Текст книги "Судьба. Книга 2"

Автор книги: Хидыр Дерьяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

– Уходите от нас, Энекути!

Толстуха вытаращила глаза и раскрыла рот от неожиданности.

– Куда?!

– За службу святому месту благословит вас аллах. Но ишану-ага вы больше не нужны. Уходите совсем.

Потрясённая Энекути, еле ворочая языком, пролепетала:

– Куда уходить?..

– Возвращайтесь в свой дом. И больше не появляйтесь у нас.

Энекути повалилась на колени, поползла к ногам биби.

– Госпожа моя, пожалейте! Что произошло?.. Какой враг наговорил вам на меня понапраслину?.. Кто сказал плохое слово о верной рабе ишана-ага?..

По её чёрному лоснящемуся лицу текли слёзы, смешиваясь с обильно выступившим потом. Она прижалась губами к ноге биби. Та брезгливо высвободила ногу, несильно толкнула ею Энекути в лоб.

– Встаньте! Не надо причитать. Ваши слёзы – притворные слёзы. Уходите отсюда и не смейте больше никогда появляться в ряду ишана-ага.

– Я не виновата!.. Я пойду к ишану-ага…

– Не смейте ходить к нему! – строго прикрикнула биби. – Я вам запрещаю! Немедленно убирайтесь в свои дом!

Однако Энекути не послушалась. Недаром говорят, что когда вода выше головы, неважно на сколько – на вершок или на десять. Терять ей было уже нечего. Поэтому она помчалась к келье ишана.

С порога, рухнув на колени, она вцепилась руками в волосы, рванула их и, протягивая к ишану руки с сальными седыми клоками волос, заголосила:

– Пир мой, убили меня! Госпожа прогнала! За что прогнала, не знаю… Заступитесь за верную рабу свою, пир мой!..

– Госпожа прогнала – с госпожой разговаривайте, – пробормотал ишан, делая вид, что читает коран.

– Не хочет слушать меня госпожа! Я ни в чём не виновата!

– Вот написано в святой книге: «Они пытаются обмануть аллаха и тех, которые уверовали, но обманывают только самих себя».

– Я не обманываю! Я всегда служила вам верой и правдой, пир мой! Вспомните мою службу!..

– Сказано: «Для них – мучительное наказание за то, что они лгут… Побойтесь уготованного неверным огня, топливом для которого – люди и камни».

– Я боюсь, пир мой! Я очень боюсь! Пожалейте меня!

– Сказал аллах: «Борись с неверными и лицемерами и будь жесток к ним».

– Не обижайте меня, ишан-ага! Разве я – капыр, неверный? Не обижайте!..

– «Мы их не обижали, но они сами себя обидели», – так сказано в писании. Я ничего не могу сделать для вас, Энекути, вы оказались нерадивым сопи. Госпожа решила вашу судьбу – разговаривайте с госпожой.

– Вы всегда доверяли мне! Говорили, что я самая верная ваша опора…

– Замолчи, женщина! Не кощунствуй! Не оскверняй уста дополнительной ложью! Сказал пророк: «Не опирайтесь на тех, которые несправедливы, чтобы вас не коснулся огонь». Иди, женщина, и оставь меня с моими молитвами!..

– Я понимаю! – закричала разозлённая Энекути. – Я понимаю, откуда всё это пошло! Вы поверили словам Огульнязик, да? А разве не она нарядила в мужскую одежду молодуху, которую дали вам на храпение, не она помогла ей бежать? Л кто ключ от ворот принёс? Кто помог коня украсть? Всё – она, а вы ей ещё верите!

При упоминании об Огульнязик ишан бросил быстрый взгляд на Энекути, но сразу же снова опустил голову, не повышая голоса, сказал:

– «Не облекайте истину ложью, чтобы скрыть истину» – так учил наш пророк Мухаммед, да будет над ним милость и молитва аллаха… Порицающий вещь священнослужителя порицает бога, а порицающий бога ввергнется в пламень – и будет там плач, и вопль, и скрежет зубовный. Иди, женщина. Я сказал всё. И козу подвешивают за свою ногу, и овцу – тоже.

Конечно, Энекути не поняла, что последней фразой ишан хотел сказать: каждый понесёт наказание за содеянное им. И ушла к себе домой злая и растерянная. Неожиданное решение ишана ломало налаженную жизнь, лишало дарового сладкого куска, к которому Энекути привыкла за время служения ишану Сеидахмеду. Да и вообще надо было всерьёз думать о средствах к существованию.

