Текст книги "Судьба. Книга 2"

Автор книги: Хидыр Дерьяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

– Товарищи, до поезда осталось всего полчаса, – напомнил Андрей. – Как бы Александру Петровичу за разговорами не опоздать.

На недобром месте и встречи недобрые

Раскинулись дороги на четыре стороны. Хочешь – на север, хочешь – на юг, на закат солнца иди или на восход – всюду перед тобой простор и песок на дороге – жёлтый и нежный, как пушок вылупившегося цыплёнка. И только когда прикоснёшься к нему рукой, вместо живого тепла почувствуешь ледяное безразличие.

Свистит осенний ветер, носится по степным просторам, как ошалелый калтаман[11]11
  Калтаман – джигит, отправляющийся в грабительский набег, попросту – разбойник.


[Закрыть], выскакивает на дорогу и мчится по ней, закручивая стремительные смерчики пыли, и вдруг затихает, как затаившийся в лощине волк. И снова свистит, и снова несётся в непонятной удали неизвестно куда и зачем.

Зябко и тревожно одинокому спутнику. Никого кругом, а он оглядывается по сторонам, а он спиной ожидает удара, напрягается, чтобы быть готовым к отпору. Неуютно путнику. Хорошо, если в конце пути ждёт его крыша над головой, жаркий огонь очага, доброе слово родного человека.

А если их нет? Если нет ни крыши, ни огня, ни родни? Разве ты виноват, что чёрная смерть унесла в могилу твоего отца и твою мать? Разве не старался ты найти себе вторую семью? Разве не полюбил девушку, прекраснее которой нет и не было на земле? Девушку, похожую на лепесток цветка, на крылышко бабочки, на солнечный луч, запутавшийся в мягком бархате травы. Она светила тебе луной четырнадцатого дня, пела майским жаворонком, благоухала, как расцветший розовый сад. Ты не вошёл в этот сад, куда не ступала ещё ничья нога, – ты пришёл на пустую бахчу, выбитую и насквозь продутую хазаном[12]12
  Xазан – осенний ветер.


[Закрыть].

Твоя ли вина, что живую человеческую душу вынули из тела и швырнули в пыль дороги, истоптали ногами, заплевали, развеяли жёлтым прахом? Твоя ли вина, что с неба вместо солнца светит людям рыжее пятно золота, и что чёрные тучи опускаются на головы бедняков?

У тебя есть друзья. Ты знаешь, что у тебя есть друзья. Они помогли тебе в трудную минуту жизни, помогут ещё. Они дали тебе надежду, последние остатки которой расползлись было сизой плесенью по мокрым стенам тюремной камеры. Они показали тебе… Врага? Врага, пожалуй, знал ты и сам. Они показали тебе самого тебя, твою силу, твоё мужество.

Друг рассказал тебе о том, что произошло с тех пор, когда мир замкнулся для тебя в каменную коробку. Слова друга ранили твоё сердце, падали, словно капли кипящего масла на раскрытую ладонь. По лечащий табиб тоже иногда делает больно, и ты не закрывал ладонь, ты терпеливо выслушал всё.

Был человек, которого ты хотел почитать за отца, собирался пригреть его старость. Этого человека уже пет на земле, по его костям ползают могильные черви. Почему человек умер? Его убили. Его убило рыжее пятно над твоей головой, ледяной ветер на дорогах, чёрная совесть и чёрная рука врага.

Был у тебя добрый товарищ, с которым ты собрался делиться последним куском, собрался учить его жизни, помогать ему в нелёгком пути к последнему пристанищу человека. Где этот товарищ? Без приюта и тепла бродит он дальними степными тропами, бродит отверженный и одинокий, бродит беспомощный, как отбившийся от матки верблюжонок. Это сделал враг.

Была старая женщина, радующаяся своей семье, своему немудрёному быту, женщина, которая могла бы стать твоей матерью. Рухнула крыша её дома, сидит она у холодного очага – и нет слёз у неё в глазах. Слышишь, ревёт вдали стремниной Мургаб? Это её слёзы требуют у аллаха возмездия, но не слышит аллах, он прислушивается к молитвам того, кто потушил очаг этой старой женщины. Это – враг!..

Ты оглядываешься? Нет, за твоей спиной – пусто, и впереди пустынна дорога. Враг там, где сверкают вдали огоньки аула, где лают собаки и сизый дым вечерних тамдыров[13]13
  Тамдыр – глиняная печь для выпечки чурека, обычно во дворе.


