Текст книги "Судьба. Книга 2"

Автор книги: Хидыр Дерьяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Но Узук должна умереть как развратница и разрушительница семейного очага! Это Кыныш-бай решила бесповоротно. Может быть, она даже не виновата, может быть, всё это выдумки Амансолтан, жаждущей отомстить за гибель своей дочери, – всё равно! Эта проклятая заслуживает позорной смерти уже за одно то, что, опорочив имя мужа, сбежала с каким-то подпаском. Слишком долгим было снисхождение к ней, слишком долго ждало её наказание. Но теперь время пришло. Пусть кричит она, что умирает безвинной! Кто услышит её голос? А те, кто услышит, не поверят, потому что глаза их будут видеть совсем другое.

Останется внук Довлетмурад. Он ещё очень мал, потом ему расскажут, что мать его была убита, когда ему исполнился год. И он, возможно, не поверит в виновность матери, потому что ни водой не смывается, ни огнём не выжигается, ни ножом не выскабливается особое чувство сына к матери. И если его сердце пе дрогнет при известии о том, как погибла его мать, значит в груди у него не человеческое сердце, а звериное, поросшее лохматой шерстью! Но ещё неизвестно, что впитает в себя при воспитании Довлетмурад.

– Знаете теперь, какие у меня ружья? – хрипло засмеялась Кыныш-бай и закашлялась. – Вам я их не дам. Я сама знаю, кому они предназначены.

– Кому? – спросил Бекмурад-бай, в упор глядя на мать. В его вопросе не было и тени шутки, он звучал как приказание.

– Одну лепёшку мергимуша я подарю тому, кто поднял нож на моего сына. Вторую – тому проходимцу, с которым эта баба бежала в Ахал. Они протянули руки на моё благополучие. Но протягивающий руку сам не знает, в каком огне он сгорит!

– Где ты сумеешь отыскать этих бродяг, чтобы дать им выпить свой мергимуш? – усмехнулся Бекмурад-бай. – У них у каждого по восемь ног и ни одного жилья! Сегодня они в одном коше ночуют, завтра – в другом, послезавтра – вообще неизвестно где.

– Ай, сынок, ты не знаешь своей матери! – уверенно сказала Кыныш-бай. – Твоя мать, сынок, из тех, кто змею острижёт и из блохи жир вытопит! Не стану я их искать, даже из дому не выйду. Сами ко мне придут, сами мергимуш возьмут, сами выпьют. Где выпьют, то место и станет для них вечным пристанищем. Есть у меня помощник для этого дела.

– Может, скажешь нам, кто он такой проворный?

– Не скажу, сынок, не спрашивай об этом! Вот когда услышишь, что оба проклятых с треском лопнули, тогда спроси – тогда отвечу. А раньше – не скажу.

Конца разговора дочка Худайберды-ага не слышала. Она испугалась, что её заметит гелнедже, которая живёт в мазаре Хатам-шиха* Когда та ушла, во дворе осталась желтоволосая женщина, приехавшая из города с Бекмурад-баем. Она ходила возле кибиток и всё время смотрела по сторонам, а чаще всего поглядывала на белую кибитку Кыныш-бай и даже как будто вознамеривалась подойти к ней, но раздумала.

Девочка потихоньку оставила своё убежище и направилась было домой, но, подумав, свернула к кибитке Узук.

– Заходи, Маяджик! – ласково приветствовала её Узук.

Не успев закрыть дверь, дрожа от возбуждения, девочка выпалила:

– Гелнедже Узукджемал, тебя хотят убить вместе с дядей Торлы.

– Кто хочет убить?

Торопясь и глотая слова, Маяджик рассказала всё, что ей удалось подслушать. Она всё время оглядывалась на дверь, словно опасалась, что ворвутся те, чью чёрную тайну она раскрыла, и убьют её вместе с тётушкой Узукджемал.

Узук долго сидела, как закаменевшая. Новость ошеломила её. Сейчас, когда она только внешне заставляла себя выглядеть печальной и подавленной, а внутри уже оттаивала и оживала для счастья, – сейчас это было особенно ужасно.

