Текст книги "Судьба. Книга 2"

Автор книги: Хидыр Дерьяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

Берды и глубже нахлобучил тельпек. – Иди домой и жди меня! Только не здесь жди – теперь я приду прямо в твою кибитку!

Собака и во сне рычит

Облокотившись вместо подушки на чувал с пшеницей, Бекмурад-бай торопливо допивал чай. Понурый пожилой дайханин сидел напротив него прямо на голом полу, не решившись сесть на ковёр.

– Весть принёс или просто так?

У дайханина повело рот на сторону, дёрнулась щека.

– Одни новости у нас, бай-ага: голодаем.

– Это не новости, – пренебрежительно хмыкнул Бекмурад-бай. – Таких новостей у меня возле кибитки целый стог сложен – все нынче голодают.

– Земли твои расширились, – сказал дайханин, – одним краем в наши упёрлись. Пришёл спросить: не купишь ли у меня немного земли.

– Купить можно, – Бекмурад-бай тылом ладони обтёр усы, подумал и налил ещё пиалу чаю. – Отчего не купить, если продают. Всю землю будешь продавать?

– Часть продам. А там – видно будет.

– Большую часть?

– Четыре танапа.

– Зря дробишь, – сказал Бекмурад-бай. – Чем по кускам продавать, лучше всё сразу продать и купить побольше пшеницы и джугары.

– Сердце как-то не решается, бай-ага, – виновато улыбнулся дайханин. – Трудно сразу от всей земли отказаться.

– Ну вот, когда сердце твоё решится, тогда и мне скажешь.

Дайханин испугался:

– А эту не купишь?

– Куплю! – успокоил его Бекмурад-бай. – Советую всю продать для твоей же пользы: пшеница с каждым днём дорожает – сейчас больше на вырученные деньги купишь, чем потом.

Вошёл, постукивая посохом, Аннагельды-уста, поздоровался. Бекмурад-бай опрокинул чайник над пиалой, протянул её старику, заметив, что последний из чайника чай – для хорошего человека.

Аннагельды-уста закряхтел, усаживаясь, выпил глоток. Глядя перед собой слезящимися глазами, сказал:

– Мало осталось хороших людей. – И, не пояснив свою мысль, добавил. – Землю свою пришёл тебе предложить, Бекмурад-бай. Если не продам оставшуюся землицу, с голоду пропаду. Да и тебе сподручней: мой участок среди твоей земли – как пупок посреди живота торчит. Забирай её – и дело с концом.

– А как же ты совсем без земли? – посочувствовал Бекмурад-бай.

Аннагельды-уста махнул иссохшей рукой:

– Мне скоро больше двух аршин земли не понадобится!..

– Смерть чуешь?

– Кто её сегодня не чует!

– Трудно без земли тебе будет, уста-ага.

– Ла хавла[45]45
  Ла хавла – «нет силы», употребляется в смысле «будь, что будет».


[Закрыть]! – вздохнул старик.

Бекмурад-бай поднялся.

– Ладно, возьму и твою землю! Заходи как-нибудь вечером, потолкуем насчёт цены – сейчас я тороплюсь.

Возвращаясь домой, Аннагельды-уста остановился у развалин дома, в котором жил когда-да Худайберды-ага. Разорённое человечье гнездо всегда наталкивает на грустные размышления, особенно если ты знаешь, кому оно принадлежало. Всего три раза округлялась луна с тех пор, как его оставил хозяин, и вот уже только ветер шебуршится, как ёж, там, где недавно звучали голоса людей, и тонко пронзительно плачет, разгребая золу навсегда погасшего очага. Старику показалось даже, что не ветер, а ребёнок плачет, и он испуганно плюнул три раза через плечо, отгоняя наваждение,

– Боже мой, великий создатель! Всё превращается в развалины, всё рушится… До какого предела гнев твой над сынами человеческими?..

Молодой парень в русской рубашке и штанах военного образца остановился рядом,

– Мир вам, уста-ага!

Аннагельды-уста прищурился, посмотрел на подошедшего, не удивляясь сказал:

– Здравствуй, сынок Меле… Вернулся?

– Всё ли благополучно в селе, уста-ага?

– Всё, сынок. Ездит на нас благополучие верхом да ещё и палкой по голове норовит.

– А наши… где?

– Умер твой отец, Меле. И мать умерла. Ох-хо-хо… давай помолимся за их души…

Старик подошёл к тому месту, где раньше была дверь, опустился на колени. Меле, каменно стиснув зубы, ждал, пока он кончит шептать молитву. Слова старика были настолько ошеломляющими, что не сразу дошли до сознания, а придавливали медленно и неотвратимо.