[Закрыть] стслется по земле, как уползающий в логово гад. Враг там, где тёплая кибитка, тройной слой ковров на полу, рассыпчатый розовый рис куриного плова.

Ты остановился, путник? Может, в сердце твоё закралось сомнение, может, робость выглянула из потаённой норки души?

Но – нет, ты вынимаешь наган. Добротный, отливающий синью воронёного металла наган. А на ладони твоей – патроны. Один, два, три… двадцать восемь жёлтых наганных патронов, в глубине которых прячутся смертоносные пули. Им ли, патронам ли, лежать на твоей широкой, на твоей доброй крестьянской ладони? Может быть, это не патроны, а золотые зёрна пшеницы? Может быть, не рубчатую рукоять револьвера сжимает твоя рука, а шершавую ручку омача[14]14
  Омач – соха.


[Закрыть] или кангарак – кривую чабанскую палку?

Кто дал тебе это смертоносное оружие вместо мирных орудий труда? Кто толкнул на кривую тропу зла и насилия? Это сделал не твой родственник, не дядя, это горькая участь, переполнившая до краёв чашу терпения, идёт впереди тебя.

Чёрные заросли туранги непроходимой стеной стоят по берегу Мургаба. Глухо рычит река, и пурпурная кровь земли расплывается по горизонту. Ветер доносит дымок – горький дым сгоревших ожиданий. Вокруг звенит воздух, звенит надрывно и тонко – это тянет свои невидимые струны ночная птица козодой. Ты смотришь на небо, будто боишься возмездия аллаха. Ты замедлил шаги, словно груз твоих раздумий и намерений тяжелее верблюжьего вьюка.

Ты замыслил недоброе, путник? Но – иди, и да будет, мягкой твоя дорога, и да сопутствует тебе удача. Ибо иногда зло бывает добрым, и сказано: «аллах стоит между человеком и его сердцем», а тебе велело идти сердце твоё.

* * *

В окружении нескольких родичей Бекмурад-бай сидел в тепло натопленной комнате. Зеленоватым янтарём сверкал в пиалах густой чай, степенно текла неторопливая беседа.

Бекмурад-бай был спокоен и умиротворён. Его торговые дела шли отлично, дома было всё в порядке. Недавно он вернулся из Ашхабада без двух плотных пачек каракульских шкурок и кожаного мешочка с золотыми монетами. Его друг – начальник ашхабадской тюрьмы клятвенно заверил его, что просимое им дело сделано, на голову известного ему человека налита вода[15]15
  Налить на голову воду – образное выражение, означающее убить.


[Закрыть]. Бекмурад-баю показалось, что он покорил сильную крепость, и он на радостях отдал начальнику не только шкурки, но и золото, хотя раньше и не помышлял о щедрости. Бекмурад-бай решил, что золото – дело наживное, когда тебе не портят сон разные проходимцы.

Беседа была пустяковой, ни к чему не обязывающей, просто так, от нечего делать. Она вспыхивала и затухала, как угольки в оджаке. И поэтому все оживились, когда отворилась дверь и на пороге показался незнакомый человек. Ему вежливо указали место, подвинули чайник и пиалу.

Знал бы Бекмурад-бай, кто пожаловал к нему в гости, не сидел бы так спокойно! Знали бы родственники хозяина, кому они уступили место, они сразу же стали бы нащупывать ножи. Гость этот был Берды.

Как он решился так смело войти в дом своего заклятого врага? Понадеялся на слепую удачу? И да, и нет. Во-первых, в ряду Бекмурад-бая его почти никто не знал в лицо, за исключением самого хозяина, Но самое главное, Берды надеялся, что время и тюрьма изменили его неузнаваемо. И не напрасно надеялся, потому что Бекмурад-бай не узнал в нём похитителя невестки, не признал человека, который чуть было не отправил на тот свет Сапара и Сарбаз-бая. Отлежавшись после раны, полученной в стычке у дома Нурмамеда, Сарбаз-бай вообще перестал высовывать нос из своих песков. «Стреляйте там себе в полное удовольствие, – неизменно отвечал он на приглашения Бекмурад-бая, – а мне и с моими овцами хорошо, я хочу прожить до конца отмеренный мне аллахом срок».

– Откуда будете, добрый человек? – поинтересовался хозяин.