– Что-нибудь случилось, мама? – полюбопытствовала Джерен, когда Энекути ввалилась в кибитку.

– Провались ты! – раздражённо буркнула толстуха и со стоном опустилась на свою постель. – Голова что-то разболелась.

Но Джерен обмануть было не так_:то просто. Никакая голова у тебя не болит, подумала она, стряслось что-то посерьёзнее. Сейчас я сбегаю к Огульнязик и, может быть, узнаю, что это такое.

– Я пойду посижу с девушками, – сказала она.

– Иди! – отозвалась Энекути… – Иди хоть к Иблису на рога!

Она отвернулась к стене.

Уже стемнело, когда потянуло холодком от двери и у порога кто-то осторожно кашлянул. Задремавшая было Энекути встрепенулась:

– Кто?

– Это я, – негромко ответил вошедший.

– Проходи, Габак! – обрадовалась Энекути. – Сейчас я лампу зажгу!

Она быстро сбегала за кипятком, поставила перед Габак-ходжамом чай, коурму, наломала лепёшку. Наевшись, Габак-ходжам провёл ладонями по лицу, вознося благодарственную молитву, и пожаловался на несправедливость мира: ни за что, ни про что позвал его к себе сегодня ишан-ага и велел убираться куда глаза глядят. Даже не объяснил, за что выгнал, за что-то разгневался. Куда теперь идти, одному аллаху ведомо.

Энекути подумала и заявила, что утро вечера мудренее. Надо ложиться спать, а там видно будет, куда идти, что делать.

– Мне и спать-то сегодня негде, – пожаловался Габак-ходжам.

– Здесь ляжешь! – решительно сказала Энекути и принялась проворно стелить постель гостю.

В это время вернулась Джерен, разузнавшая всю подноготную о мачехе и её дружке, и поинтересовалась, кому это готовится постель.

– Вот ишан-ага будет у нас ночевать! кивнула Энекути на Габак-ходжама и вышла.

Джерен насмешливо, в упор разглядывала гостя. Он сидел, смущённо поерзывая, глядя в пол.

– У нас тесно, – сказала Джерен. – И холодно. У моей тёти есть специальная комната для гостей. Там и просторно и тепло. Сейчас я вам там постелю.

Она подхватила постель, разложенную мачехой для Габак-ходжама, и проворно убежала. Габак только молча вздохнул.

– Ты с ума сошла! – удивилась тётя, когда Джерен объяснила ей, зачем она принесла постель. – Куда я его положу? Да и зачем он мне нужен?

Джерен наспех рассказала ей о случившемся и, пока тётя охала, хваталась за ворот, плевалась и поминала имя аллаха и пророка, решила:

– Постелю ему в твоей старой мазанке. Там чисто. А ты для вида подбрось несколько щепок в оджак. Я побегу, а то, если мать вернётся, шум поднимет,

– Не поднимет! – сказала тётя. – А станет кричать, я сама приду – успокою её, напомню ей о чести дома, в котором жил мой брат! Я ей скажу, что значит чужой мужчина в доме! У нас, хвала аллаху, есть ещё люди, которые чтут законы. И не забывают, что у них на поясе висит нож!

Когда Джерен, вернувшись, объяснила Габак-ходжаму, как пройти в мазанку, пришла и Энекути,

– О чём ты толкуешь? – спросила она Джерен.

– О тётиной мазанке, – невинно ответила та.

– Что там, домовой поселился, что ли?

– Нет, домового там не видно. Просто я сказала тёте, что уважаемому Габак-ходжаму… простите, Габак-ишану негде переночевать, и тётя с радостью согласилась устроить его в мазанке. Она уже и печь растопила там и постель…

– Да как ты смеешь! – рявкнула Энекути. – Кто тебе позволил распоряжаться в этом доме?!

– Это дом моего отца, – скромно потупилась Джерен, сдерживая смех. – А я – дочь моего отца.

– Вот я тебе…

– Не надо, уважаемая Энекути-бай, – дрожащим голосом попросил Габак-ходжам, – не надо гневаться. Пусть не будет лишних разговоров… Мы пойдём в мазанку, где нам постелили. Там тепло и просторно, там нам будет хорошо…

И он на цыпочках, балансируя руками, вышел.

