Текст книги "Судьба. Книга 2"

Автор книги: Хидыр Дерьяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Парни огляделись по сторонам и заметили свет в щели одной из соседних кибиток, Дурды толкнул локтем Аллака:

– Пойдём, посмотрим, кто там?

– Пойдём, – согласился Аллак.

Дурды осторожно расширил щель, в которую пробивался свет, прильнул к ней глазом. Некоторое время он стоял неподвижно, только восхищённо причмокивал. Потом повернулся к Аллаку.

– Ты знаешь, что это за кибитка? Это и есть то самое место, где собираются гурии! Их там полным-полно! И все – без яшмаков. Ей богу! У каждой лицо светится, как лампа со стеклом, которую я видел в доме Мереда-арчина. Как бы, в самом деле, не обернулось правдой то, о чём Клычли говорил: оседлают нас с тобой молодухи на всю ночь…

– Пусть оседлают! – вздохнул Аллак. – А ну, пусти, я тоже посмотрю!

В кибитке действительно было много собравшихся за рукоделием молодых женщин. Они, видимо, сидели ужо давно, так как больше не работали, а подшучивали друг над другом и смеялись по каждому пустяку. Когда Аллак приник к щели, одна из женщин, стоя к нему спиной, приступала с куском красной материи к девушке, прилежно вышивавшей ворот халата.

– Встань, сестрица, встань, не стесняйся! Сейчас мы примерим, сколько нужно материи тебе на новое платье. Учти, что если не придёшь к йигиту в новом платье, он не пустит тебя под своё одеяло.

Женщины засмеялись, девушка покраснела и ещё ниже опустила голову. Насмешница постояла немного, бросила материю и, зевнув, сказала:

– Что-то плохо спала я прошлую ночь. Надо сегодня лечь пораньше. Пойдёмте, девушки?

Она обернулась, и Аллак, тихо ахнув, отшатнулся от щёлки.

– Моя!.. Моя Джерен!..

– Где Джерен? – не понял Дурды.

– Домой сейчас пойдёт.

– Тогда не теряйся! Иди и встречай её между кибитками.

Аллак двинулся было к кибитке Энекути, но вспомнил о собаке и остановился на полпути. Он чувствовал себя робко и неуверенно, словно не муж пришёл навестить жену, а юноша назначил свидание своей возлюбленной. Огромная нежность к Джерен, столько времена не находившая выхода, заставляла замирать сердце, дрожать руки. И дышалось так, словно Аллак только что два раза обежал весь аул.

Джерен подходила всё ближе. Смутные очертания её фигуры обретали чёткость. Вот сейчас Аллак протянет руку и скажет: «Любимая, я пришёл», и Джерен тихо вскрикнет, бросится ему на шею, замрёт, как большая приручённая птица. Вот сейчас…

С леденящим душу воплем с кибитки сорвалась сова и серым призраком растаяла в ночи. Аллак вздрогнул. Джерен испуганно ойкнула и моментально очутилась в кибитке. Зашевелился Карабан, глухо, спросонья он хрипло брехнул несколько раз.

Дурды потянул Аллака за рукав и, когда они немного отошли, сказал шёпотом:

– Прозевали случаи! Пойдём с Клычли советоваться.

Совет длился долго. Поёживаясь от холода, парни придумывали разные варианты похищения Джерен и, в конце концов, пришли к выводу, что надо ждать, пока уснёт Энекути, а потом…

– Кибитка маленькая, – сказал Дурды, – всего из четырёх крыльев. Мы с Клычли приподнимем её остов, а ты подлезешь снизу и там разыщешь свою Джерен.

– А как я назад вылезу? – спросил Аллак. – У меня сил не хватит терим поднять, а вы как узнаете, что мне выходить надо?

– Ей богу, ты как маленький мальчик! – возмутился Дурды. – Таким желторотым рано ещё жениться. Я с тобой сколько по пустыне ездил и ходил, думал, что ты смелый человек.

– Тут смелости мало, смётка нужна. У каждой вещи есть своё начало и, когда не знаешь, как за пего взяться, поневоле будешь раздумывать.

– Не надо раздумывать! – решил Дурды. – Сначала полезай. А как выбраться назад, после позаботишься. Может быть, твоя милая тёща сразу тебя поймает и с треском из двери выбросит. Тогда не нужно будет и заботиться о выходе! А может она из таких, которые в отсутствие мужей охотно дают зятю место у стены?