– Из Ахала я родом.

Ответил не подумавши, потому что упоминание об Ахале могло не вовремя насторожить Бекмурад-бая. Но тот не обратил внимания на оплошность Берды.

– Пусть будет удачливой ваша дорога, – традиционно пожелал он. – А куда путь держите?

– Я приехал… Иду в Шор-Тёпе.

– Родственники есть или по делам?

– Можно сказать, по делам.

– Важные дела?

– Сестра у меня в Шор-Тёпе. Давно не видел.

– Вы уже бывали в наших краях?

– Нет, – сказал спохватившийся Берды, – не бывал ни разу. Даже не знаю, где Шор-Тёпе находится. И дорогу туда не знаю.

– Дорога известная.

– Спрашивал сейчас у одного, говорит, что лучше утром идти. Я и решил заночевать в вашем селе.

– Правильно сделали, – одобрил Бекмурад-бай. – Ночь дана мусульманину для отдыха, день – для трудов. Переночуете у нас, а утром сами дорогу увидите.

– Вообще-то до Шор-Тёпе не так уж далеко, – вставил один из сидящих.

– Это так, – согласился второй, – но дороги между селениями путаные, в разные стороны сворачивают. Ночью трудно идти.

Продолжая разговор, Бекмурад-бай собирался уже поинтересоваться новостями в Ахале, когда снаружи послышался хриплый крик:

– Чошш!.. Чошш!.. Стой, тебе говорят, вислоухая скотина!.. Эй, хозяин!..

– Сухан Скупой, – сказал один из родственников Бекмурад-бая. – Не боится, жирный тарантул, по ночам ездить!

– Днём его солнце растопит! – засмеялся второй. – Он весь жиром истечёт. Макай в него лепёшку – и ешь,

– Вонючий жир в горло не полезет, стошнит… Чего его принесло?

– С Бекмурад-баем, видно, поздороваться хочет.

При имени Сухана Скупого, Берды моментально подобрался. Присутствие здесь главного виновника злоключений Узук не сулило ничего хорошего – он настолько хорошо знал Берды, что надеяться остаться незамеченным было бы слишком глупо. Как только он войдёт, думал Берды, нащупывая наган, первую пулю – Бекмурад-баю, вторую – ему.

Но Сухан Скупой, словно догадываясь, что ему угрожает, не входил и снова закричал:

– Хозяин!.. Бекмурад-бай, ахов!

– Придётся выйти, – усмехнулся Бекмурад-бай. – Иначе будет, как ишак, до полуночи вопить.

Он накинул на плечи халат и вышел. Оставшиеся прислушались.

Голоса со двора доносились глухо, но вполне внятно.

– Салам алейкум, уважаемый Бекмурад-бай! – хрипел Сухан Скупой.

– Алейкум салам, – отвечал хозяин. – Слезай с ишака, заходи в дом.

– Ай, норовистая скотина, убежит – потом не найдёшь.

– Привяжем, не убежит.

– Кто-нибудь отвязать может… Лучше здесь поговорим. Как тот голодранец, который в тюрьме сидит, не сдох ещё?

– Не знаю. Не интересовался.

– Хай, пусть сгинет всё человечество, если таких проклятых будет на свет производить! Я ведь того гадёныша во-от таким маленьким знал. Откуда бы догадаться, что он осквернителем закона станет? Я бы ему маленькому горло перервал.

– Ты, может быть, всё-таки зайдёшь в дом, Сухан-бай?

– Ай, ишак плохой, дорога длинная… В другой раз зайду.

А он не изменился, подумал Берды, напряжённо прислушиваясь к голосам за стеной. Как раньше ни к кому в гости не ходил, чтобы к себе приглашать не пришлось, так и теперь. Жадная тварь! Продал Узук Бекмурад-баю, сын шакала и черепахи! Как это я забыл про тебя, вонючий, вшивый хорёк? Тебе первому надо было проткнуть твоё толстое брюхо!..

А Сухан Скупой продолжал орать, словно разговаривал с глухим:

– Значит, говоришь, не подох ещё?

– Человек не знает, что его ждёт впереди, – сдержанно отвечал Бекмурад-бай, и по голосу его чувствовалось, что он уже тяготится разговором.

– Пусть отсидит свой срок, пусть вернётся в наши места! Пошлю опять подпаском…

– Что ему здесь делать? Не вернётся он.