Меле помог Аннагельды-уста подняться с колен.

– Как… отец… умер? – спросил он рвущимся голосом.

Старый мастер сморщился, словно ненароком раскусил незрелый плод алычи.

– Каждый из нас свою смерть за плечами носит, сынок. Когда уехал ты, трудно им было. Худайберды на земляные работы пошёл. Пока работал, чтобы кормиться и семью кормить, продал вашу землицу Бекмурад-баю. Потом – голодать стали…

– А деньги, которые за меня получил?!

– Деньги Бекмурад-бай не сразу ему отдал, а когда крепко подорожала пшеница. Сколько на них проживёшь? И с водой в этом году у нас плохо было. Отец твой засеял участок возле канала – почти всё посохло. На поле он помер, Меле, когда жать пошёл. От голода помер, хотя люди говорят, что животом хворал. Да ведь и живот – тоже от голода болит.

– И мама… тоже… от голода?

– Думаю, и она – тоже. Всё меняла барахло на еду для детишек, сама не ела. Да много ли у вас вещей было!.. Умерла. Совсем недавно умерла, сынок. А мазанку вашу ветер свалил на днях. Такие сильные ветры в этом году, что не приведи аллах!

– Дети – где?..

Анна-уста виновато вздохнул, потупился.

– Маяджик увела их… Взяла каждого за руку – и повела… По аулам, думаю, ходят… подаянием живут…

Краска медленно возвращалась на побелевшее лицо Меле. И так же медленно белели глаза, свинцовели от лютой, звериной тоски. Ему хотелось грудью удариться о землю, впиться в нёс окостеневшими пальцами и завыть в голос. Он отвернулся, невероятным усилием волн сдерживая готовые вот-вот прорваться слёзы.

Что ж, плачут от невыносимого горя и взрослые мужчины, а Меле был совсем молодым парнем.

– Не сердись на меня, сынок, – сказал Аннагельды-уста. – Не сумел я их у себя оставить. Предлагал Мае: оставайтесь, как-нибудь проживём, нe захотела. Гордая девочка! Из аула ушла тоже потому, что не хотела у знакомых милостыню просить. Как я мог настаивать, если в доме горсти муки нет? И сил пет совсем, сынок… Пойдём, сынок Меле, переночуешь у меня сегодня. А захочешь – поживи, сколько поживется. Пойдём, не будем тревожить души ушедших…

Вытирая ладонью лицо, – не сдержались-таки эти несчастные слёзы! – Меле глухо сказал:

– Спасибо за доброе слово, уста-ага… Я приду. Сначала хочу сходить послушать, о чём люди говорят.

– Ничего интересного не говорят. Опять насчёт сторожей собрал их Бекмурад-бай.

– Всё равно схожу…

– Ну, иди. Только с Бекмурад-баем ссоры не заводи. Никому этим не поможешь, а себе навредишь. Удержись от гневного слова, сынок!

– У меня сердце изо рта выскакивает, а не слова! – сказал Меле. – Не словами, другим чем-то действовать надо!

На площадке перед аульной мечетью сельчане слушали Бекмурад-бая.

– Вот так, люди! Прошлый раз мы наняли четырёх сторожей. Сейчас этого мало. Грабежи усилились, я называл вам имена ограбленных, много имён. – Видимо, Бекмурад-бай уже подводил итог сказанному. – Грабят во всех аулах. Скоро и до нас доберутся!

Меле негромко поздоровался с близстоящими односельчанами. Бекмурад-бай покосился на него, но сделал вид, что не признал.

– Надо, люди, увеличить число сторожей. Ещё двоих наймём за ту же цену!

Дайхане зашумели. Послышались выкрики:

– Не надо нам вообще сторожей!

– Кто хочет, тот пусть и нанимает!

– С голого и семеро халат не снимут!

– Кто не согласен, отходите в сторону! – крикнул, наливаясь кровью, Бекмурад-бай.

Человек пятнадцать – один за другим – отделились от общей толпы и стали отдельной группой.

– Думаю, скоро вам придётся вообще уйти из села!

– Нам не страшно! – с вызовом ответил один из отделившихся. – На пустыре кибитки поставим – всё равно никто грабить не придёт! Нечего у нас грабить, сами скоро пойдём!

– По тебе видно, что не дождёшься никак, чтобы ограбить доброго человека!