Маяджик беззвучно заплакала.

– Ты чего? – спросила Узук, утирая ей слёзы подолом старенького платья. – Не бойся, ничего страшного не будет.

Маяджик показала ей гупбу, кончик конуса которой был немного помят:

– Вот… зубами я прикусила, когда слушала… Не заметила сама… Теперь Кыныш-бай не возьмёт её и муки не даст, а мама будет ругаться…

Стряхивая тяжёлую глыбу мыслей, Узук через силу улыбнулась и погладила девочку по голове.

– Из-за такой чепухи плакать не стоит. Если бы слёзы помогали, то потоки моих слёз уже давно потопили бы тех, кто сейчас мне копает могилу! От плача, светик мой, никому ещё пользы не было. Давай сюда твою миску!

Она наполнила миску мукой до краёв.

Маяджик смотрела на неё преданными глазами. Худенькие, острые коленки девочки выглядывали из прорех ветхого платьица. Узук поставила миску на пол, развязала чувал и вытряхнула из него два совсем крепких полушёлковых платья.

– Возьми, Мая! Вы наверно все свои вещи уже на муку променяли? Пусть одно из этих платьев мама носит сама, а второе для тебя перешьёт. Скажешь ей, что я бы сама перешила, но у меня может времени не хватить.

– А как же ты, гелнедже?

– Обо мне не беспокойся, у меня ещё много есть. Ты каждый вечер, как стемнеет, приходи потихоньку ко мне. Я тебе ещё кое-что подарю, а то ведь эти злодеи не отдадут мои вещи в добрые руки. Они даже заупокойной молитвы надо мной не прочитают, не похоронят на кладбище, а будут волочить мой труп по пыли и бросят где-нибудь в яму, как труп издохшей собаки!

Девочка снова заплакала, на этот раз от жалости к доброй гелнедже Узукджемал.

– Что станешь теперь делать? – спросила она сквозь слёзы.

– Что мне делать? – Узук тяжело вздохнула. – Не знаю, Маяджик. Наверно, на моём несчастном лбу это написано… Иди, не плачь… Только никому, кроме матери, не говори, что я дала тебе эти вещи, моя медовая. А завтра ещё приходи.

Девочка, всхлипывая, ушла.

Узук подошла к колыбельке сына и наклонилась над ним. Розовый пухлощёкий малыш спал и сладко причмокивал во сне. Крошечные пальчики его рук, словно перетянутые в суставах ниткой, тихо шевелились. Нежные, как хлопковый пух, волосёнки уже начали темнеть, но ещё курчавились смешными ягнячьими завитками.

Вот так, мой маленький, к твоей маме пришла чёрная смерть. Скоро придут злодеи, жаждущие напиться моей тёплой крови. Они ворвутся, как голодные псы или прокрадутся незаметно, как крадётся в темноте змея. Но они придут и окунут руки в мою кровь. А потом помоют их водой и скажут, что очистили. Не очистят! До дня Страшного Суда будет стекать с их пальцев кровь невинно загубленных ими!

Говорят, аллах создал людей для счастья, но дал им вместо этого страдания, и сердце его не сжимается от тех бедствий, которые обрушиваются на человека. Где же твоё сострадание, мой всемогущий бог? Когда мясник точит нож, неразумная овца спокойно кладёт голову на яму для стока крови. Но человек – не овца. Он слышит скрежет точимого ножа – и понимает значение этого звука. Он знает, что руки палача сильны, а сердце – твёрже камня и холоднее льда. Человек ожидает смерти и умирает ещё до того, как пришла она. Разве это можно вынести, господи! Ведь ты – милосердный и милостивый. Как ты допускаешь такое?!