Сухан Скупой хрипло засмеялся, закашлялся.

– Как не придёт! Я ему должен остался за работу. Не может человек не придти за своим добром… Да стой ты смирно, богопротивный ишак, сдохнуть бы тебе нехорошей смертью!

– В дорогу просится, – сказал Бекмурад-бай.

– Как бы не так! К сену ему захотелось, а не в дорогу. Каждую ночь, подлая скотина, отвязывается, целый стожок сена разворошил, а я это сено собирался весной дайханам подороже продать.

– Значит, плохое сено было, не стоит жалеть!.. Зайдёшь в дом?

– Хорошее… Не зайду…

– Ну, тогда пойдём, я тебя провожу немного, а то у нас собаки злые.

– Пойдём… Кх!.. Кх, подлая тварь! Пошёл, чтоб твою жизнь оводы забрали!.. Так вот, уважаемый Бекмурад-бай, пошлю я того парня снова подпаском в самые глухие места, а там…

Голоса отдалились, стали невнятными и замерли.

Гости посидели ещё немного.

– Мы слышали, что в Ахале не думают, много или мало пришло воды, – сказал один. – Там, говорят, ручей всё время течёт, никаких хошарных работ не надо.

– Да, арыки мы не чистим, – кивнул Берды, – но воды на поливы всё равно маловато.

Перекинулись ещё несколькими незначащими фразами. Хозяин не возвращался. Гости стали прощаться.

Пришёл работник Бекмурад-бая, видимо, получивший от хозяина распоряжение, постелил Берды постель. Берды лёг, прислушиваясь к шагам на дворе. Его привело сюда не желание посмотреть в лицо врага, он пришёл с тем, чтобы убить Бекмурад-бая, убить этой же ночью. Но усталость взяла своё, и он незаметно крепко уснул.

Рано утром, так и не увидев больше Бекмурад-бая, Берды ушёл. Аллах не захотел, чтобы правое дело свершилось в эту ночь. Что ж, можно подождать, всё равно ангел, ведущий счёт дням человека, отсчитывает последние шаги Бекмурад-бая по этой земле.

Можно подождать… Но куда пойти? Кто приютит одинокого человека? Может быть, Оразсолтан-эдже? Берды не хотел идти на пепелище своего недолгого счастья. Старуха, увидев его, расплачется, а у него нет сейчас слов утешения.

Можно завернуть к Огульнияз-эдже. Она всегда относилась к Берды по-матерински, угощала его чем-либо вкусным и даже сама сватала для него Узук. Бедная Узук! Сватали тебя за человека, просватали за горькую судьбу. Где ты теперь? Как живёшь, как несёшь на своих хрупких девичьих плечах тяжесть свалившихся на тебя невзгод? Чьи добрые руки утирают слёзы с твоих побледневших щёк, чьё участие баюкает твоё измученное сердце?..

Берды медленно шёл по дороге, занятый своими невесёлыми мыслями, когда его внимание отвлёк удивлённый возглас. Он очнулся от раздумий и увидел пожилую, круглую, как шар, женщину с лоснящимся, смуглым до черноты лицом. Он всмотрелся пристальнее и вздрогнул: это была та самая прислужница ишана Сеидахмеда, которая чуть было не выдала их с Узук ишану, но потом всё-таки помогла бежать. Сейчас она стояла в двух шагах от него, удивлённо раскрыв рот с жёлтыми, прокуренными зубами и пялила на него оловянные бляшки глаз.

Он прошёл мимо и тотчас услышал за своей спиной:

– Вий, одев кетени, не говори, что ты – из Ахала… Постой, йигит, постой, душа моя, я тебя знаю!

– Ну и знай на здоровье! – буркнул Берды, не останавливаясь. – Зато я тебя не знаю.

– Память короткая, как воробьиный нос!.. Как не знаешь? Я – Энекути. Вспомнил? Когда помогала тебе красавицу увозить, тогда ты знал меня!

– Ну, чего тебе надо, тётка? – хмуро спросил Берды. – Что ты от меня хочешь?

– Не сердись, джаным, не сердись, милый! – заворковала Энекути, подходя к нему. – Бедняжка Узукджемал до сих пор помнит тебя. Вах, какая красавица! Есть ли ещё на свете, есть ли на земле такая пери, как Узукджемал? Какая достойная пара из вас была бы! А проклятый Бекмурад-бай держит бедняжку в чёрном теле, заставляет её воду пить из следа задней ноги собаки. Замучил совсем бедняжку.