– Он верно сказал! – не сдержался Меле. – Ты, Бекмурад-бай, разрушаешь дома! А потом нанимаешь сторожей, чтобы охраняли тебя от тех, кого ты лишил крова! Ты и сторожей для себя за чужой счёт стараешься нанять! Кто грабит? Грабят те, кого прежде ограбили вы! Они хорошо знают, в чьи дома им заходить за своим добром!

– Кто ты такой, чтобы говорить перед почтенным Бекмурад-баем! – выкрикнул Вели-бай. – Чей это дом разрушили?

– Мой дом! – ответил Меле, не обращая внимания на злобный взгляд Бекмурад-бая. – Вон его развалины виднеются! Протри глаза, Вели-бай, если тебе их пылью запорошило!

После того, как обманным путём купил землю у Аллака и расширил её за счёт приобретения соседних участков у голодных бедняков, Сухан Скупой считал себя местным жителем. И хотя кибитки его стояли в другом ауле, он принимал деятельное участие в найме сторожей. После слов Меле он выплюнул изо рта свою изжёванную бороду и заверещал:

– Эй, ты! Если жрёшь своё дерьмо, то не болтай, что придётся! Не лай на почтенного человека! Кому нужен твой нищий дом?

– Тебе нужен! – упорствовал Меле. – Бекмурад-баю нужен!

Он собирался говорить и обличать ещё, но в этот момент его смаху так ударили по уху, что в голове загудело, и он ткнулся носом в землю. Не успел подняться, как на него насели несколько дюжих парней из порядка Вели-бая, дружно хакая.

– Перестаньте!

– Разнимите их!

– Прекратите! – заволновались некоторые яшули.

Бекмурад-бай тоже крикнул, чтобы разняли, но весь его облик кричал другое: «Бейте! Бейте сильнее! Бейте до смерти!».

Парни старались ударить каждый побольнее и поэтому порядком мешали друг другу. Однако когда их оттащили в сторону и подняли Меле, он был весь в крови и еле стоял на ногах.

– Ладно! – сказал он, с трудом разлепляя разбитые в лепёшку губы. – Пусть запомнит тот, кто бил! А кого били – тот не забудет до могилы!

– Возьмите его! – приказал Бекмурад-бай двум джигитам. – Заприте на замок в моём коровнике. А завтра утром арчин его властям сдаст. Мы не за тем людей посылали на трудовую повинность, чтобы они, сбегая оттуда, позорили нас!

За целый день у Меле во рту не было ни крошки. Но голод его не так угнетал, как мысли о сестре и братишках: где они бродят, под чьей крышей преклоняют голову по ночам, что с ними будет, когда его снова отправят на трудовую повинность. Маяджик, конечно, разумная девочка, энергичная, умелая. Но выдержат ли её хрупкие плечи заботу о двух малолетках? Надолго ли хватит её предприимчивости, чтобы не умереть с голоду?

Ёжась от холода, подпрыгивая, хлопая себя руками по плечам, чтобы не закоченеть, Меле терзался бесконечными мыслями. Он не заметил, как утих шум уснувшего аула, как перестали брехать собаки. Очнулся лишь тогда, когда негромко лязгнул металл о металл: кто-то возился с запором двери.

Меле насторожился: кто? Кому понадобилось приходить сюда среди ночи? Может, Бекмурад-бай раздобрился, совесть его заговорила? Но хозяин не ходит так осторожно!

И вдруг обожгла мысль: убивать пришли! Конечно, убивать, потому и крадутся, как воры, чтобы люди не услышали и не стали свидетелями злодейского дела!

Что-то хрустнуло. Скрипнув, дверь приоткрылась. В синем прямоугольнике возник чёрный силуэт, тихо окликнул:

– Меле!

Сидя на корточках, Меле лихорадочно шарил по земле руками, стараясь найти хоть какое-нибудь оружие – железку или палку. Но под руки ничего не попадалось, кроме прошлогодних коровьих лепёшек: опасаясь неожиданного, Бекмурад-бай держал свой скот на дальних выпасах.

– Меле!

Голос показался знакомым. Кому он мог принадлежать? Наверное, кому-то из приближённых Бекмурад-бая.

Чёрный силуэт в дверях шевельнулся.

– Иди сюда, Меле! Не бойся!

– Я не боюсь! – решившись, сказал Меле и пошёл к двери.

Только подойдя вплотную, он узнал Торлы и поздоровался.

– Беги отсюда, парень! – быстро сказал Торлы. – Бери свои ноги в руки и беги, пока не поздно!