– У неё дождёшься!

– Это тебя не должно беспокоить, у тебя молодая жена есть, которая ждёт твоих объятий. Зачем тебе тёща? Ты так заботишься о выходе из кибитки, словно это – главное, словно ты уже вошёл и исполнил свои девять желаний. Джерен сама тебя из двери выведет.

– А как я её в темноте найду? Я даже не знаю, с какой стороны она спит.

– Может мне вместо тебя пролезть и найти её? Только я быстро не вылезу, учти! Подождать придётся,

– Хватит спорить, ребята, – сказал Клычли, – а то дождёмся, что нас кто-нибудь заметит. Полезай, Аллак!

– Ну, что ж, – сказал Аллак, – либо вода, либо саман – или возьму, или умру. Поднимайте!

– Тихо ты! – одёрнул его Клычли, берясь за решётчатый каркас кибитки. – Чего кричишь! Не умрёшь. Около молодой жены ещё никто не умирал. А ну, Дурды, берись разом! Взяли!

Каркас приподнялся, Аллак нырнул в образовавшееся отверстие между крылом кибитки и землёй.

– Хей, Карабай! Куш, Карабай, куш! – неожиданно закричал кто-то у двери. Послышалось рычание.

Дурды испуганно выпустил из рук терим и повернулся как раз вовремя, чтобы ударом ноги отбросить метнувшуюся к нему собаку. Пёс кинулся снова. Дурды поймал его за горло, сжал что было сил. Карабай задавленно захрипел, брыкая задними лапами, воняя псиной и гнилой пастью.

Не успел Дурды собраться с мыслями, как чей-то увесистый кулак стукнул его по голове и грозный голос рявкнул над самым ухом:

– Какой бандит собаку душит!

– Не кричите, Энекути-эдже, – послышался торопливый голос Клычли. – Мы не чужие, мы знакомые люди!..

– Ты что, головорез, пупок Энекути завязывал, что в знакомые набиваешься?

– Зять ваш пришёл, Энекути-эдже…

Карабай снова захрипел и забился под придавившим его к земле Дурды. Клычли торопливо нагнулся, нашарил задние ноги собаки и уже не таясь, крикнул:

– А ну, пусти!

Дурды отпустил собачье горло, Клычли, напрягшись, крутнул увесистого пса вокруг себя. Энекути испуганно присела.

Раскрутив Карабая, Клычли кинул его за ограду агила. Пёс с визгом шлёпнулся на землю и припустил в поле. Издалека уже тявкнул два раза и пропал.

Однако от рассвирепевшей Энекути избавиться было Труднее, чем от Карабая.

– Здесь нет незнакомых людей, – убеждал её Клычли. – Ваш зять пришёл.

– Какой зять! – кричала Энекути, толкая в грудь то Клычли, то Дурды: в агиле было темно, и она не различала лиц парней. – Какой ты мне зять, чтоб тебе голову отрезали! За столько лет не мог прислать ни одной копейки в счёт калима, а теперь зятем пришёл. Ишак и тот сообразил бы, что без калыма его на порог никто не пустит. Идите отсюда, сыновья праха, чтобы я вашей тени здесь не видела!

Пришедший в себя Дурды смекнул, что старуха принимает за своего зятя одного из них и, подделываясь под голос Аллака, хотя Энекути вряд ли помнила его, сказал:

– Мы уйдём, тётушка… Если вы хотите, мы уйдём. Я не смог собрать калым… Думал жену повидать, а потом…

Энекути проворно повернулась к нему.

– Думал? Если бы ты думал, осёл вислоухий, давно бы расплатился! Иди, иди и не думай без калыма больше приходить, шалопай!

Пока на дворе Энекути выпроваживала позванных гостей, улёгшаяся было Джерен услыхала шум и подвинулась к стене кибитки, чтобы разобрать, с кем это сражается мачеха. И тут она заметила лежащего ничком человека, неизвестно откуда появившегося в их кибитке.

Джерен не отличалась робостью, но если бы Аллак не повернул к ней лицо, если бы не назвал её по имени, она закричала бы от неожиданности. Узнав мужа, она поняла причину шума и торопливо сказала:

– Иди скорее сюда, я тебя одеялом накрою, пока мать не пришла!..

– Не могу, прошептал Аллак, – нога под теримом осталась.

– Очень больно?

– Нет, совсем не больно, только вытащить не могу.