– А тебе какое дело до этого?

– Мне какое дело? – всплеснула руками Энекути. – Вах, джаным, да вы мне как родные! Когда я отправила вас из дома ишана, думала сам аллах радуется, что соединилась такая прекрасная пара. А когда узнала, что Бекмурад-бай, чтоб ему умереть без могилы, посадил тебя в тюрьму, три ночи не спала, плакала… Значит, ты вышел из тюрьмы, свет глазам своим? Выпустили тебя? Вот обрадуется бедняжка Узукджемал, когда я ей такую весть принесу!

– Здорова Узук? – спросил Берды, подчиняясь невольному желанию узнать весточку о любимой.

– Здорова, душа моя, совсем здорова! Похудела немножко, но такая красавица, что ни есть, ни пить неохота, только бы сидеть да смотреть на неё!

– Давно видели её?

– Недавно, совсем недавно!.. Я, джаным, жена шиха во-он того святого места, видишь? Узукджемал каждый четверг и каждую пятницу бывает у нас. Ты приходи потихоньку, я вас сведу. А там, аллах поможет, опять убежите.

Ранняя дорога была безлюдна. Энекути, говоря, стреляла глазами по сторонам, подпрыгивала, словно стояла не на холодной земле, а на раскалённых углях.

Может быть, нервозность женщины, а может быть просто подсознательное чувство опасности заставило Берды изменить первоначальное намерение. И когда Энекути предложила: «Ты можешь даже сейчас пойти к святому месту, а я приведу Узукджемал», он сказал:

– Вот что, тётка! За добрые слова тебе спасибо, за весть об Узук. Если бы ты помогла мне увидеть её, благодарил бы тебя до конца своих дней.

– Помогу, джаным, помогу, как не помочь! – заторопилась Энекути. – Разве я не знаю, как бьётся сердце в разлуке с любимой? Иди…

– Пойдём вместе, – решительно сказал Берды. – Ты ещё недалеко ушла от святого места. Проводи меня, покажи, где подождать. Я молиться стану, а ты пойдёшь за Узук.

Энекути не очень улыбалось возвращаться назад. Однако сообразив, что её нежелание проводить пария будет расценено им слишком близко к истине и тогда он скроется от Бекмурад-бая, от которого она рассчитывает получить хороший куш за такую новость, она согласилась:

– Пойдём, душа моя, провожу.

Они дошли до мазара, Энекути открыла дверь кельи, посторонилась, пропуская Берды первым.

– Здесь и молись, йигит хороший. А я побегу за твоей красавицей.

– А где твой ших?

– Он молится в другом месте. Нескоро придёт, не беспокойся.

– Что-то не припомню, чтобы здесь было святое место, – с сомнением сказал Берды.

– Забыл, джаным, пока в тюрьме сидел, всё забыл. Это очень сильное святое место, быть мне его жертвой.

– А мазар чей?

– Мазар Хатам-шиха, быть мне его жертвой. И жена шиха вместе с ним похоронена… Ну, ты сиди, а я…

– Погоди, – сказал Берды, шагнув вслед за Энекути наружу. – Не торопись.

– Тебе, йигит, девушку ждать – можно не торопиться, – возразила Энекути, а у меня своих дел много.

– Постой, тётка! – перебил её Берды, жёстко глядя в бегающие оловянные глаза. – Ты клятву знаешь?

– Какую клятву?

– Повторяй за мной: «Пусть меня живьём поглотит земля, пусть печёнку мою сожрёт бродячая собака, пусть, почернеет моё лицо на том и на этом свете, пусть у меня нутро перевернётся, если я скажу кому-нибудь, кроме Узукджемал, что видела Берды». Ну, быстро повторяй три раза!

Перепуганная Энекути, заикаясь, послушно повторила страшные слова. И вдруг, увидев в руке Берды наган, завизжала, присела, закрыв голову руками.

– Не кричи! – строго сказал Берды. – Смотри сюда! Если ты не побоишься нарушить клятву на святом месте, решив, что отмолишь её, то вот этот святой наган молитв твоих не примет, так и знай. Веришь в силу святого нагана?

– В-в-в-верю… – еле пролепетала Энекути.

– Тогда иди и помни, что короткая память сделает короткой твою жизнь.