– Шлюха! – зло бросила падчерице Энекути.

Джерен усмехнулась:

– Если, мама, кто-то из нас заслужил это слово, то, наверное, не я.

– Поговори мне!..

– А почему я не имею права говорить? Я дорожу, честью этого дома…

– Провались ты в преисподнюю, шакалье отродье! Если я здесь уже не хозяйка, мне делать нечего. Я тут ни минуты не останусь!

– Что ж, – согласилась Джерен, – воля твоя. Тебя никто не гонит, но если ты сама желаешь уйти, то уходи. Забирай свой сундук с праведным и неправедным добром и иди.

– И уйду! Посмотрим, каково тебе будет одной!

– Проживу как-нибудь. Когда мама умерла, я знала, что у меня никогда не будет второй мамы. А когда папу призвал аллах, я поняла, что дом без опоры остался. Ты – не опора.

– Я это знаю, ишачка! – сказала Энекути. – Когда мой муж умер, я знала, что в этом доме для меня не осталось места. Завтра же заберу все свои вещи и уйду.

– Смотри, папины заодно не прихвати.

– У вас, у голодранцев, прихватывать нечего!..

Габак-ходжам, согревшись под тёплым одеялом, уже придрёмывал, когда заявилась Энекути и растормошила его. Жаркие объятия любвеобильной толстухи разогнали остатки сна.

Передохнув после бурных ласк Габак-ходжама, Энекути доверительно сказала:

– Нам нужно добром уходить отсюда.

– Зачем уходить? – спросил Габак-ходжам. – Может быть, упросим ишана-ага оставить нас по-прежнему возле себя?

– Не надо просить. Всё равно ничего не получится.,

– Почему?

– Потому что встречаться нам с тобой нельзя будет. Найдётся человек, который нам за нарушение закона голову снимет.

– Да-да, – торопливо согласился Габак-ходжам. – Ты права, надо уходить. Я не стану задерживаться!.. Я уйду!..

– Да лежи ты! Куда пойдёшь ночью? Никто сюда не придёт убивать тебя.

– А если Джерен скажет, что мы здесь вдвоём?

– Ничего она не скажет!.. Завтра утром пойдёшь, Я уже подумала об этом. Возле села Бекмурад-бая есть мазар[9]9
  Мазар – гробница святого, обычно место паломничества верующих.


[Закрыть] – святое место. А шиха[10]10
  Ших – служитель в священном месте.


[Закрыть] там, говорят, нет. Разузнай это. Ты – из рода священнослужителей, имеешь право быть шихом. Если мы там устроимся, заботы знать не будем… А теперь – обними меня покрепче ещё разок и спать будем.

Не испытан – друг, испытан – два

Паровоз попыхивал, ожидая сигнала к отправке. Молодой машинист в промасленной чёрной куртке суетился, подкручивая гайки, постукивая по металлу разводным ключом. Изредка он поглядывал на высокого симпатичного парня-туркмена, который вот уже почти целый час торчал около паровоза.

Парень чем-то нравился машинисту. Может быть, доброжелательным спокойствием, с каким он смотрел на паровоз и на работу машиниста. Может быть, привлекала лёгкая грусть, которой было пронизано лицо туркмена. Так или иначе, но, кончив подкручивать, машинист соскочил на землю и подошёл к парню, вытирая руки замасленной ветошью.

– Интересно? – кивнул он на паровоз.

Парень несколько раз утвердительно качнул лохматым тельпеком и чуть улыбнулся.

– Местный? – снова спросил машинист.

Парень молча смотрел на него,

– Ты – Душак?

– Нет, Мары. Ашгабад был, Мары надо. Жулик много: билет крал, денга крал. Все крал. Вези Мары, ла?

Парень, оказывается, довольно сносно говорил по-русски. Машинист одобрил:

– Молодец, здорово говоришь! Где научился?

– Вези Мары на паровоз! – настойчиво повторил парень, не отвечая, на вопрос.

– По инструкции, не положено, – сказал машинист. – Инструкция… бумага такая казённая, понимаешь? Не разрешает посторонним на паровозе находиться, понимаешь?

– Понимаешь, – сказал парень, и глаза его снова погрустнели.

– Ничего ты не понимаешь! – с досадой махнул рукой машинист.

Дежурный по станции дал сигнал отправки. Машинист заторопился к паровозу. Уже взявшись за поручни, оглянулся на своего случайного знакомого: парень стоял в той же позе, но смотрел вдаль по линии, куда должен был пойти поезд. Смотрел с печальной покорностью судьбе.