– Как же быть теперь?

– Не знаю…

Подумав, Джерен быстро оттащила постель Энекути к дальней стене, а свою придвинула вплотную к Аллаку.

– Приподнимись немного, – попросила она. – Вот так… А теперь лезь под одеяло… Если твои товарищи знают, что твоя нога под теримом осталась, они освободят тебя, когда мать со двора уйдёт. А если не знают, я потом девушек позову, мы сами терим приподнимем. Тихо лежи! Мать идёт!.. – И она сама юркнула под одеяло.

Энекути вошла, ворча и отплёвываясь.

– Что случилось, мама? – сонным голосом спросила Джерен. – С кем ты ругалась? Телёнок, наверно, отвязался и корову высосал?

– Ай, лежи ты! – буркнула Энекути. – Меня высосать хотят, а не корову! Ходят тут на мою голову!

– Кто ходит?

– Муж твой непутёвый ходит, вот кто! Ждёт, чтобы я его в дом пустила! Как бы не так, земля его проглоти!

– Зачем нужны такие нехорошие слова, мама?

– А ты молчи, дура! Тебе нужно было, чтоб я его под одеяло к тебе пустила? А теперь, когда я его выгнала, ничего не нужно?

– Ладно, мама. Я спать хочу.

– Так я тебе и поверила! Ты про мужа услыхала, так теперь не уснёшь, хоть глаза тебе выколи. Но – ты лежи, не думай вставать! Пока этот вислозадый пёс полностью не рассчитается, я не позволю вашим лицам лечь одно на другое, так и знай!.. О аллах великий, милостивый и милосердный, за столько времени не мог собрать калым и ещё не стесняется зятем приходить!..

Она начала гневно чесать голову, а Джерен, прижавшись к Аллаку и подрагивая от прикосновения его горячих ищущих рук, улыбалась в подушку и ждала, пока мачеха угомонится и уляжется спать.

Однако Энекути никак не могла успокоиться.

– Пришли эти проклятые, растревожили моё сердце, – ворчала она, ворочаясь в темноте, как большая и несуразная летучая мышь. – Недаром сказано в писании: «Бейте их по всем шеям, бейте их по всем пальцам». Надо было по шеям надавать, чтоб не шлялись ночью по чужим дворам. Сказал пророк: «Испытание постигнет не только тех, которые несправедливы»… От разных шалопаев только и жди испытаний, чтоб их дорога колючкой заросла! Чтоб им сдохнуть в нехорошем месте!.. О боже мой, надо закурить, иначе я не успокоюсь… Спички куда-то подевались…

Шлёпнув Аллака по нахальным рукам, Джерен сказала:

– У меня спички. Ты – лежи, я сама тебе чилим раскурю.

– И лампу заодно зажги.

– Зачем тебе лампа?

Чилимом попыхивать буду – кто-нибудь заметить может, ишану-ага скажут. Нет праведных на земле, каждый старается сделать гадость другому.

– Никто тебя не увидит, все уже спят. Кури скорее да сама ложись.

– Зажги лампу, говорят тебе!

– Не нужна тебе лампа.

– Ну и провались ты в преисподнюю! Сама зажгу, без тебя.

С этими словами Энекути, нашарившая коробок под своей подушкой, чиркнула спичкой. Джерси проворно метнулась к ней, дунула на огонёк.

– Не надо лампы! Так ещё скорее увидят, что ты куришь по ночам вместо того, чтобы спать, как все добрые люди.

Энекути, поражённая необычной строптивостью падчерицы, несколько мгновений молчала, потом разразилась проклятиями:

– Ты чего взбеленилась, ишачка безрогая? Сгинь с моих глаз, чтоб тебе волосы обрезали! Провались отсюда в преисподнюю!

Помяв, что рассерженную мачеху теперь ничем не остановишь, Джерен молча выбралась из кибитки: надо было скорее выручать мужа.

Крикнув ей вслед ещё несколько проклятий, Энекути зажгла каганец, раскурила чилим и несколько раз сильно затянулась. Табачный дым успокоил возбуждение, приятной дымкой подёрнул сознание. Она повозилась, устраиваясь поудобнее, обвела посоловевшими глазами кибитку и вдруг заметила, что из-под одеяла Джерен высовывается чья-то рука.

В первую минуту Энекути испугалась.