– Как ты узнал, что я здесь? – спросил Меле, даже ослабевший от радостного облегчения.

– Ай, что за дело! Один добрый человек сказал. Ты давай не задерживайся, а то ещё спохватятся – у них, как у волков, одно ухо всегда торчком стоит!

– Ладно! – сказал Меле. – Спасибо тебе! Я к Аннагельды-уста пойду!

Торлы удивился:

– Да ты в своём уме, парень? Это называется от комаров спасался – в муравьиную кучу сел! Тебя там прямо тёпленького из-под одеяла заберут!

– Куда же мне идти? – растерялся Меле.

– К себе не приглашаю, – сказал Торлы. – Я сам – как рыба на крючке: то ли в реку сорвусь обратно, то ли на сковородку угожу. Да и у меня небезопасно.

– Не знаю, как и быть…

– Беги на плотину!

– Куда?!

– На плотину, говорю! Там Сергея найдёшь, механика.

– Я его не знаю.

– Эх, баранья голова! Скажешь, что от меня пришёл. Скажешь: сын, мол, Худайберды-ага.

– Ладно! – заторопился Меле, – Побегу!

Сейчас ему казалось, что уже много времени потеряно напрасно, и вот-вот из-за кибиток выскочат приспешники Бекмурад-бая, чтобы снова посадить в холодный коровник, а то и попросту убить. А ему свобода и жизнь нужны были в первую очередь для того, чтобы разыскать и спасти своих малышей.

– Побегу! – повторил он и сделал было уже первый шаг, но запнулся, не услышав напутственного слова Торлы.

– Бисмилла! – сказал Торлы, плюнул и поправился: – В добрый час!

Меле пошёл.

– Левее держи – там собак нет, – сказал вдогонку Торлы. – Если Сергея не найдёшь, разыщи дом Клычли – это всё равно.

Когда шаги беглеца замерли, Торлы прикрыл дверь коровника, улыбаясь во весь рот: очень уж приятно было хоть чем-то насолить Бекмурад-баю – ёж ему в глотку!

Капли горя – море гнева

Если пройти по аулу, присматриваясь к топливу, сложенному у кибиток, можно безошибочно определить имущественное состояние хозяина каждой кибитки. Там, где высятся горы сухого и звонкого саксаула, живёт богатый человек, бай. Его подёнщики заблаговременно, ещё летом, запасли дрова. А может быть, он купил саксаул у людей, которые чуть ли не ежедневно проходят с гружёными верблюдами через аул.

В кибитках, обложенных большими вязанками черкеза и кандыма, грели у огня ступни менее богатые, но всё же зажиточные хозяева. А там, где лежало несколько жалких прутиков хвороста и пучки сухой травы, ютилась и мёрзла беднота. Недаром старые люди придумали поговорку: «Бедняк, бедняк, чем ты беден? – Водой, ага, и дровами».

Кыныш-бай топила жарко – она не жалела саксаула. Сидя у самого оджака, она тянула к огню руки, скрюченные, словно лапы дохлой курицы. Но багряное саксауловое пламя уже не в силах было согреть тягучую старческую кровь, и Кыныш-бай время от времени подрагивала медленной дрожью. Земля, земля звала её к себе! И старуха торопилась. Она ворчала на сидящего поодаль Бекмурад-бая:

– Все говорите: «не спеши», всё ходите с обещания, ми «завтра»! Когда придёт «завтра»? Ждёте благоприятного числа? В таких делах не бывает благоприятных чисел! Когда свершится – тогда и благоприятно. Эта проклятая ходит мимо моих глаз, а у меня сердце сжимается: как бы новых напастей не дождаться. А вы всё тянете, всё тянете!..

– Терпение от пророка, эдже, – сказал Бекмурад-бай, – торопливость от шайтана. Такие дела надо очень осторожно делать, это тебе не овцу зарезать, которая сама голову на яму кладёт!

– Осторожен ты стал, сынок, последнее время, – печально качнула головой Кыныш-бай. – Смотри, как бы недруги осторожность твою за трусость не приняли!

– Не примут! – жёстко усмехнулся Бекмурад-бай. Помолчал и повторил: – Не примут!.. Ждала ты три года – подожди три часа.

Старуха повернулась к сыну. Огонь очага вспыхнул в её глазах зловещим кровавым отблеском.

– Сегодня?..

– Сегодня, – сказал Бекмурад-бай и поднялся.