Машинист отпустил поручень, буркнул себе под нос какое-то ругательство и крикнул:

– Эй, друг! Давай сюда!..

И когда парень торопливо подошёл, закончил:

– Шут с тобой, лезь! Голову с меня снимут… Лезь быстрее, трогать надо!

Во время пути машинист пытался разузнать, кто такой, как очутился в Ашхабаде, почему возвращается в Мары, Парень отвечал односложно, неохотно, иногда делал вид, что не понимает вопроса. Каждый человек волен иметь свои маленькие секреты, и машинист, поняв, что попутчик отмалчивается неспроста, деликатно замолчал.

В Мары парень вышел. Он долго благодарил машиниста, путая русские слова с туркменскими, и машинист понял, что сделал доброе дело, что парню во что бы то ни стало надо было попасть в Мары.

Темнело. Парень огляделся по сторонам и, увидев вывеску чайханы, пошёл прямо на неё. Видно, нет в городе знакомых, подумал машинист и полез в будку готовить паровоз к сдаче сменщику.

В чайхане тускло, вполнакала – чайханщик экономил керосин – горела пятилинейная лампа. Людей было много. Они лежали на паласе, разостланном посередине чайханы, и просто на земле, у стен. Спящие храпели, стонали, метались во сне и почти все отчаянно чесались: чего-чего, а блох здесь было в избытке.

В одном углу сидели четверо мужчин, прикрывая от посторонних взглядов двух дремлющих женщин. Один из них, заметив вошедшего, спросил:

– Ахов, друг! Полубилетный не пришёл, не знаешь?

Полубилетным местные жители именовали товарно-пассажирский поезд.

– Пришёл, – ответил парень, – я с ним приехал.

– Гей, люди, вставайте! – закричал спрашивающий. – Полубилетный пришёл!

Чайхана зашевелилась. Люди быстро собрали пожитки и вышли. Место освободилось. Парень выбрал укромный уголок и стал укладываться.

Однако, поворочавшись с полчаса, он поднялся, постоял немного, раздумывая, и направился к выходу…

Машинист, сдав паровоз сменщику, шёл домой, спотыкаясь и ругая городское начальство за плохо освещённые улицы. Неподалёку от него, шагов на десять впереди, тоже шёл какой-то человек. Шёл неуверенно оглядываясь по сторонам, останавливаясь у калиток домов. Сначала машинист подумал нехорошее и даже замедлил шаг, чтобы понаблюдать за прохожим. Но вскоре убедился, что тот, видимо, просто разыскивает какой-то дом, вор вёл бы себя иначе.

Догнав прохожего, машинист спросил:

– Кого ищите? Может, я помогу?

Прохожий резко обернулся, сунул руку под халат. «За ножом!» – смекнул машинист и насторожился, но тут же сразу расслабил мускулы: перед ним был давешний парень, попутчик из Душака.

– Тесен мир, друг? Опять мы с тобой встретились!

Парень явно обрадовался знакомому человеку, протянул руку:

– Здравствуй, дост!

– Здорово! – засмеялся машинист. – Мы ведь с тобой час тому назад расстались. Кого ищешь по ночи?

Парень несколько смутился:

– Ай, так немножко иду, смотрю…

– Бессоницей страдаешь?

Парень промолчал.

– Ну, ходи, коль охота есть. А я, признаться, подумал, что тебе переночевать негде. Может, так оно и есть?

– Есть, – согласился парень.

– А чего ж ты мне мозги вкручиваешь, ломаешься, словно красная девица! Пойдём, найду тебе хорошее место переночевать.

– Ай, нехорошо, – сказал парень. – Люди чужой, мало-мало волновать нельзя.

– Ничего не чужой! – машинист решительно взял его под руку. – Никого волновать не будешь. Идём, тут недалеко.

Они свернули в небольшой тёмный дворик, прошли к дому, стоявшему в глубине. Машинист постучал.

– Входите, не заперто! – отозвались из дома.

Уютная, с низким потолком комната не отличалась особым убранством. У одной стены стояла старенькая кушетка, у другой – железная кровать. Перед кроватью на чемодане лежал небольшой тючок: кто-то готовился в дорогу.

Трое мужчин сидели за скрипучим столом, на котором стояла початая бутылка водки, лежала рыба, солёные огурцы, помидоры.