– Вай! – негромко вскрикнула она. – Кто это?.. Кто здесь?.. Постой…

Она уже собиралась выбежать вслед за Джерен из кибитки и позвать на помощь людей, но тут её осенила догадка. Она подскочила к постели падчерицы, сдёрнула одеяло: ну, конечно, так и есть, Аллак!

– Чтоб у тебя нутро перевернуло! – озлобленно закричала Энекути. – Где калым, сын праха?.. Где калым, спрашиваю? Чтоб тебе без могилы остаться!.. Зачем пришёл? Совесть у тебя есть? Или ты думаешь, что сделаешь её беременной, так её даром тебе отдадут? Нет, ишак, чтоб твой сачак был вечно пустой, нет, не отдадут даром! Не надейся! В моём доме отелится, но не получишь её до тех пор, пока с калымом полностью не рассчитаешься!.. А ну, вставай! Чего разлёгся, как гость из. Чашгына! Вставай, говорю!..

Смущённый Аллак, вдвойне растерявшийся оттого, что не может встать на ноги, попытался успокоить Энекути:

– Не волнуйтесь, тётушка, у меня ничего плохого в мыслях не было… За столько времени я первый раз пришёл к вам зятем. Многие часто ходят, а я – один раз… По обычаю так принято. Разве вы не слышали, как говорят: «Если ты слаб, придёт сильный, если имеешь дочь, придёт зять». Вот я и пришёл… Подарок вам принёс: пряники вот, конфеты… Возьмите, тёща, это я вам…

Услышав о конфетах, Энекути совсем ощетинилась. Она схватила протянутый ей узелок, швырнула его в сундук и принялась пинать ногами Аллака.

– На чужих зятьёв хочешь быть похожим? Пряниками меня задобрить хочешь?.. За узелок конфет жену получить задумал?..

Аллак прикрыл лицо, чтобы разъярённая толстуха случайно не ударила по нему ногой. От её ударов было не столько больно, сколько стыдно. Но не драться же со старой женщиной, да ещё к тому же со своей собственной тёщей! Он лежал и молил бога, чтобы Дурды и Клычли услыхали крики и подняли терим, дали ему возможность выбраться из этой чёртовой кибитки. Однако друзья как сквозь землю провалились.

Помощь появилась с другой стороны: в кибитку вошли Джерен и три молодых женщины. Увидев, как мачеха колотит Аллака, Джерен разозлилась, толкнула её в грудь так, что та чуть не упала.

– Хватит, мама! Ты совсем стыд потеряла! Я всё время на твои тяжёлые слова лёгкими отвечала, но ты через край перебираешь!

– Люди! На помощь! – завопила было задохнувшаяся от удара Энекути,

Одна из пришедших женщин примирительно сказала:

– Не надо кричать, гелнедже. Что хорошего от крика? И у других людей есть зятья, которые приходят к жёнам, пока полностью не выплатили калым. Разве люди поднимают шум, когда пришёл зять? Разве зовут соседей? Меня мать сама будит, когда мой муж приходит, сама к нему посылает. Или вы кричите потому, что Джерен вам не родная дочь? Вы бы пожалели её и зятя: сколько времени они не виделись.

– Какой он мне зять! Нет у меня зятя! Если бы этот баран был настоящим зятем, он давно бы расплатился за калым и увёз жену!

– Не говорите так, гелнедже. Он и сам не рад, что не может расплатиться, сам мучается. Но что ему делать, если он бедняк? Баи забирают своих молодух, не позволив им и года прожить по кайтарме в доме родителей. А что бедняку остаётся делать?

– Если бедняк, пусть в лепёшку расшибётся, но заплатит!

– Даже если расшибётся, всё равно денег не найдёт,

– Тогда пусть не женится! На мою голову бедняков и так хватит, чтобы их со всего света собирать!

– Не только на вашу голову… Бедняков сейчас кругом хоть отбавляй. Скоро все бедняками станут.

– Не знаю, станут или не станут, а только если он не заплатит всё, что причитается, на том свете получи г жену! Ишь, разлёгся у стенки, как бедность Кемине! Вставай, бесстыдник, убирайся отсюда, чтоб тебе вечно по камням ходить!

– Не будьте непонятливой, гелнедже. Как ему встать? Разве вы не видите, что его нога под теримом? Сейчас освободим его, и он уйдёт, – сказала женщина.

– Хай, богом пойманный! – злорадно закричала Энекути. – Дай бог, чтоб у тебя нога сломанной оказалась – не будешь тогда по ночам шляться!