Аманмурад и Сапар уже ждали его, Аманмурад сильно косил и нервно подёргивал щекой. Сапар мурлыкал что-то нечленораздельное и, натянув рукав халата, правил на нём острый, как бритва, нож. При виде старшего брага, оба уставились на него в ожидании.

– Джовхор? – кивнул Бекмурад-бай на нож.

– Джовхор! – подтвердил Сапар, любовно и нежно касаясь пальцами лезвия.

– А у тебя?

– Тоже! – коротко ответил Аманмурад.

– Это хорошо, – одобрил Бекмурад-бай. – Джовхор – добрый нож, он не гнётся, если попадает в кость, – он режет её… Значит так: вы оба идёте и ждёте около кибитки этой… этой потаскухи. Как только подойдёт Торлы, ты, Сапар, бьёшь его ножом под левую лопатку. Смотри не промахнись! Снизу – вверх! Хорошо, если люди увидят, что удар ему нанесён в спину, понял?

– Понял!

– Ты, Аманмурад, заходишь в кибитку. Потаскуха должна издохнуть от твоей руки. Её надо бить в грудь, под левую сиську. А потом, для верности, можно горло перерезать. Как только покончите, стащите с обоих штаны и бросьте рядом.

– Знаем мы сами, Бекмурад-кака[46]46
  Кака – папа; обычное обращение к старшему брату.


[Закрыть]! – с досадой сказал Сапар. – Зря ты волнуешься и повторяешь всё это. Тебе достаточно сказать: «Идите и сделайте!» – и мы пойдём и сделаем всё сами.

Косоглазый Аманмурад хмуро посмотрел на Сапара, но ничего не сказал.

– Идите! – Бекмурад-бай беззвучно пошевелил губами, творя молитву. – Идите – и пусть поможет нам аллах в этом святом деле!

Когда братья ушли, он постоял немного, засунув ладони за кушак, подумал, что на всякий случай надо бы находиться поблизости, поскольку батрак – парень сильный и смелый, и направился к мазанке Торлы.

Торлы ещё не спал – ребятишки его расшалились и он с удовольствием возился с ними на кошме, словно добрый медведь-пестун с несмышлёными медвежатами. Ребятишки визжали от восторга, Торлы рычал и рявкал на них, Курбанджемал в шутку сердилась – и все хохотали.

Как порыв холодного сквозняка тушит светильник, так появление Бекмурад-бая погасило веселье в мазанке батрака. Ребятишки ползком шустрыми ящерицами юркнули под своё дырявое одеяло, повозились там и разом высунули головёнки. Увидев, что чужой человек смотрит на них, спрятались снова и четыре любопытных глаза заблестели в дырках одеяла.

Что-то маленькое, но угласто-колючее шевельнулось в мохнатом сердце Бекмурад-бая. Но он давно привык давить в себе это шевелящееся. Он обвёл взглядом бедную мазанку и сказал:

– В город спешно ехать надо. Иди фаэтон запряги.

– Хорошо, хозяин, – послушно ответил Торлы.

– Сбрую возьми новую с серебряными бляхами. Она в той кибитке, которая за кибиткой Аманмурада стоит.

Торлы и Курбанджемал переглянулись – это была кибитка Узук.

– Старая упряжь ветхая, – с необычной доброжелательностью пояснил Бекмурад-бай. – Если ночью в дороге порвётся – трудно налаживать.

– Понятно, хозяин! – сказал Торлы.

В лице Курбанджемал не было ни кровинки, но сердце билось ровно и голос прозвучал спокойно и деловито:

– Иди… запрягай! Не заставляй ждать уважаемого Бекмурад-бая.

* * *

А несколько раньше, когда вместо ущербной луны, дынным ломтём покачивающейся на волнах пыли, ещё светило закатное солнце, в домик на плотине пришли Клычли и Берды. Сергей спросил, как дела. Оба ответили, что всё в порядке.

– Значит, письмо готово?

– Готово, – подтвердил Клычли. – Такое крепкое письмо написал, что будь у Бекмурада сердце с конскую голову – и то не выдержит! Семь раз подумает теперь, прежде чем за нож ваяться! От имени одного Дурды написал, но имена многих подписал и пальцы дал приложить.

– Где, кстати, сам Дурды?

– Должен подъехать. Они с Оразсолтан-эдже у какого-то родственника гостят.

– Неосторожно парень поступает! – нахмурился Сергей. – Ну, давай своё письмо, Клычли, почитай, а мы послушаем, как ты Бекмурад-бая пугаешь.

Клычли немного смутился.