– Ого, Андрюша пожаловал! – обрадовался один из сидящих. – Да ещё с гостем! Проходите к столу. Ещё немного – и попали бы к шапочному разбору, а сейчас – в самый раз… Стульев нет? Не беда, на кушетку садитесь… мы её сейчас поближе придвинем… вот так!

– Стулья – не беда, – весело отозвался Андрюша, поздоровавшись с сидящими. – Хватило бы стаканов.

Приезжий парень молча пожал руки хозяевам и сел на краешек кушетки.

Худощавый, с острой бородкой и тонкими усами человек пригладил серебристый ёжик волос и сказал:

– Все в сборе, товарищи… Начнём?

Получив общий утвердительный ответ, предложил:

– Ак-мамеда, то есть белую водку, должен, говорят, разливать белый человек, то есть хлопкороб. Ваше право, Борис Николаевич!

Тот, кого назвали Борисом Николаевичем, отмахнулся:

– Какой я хлопкороб! Я к хлопку весьма отдалённое касательство имею, я только слесарь хлопкозавода, не больше. Вот Сергей со своими насосами – совсем иной компот: он поля Эгригузера поливает, без него хлопок расти не будет. Ему и разливать.

– Разливай, чего там волынку тянуть! – отозвался Сергей. – А то я могу нечаянно себе две порции налить.

– Ну, коль такое дело, то придётся мне, – согласился Борис Николаевич. – Сегодня, товарищи, мы провожаем своего дорогого друга и соратника Александра Петровича. Два года он прожил среди нас, теперь возвращается– в Петроград. Пусть Александр Петрович и скажет первый тост.

Седой, с острой бородкой человек поднялся.

– Два года, друзья мои… – тихо сказал он. – Два года я жил с вами к работал с вами. Я приехал сюда как политический ссыльный. Срок ссылки истёк, но уезжать мне не хочется. Мы хорошо поработали с вами, я полюбил здешний народ. Это мужественный и смелый народ, друзья мои, у него светлое будущее, которое он завоюет в классовой борьбе. Надо только открыть ему глаза… Я хотел бы пожить здесь ещё, но в Петрограде тоже не хватает рабочих рук. Вы, конечно, понимаете, о чём я говорю, о каких руках. Я там очень нужен… Но я уверен, что вы сумеете работать самостоятельно. Вы политически грамотные люди и имеете опыт революционной работы. Ни на минуту не прекращайте её, товарищи. Ни на одну минуту! Рассказывайте правду народу, готовьте его к вооружённой борьбе. Да здравствует свобода!.. И давайте, друзья, давайте, товарищи, выпьем за победу нашего святого дела, за победу пролетариата!

Выпив, все потянулись к закуске. Парень из Душака тоже вежливо выпил вместе со всеми, взял щепотку квашеной капусты, пожевал.

Андрей наклонился к Сергею:

– Слышишь, Серёга, потолкуй с этим парнем. Он и по-русски разумеет, да только на ихнем языке сподручнее: откровеннее будет. Мне чудится, есть в нём какая-то. изюминка. Я его, пока из Душака вёз, пытался расколоть, но он – орешек крепкий. Только и узнал, что он марыйский, едет из Ашхабада домой.

Сергей заинтересованно подсел к парню.

– Как вас зовут? – спросил он по-туркменски.

– Берды, – последовал машинальный ответ,

– Берды Аки-оглы? – уточнил Сергей.

Парень испуганно отшатнулся, глаза его стали холодными и колючими.

– Откуда знаете моё имя?

– Я многое знаю, – тепло улыбнулся Сергей. – И вас, и вашу судьбу. Вы не пугайтесь, вы – среди друзей. Товарищи тоже знают о вас. – Он обернулся к сидящим. – Товарищи, оказывается Андрей привёз нам желанного гостя! Это тот самый Берды Аки-оглы, который сидел… Словом, о котором мы беспокоились.

Когда первое впечатление от новости улеглось, когда Берды понял, что он действительно находится среди друзей, он начал говорить о пережитом. Сергей переводил его слова по-русски.

– Всё отнял у меня Бекмурад-бай, – говорил Берды, – всю жизнь мою отнял. Потом ещё в тюрьму посадил. Плохо в тюрьме. Когда мальчиком был, слыхал о людях, которые в зиндане сидели, очень жалел их. Но не думал, что так плохо в зиндане. Сам испытал, теперь знаю.