Ах, сынок, мой единственный! Если бы я была грамотной, я написала бы на бумаге всю свою горькую жизнь и оставила бы эту бумагу тебе. Когда-то ты прочитал бы и всё понял. Или дал бы прочесть грамотному человеку. Но я не умею писать, и ты никогда ничего не узнаешь, мой маленький, как не знают многие сыновья о той страшной, незаслуженной участи, которая постигла их матерей. Нет, сын мой, ты должен узнать! Твой отец никогда не поверит в позор твоей матери! Он объяснит тебе, маленький, кто убил её и за что, он воспламенит твоё сердце, моя кровиночка!..

Соль – дешева, но и тяжела

Дни стояли тёплые, однако по ночам было уже довольно холодно, и те, кто запасся топливом, начинали разжигать оджаки. Топили и в мазанке Торлы. Он не (обирал колючку, справедливо считая, что, поскольку работает на Бекмурад-бая, имеет право пользоваться байским топливом. Когда жена остерегала его, он, посмеиваясь, утверждал, что делает это не на глазах у всех, а потихоньку, не раздражая завистников. – Торлы был весёлым человеком.

Вот и сегодня, сидя возле оджака и поглядывая на спящих ребят-погодков, он пошевеливал палочкой огонь и говорил жене:

– Ты только посмотри на этих внуков Кемине! Спят сном праведников и никаких забот им нет. Один вон голову в дырку одеяла просунул и думает, видно, что за райскими гуриями подсматривает!

– Измучилась я с этим одеялом, – сказала жена, отложив прялку и поправляя спящих малышей. – Одни дыры!

Торлы лукаво покосился на неё.

– Я бы его давно выбросил, да боюсь, что ты пожалеешь.

– Я пожалею?! Что я от него хорошего видела?

– Неужели забыла, Джемал моя? Неужто не помнишь, как пришла невестой под это одеяло?

– Теперь от него тех радостей не дождёшься. Чем больше ждёшь, тем дальше они становятся. Сжечь его надо – и всё! На нём дыр больше, чем на знаменитой шубе молла Кемине.

– Ты оказывается умная у меня, гелин-бай! Давай сожжём! Я подумал, что если счастье случайно и заглянет в наш дом, то при виде этого одеяла повернёт назад, скажет, мол, с такой бедностью я не справлюсь. Наш дом – настоящий дворец царя бедности, и чтобы разрушить его, нужно очень сильное счастье. Беда только, что счастье всё время проходит мимо нас к дверям Бекмурад-бая, а к нам одна бедность заходит. Тебе не кажется, моя Джемал, что на нашем одеяле пьёт чай бедность всего аула? Сидит, как в гостях, и пьёт. А если мы сейчас сожжём одеяло, бедности не на что будет присесть и она пойдёт искать более гостеприимные дома.

Джемал улыбнулась.

– Один, говорят, на вошь рассердившись, шубу сжёг. Вошь уничтожил, но и голым остался. Как бы ты не стал похожим на него.

– Это почему же?

– От этого одеяла много дыма будет, и дым выест глаза счастью, если оно окажется поблизости.

– Ай умница моя, гелин-бай! Всё угадала, только немножко не так. Если дым попадёт в глаза счастью, оно не разыщет дверей Бекмурад-бая и обязательно войдёт в наши двери.

Жена, смеясь, легонько хлопнула Торлы по спине:

– Всегда ты оказываешься прав! А что хану Морозу скажешь, когда одеяло сожжёшь? Мороз-хан сразу сделает твою спину похожей на перевёрнутую ступку и будет целую ночь мурашки в ней толочь. Как упросишь ею смилостивиться?

– Что же делать, гелин-джан? Самого аллаха не упросишь мольбами, что уж тут о Мороз-хане говорить! Аллах не считает нас достойнее вора, который украл ишака у кази, и когда просишь у него доли, он говорит: «Вот тебе – муки, вот тебе – труды, вот тебе – занозы, а плоды – Бекмурад-баю», Так же, наверно, и Мороз-хан скажет.

– Не тормоши огонь! – прикрикнула на мужа Курбанджемал. – Сейчас Мороз у порога лежит и только глазами на огонь хлопает, а как погаснет оджак, он сразу под одеяло заберётся.