В это время терим с треском приподнялся.

– Вот они, головорезы! – встрепенулась Энекути. – Снова пришли кибитку мою ломать… Куш, Карабай, куш! Возьми этих проклятых, порви им кожу до костей! Куш, Карабай!

Однако, перепуганный Карабай отлёживался где-то далеко в кустах и если даже слышал голос своей хозяйки, всё равно никакая сила не выманила бы его из убежища,

Аллак вытащил ногу и поднялся. Стоя, он чувствовал себя намного увереннее и даже рассердился.

– Спасибо вам, тёща, за вашу ласку! – иронически сказал он Энекути. – Но запомните, что если даже я буду ходить по золоту, вы не получите ни одной копейки1 Так и знайте! Джерен – моя жена, и я заберу её, хотите вы этого или не хотите. Больше мне вам нечего сказать!.. А вам, девушки, – Аллак повернулся к женщинам, – вам большое спасибо за помощь! Всякого вам благополучия и здоровья! Не всегда над человеком чёрные дни висеть будут, когда-то и солнце проглянет.

У жирной овцы жизнь коротка

Энекути никому не рассказывала о том, что младшая жена ишана Сеидахмеда помогла бежать Узук из дома ишана. Не потому, что ей не хотелось рассказать или она испытывала какие-то добрые чувства к Огульнязик. Она с великим удовольствием напакостила бы этой учёной гордячке, которой все кланяются только потому, что она умеет разбирать непонятные крючки в книгах. Но против этого желания восстала алчность и оказалась сильнее.

Энекути довольно часто приходила в кибитку Огульнязик и выпрашивала у неё то одно, то другое. Отказать ей молодая женщина не смела. Если бы черномазая толстуха потребовала у неё вытащить и отдать душу, она, наверно, сделала бы и это, так как боялась, что раскроется её участие в побеге, Узук. Таким образом сундук Энекути постоянно пополнялся, а сундук Огульнязик постепенно пустел.

Иногда, возмущённая бесстыдным вымогательством Энекути, Огульнязик порывалась так наладить попрошайку, чтобы она дорогу забыла к её кибитке. Но всякий раз слова застревали в горле: слишком уж хорошо знала Огульнязик подлую натуру Энекути, от которой можно было ожидать всё, что угодно, кроме хорошего, слишком была уверена, что та не «проглотит» молча обиду, а возместит сторицей.

Иногда, сидя в одиночестве, держась за ворот платья, молодая женщина шептала: «Боже, пронеси беду мимо нашей головы! Уйди, беда, исчезни, провались в ад!» Но беда провалиться не желала и снова, и снова шаркала около порога стоптанными калошами, харкала и отплёвывалась перед тем, как вкатиться в кибитку.

Подлость других иногда наталкивает человека на нехорошие мысли. Как-то Огульнязик подумала дать Энекути какую-то очень ценную вещь, а потом закричать, позвать людей, обвинить вымогательницу в воровстве, опозорить её. Тогда пусть говорит, что угодно: опозоренному не поверят, скажут, что она со зла наговаривает.

Однако, поразмыслив, молодая женщина отказалась от такой затеи. Она очень ясно представила себе, как Эиекути стоит перед людьми с елейной рожей и удивляется: «Украла? Она мне сама на время дала эту вещь! За что же ты позоришь меня, девушка? Или ты боишься, что я расскажу людям, как ты переодевала в мужскую одежду Узук?» Конечно, так и будет, толстуха сумеет выкрутиться, недаром столько времени трётся около ишана, хотя последние дни ишан что-то не очень к ней благоволит.

Впрочем, ишан не благоволил ни к кому. Раздражение, нервное напряжение Огульнязик искало выхода и находило его в насмешках над ишаном. Молодая женщина язвила над старческой немощью своего мужа, говорила, что он всю свою мужскую силу вкладывает в молитвы, ничего себе не оставляя. А может быть, он потихоньку забавляется с какой-нибудь потаскушкой? Ему это не в новость, хотел же он свою гостью изнасиловать? Ему Узук под охрану дали, как святому человеку, а он сам задумал напиться из чужого кувшина. Может, он и сейчас в чужом хаузе бороду мочит? В его возрасте мужчины ещё на скакунах гарцуют, а он на осле усидеть не может, на бок валится.