– Да, тюрьма, брат, это не блины у тёщи, – вполголоса заметил Борис Николаевич.

– Плохие люди в тюрьме сидят, – продолжал Берды. – Сильно меня мучили. Правду говоря, и били меня там. Вот шрам на лбу остался!.. А потом я понял, что там сила почитается больше, чем аллах. Хочешь жить – сам бей. Я пословицу нашу, туркменскую, вспомнил: «Если спутник твой ослеп, прижмурь глаза и ты». Хвала аллаху, счастьем меня обошёл, но силой не обидел. Начал я других бить. Не всех, а которые меня, задевал Так и выжил. Ну, а клопы и вши – на всех поровну, были.

Слушатели засмеялись. Улыбнулся и Берды.

– Значит, говоришь, кулаком своё место в жизни отстаивал? – спросил Александр Петрович. – Правильно, товарищ! Не просьбами, не мольбами, а силой пришла пора действовать!

– Конечно, правильно, – кивнул Берды. – Только потом на меня одного жулика напустили. Чуть не убил до смерти. Я его одолел. За это – в карцер попал. Сверху – камень, сбоку – камень, снизу – тоже камень. Мокрый, холодный. Света нет, мрак стал моим товарищем. Ничего не слышно, как будто весь мир умер. Кто друг, кто враг – не знаю. Один надзиратель враг был. Он меня в карцер посадил. И жулика он ко мне привёл. Я ждал: опять приведёт, может быть, даже двоих, а я с двумя не справлюсь, слабый стал, пожелтел, как саман, обессилел от плохого воздуха. Думал, надзирателя убить надо, а потом пусть и меня убивают, всё равно живым не выйду из этого ада.

– Ого! – сказал Андрей. – Оказывается, наш Вацлав на волоске от смерти был?

– Нет! – горячо воскликнул Берды. – Не был! Он, как святой Хидыр – покровитель путников, взял меня на руки и вывел на волю. Я только сначала не знал, какой он хороший человек. Потом – узнал. А когда он ящик принёс, я испугался: знал, что в таком ящике русские своих покойников хоронят. Думал, меня хоронить пришёл.

* * *

…Да, в ту ночь Берды крепко перепугался. Когда надзиратель втащил в его камеру гроб, он понял, что пришёл последний час. Он был слаб, но не хотел умирать без борьбы, он схватил надзирателя за горло, чтобы вместе с ним отправиться на суд аллаха. Он был страшен в своём справедливом гневе, и надзирателю не без труда удалось оторвать его руки от своего горла.

А потом надзиратель заговорил. Он закрыл дверь и говорил негромко, совсем не так, как обычно. Он сказал, что Берды не должен обижаться на него, потому что он только выполнял приказания начальника тюрьмы. Бекмурад-бай гостил у начальника и просил, чтобы Берды убили. Это должен был сделать Орёл.

При упоминании о Бекмурад-бае, Берды подобрался и заскрипел зубами. Враг не отставал. Мало того, что он отнял у Берды счастье жизни, мало того, что он отнял вольный воздух Каракумов и разноцветье степных трав. Он хотел отнять и жизнь. В крепкий узел завязались две судьбы – всесильного бая и нищего подпаска, – в тугой, неразрывный узел. Развязать его было невозможно, только – разрубить. На просторной земле, под высоким голубым, небом стало тесно двоим, настолько тесно, что один из них должен обязательно перешагнуть черту небытия.

Берды сам справился с подосланным убийцей. Но, продолжал надзиратель, если бы даже он сплоховал, то всё равно Орёл не сумел бы сделать своё чёрное дело: надзиратель следил и в трудную минуту пришёл бы на помощь. «А зачем ты посадил ко мне Орла? – спросил Берды. – Почему не мог обмануть начальника?» Надзиратель ответил, что обмануть его трудно: в тюрьме все следят друг за другом и, если что заметят, сразу же доносят начальнику. Но самое главное, надо было дать Берды возможность самому убедиться, насколько коварны и безжалостны враги, понять, что они не брезгуют ничем для достижения своей цели, жизнь человека у них расценивается на вес монет и на количество каракульских шкурок. Если бы Берды об этом рассказали, он мог бы поверить, а мог бы и не поверить. А когда он убедился в этом сам, то, видимо, понял, что добрыми словами и покорностью врага не одолеешь, что его надо ломать только силой. Видимо, понял, кто его враги и кто друзья.