– Ничего не выйдет! – сказал Торлы. – Если мы раньше него залезем под одеяло, он между нами не поместится, за это я могу ручаться!

– Не болтай непотребного! – немного смутилась Курбанджемал.

– Это почему же? – Торлы сделал удивлённые глаза. – Я говорю правду!

– Правду говорит или сильный, или глупый.

– Считай меня одним из них и послушай, что я тебе расскажу, гелин-бай. Когда мы на земляных работах были, к нам один раз приволокся Габак-ших и начал болтать перед усталыми людьми, что, мол, аллах сказал: «Труд – от тебя, сытость – от меня». Мои сосед и говорит ему: «Ишан-ага, если от человека должен быть труд, то вот вам моя лопатка, выкопайте мне делянку».

– Дурной твой сосед! – засмеялась Курбанджемал. – Выдумал тоже – шиха заставить землю копать!

– Ничего не дурной! Я тоже сказал: «Вот вы, ишан-ага, толкуете, что за действие полагается сытость. То, что я делаю, это – действие, однако аллах не даёт мне сытости. Вы же ничего не делаете, а бог вам посылает, Отчего бы это?» Ших съёжился, как побитая собака, и говорит: «Я прошу у бога, и бог мне даёт». «Я тоже прошу, – говорю, – не у шайтана прошу – у бога прошу». «Значит плохо просишь, – говорит. – Не от сердца просишь». Я ему стал объяснять, что не только от сердца – все, начиная от моей глотки, до всех внутренностей и кишок просит, но просьбы эти никто не слышит. «Вставай пораньше, – говорит ших, – и усердно молись целый день». «А кто станет, – спрашиваю, – делать мою работу?» Совсем одолел бы я шиха, да мираб не вовремя заставил за кетмень взяться.

– Ничего ты не одолел бы, – сказала Курбанджемал. – Ших, он как косточка от арзуба выскакивает, чуть посильнее пальцем сожмёшь.

Вошла Узук, чуть слышно поздоровалась:

– Мир вам…

– Проходи! – радушно сказала Курбанджемал и подвинулась, освобождая место. – Проходи, садись.

– Я здесь! – Узук опустилась на корточки у порога.

Однако хозяйка, а за ней и Торлы запротестовали и общими усилиями усадили гостью на почётное место.

– Плохие вести, – сказала Узук, не глядя на Курбанджемал и Торлы и чувствуя себя виноватой перед ними. – Если раньше мы слышали, что кто-то застал свою жену и убил её, мы хватались за ворот, плевали через плечо и просили аллаха, чтобы он отвёл от нас подальше такую позорную участь. Теперь я понимаю, как мы были слепы! Мир этот – мясной базар, на который каждый приносит тушу, освежёванную его руками. Тех, кого убили, мертвы. Их язык – нем, и глаза – слепы. Они ничего не могут сказать в своё оправдание. А убившие ходят с красными руками и открытыми лицами, они торгуют своей совестью и жизнью убитых, и никто не поинтересуется, где кончается их правда и где начинается ложь. Это никого не трогает, пока такое же горе не свалится на его собственную голову. И я начинаю понимать, что Бекмурад-бай решил торговать на мясном базаре, что он – мясник и ищет свою жертву.

– Ты о чём говоришь, Узук? – встревоженно спросила Курбанджемал и посмотрела на мужа.

Торлы недоуменно пожал плечами.

– Я говорю о том, – сказала Узук, что нас с братом Торлы ожидает участь жертв мясника. Мне неизвестно, когда она настигнет нас. Может быть, если узнают, что я сейчас сижу у вас, она настигнет нас сегодня.

И Узук, не таясь, рассказала обо всём, что услышала от дочки Худайберды-ага.

Курбанджемал в ужасе всплеснула руками и крепко ухватилась за свой ворот, шепча: «Боже мой… боже мой!..» Торлы нахмурился и приказал ей:

– А ну-ка, найди мой нож!

Она быстро метнулась к чувалу, вытащила узкий синеватого отлива нож с белой костяной рукоятью.