У аллаха для праведных мест много

Километрах в трёх от ряда Бекмурад-бая простиралась солончаковая равнина, поросшая редкой растительностью. Ближний край её был ограничен глубоким оврагом, с которым смыкался арык. На стыке оврага и арыка, словно бельмо на глазу, примостилась полуразваленная мазанка, окружённая ветхим дувалом. Разросшийся куст гребенчука, трепеща на ветру подвязанными к ветвям лоскутками материи, поднимался из-за дувала, будто стремился дотянуться до густых зарослей лоха, в которых весной и летом гнездилось несметное количество птиц. Казалось какая-то тёмная сила из развалин пытается дотянуться до зелёного буйства зелени и потушить её яркие краски, пытается коснуться птиц – и тогда навсегда умолкнет их весёлый гомон и щебет. Но лох зеленел и плодоносил, птицы пели и выводили птенцов, а угрюмый гребенчук нелепо топорщился и шептал что-то старчески невнятное и злобное. Иногда под ним, у стены, маячили две тёмных фигуры и, только приглядевшись, можно было понять, что это – не пни от спиленных деревьев, а сидящие на корточках мужчина и женщина. Это было святое место.

Оно не пользовалось особой популярностью среди верующих. Кроме нескольких старух, изредка посещавших его по четвергам и пятницам, сюда почти никто не ходил. Служители-шихи жили впроголодь и, чтобы не умереть с голоду, вынуждены были во время обмолота зерна ходить по харманам. Дайхане подкармливали «святых» бездельников, но ворчали: «Чем с протянутой рукой ходить, подмели бы колоски вокруг харманов! Сколько колосков пропадает, а вы даже малую малость не хотите честным трудом получить. Почему птиц с лоха не сгоняете? Они столько плодов уничтожают, что вам вполне хватило бы на прокорм!»

Не жаловали дайхане шихов! Да и к самому «святому месту» относились с недоверием. Был на селе шутник, которого звали Баба-Зангар[16]16
  Зангар – вроде – «сорви-голова».


[Закрыть]. Он часто подшучивал над старухами. Вы кланяетесь святому месту, говорил он. А знаете, что это за место? Здесь Эненди – (так именовали легендарного Ходжу Насреддина) – похоронил своего ишака. Эпендн любил его и называл «мой пир», а глупые люди, подумали, что здесь и в самом деле пир похоронен. Дохлому ишаку вы кланяетесь, тётушки, а не святому пиру!

Дайхане смеялись шуткам Баба-Зангара, хотя находились и такие, которые ворчали на шутника, называя его пустословом. А баба-Зангар рассказывал:

«В то время, когда ещё отец мой был молод, жила в нашем селе очень красивая молодуха. Всем взяла, а детей пет! Ну, вы знаете, если красивая женщина бесплодна, говорят, что при рождении её коснулась пери: кого пери коснётся, те не рожают.

Конечно, муж переживал. Свёкор со свекровью переживали. А что поделаешь? Сходили бы на святое место помолиться, попросить у аллаха милости, да не было у нас своего святого места.

Зато был один парень, Аман Беспутный звали его, друг моего отца. Давно у него глаза на эту молодуху горели, а как к ней подступиться, не мог придумать. Однако недаром говорят, что кривой кол надо вбивать кривой колотушкой: придумал Аман.

Рос возле оврага куст гребенчука, тот самый, что и поныне растёт. Гребенчук как гребенчук, ничего в нём особенного не было. Расти он поближе к селу, может быть, и нашёлся бы на него добрый человек с топором, а так – стоял себе да стоял, пока Аман Беспутный на него внимания не обратил. И что вы думаете сделал Аман? Он был хитрый парень и понимал, что иначе, как через святого, до молодухи не доберёшься. Поэтому он однажды ночью идёт к гребенчуку и к каждой его веточке привязывает тряпку. А потом начинает распространять слухи, якобы этот гребенчук обладает чудесным свойством помогать бесплодным женщинам. Будто бы несколько женщин из соседних сёл подержались за ветви гребенчука, прося ребёнка, и через положенное природой и аллахом время получили просимое. А после в благодарность и чтобы люди знали о святом месте повесили на гребенчуке тряпочки.