Хотя Берды было не всё ясно, он кивнул: да, понял. Надзиратель, этот грубый человек с холодными льдинками глаз и тяжёлым квадратным подбородком, вставал перед ним совсем в ином свете. И Берды, сам того не сознавая, вдруг почувствовал к нему доверие и симпатию, как к дяде Нурмамеду. Как-то очень остро, может быть впервые за всё время заключения с такой силой вдруг ощутилось одиночество и враждебная, страшная атмосфера тюремной камеры. И единственным светлым пятном, единственной отдушиной, через которую можно вдохнуть глоток свежего воздуха, оказался надзиратель – недавно самый непримиримый враг.

Однако когда надзиратель сказал, что ему придётся лечь вот в этот длинный ящик, Берды снова насторожился: нет ли здесь какого подвоха. Надзиратель понимал его состояние. В таких ящиках, сказал он, хоронят мёртвых, но Берды не должен этого бояться. Он должен лечь в гроб живым, если не хочет лечь в него мёртвым. Иного выхода нет. У Берды много друзей на воле, друзей, которых он даже не знает, но они всё равно заботятся о нём и хотят спасти. И они придумали такой способ, как самый верный. Тюрьма выпускает только мертвецов, пусть же Берды на несколько часов притворится мертвецом. А после – он станет свободным, как ветер, и сможет свести счёты со своими врагами.

* * *

– И я поверил ему, – закончил свой рассказ Берды. – Очень трудно было лезть живым в ящик, но я поверил, Чуть не закричал от страха, когда он стал крышку забивать, но губу укусил, сдержался: всё равно теперь уже ничем не поможешь… А потом меня долго везли на арбе, на кладбище везли. Открыли крышку, а я вылезти из ящика не могу – ослабел от страха, в поту весь. Увидел: с надзирателем мужчина стоит. Решил: убьют меня сейчас. Потом женщину увидел – успокоился: при женщинах таких дел не делают. Ящик они в землю закопали, там яма была приготовлена, а меня женщина и её муж к себе увели. Наташа – зовут ту женщину.

– Правильно, – кивнул Сергей, – это моя сестра. А муж её – Борис Петрович, верно?

– Да, – сказал Берды, – Борис Петрович. И они мне рассказывали, что больше всего обо мне заботился Сергей. Это – ты?

– Я, – ответил Сергей.

Берды помолчал, покусывая нижнюю губу. Молчали и остальные. Тускло светила лампа, сам собою поскрипывал стол, поблёскивала в бутылке поверхность недопитой водки.

– Я не знаю, – сказал Берды, – ты мне младший брат, Сергей, или старший. Однако, думаю, что старший. Я твой должник на всю жизнь. Скажи, что умереть надо, я умру. И за сестру твою, и за твоего зятя. Вы не знали меня – и сделали для меня больше, чем мои родичи, чем мои земляки.

– Не надо так говорить, – мягко поправил Берды Александр Петрович. – Если бы твои земляки располагали такими возможностями, как мы, они не оставили бы тебя в беде, они сделали бы то же, что и мы.

– Я знаю, – сказал Берды. – Я вам благодарен. А вот как благодарить надзирателя, я не знаю. Он пришёл ко мне, как святой Хидыр, – так я сказал? Неправильно сказал. Если я встречу их обоих – Хидыра-ата и надзирателя, – я первому поклонюсь надзирателю, святой, думаю, не обидится. Надзиратель мне – второй отец. Сначала отец дал мне жизнь, потом – надзиратель. Как его отблагодарю?

– Придёт время – отблагодаришь, – успокоил его Сергей.

– А кого ты искал в Мары? – поинтересовался Андрей.

– Семьдесят семь, – сказал Берды. – Дом семьдесят семь. А улица – Чарджуйская.

Все засмеялись. Берды, не поняв, вопросительно посмотрел на Сергея.

– Недаром говорят, кто ищет полушку, находит гривенник, – сказал Сергей. – Ты именно в этом доме сейчас сидишь. Зачем тебе нужен этот дом?

– Я понял, – пробормотал Берды, стаскивая с головы тельпек. – Я понял, как только услышал имя Александра Петровича. Только немножко боялся, что ошибусь.