Такие и подобные им разговоры повторялись чуть ли не ежедневно, лишая ишана Сеидахмеда покоя и радостей жизни. Ишан плевался, шипел, как рассерженный кот, на всех и вся, грозил Огульнязик: «В сумасшедший дом, подлая, упрячу! Свяжу и отвезу сам. Не выйдешь оттуда, пока твои глаза не закроются!» Огульнязик понимала, что это – не простая угроза, что ишан очень просто может посадить её в сумасшедший дом, но всё равно не успокаивалась и донимала «святого старца» все злее.

Душевную сумятицу ишана усугубляли ещё и доходящие до него слухи о неблаговидном поведении сына. Их усиленно распространяла Энекути. Она говорила о том, что молодой ишан Черкез с тех пор, как сбрил бороду и уехал в город, стал совсем безобразным человеком: курит табак, пьёт водку, каждый день приводит к себе домой продажных женщин, говорит крамольные слова. Разрыв с сыном и без того тяжело лёг на старые плечи ишана, видевшего в Черкезе свою опору, своего единственного преемника, а сплетни, распространяемые Энекути, ещё больше бередили его душевную рану. Не один раз он думал, что следует одёрнуть неблагодарную бабу, может быть, даже выгнать её с подворья прочь. Но вспоминал о грешках больших и малых, которые знала, а иногда и сама устраивала Энекути, вспоминал и только вздыхал, почёсываясь: выгнать нельзя, ославит. Да и неудобно: ещё года не прошло, как умер её муж, нельзя обижать человека в таком большом горе. Нечестивый был человек, насмешником был покойный, а всё одно – правоверный мусульманин и муж сопи Энекути…

Однажды Огульнязик, сама не зная зачем, забрела в отдельную келью. Это была та самая келья, куда Энекути заманила Узук на свидание с Черкезом, и где потом несчастная пленница встретилась со своим возлюбленным. Когда-то ходили слухи, что эта келья – с домовым. Никакого домового здесь не было, просто Энекути устраивала здесь любовные делишки ишана Черкеза.

Присев у холодного оджака, Огульнязик задумалась. Перед её глазами встал стройный, гибкий красавец-джигит, в которого превратилась Узук, переодетая в мужскую одежду. Где она сейчас? Говорят, снова отняли её у любимого, снова отдали в семью Бекмурад-бая, а её Берды отвезли в ашхабадский зиндан. Трудно жить на свете, ох как трудно жить, когда нет у тебя защиты! И женщине трудно и мужчине. Но мужчина может хоть взяться за оружие, как сделал тот мальчик, брат Узук, может силе противопоставить силу. А что может женщина?

Огульнязик прикрыла глаза и снова увидела лицо.

На этот раз не Узук, не Берды. Это было очень знакомое и в то же время совершенно незнакомое лицо. Кто это?

Она напрягла память, и память брызнула золотой россыпью солнца, заливавшего широкий чистый двор, память пролетела лёгким вечерним ветерком, наполненным запахом цветущего лоха, память забелела листком бумаги, на котором написаны прекрасные слова любви. Вот оно чьё лицо! Это лицо Клычли, того самого Клычли, который когда-то любил её и собирался увезти тайком в пустыню. Помешала Энекути, помешал ишан Сеидахмед, Где теперь Клычли? Поди, давно женился, детишек полон дом, жена красавица… Наверно, ни разу не вспомнил о ней. А впрочем, что стоят воспоминания? От них только щиплет глаза да першит в горле, Как от золы, которая попадает в лицо, когда раздуваешь оджак.

Огульнязик потрогала рукой холодные камни печурки и подумала, что этот оджак – как символ её жизни, которая так же пуста, и нет в ней огня, и нет хозяина, которого она могла бы согреть в холодные ночи, в пасмурные ненастные дни. Очень много таких пасмурных дней и ледяных ночей, но некому зажечь огонь в очаге. Огромный светлый мир темей и тесен, и порой кажется, что единственная дорога в нём – это шерстяная верёвка, свёрнутая петлёй и привязанная к верхушке терима…

Вздохнув, молодая женщина поднялась и направилась к выходу из кельи, когда послышались чьи-то голоса, негромкий смех. Огульнязик, замедлив шаги, осторожно выглянула наружу.