– Нет письма. Я поторопился, Абадан уже послал. Думал, чем раньше Бекмурад-бай получит его, тем лучше. Абадан к отцу зайдёт, к Аннагельды-уста, а оттуда уже передаст письмо. Я неправильно сделал?

– Ничего, – сказал Сергей, – мы же всё равно заранее договорились, о чём надо писать и как.

Нина расстелила на ковре скатёрку, расставила чайники и пиалы.

– Пейте, друзья, чай, – сказал Сергей. – Пейте и веселитесь, а то Берды наш что-то совсем грустный сидит! Может, он шахиром стал и стихи сочиняет?

Берды не улыбнулся на шутку.

– Ай, что веселиться, братишка Сергей! Когда дрова сырые, огонь не горит. Плохие вести.

– Новое что-нибудь узнал? Так чего ж ты молчишь?

– Кому – старое, кому – новое… Узук в самом деле собираются убить. Вместе с Торлы. Я говорил ей: давай убежим. Спрячемся – никто не разыщет. Не хочет. Ребёнка бросить не могу, говорит. А с ребёнком её не выпустят из дому – следят. И странная она какая-то: уверена, что всё обойдётся. Скажи, может шакал муллой стать?

– Не знаю! – засмеялся Сергей. – По мне, что тот, что другой – разница невелика.

– Не может! И Бекмурад-бай добрым не станет! Он – хуже шакала и воняет, как свинья! От своего не отступится, хоть ты палкой его по голове бей!

– Ударим! – пообещал Сергей. – Придёт время – не палкой, покрепче ударим чем-нибудь!

– Когда оно придёт? Когда у лягушки зубы вырастут? Легче верблюда в кумган запихать, чем твоего времени дождаться!

– Это скорей твоё время, чем моё, друг Берды.

– Если моё, отдай его мне сразу! Не таки, как нитку с веретена, у которой не знаешь, когда конец будет!

– Не торопись, друг, будет твоё время.

– Когда песок по камню взойдёт!

– Эх, как ты любишь своими пословицами кидаться! Прямо как в лянгу[47]47
  Игра. Клочок шкурки с грузиком бьётся внутренней частью стопы. Цель – как можно больше не дать ему упасть на землю.


[Закрыть] играешь! Я могу вашей же, туркменской, пословицей ответить: «Торопишься – иди медленно».

– Пока я идти буду – Узук пропадёт, – буркнул Берды и сердито потянулся к чайнику.

– Она же сама надеется на лучшее, – вмешался Клычли. – А коль надеется, значит что-то есть – надежда на пустом месте не растёт. И письмо мы послали Бекмурад-баю…

– Письмо!.. Ему письмо всё равно, что овод для моего жеребца: хлопнул мимоходом копытом по брюху – и нет овода!

– Оно – так, – согласился Сергей, – письмо не решает вопроса, но на большее мы пока не имеем права.

– Любить люблю, но топиться из-за тебя не стану! – съязвил Берды.

– Ты напрасно обижаешься, – миролюбиво сказал Сергей. – У меня душа болит больше, чем у тебя.

Берды недоверчиво хмыкнул, но смолчал.

– Долго что-то Дурды не идёт, – заметил Клычли. – Не попался бы какой собаке, бродящей по деньгам Бекмурада.

– Нынче собаки не по деньгам, а по трупам бедняков бродят, – сказал Берды. – Которые от голода умерли и лежат там, где упали!

– Ты меня не понял…

– Понял! Хорошо понял! Собаки трупы жрут, а Бекмурад возле них деньги подбирает.

– А тебя, оказывается, не надо политграмоте учить! – одобрительно сказал Сергей. – Разбираешься правильно!

– Научили! – Берды скрипнул зубами. – Научили разбираться, проклятые!

За дверью послышались голоса. Вошёл Дурды, держа на руках мальчика лет пяти. Вслед за ним вошёл мальчик постарше и девочка лет тринадцати, за спиной которой, крепко привязанный драной шалью, спал малыш. У неё, видимо, уже не было сил стоять на ногах, и она сразу же у порога присела на корточки.

– Нина! – закричал Сергей. – Нина, иди сюда!

Увидев малолетних гостей, Нина засуетилась. Она быстро сняла малыша со спины девочки, уложила его на кровать. Он даже не проснулся, только почмокал губами. Остальных повела на кухню – умываться и греться, потому что дети здорово закоченели.

– Откуда ты их взял, Дурды?

– Что случилось?

– Где Аллак? – посыпались вопросы.