Торлы подышал на сталь клинка, вытер его о рукав халата и попробовал остроту лезвия на коготь.

– Ты помнишь, брат Торлы, – снова заговорила Узук, – как ты спас меня, когда жизнь скрутила меня и толкнула с обрыва Мургаба. С тех пор я считаю тебя своим родным братом, хотя я и в самом деле искала смерти. Но сейчас я умирать не хочу. У меня есть сын, у меня есть… есть стремление, цель жизни. Я очень хочу жить, брат Торлы! Чем больше я уверена, что меня убьют, тем сильнее хочу жить! И я не отдам им дёшево свою жизнь!

– Правильно! – одобрительно воскликнул Торлы. – Я всегда говорил, что у тебя сердце, как барс, запертый в клетку! Он робок потому что бессилен, но если его выпустить, он станет страшен. Твои страдания сломали клетку. Я рад, что ты не хнычешь и не падаешь духом! Возьми мой нож и не дай ослабнуть своим рукам в минуту гнева!

– Спасибо, брат мой, – голос Узук подозрительно дрогнул, но она справилась с собой. – Спасибо тебе, Торлы, но у меня есть свой нож. Вот, видишь?

Из рукава пуренджика она вытащила почти трёхгранной формы туркменский пачак и показала его Торлы.

– Я не расстаюсь с ним со вчерашней ночи. Он теперь мой самый близкий товарищ. Я поняла, брат Торлы, что источник слёз никогда не иссякнет. Его надо иссушить самой, если не хочешь захлебнуться в собственных слезах – больше никого они не утопят. Пословица говорит, что долго преследуемый трус становится героем. Может быть, я не стала героем. Я не утверждаю, что я герой. Но я не отдам свою жизнь, не взяв за неё взамен другую!

Ещё не успокоившаяся Курбанджемал заплакала, обняв Узук:

– Бедная ты моя! Что же это за напасти на нашу голову! Что это за жизнь такая, будь она трижды проклята!

Узук мягко, но решительно отстранила её от себя:

– Не надо слёз, милая сестра! Я уже отплакала за нас всех. Вода точит даже камень, но все наши слёзы не могут тронуть каменные сердца. Разве такой жизни я хотела! У меня были хорошие мечты, красивые желания, – всё уничтожено, всё растоптано. На мои мечты судьба послала мне бурю. Она чуть не сломала меня, но – не сломала! А теперь я не пойду навстречу смерти, как овца под нож!

Торлы был добродушным, жизнерадостным парнем. Настолько жизнерадостным, что некоторые считали его несерьёзным, пустоватым. Он никогда не падал духом, никто не видел его угрюмым или задумчивым. Там, немногие вздыхали и чертыхались, он отделывался шуточками. Даже Курбанджемал, ещё не бывшая его женой и втайне вздыхавшая по статному и весёлому парню, не поверила сразу, когда он сказал, что хочет посылать к ней сватов, – как-то слишком просто и легко всё это произошло. Она сказала об этом вскоре после свадьбы, а Торлы посмеялся и ответил, что только неразумные люди усложняют жизнь, которая и без того далеко не легка. И ещё сказал, что вздохи и тоска в ответ на превратности жизни – это большой верблюжий вьюк, а шутки и смех – маленький хурджун. С маленьким грузом в пути свободнее, хотя, конечно, дорога от этого не становится менее ухабистой.

Однако сейчас Торлы был серьёзен и зол. Глаза его, обычно искрящиеся доброжелательным лукавством, поблёскивали острой холодной решимостью. Может быть, Курбанджемал так казалось, но она чувствовала в муже какую-то новую внутреннюю силу, и глядя на него, с радостным удивлением признавалась себе, что таким он ей нравится больше, такого его она любит сильнее, хотя сильнее, казалось бы, уже некуда.

– Приходили бы скорее, что ли! – с вызовом сказал Торлы и повертел нож, любуясь отсветами на его лезвии. – Если хотят убивать, пусть приходят сейчас! Пусть выходят на середину – и посмотрим, кто на что способен. Посмотрим, кто – трус, а кто – храбрец!