Конечно, нашлись умники – они всегда находятся, – которые поверили россказням Амана Беспутного. Дошли слухи и до свёкра со свекровью той молодухи, ради которой Аман всё это дело затеял. Водят, водят, а толку нет. Почему? Аман новый слух пускает: дескать, молодуха должна одна ходить к святому месту и тряпочки на гребенчук вешать.

Пришла молодуха одна. А Аман парень из себя был видный, красивый. Стал он помогать красавице завязывать тряпочки на ветках. Завязывал, завязывал – и узелок крепкий получился – затяжелела молодуха.

После такого «чуда» многие поверили в силу гребенчука. Старики стали догадываться, что этот куст, видимо, вырос на месте погребения праведника, и нарекли место святым, дувалом его обнесли. А кто святой? Аман Беспутный святой, потому что он чудо сотворил!»

Так смеялся шутник Баба-Зангар, а к «святому месту», как мухи на падаль, стали один за одним сползаться шихи. Популярность места при них однако не росла, так как шихи приходили уже изрядно потрёпанные жизнью и временем и, конечно, не могли при всём своём желании творить таких чудес, как Аман.

Это продолжалось до тех пор, пока не появился Хатам-ших, предки которого, как говорили, горели праведным огнём. Хатам-ших был молод и силён, и слава святого места при нём стала расти, как обильно поливаемое деревце. Особенно усердствовали в этом молодые женщины, желавшие иметь детей и почти всегда получавшие желаемое после паломничества к святому месту.

Однажды в ноги Хатам-шиха упала молодая жена старого бая. Ших помог и ей. Когда у бая родился сын, тот на радостях нарёк его Овлиякули, что значит «раб святого», и устроил на святом месте большой той. Он горячо благодарил Хатам-шиха за божие благословение, клялся ему в вечной признательности и смотрел на него голодными, тоскливыми глазами собаки, готовящейся укусить исподтишка.

Хатам-шиха предупредили, что бай догадывается, каким путём у него появился сын, и что вообще ходят нехорошие разговоры в сёлах, где дети матерей, побывавших на святом месте, удивительно похожи друг на друга. Не в меру ретивому служителю святого места доброжелатели советовали отречься. Однако здоровяк ших, налитый силой своих тридцати лет, только посмеивался и поводил могучими плечами, говоря, что всё в этом бренном мире – от аллаха.

Через несколько дней после тоя, Хатам-шиха вместе с женой зарезали. Отводя от себя подозрения в причастности к этому убийству, бай приказал воздвигнуть над могилой шиха и его жены мазар.

Долгое время «святое место» оставалось без служителя. Его-то и облюбовала пронырливая Энекути, когда ишан Сеидахмед выгнал со своего подворья её и Габак-ходжама. Зная, как действуют на впечатлительных женщин разные таинственные силы, она сразу же по приезде начала рассказывать каждому встречному и поперечному о том, что Хатам-ших и его жена стали настоящими святыми: по ночам под куполом мазара горит огонь, а в ночь на пятницу из гробницы доносятся голоса и стоны святых.

Для вящей убедительности она, искушённая в различных проделках, с помощью которых ишан Сендахмед убеждал верующих в своей святости, велела Габакходжаму, которого она при посторонних именовала теперь Габак-ишаном, проделать в противоположных стенах мазара незаметные отверстия. К одному из отверстий она приспособила пустую бутылку, и с тех пор даже при самом незначительном ветерке из мазара доносились тихие вздохи и стоны. Женщины пугливо прислушивались, покачивали головами: «Вах, жалуется Хатам-ших, быть мне его жертвой, сетует на свою насильственную смерть».

Количество паломников, ищущих утешения и совета, увеличилось, а так как никто не приходил с пустыми руками, заметно возросли и доходы «святого места». Каждый четверг с утра начинала скрипеть калитка дувала, которым был обнесён мазар, и дворик наполнялся хворыми телом и духом. Часть их, наиболее старшая по возрасту, собиралась вокруг Габак-шиха послушать о борьбе аллаха с дьяволом, о том, как пророк победил шайтана, о богоугодных деяниях праведников. Женщины помоложе обычно собирались отдельной группой и сплетничали о своих делах. Некоторые просто так бродили по двору, ожидая, когда Габак-ших начнёт раздавать дога-амулеты от болезней. Таких амулетов Габак каждый четверг раздавал великое множество.

Вместе с другими женщинами ходила к «святому месту» и Узук. Уже много времени прошло с тех пор, как она стала второй женой Аманмурада. Сейчас Аманмурад собирается привести в дом третью жену, но Узук вес безразлично, пусть хоть пятерых приводит! Время притупило её душевную боль, но не примирило с мужем: чем меньше она его видела, тем спокойнее чувствовала себя.

Впрочем, сказать так было бы не совсем справедливо. С тех пор, как дайханин Торлы вытащил её из Мур-габа, она ходила какая-то опустошённая, равнодушная ко всему. Бурные волны ночной реки вылизали из её сердца все чувства, кроме испуганной, придавленной ненависти к Аманмураду и ко всему роду Бекмурад-бая. Она не знала, зачем она живёт на свете, не понимала, чему радуются люди.

Бекмурад-бай сдержал своё чёрное слово: он сделал для неё мир тюрьмой, а жизнь – сплошной пыткой. Но так было, пока Узук могла чувствовать, пока последняя капля не переполнила чашу терпения и не привела молодую женщину к мысли о самоубийстве. Самоубийство не удалось, но пришло равнодушие к жизни. Такое равнодушие, когда вся сущность бытия замыкается внутри человека, как за толстой крепостной стеной.

Завидуя втайне молодым матерям, борясь с естественными желаниями иметь ребёнка, Узук мрачно думала: «Не будет вам от меня наследника! Бесплодно, проклято богом ваше чёрное семя, даже навозного жука или серую скользкую жабу не способно оно породить. Вонючая гиена, которая копается в отбросах и пожирает падаль, благословеннее перед аллахом, чем вы! Сам городской табиб, – вы слышите, проклятые? – сам городской табиб сказал, что Аманмураду никогда не держать на руках собственного сына!»

Но если эта мысль приносила Узук злорадное удовлетворение, то желание иметь внука от Узук стало со временем болезненной манией, карающим мечом аллаха для её свекрови Кыныш-бай. Кыныш-бай ещё больше обрюзгла и одряхлела, её мутные, словно припорошенные пылью глаза постоянно гноились и уже почти не различали ярких красок мира. Но они ещё различали красоту. Совсем похожая на большую дряхлую черепаху, старуха ползала по кибиткам снох, а мысли её всё время возвращались к этой босячке, покрывшей позором их род, к младшей снохе. «Дай мне внука, подлая! – мысленно просила старуха. – Дай мне внука красивого, как ты сама, и провались в преисподнюю! В пашем роду не было красивых людей. Дай мне красивого внука, босячка!»

Когда пошла молва, что Хатам-ших исцеляет женщин от бесплодия, Кыныш-бай велела Узук идти на поклон к святому месту, несмотря на то, что Аманму-рад не имел детей и от Тачсолтан, несмотря на заключение городского табиба. Старуха не хотела мириться с мыслью, что всё дело в сыне, а не в снохах.

Чтобы не раздражать злобную старуху, Узук пошла раз, пошла два и три. Ничего не изменилось, но Кыныш-бай прознала, что сноха не бывает на святом месте, просто где-то пережидает время и возвращается домой. Рассвирепевшая старуха накинулась на неё с бранью: «Аманмураду расскажу – душу твою из горла вынет!» Узук равнодушно ответила: «Ну и пусть…», и старуха замолчала. Вскоре Хатам-шиха убили, ходить на поклонение стало не к кому.

И всё же, когда появился новый ших, когда паломники стали приносить слухи о плаче и стенаниях духа в мазаре, Кыныш-бай снова приступила к невестке, требуя, чтобы та сходила к гробнице святого Хатам-шиха. «Сходи, – упрашивала она ту, которую с радостью удавила бы собственными руками. – Хатам-ших стал горящим праведником, каждую пятницу люди слышат его голос. Сходи послушай и ты, попроси у него сына, с молитвой, со слезами попроси. Стремлению – свершение, Покажи святой матери Энекути-эдже свой живот, сделай, что она тебе посоветует. Или тебе самой не хочется иметь сына?»

Узук пошла. В Габак-шихе она сразу же узнала того ходжама, который выгонял её мать из кельи ишана Сеидахмеда. А в его жене – прислужницу ишана, ограбившую её в ночь побега с Берды, как свирепый кал таман грабит одинокую кибитку. Святости, конечно, в мазаре с такими служителями было меньше, чем воды в летнем каке[17]17
  Как – лужа на такыре.


[Закрыть], но, в конце концов, какая разница, з мазаре коротать бесполезное время или дома?..