Дурды устало улыбнулся, снял тельпек, присел, потянулся к чайнику. Берды протянул ему свою пиалу.

– Где Аллак? – настойчиво повторил Сергей.

– Дома у меня сидит, дожидается, – сказал Дурды. – Должен был заехать за ним – так договорились, – но вот из-за них, – он кивнул в сторону кровати, – не смог.

– А их ты откуда взял?

– В разных местах взял. Одного – в арыке нашёл, троих – возле плотины.

И Дурды рассказал, что с ним произошло.

Он возвращался, оставив мать у родственника в соседнем ауле. Чтобы срезать дорогу, поехал не по большаку, а свернул напрямик, через поле. Лёгкая, чуть приметная тропка показала направление, упираясь в старый сухой арык.

Внезапно конь всхрапнул и остановился. Дурды ударил его плетью, но конь шарахнулся в сторону, явно не желая прыгать через арык. Выругав его, Дурды присмотрелся и в наступающих сумерках увидел какое-то тёмное, слабо двигающееся пятно. Сначала он решил, что перед ним какой-то зверь – о том, что это может быть подстерегающий его враг, он не подумал. А когда до слуха донёсся детский плач, то он понял, что здесь происходит неладное.

Спешившись, он пошёл к арыку, ведя коня в поводу. В арыке лежала женщина, рядом с ней сидел и тормошил её пятилетний мальчонка. Он увидел Дурды, заплакал и закричал: «Мама, вставай – он подходит!.. Мама, вставай! Подходит! Бить будет!» Но женщина не шевелилась.

Дурды спрыгнул в арык. Мальчик испуганно отбежал в сторону, не переставая кричать: «Не подходи!.. Не подходи!.. Уходи отсюда!». Потрогав лежащую, Дурды понял, что она мертва, и сердце его сжалось при мысли об осиротевшем ребёнке посреди одинокого холодного поля. Случись ему проехать мимо, мальчик определённо замёрз бы.

Не поднимаясь с корточек, чтобы не пугать малыша, Дурды стал уговаривать его ласковым голосом: «Иди ко мне, не бойся. Твоя мама уснула. Она ведь просила, чтобы ты не будил её? Ты и не буди, пусть поспит немного. Иди, я тебе что-то дам, вкусное!» Мальчонка продолжал дичиться, и упорство его было не совсем понятным.

Дурды вытащил из-за пазухи кусок чурека и сказал: «Вот я твоей маме весь хлеб отдам, тебе ничего не останется, если не подойдёшь!». Услышав слово «хлеб», мальчик медленно, не сводя заворожённых глаз с чурека, пошёл так, словно кто подталкивал его в спину. Подойдя вплотную, он выхватил у Дурды чурек, сунул его в рот, стал жадно грызть, давясь и урча, как изголодавшийся волчонок.

У Дурды снова ёкнуло сердце и защипало в глазах. Ребёнок был так истощён, что походил на маленький скелетик, обтянутый пергаментной, прозрачной кожей. Он весь дрожал от холода и жадности и затравленно посматривал на Дурды, готовый каждую секунду бежать. Мать он уже не будил, то ли согласный с тем, что ей надо поспать, то ли просто занятый едой.

Много времени потратил Дурды, уговаривая его покататься. Наконец, видимо, отяжелевший от необычной сытости, мальчик согласился. Дурды посадил его перед собой на седло и полюбопытствовал, где его дом. Малыш показал на село, из которого ехал Дурды.

Уже по пути, вспоминая рассказ родственника, Дурды начал догадываться, кого он встретил. В ауле догадка подтвердилась. Мать мальчика была бедной одинокой женщиной, не имевшей никаких родственников. Жила она на отшибе, кое-как кормилась с малюсенького клочка земли. Падала, говорят, с ног, обрабатывая участок, но за помощью ни к кому не обращалась. Да и к кому обратишься – у каждого своих хлопот полон рот.

Этим летом, пострадав, как и все, от безводья, она продала землю местному баю. Бай отдал не всё, остался должен два батмана пшеницы и мешок джугары. Долг отдавать он и не думал, хотя женщина, еле двигавшаяся от голода, ходила к нему каждый день и умоляла отдать хотя бы часть – остальное она уж и требовать не станет.

Так тянулось почти месяц. Сынишку её из жалости иногда подкармливали соседи, но сама она подаяний не брала ни от кого. Чем жила – неизвестно. В конце концов, доведённая до отчаяния, она наговорила баю дерзостей, назвала его вором, грабителем и другими нехорошими словами. Байский брат, разъярившись, зверски избил женщину, избил при мальчике, оттого он так и бояться стал.