Неподалёку от кельи стоял казан. Когда она проходила мимо, казан был пуст. Сейчас под ним горел огонь из казана поднимался пар. Около него на корточках сидела проклятая Энекути, – провалиться бы ей в преисподнюю! – и, игриво хихикая, подбрасывала в огонь дрова. А сбоку, вплотную привалившись к толстухе, сидел…

Огульнязик поспешно отступила в темноту мазанки. Кажется, судьба, смилостившись, давала ей в руки оружие против Энекути. Только бы не спугнуть их, только бы не догадались, что за ними следят! Если об этом узнает ишан, черномазой вымогательнице не сдобровать. Чем бы он ни был ей обязан, он всё равно не потерпит надругательства над законом, не потерпит поношения «святого места». Надо только всё умненько сделать.

Сдерживая дыхание, Огульнязик осторожно выглянула скова. Так и есть, с Энекути сидит Габак-ходжам[5]5
  Ходжам – мелкий священнослужитель.


[Закрыть], тот самый красношеий Габак-ходжам, который только и умеет, что жрать даровой хлеб да курдючное сало в доме ишана. Вряд ли за свои тридцать с лишним лет он сделал что-нибудь полезное. Он вообще ничего не умеет, даже с женщиной как следует обходиться не научился: вон засунул руку под подол толстухе и шарит там, а сам покраснел весь и рот разинул, как богом тронутый! Ишак слюнявый! Ещё к ней подкатывался со своими любезностями! Это, кажется, он выталкивал из кельи ишана мать Узук, когда та пришла повидаться с дочерью? Ну конечно, он самый! Вон и шрам на лбу от кирпича, которым его тогда угостила вторая старуха, пришедшая с матерью девушки. Так тебе и надо, дурак вислоухий! А эта святоша, эта жирная жаба! Ишь хихикает и ёрзает, словно на колючке сидит! Погоди, ты у меня в самом деле на колючку сядешь!..

С этого дня Огульнязик стала внимательно следить за Энекути и Габак-ходжамом. Первое время она никак не могла догадаться, где они встречаются, а в том, что встречаются, сомнений не было. Потом выяснилось: что местом своих свиданий они облюбовали именно ту «келью с домовым», из которой она их увидела первый раз. Ей тогда просто повезло, что они не зашли.

Следить было нелегко, так как дверь кельи открывалась в сторону поля. Однако Огульнязик нашла выход: ска чуть раздвинула боковые кошмы в кибитке старшей жены Черкеза, той самой, которую в восемнадцать лет выдали замуж за двенадцатилетнего мальчика и которая теперь увядала, не сумев расцвести. Отсюда, в эту щёлочку была видна дверь кельи, где встречались Энекути и ходжам. Когда хозяйка кибитки полюбопытствовала, зачем уважаемая гелнедже проделала дыру в стене, Огульнязик велела ей молчать, сказав, что через день-два покажет интересную вещь.

Ждать пришлось недолго. В тот же день, едва стемнело, появился Габак-ходжам и, оглядываясь по сторонам, словно петух, направился к келье. Огульнязик подозвала жену Черкеза:

– Смотри!

Габак-ходжам ещё раз оглянулся и скрылся в келье.

– Что он там делает?

– Сейчас увидишь, – сказала Огульнязик. – Смотри внимательно, а то прозевать можешь.

Уже опустело подворье шпана Сендахмеда, взошла луна, когда появилась Энекути. Чёрным жуком-скарабеем прокатилась она по освещённому пространству и исчезла возле кельи, в которую вошёл Габак-ходжам.

– Всё! – сказала Огульнязик.

– Что всё?

– Больше ничего не увидишь. А если тебя интересуют подробности, сходи в келью и посмотри.

Жена Черкеза, поняв, схватилась за ворот,

– Вах, бессовестная! Боже мои, как же она не стесняется такого позора? А ещё корчит из себя сопи! Вконец потеряли стыд люди – дождёмся, что одновременно будет затмение солнца и луны, последних дней дождёмся! Совсем недавно муж её умер, а она уже с другим мужчиной… Если не можешь одна жить, хоть тебе уже и пора по возрасту, дождись положенного срока и введи в свой дом как мужа этого богопротивного ходжама. Это благопристойнее, чем валяться с ним по разным мазанкам да по арыкам.

Огульнязик сухо улыбнулась:

– От кого ты ещё ждёшь благопристойности? Разве у Энекути её мало? Она плюнет – плевок на пол не падает! А почему она благочестива в устах других? Да потому, что у неё сорок сисек, а не две, как у нас о тобой!