Он вывернул тельпек наизнанку и принялся отдирать кусочек засаленной материи, крепко пришитый к подкладке шапки. Лоскуток отрываться не хотел. Берды торопился, дёргал изо всех сил.

– Крепко ты его приклепал, – сказал Борис Николаевич, – на-ка ножом нитки порежь.

– Это не я, – Берды утёр рукавом вспотевший лоб, улыбнулся. – В Ахале дядя у меня есть, он пришивал. Хорошо пришил. Жуликов много, в дороге всё у меня украли. Могли бы и письмо украсть. Я хотел в чайхане спать, думал, утром найду нужный дом. Посмотрел: там тоже жулики сидят – одним глазом спит, другим по сторонам смотрит. Побоялся, что тельпек с письмом украдут, пошёл ночью искать.

– Какое письмо? – спросил Сергей.

– Александру Петровичу письмо. Наташа дала.

– Тебе повезло, – сказал Борис Николаевич. – Если бы ты утра дожидался, не застал бы Александра Петровича. Не иначе, как святой Хидыр надоумил тебя ночью пойти. Он – покровитель письмоносцев, ты говорил?

– Покровитель путников, – сказал Сергей.

– Это всё равно, – не согласился Борис Николаевич. – Здесь каждый путник весть несёт, так что я не ошибся. И поправку твою не принимаю.

– Прими другую, – негромко сказал Сергей, – не шути над тем, чего не понимаешь. Одна неуместная шутка может свести насмарку целый месяц работы среди местного населения.

– Кончать надо со всякими святыми! Хватит с ними цацкаться!

– Не всё сразу, Боря. Сначала надо решить более важную задачу, а потом уже за святых приниматься.

Тем временем Александр Петрович прочитал письмо.

– Наташа пишет, что всё в порядке. Товарищи работают успешно, потерь нет. Единственно, ощущают недостаток агитаторов для местного сельского населения.

– С этим делом и у нас трудновато, – согласился Сергей.

– Скажите, товарищ, – обратился Александр Петрович к Берды, – как случилось, что Бекмурад-бай оставил вас в живых? Ведь, насколько я понимаю, вопросы чести у вас охраняются очень рьяно, особенно среди байской верхушки.

Берды усмехнулся:

– Яшули правду говорит. Но я от первой пули свалился. Потом стало много шума, много людей – нельзя добить. Если бы Бекмурад-бай меня одного поймал, он из моих тысячи жизней ни одной не оставил бы.

– Берды надо как следует заховаться, – сказал Борис Николаевич. – Можно было бы его в городе где-либо пристроить или на железную дорогу – всё подальше от этого головореза Бекмурада. Но если раскроется история с побегом, его полиция может снова схватить.

– А что сам товарищ думает? – спросил Александр Петрович.

Берды обвёл взглядом своих новых друзей.

– Я понимаю, что вы хотите отвести от меня остриё ножа Бекмурад-бая. А я хочу сделать что-нибудь нужное для вас. Если могу – всё сделаю! Обо мне не беспокойтесь. Каракумы широки, они прятали от врагов моих дедов и прадедов, они не выдадут и меня.

– Но Бекмурад-бай тоже, видимо, знает пустыню, – настаивал Александр Петрович. – Вы его не боитесь?

– Нет, – сказал Берды, потемнев лицом, – я не боюсь Бекмурад-бая! Пусть он теперь боится меня!

– Молодец! Так и надо. Довольно мы дрожали перед каждым эксплуататором, горб на них гнули. Пришло время им дрожать… Вот, друзья мои, вы говорили, что не хватает людей для работы среди сельского населения? По-моему, товарищ Берды Аки-оглы вполне подойдёт для этого. Надо только толково разъяснить ему, чего мы добиваемся и что должен он говорить чайханам. Такие агитаторы, как он, могут принести нам очень большую пользу.

– Да мы об этом уже думали, – сказал Сергей.

– Знаю. Но надо, чтобы теперь и товарищ узнал, что вы думали.

– На мой взгляд, пусть Берды едет пока в пески, – сказал Борис Николаевич. – Там чабанов много, со всеми у него общий язык. Пусть пока рассказывает о том, что сам видел и пережил. Очень даже добрая агитация получится. А там события покажут, что делать дальше. Надо только, чтобы он связи с нами не терял.

– Не затеряешься там, в песках? – спросил Сергей, хлопнув Берды по плечу.

– Куда я денусь? – удивился Берды. – Если надо, через день приходить буду.