– Не храбрись! – поддела его Курбанджемал. – Заяц тоже уши торчком держал, пока его на вертел не посадили. Придут они с наганами – куда ты со своим ножом?

– Вах, моя умная гелин-бай, ты сказала правду, только – наоборот! – улыбнулся Торлы, постепенно обретая своё обычное душевное равновесие. – Кто же на такое дело с наганами ходит? На такие дела идут воровским обычаем, с ножами идут, с верёвками. Сначала – свяжут, потом – зарежут. Всё тихо, без шума, спокойно. А уж когда всё будет сделано, только тогда начнут кричать и плевать за ворот. Только тогда и никак раньше, Джемал-бай!

– Торлы! – сказала Узук. – Мне никуда не деться от моей чёрной судьбы, она, видать, у меня на роду такая написана. Я постараюсь мужественно встретить всё, что мне предстоит. Но тебе-то зачем погибать? Ты чуть не погиб, спасая меня из Мургаба, и сейчас я снова подвела тебя вплотную к смерти. Беги отсюда, спасайся! Я пришла сюда не за тем, чтобы просить помощи или сочувствия, а чтобы предупредить тебя, спасти от недоброго. Беги!

– Замолчи, женщина! – рявкнул побагровевший Торлы. – Ты что мне советуешь?!

Курбанджемал испуганно ойкнула, завозились и заплакали дети.

На лице Узук мелькнула бледная улыбка. Мелькнула и погасла, как упавшая в воду искра,

– Не сердись, Торлы, не сердись, брат мои! Я не хотела тебя обидеть!

– А зачем говоришь глупые слова?

– Я женщина. Могу иногда сказать не так, как надо.

– Ты держишь в руке нож и стала на тропу мужчины!

– Всё равно, я женщина, брат мой… Я хотела, чтобы ты разыскал Дурды, моего брата, и Берды, которого я люблю. Чтобы ты рассказал им о новом несчастье, которое свалилось на мою голову. Пусть простят мне все обиды, если не доведётся больше встретиться. И ещё я подумала, что, если тебя не будет, здесь, то моя жизнь тоже продлится, потому что старуха захочет, чтобы меня убили обязательно вместе с мужчиной, с тобой. Пока ты не вернёшься, они ничего не предпримут.

Торлы с сомнением посмотрел на Узук, потом подумал, почесал за ухом и согласился:

– Им нужна не столько твоя смерть, сколько твой позор? Пожалуй, ты права.

– Конечно, права! – обрадовалась Узук. – Если выполнишь мою просьбу, на том свете должником твоим буду!

Торлы снова насторожился.

– На том свете мне не надо! Может, ты в райском Ахале станешь жить, а меня в райском Мары поселят – у аллаха на этот счёт свои соображения, с нами он не советуется!

– Ты хоть сегодня придержи язык насчёт аллаха, – с лёгким упрёком сказала Курбанджемал.

– А чем «сегодня» отличается от «вчера»? – засмеялся Торлы. – Разве только тем, что вчера мы не знали, с какой стороны на нас камень упадёт, а сегодня знаем и можем уклониться от него? Так это не аллах нас надоумил, а Маяджик – дочка покойного Худайберды-ага помогла.

– Ты, наверно, и в могиле шутить станешь!

– А почему не шутить, если собеседник найдётся! – Торлы посерьёзнел и обратился к Узук. – Ты не подумала, чтобы самой тебе убежать отсюда?

Узук горестно вздохнула:

– Не могу я бежать!

– Кто тебе мешает?

– Мешают…

– Думаешь, станут следить и догонять?

– Это – тоже. Но я не могу бросить ребёнка.

– Зачем бросать! Бери его с собой!

– Нет, Торлы. Не могу подвергать опасности его невинную жизнь. Пусть погибну я – он останется: частица моей души и моего тела.

