали. Потом Аллак сказал:

– Когда человек срывает розу, он знает, что у неё есть шипы, которые будут царапать руку. Кто боится боли от шипов, тот не станет нюхать розу.

– А ты стал поэтом, братец! – пошутил Клычли. – Однако, друзья, если идти, то надо идти. Время попусту

терять не стоит…

Проникнуть к кибитке Энекути было нелегко, так как она стояла не на отшибе, а в тесном окружении других кибиток. Но, как и всякая крепость, она имела своё уязвимое место. С задней стороны кибитки почти к самой ограде агила[4]4
  Агил – загон для скота.


[Закрыть] примыкал заросший деревьями и кустарником арык, через который был перекинут мостик… Сюда и направился Аллак с друзьями.

Они осторожно прошли по мосту, проникли в агил, опоясывающий кибитку, и остановились у стожка колючки, сложенной около небольшой саманной мазанки.

– Вот, йигиты, и дом Энекути, – шёпотом сказал Клычли. – Мы в её агиле сидим. Ох, и боюсь я! Если бы я бога боялся так же, как Энекути боюсь, давно бы самым святым стал!

– Не бойся, с троими ей не справиться, – тихо засмеялся Дурды, оценив шутку товарища.

– Вот что, ребята, – прошептал Клычли. – Вы пробирайтесь потихоньку к кибитке, а я здесь покараулю. Если Энекути появится, постараюсь отвести ей глаза.

– Ты же боишься её!

– Ради друзей можно немного и смелым побыть. Идите, только не шумите очень. А то, в самом деле, девушки поймают вас и оседлают верблюжьими сёдлами,

– Мы их сами оседлаем! – сказал Дурды. – Идём, Аллак!

Вдвоём они подкрались к тылу кибитки и присели. Прислушиваясь, Дурды шепнул:

– Ты сиди, слушай, кто есть в кибитке, спят или ещё не спят. А я посмотрю возле двери. Если собаки нет, мы притолоку поднимем и откроем дверь,

Он ушёл и почти тотчас же вернулся.

– Лежит, чёртов Карабай. У самой двери лежит. Что будем делать с ним?

Может показаться странным, что сторожевая собака не заметила до сих пор присутствия чужих. Но пёс Энекути слишком долго жил на подворье ишана, как и его хозяйка, привык к чужим людям, отъелся и обленился. Он шумно сопел на вязанке дров возле двери, изредка ворча и повизгивая во сне: то ли его донимали блохи, то ли обожрался и видел скверные сны.