Как она очутилась в поле, куда она шла, – никто не знает. Несколько односельчан взяли лопаты и похоронили её там, где она сделала свой последний шаг. А мальчика Дурды забрал с собой – ему никто не возражал.

– Вот и всё, – закончил Дурды свой рассказ. – Будет жить у нас, будет моим братом. Мама уже видела его и очень рада, говорит: «На руках носить буду моего маленького сыночка!» А тех трёх я около плотины заметил: повизгивали, как щенята, сбившиеся в кучу от холода. Тоже замёрзли бы до утра.

Сергей произнёс неопределённое «м-да» и ещё какое-то непонятное русское слово, встретился взглядом с укоряющими глазами Берды и молча отвернулся, играя желваками. У него было такое состояние, что, если бы можно было собрать в одну кучу всех этих жирных, чавкающих, самодовольных, собрать и раздавить одним ударом, он не задумался бы сделать это. Вошли девочка и старший мальчик.

– Малыш уснул, – сообщила из двери Нина. – Я его оставила возле тепла. Он такой худенький и так продрог, что до сих пор дрожит, согреться не может.

Ребята, умытые, причёсанные, наевшиеся, выглядели далеко не такими жалкими бродяжками, как вначале. Особенно мальчик, крепко держащийся за платье девочки. Да и девочка казалась здоровой и повеселевшей. Но – это только казалось. У неё было до предела измождённое лицо со скорбным недетским выражением. Восковой прозрачности кожа обтягивала острые углы скул, синие пятна лежали у глаз.

Сергей как-то странно обрадовался появлению детей. Он подозвал поближе девочку. Мальчик шёл за ней, как привязанный.

– Эти двое – твои братья? – спросил Сергей.

– Да, – тихо ответила девочка.

– А почему вы в такую пору ходите, а не сидите дома?

– У нас нет дома.

– У всех должен быть дом. Куда вы идёте?

– Никуда.

Разговор не очень клеился, но Сергей не сдавался и продолжал спрашивать.

– Как зовут твоих братишек?

– Этого – Хакмурадом. Младшего – Довлетмурадом.

– Хорошей доли хотели им родители, дав такие имена, – сказал Клычли. – Где ваши родители?

Девочка негромко сказала:

– Умерли.

– Сразу оба?

– Сначала – папа. Потом – мама.

– Как же ты живёшь с братишками?

– Так и живу.

– Тебе ведь тяжело таскать малыша, – сказал Сергей. – Вон ты какая прозрачная – сквозь тебя всё видно!

– Это потому, что они всё съедают. Мне мало остаётся.

– Так ты сама первая ешь, а потом их корми!

– Они – маленькие. Ничего не понимают ещё. Просят есть. А еды – нет.

– Отдай кому-нибудь младшего.

– Братишку? – удивилась девочка. – Довлетмурада?

Берды, не расслышавший первый раз это имя, вздрогнул. Ему показалось, что речь идёт о его сыне, о его Довлетмураде!

– Его, – сказал Сергей. – Тебе же легче с одним будет.

– Кому отдать?

– Вот этой тёте! – Клычли показал на Нину, молча стоявшую в дверях. – Она добрая, братишке твоему здесь хорошо будет. Отдашь?

– Нет.

– Почему?

Девочка потупилась.

– Она русская.

– Разве русские плохие? – с укором спросил Сергей.

Девочка молчала.

– А туркменке отдашь? – спросил Дурды.

– Нет, – сказала она – Не отдам.

– Пропадёшь ты с ними, – посочувствовал Дурды. – Если сама умрёшь, что с маленьким станется?

– Я носить стану! – неожиданно вмешался в разговор Хакмурад и так сердито посмотрел на парней, что, несмотря на сложность положения, смешливый Дурды прыснул в кулак.

– Тебя самого от земли ещё не видно, носильщик!

– Ничего, видно! – упрямо сказал мальчик. – Я уже пробовал!

– Ну и как?

– Тяжело, – откровенно сознался он.

Засмеялся и Клычли. Улыбнулась Нина. Только Сергей смотрел на девочку отчаянными глазами да Берды, нахохленный и злой, яростно сжимал полу халата.

– А если ты умрёшь? – продолжал допытываться Дурды.

– Я не умру! – с вызовом сказал мальчик и подозрительно заморгал.

– А вдруг тебе захочется – тогда куда маленького?

– За день раньше хорошей тёте отдам!