Торлы досадливо крякнул и опять почесал за ухом,

– Ты чего, умные мысли из головы выковыриваешь? – пошутила Курбанджемал, раздувая полупотухший оджак. – Сейчас чаем тебя напою – просветлеет в голове.

Торлы смолчал. Сказала Узук:

– Милые мои брат и сестра, может быть, вы считаете, что я в чём-то неправа, может быть, вы, как и другие люди, считаете меня невесткой Бекмурад-бая? Это совсем не так! Род Бекмурад-бая для меня – чужой род, Аманмурад – мне не муж! И я – не жена его! Когда меня привезли и приступились с обручением, я поклялась перед своей совестью, что скорее умру, чем дам согласие. Не думайте, что данная тогда клятва сейчас уже нарушена. Она завязана крепким узелком и развязать её может только моё сердце, а оно отдано навечно другому. И за то, что я не вошла в их род, они обрушили на мою голову такой ад, который живому человеку нельзя вынести. Они топтали меня ногами, заставили пролить столько слёз, что, если бы собрать их все вместе, они хлынули бы силевым потоком. И этого им оказалось мало! Они хуже того дракона из сказки, что глотал живых людей! Дракон хоть изредка бывал сытым, а они – никогда!..

– Ладно! – угрюмо промолвил Торлы. – Где искать твоего брата?

– Не скажу, потому что сама не знаю. Он, бедняга, бродит, как бездомный каландар, и нет у него постоянного места, где можно было бы преклонить голову.

– А непостоянное есть?

– Не знаю… Разыщи в нашем селе тётушку Огульнияз – она поможет. Или, постой, лучше сына её Клычли найди! Он – друг Берды.

– Это тот Клычли, что на Абадан женат, на дочке Аннагельды-уста?

– Да-да, он самый!

– Ладно, найду его, донесу твою весть. Только ты не говори мне: «Спасай свою голову!» Я, кажется, начинаю разбираться до конца во всех этих делах. Они знают, что соль – дешева, но ещё не знают, какая она тяжёлая. Пусть попробуют взвесить, если подставили весы!

– Довольно вам о плохих вещах говорить! – сказала Курбанджемал. – Если от слова «мёд» во рту не становится слаще, то от слова «соль» губы всё равно сводит. Давайте пить чай и говорить о чем-нибудь более приятном.

– Давайте, – согласился Торлы, придвигая к себе чайник и делая «кайтарму», как в шутку называют процесс переливания чая в пиалу и обратно в чайник, чтобы заварка делалась крепче. – Чай всегда полезен, особенно после разговора с женщинами.

– Насчёт женщин ты не остри!

– Хочешь сказать, что вы острее?

– Пей чай, пожалуйста, пей! Просвежи свою мутную голову.

– Чай я выпью, но ты мне ответь на вопрос, не прячься, как ёж в свои колючки.

Узук посмотрела на них светлыми глазами и смахнула с ресниц непрошенную слезинку, капнувшую в пиалу.

– Эй, осторожней! – в притворном испуге закричал Торлы. – Зачем чай солишь? Это туркменский чай – не киргизский!

– Пусть лучше в чае соль, чем в сердце, – сказала Курбанджемал.

– Счастливые вы люди! – улыбнулась Узук. – Дружно живёте и весело.

– Не унываем! – самодовольно подтвердил Торлы и подкрутил ус. – Но отвечать моей гелин-бай всё равно придётся!

– Что тебе отвечать! – отмахнулась Курбанджемал. – Назови мне такого джигита, как Сульгун-хан!

Торлы иронически присвистнул:

– Это которая разбойничает на большой дороге?

– Не только разбойничает! Многие люди благословляют её имя!

– Те, которые вместе с ней караваны грабят?

– Те бедняки, которых она спасает от голодной смерти! И вообще, я просила говорить о чем-нибудь весёлом, а ты – всё своё!

– Тогда давайте встанем на колени и дружно попросим у аллаха скорой и тихой смерти всему роду и потомству Бекмурад-бая, – сказал Торлы, подмигнув. – Более весёлого разговора я не знаю.