Жена Черкеза смущённо фыркнула.

– Ты не смейся – я серьёзно говорю: сорок! Одну она в рот свёкру суёт, вторую – ишану, третью – ходжаму, а тридцать семь – свободными болтаются: хватайся кому не лень. Потому она – сама себе хан, сама себе султан. Никто не скажет ей: «На твоём лице – нос», никто не говорит «кыш» её курам – недостатки её не видны.

– Правду говоришь, гелнедже, истинную правду.

– Правду, да не всю. Ты знаешь, что эта взбесившаяся кобыла – причина всех наших несчастий?

– Знаю, гелнедже.

– Ничего ты не знаешь! Вот я тебе расскажу, тогда будешь знать. Это она, а ни кто другой, заставила твоего мужа сбрить бороду, чтобы понравиться Узук. Нашептала ему, что Узук только за безбородого выйдет замуж. Если бы не эта жирная потаскуха, всё было бы спокойно и хорошо. А она в один день обрушила ад на голову твоего свёкра и свекрови, на голову твоего мужа и на твою собственную. Обрушила – и уселась в сторонке, как святая, ручки сложила. А вы к аллаху взываете, а сами шайтана по голове гладите. И ты, и биби[6]6
  Биби – госпожа, старшая жена.


[Закрыть], и сам ишан-ага! Эта черномазая жаба такого сорта, которые могут воду из-под самана пустить[7]7
  Из-под самана воду пустить – образное выражение, означающее сделать исподтишка пакость.


[Закрыть]. Люди тонут – не знают, откуда вода взялась. Но твой муж знает, потому он и уехал в город.

– Чтоб её земля проглотила, эту сводницу! – срывающимся голосом пожелала жена Черкеза. На её глаза навернулись слёзы, она потупила голову, утирая их концом головного платка.

– Проклятиями её не свалишь, – сказала Огульнязик. – А если и свалишь, так она всё равно копытами до звёзд достанет. Недавно я слышала её слова: «Черкез-ишан собирается сказать талак[8]8
  Талак – развод; это слово, произнесённое публично мужчиной три раза, расторгает его брак с женой.


[Закрыть] своим жёнам. Он в городе ка городской женщине жениться хочет».

– Это правда?!

– Может правда, может нет, кто её знает, но говорят. арба за сорок дней до износа скрипит. Думаю, эта мерзавка просто выдумывает, но если ишану Черкезу станут нашёптывать такие слова, он может и в самом деле о разводе подумать.

– Что же делать? – жена Черкеза с надеждой посмотрела в глаза Огульнязик. – Посоветуй, что мне делать. Когда эта святоша сидит перед ишаном, кажется рот её белая птица укрыла – сама скромность. А на самом деле – это проклятие, которое аллах послал нам за наши грехи.

– Что делать? – переспросила Огульнязик. – Кто вташил ишака на крышу, тот и вниз его пусть спускает.

Мы с тобой ничего ей не сделаем. Нельзя даже, чтобы она о нашем разговоре узнала, потому что она – как дракон: издыхать будет – нас своим ядом обрызгает. Позови свекровь, покажи ей эту гадость. Вот и всё. Взрастивший сорняк сам вырвет его корень…

Через несколько дней жена Черкеза подстроила так, что свекровь стала свидетельницей свидания Энекути с Габак-ходжамом. Возмущённая, она сразу же пошла к ишану.

Выслушав её, ишан Сеидахмед долго молчал, не поднимая глаз, перекатывая в сухих пальцах янтарные зёрна чёток. Потом посмотрел на жену, в глазах его были равнодушие и усталость.

– Мы благодетельствовали неблагодарных, – сказал он, – люди, не чтущие закон аллаха, подобны мышам, съедающим зёрна нашего благочестия. Люди развратные около нас – служители не бога, но шайтана. Сказано в писании: «Это – те, которые купили заблуждение за правый путь. Не прибыльна была их торговля, и не были они на верном пути».

– Как мы поступим с ними? – спросила биби, когда ишан замолчал.

– «Не распространяйте нечестия на земле», – так сказано в писании. Те, кто приобрёл зло, они – обитатели огня, они в нём вечно пребывают… С Энекути поговори сама. Габак-ходжам пусть придёт ко мне.

Утром, когда Энекути по своему обычаю пришла откинуть серпик в кибитке биби, та, не дослушав её приветствий, сказала: