Текст книги "Судьба. Книга 2"

Автор книги: Хидыр Дерьяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

В каждом ауле – своя погода

Вокзал – всегда многолюдное место, особенно если это вокзал большого города. Встречающие мнутся у края перрона, заглядывают вдоль рельсовой линии, прислушиваются к далёким гудкам, словно от их желания поезд придёт быстрее, чем ему назначено расписанием. Так было всегда, так было сегодня. Ровно в шесть послышался приближающийся гудок паровоза, и поезд с мягким шипением осадил у перрона. Из тамбуров хлынули приезжие.

Из среднего вагона, остановившегося прямо напротив вокзального входа, вышел бодрый, крепко сбитый мужчина в красном шёлковом халате и дорогом тельпеке. Его иссиня-чёрная, без единой сединки, розно подстриженная борода придавала смуглому лицу грозный и неприступный вид. Чёрные глаза, лишённые живого выражения, походили на глаза змеи. Но более внимательный наблюдатель приметил бы в них скрытое напряжение и беспокойство. Насторожённая жестокость во взгляде наталкивала на мысль, что приезжий, наверное, главный палач при дворе эмира Бухарского. Тот, кто подумал так, ошибся бы не на много: приезжим был Бекмурад-бай.

Перекинув через руку плотно набитый ковровый хурджун, он пошёл в сторону города, туда, где в ожидании седоков стояли фаэтоны. Рядом с ним шла интересная рыжеволосая женщина. Это была татарка Ханум – марыйская жена Бекмурад-бая.

Выйдя на привокзальную площадь, Бекмурад-бай повелительно крикнул:

– Эй! Фаэтон!..

Коренастый, лет тридцати парень, в синей косоворотке и с рыжеватыми усами, тоже приехавший этим поездом, обернулся на крик и изумлённо тихо присвистнул. Недаром, видно, говорят, что мир – широк, да дороги узки: не случайно они свели на Ашхабадском вокзале марыйского богача Бекмурад-бая и механика водяных насосов Эгригузерской плотины Сергея Ярошенко.

Расторопный фаэтонщик, опередив остальных, подкатил на зов. Презрительно оглядев обшарпанный фаэтон и понурых лошадей, Бекмурад-бай махнул рукой:

– Ты – не надо! Уходи!.. Во-от ты, зелёный, давай!

Подъехал новенький, сверкающий лаком фаэтон, горячие кони грызли удила, роняя на землю клочья пены. Что-то знакомое почудилось Бекмурад-баю в усатом лице фаэтонщика-азербайджанца, угрюмо исподлобья смотревшего с высоты своего сиденья. Но мало ли с кем и когда встречался за свою жизнь Бекмурад-бай, чтобы помнить какого-то там фаэтонщика! Он сел и назвал адрес, глядя, как с трудом карабкается на подножку Ханум, и не делая ни одного движения, чтобы помочь ей.

Усатый возница помедлил, словно раздумывал, ехать или не ехать, не поворачиваясь к седоку, сказал:

– Раз мигнул, два мигнул – адрэс пришёл. Сколько дэнга платил?

И опять знакомые интонации послышались Бекмурад-баю. Вспомнить бы ему пословицу о широком мире и узких дорогах, вспомнить бы возницу, который в Ахале вёз их с Сарбаз-баем и Вели-баем к Овезмамеду и который отказался везти Узук, когда её отняли у Нурмамеда. Но он опять не вспомнил и только сердито сказал:

– Ты не торгуйся, если деньги нужны! Гони быстрее, не нищего везёшь!

Азербайджанец проворчал что-то невразумительное, словно цепной пёс из конуры, разобрал вожжи, грозно гикнул. Кони с места взяли в карьер, Бекмурад-бай сильно качнуло к спинке сиденья, упавшая Ханум испуганно вскрикнула. Фаэтонщик ещё и ещё вытянул кнутом вдоль сытых конских спин, будто вымещал на них непонятную злость. Фаэтон загрохотал по мостовой.

Возле свежевыбеленного дувала, за которым сквозь густую зелень деревьев краснела крыша особняка, сердитый возница остановил лошадей. Пока Бекмурад-бай расплачивался, мимо них промчался тот самый старенький фаэтон, от которого отказался на вокзале спесивый бай.

Азербайджанец дважды пересчитал деньги, проводил взглядом своих седоков, входивших в калитку, проделанную в дувале, громко плюнул и поехал прочь.

По длинной аллейке, обсаженной цветами всевозможных оттенков, Бекмурад-бай и Ханум прошли к дому, стоявшему в глубине широкого чистого двора в сплошной тени разросшихся маклюр. За стеклянной дверью веранды послышался радостный голос:

– Коля! Вставай, слышишь! К нам гости! Бекмурад-бай приехал!

Из дома вышел тот, кого называли Колей – высокий средних лет человек с приветливым лицом и пышными русыми усами. Он пожал руку Бекмурад-баю, обнял его за плечи и повёл в дом, расспрашивая на ходу о здоровье, делах и обо всём том, о чём принято расспрашивать по традиции восточных приветствий. На Ханум он не обратил внимания, словно её и не было. Исправляя нетактичность мужа, его жена подхватила гостью под руку и, защебетав, повела её в дом.

– Не обижайтесь на него, – говорила она, нежно прижимая к себе локоть гостьи, – он рассеянный человек и вдобавок близорук, он просто вас не заметил.

– Ну что вы, какая может быть обида! – расплывалась в улыбке Ханум, зорко подмечая все мелочи обстановки и прикидывая, как сделать похожей на эту свою марыйскую квартиру. – Я совсем не обижаюсь. У мужчин свои, мужские, дела, у нас, у женщин, свои.

– Присаживайтесь, пожалуйста, на этот диван! Я сейчас распоряжусь по хозяйству…

– Да вы не беспокойтесь.

– Помилуйте, какое беспокойство! Мы очень рады дорогим гостям!..

Пока мужчины, сидя на прохладной веранде, перекинулись двумя десятками неторопливых фраз – непременных предшественниц любого серьёзного разговора, пока Ханум разглядывала обстановку гостиной, расторопная хозяйка уже управилась и пригласила гостей к столу. Стол был сервирован если не слишком красиво, то по крайней мере богато, можно было только удивляться, как и откуда за такое непродолжительное время были извлечены и расставлены многочисленные закуски, вина, фрукты и даже горячие блюда.

Бекмурад-бая не удивило ни это обилие, ни расторопность хозяйки. Он неоднократно бывал в гостях у начальника ашхабадской тюрьмы и знал его хлебосольство, особенно по отношению к нужному гостю. Поэтому он спокойно принял предложенную рюмку коньяка и не менее спокойно произнёс первый тост «за здоровье дорогих друзей, хозяев этого дома, и за то, чтобы земля поглотила всех наших врагов». Его поддержала Ханум, сказавшая, что «пусть отсохнут руки, протянувшиеся к нашему благополучию, и ослепнут глаза, глянувшие на нас с завистью или злобой».

Спустя некоторое время, начальник тюрьмы и Бекмурад-бай уже хлопали друг друга по плечам, целовались, клялись в дружбе. Не отставали от них и женщины, которые хоть и менее бурно выражали свои чувства, однако наперебой друг перед другом старались показать свою предупредительность и внимание. Но если начальник тюрьмы захмелел всерьёз, то Бекмурад-бай больше притворялся пьяным.

– Дай мой хурджун! – приказал он Ханум.

И когда та подала стоявшую в углу ковровую сумку, Бекмурад-бай развязал её и вытащил из одного отделения связку серебристых, словно тронутых первым инеем смушек, а из второго – связку бесценного золотистого сура,

– Вот, – сказал он, – такие шкурки нелегко найти на базарах Бухары и Бекбуда, Тот, кто имеет их, держит в своих руках сокровище. Мы с вами друзья на вечные времена – я дарю вам и седой каракуль и сур… На вечные времена… Во имя счастья в вашей семье… Примите наш подарок… – и, пьяно качнувшись, он словно ненароком обнял за плечи начальника тюрьмы и его жену.

Утром хозяйка долго любовалась дорогим подарком. Она гладила шкурки ладонью, смотрела их на свет. Светлые и рыжие искры вспыхивали в тугих колечках шерсти, живые радужные волны прокатывались во шкуркам, словно маленькие души ягнят запутались в мягких завитках и дрожали, бились, стремясь вырваться на волю из жестоких человеческих рук.

– Чем мы одарим гостя? – спросила женщина. – Что мы можем поднести равное его дару?

Начальник тюрьмы, хмурый с похмелья, невыспавшийся, почесал затылок. Он сидел, свесив с высокой кровати босые ноги, и мутными, налитыми кровью глазами следил за женой, которая, стоя перед зеркалом в короткой ночной рубашке, примеряла шкурки. Во рту было скверно, хотелось ледяного чала, к которому он давно привык за годы жизни в Туркмении.

– Чем одарим? – пробурчал он. – Ничем дарить не будем. Бекмурад – парень не дурак, зря тратиться не станет. Коль подсунул нам такой подарок, значит имеет что-то на уме. Думаешь, он затем приехал в Ашхабад, чтобы нам эти шкурки подарить?

– Я не настолько глупа, как ты полагаешь! – сердито сказала жена. – Конечно, у него есть к тебе дело, и ты поможешь ему во всём, что он попросит.

– А если он падишахом захочет стать или… тебя в свой гарем потребует – тоже помогать? – грубовато сострил начальник и, предупреждав возражение жены, миролюбиво попросил: – Ты бы мне, душа моя, чалу велела подать либо простокваши холодной.

– Лучше стопку выпей, – посоветовала жена.

– И то! – согласился начальник и зашлёпал в соседнюю комнату к буфету.

Когда гости проснулись и Ханум пошла умываться, он зашёл в комнату, где ночевал Бекмурад-бай. Тот сидел уже одетый, в тельпеке и хмурился, размышляя, не слишком ли много он дал начальнику тюрьмы за то, что ещё собирался у него попросить. Может быть стоило разделить каракуль на две части – одну дать сразу, а другую после того, как слажено дело будет.

– Болит голова? – посочувствовал хозяин.

– Болит, очень болит.

– Не беда. Сейчас опохмелимся – всё пройдёт.

– Моя боль – не от водки, уважаемый друг, моя боль не пройдёт.

– Что же у тебя за боль такая особая? Чем её нужно лечить?

– Мою боль ни один табиб не вылечит. Есть человек, который может помочь. Хотел к нему обратиться за советом.

– Кто такой!

– Ты, уважаемый друг начальник!

– Ну, тогда дело поправимое. Если лекарство от твоей боли в моих руках, считай, что ты уже исцелён.

– Спасибо, если говоришь прямо. Теперь я прямо скажу: здесь сидит один парень, его зовут Берды Аки-оглы.

– Есть такой, помню.

– Этот парень – мой враг.

– Тоже знаю – невестку твою украл.

– Он – мой враг, – настойчиво повторил Бекмурад-бай, – я не хочу, чтобы он вышел из тюрьмы.

– Но у него определённый срок. Отсидит – мы обязаны его отпустить.

Начальник тюрьмы понимал, к чему клонит гость, но прикидывался простачком. Понимал и Бекмурад-бай, что начальник притворяется и что не очень склонен выполнить ещё не высказанную просьбу, однако отступать было поздно, да Бекмурад-бай и не привык отступать.

– Я знаю это, уважаемый друг начальник, знаю, что человека, который отсидел назначенное, надо отпустить на свободу. Потому и пришёл к тебе, как к близкому другу, пришёл посоветоваться. Бывает, что человек заболеет в тюрьме и умрёт, не дождавшись освобождения.

– Бывают и такие случаи.

– А бывает, что подерутся арестанты и один другого убьёт?

– И такое бывает.

– А не может такого с Берды случиться?

– Кто знает.

– Мы, туркмены, ценим дружескую помощь и умеем быть благодарными.

– Иную помощь, Бекмурад-бай, нелегко оказать.

– Чем дороже помощь, тем дороже благодарность, начальник.

– Ладно, – сказал начальник тюрьмы, – ты человек верный, с тобой хитрить не надо…

– Не надо, – согласился Бекмурад-бай. – У нас говорят: садись криво, но говори прямо.

– Вот и мы с тобой прямо говорим… Постараюсь помочь тебе. Сейчас ещё не знаю как, но помогу, можешь положиться на меня. Таких авторитетных и сильных людей, как ты, мы уважаем и должны заботиться об их покое.

– Правильно, начальник! Ты – нам поможешь, мы – вам поможем. Так должны настоящие люди поступать, так пророк наш Мухаммед завещал.

– Пророк тоже умным человеком был… Словом, считай, что никакого разговора у нас с тобой не было.

– А как же Берды?..

– Считай, что его тоже не было вообще.

– Ай, спасибо, друг начальник! Другой раз приеду – благодарить буду.

– Там видно будет… А пока пойдём похмелимся да позавтракаем, чем бог послал.

– Зачем бог? – довольный Бекмурад-бай подмигнул. – Хозяйка твоя сачак[1]1
  Сачак – скатерть.


[Закрыть] постлала, не бог. Хорошая хозяйка!

– Ладно, ладно… Пошли!

* * *

Поливная вода в Ашхабаде распределялась по общему принципу – богатым и знатным – сколько требуется, простому люду – по жёсткой норме. Поэтому зелень во дворе могла служить точной характеристикой социального положения хозяина.

Двор, в который зашёл Сергей, был очень чистым, аккуратным, но пустым. Только два старых полузасохших урючных дерева бросали на жёсткую, каменно слежавшуюся землю жидкую тень.

На крыльцо небольшого свежепобелённого домика вышла женщина, вгляделась, прикрывая глаза рукой от слепящих лучей низкого, заходящего солнца, и с радостным возгласом шагнула навстречу гостю.

– Серёжа!

Это была старшая сестра Сергея, Наташа.

– Почему не предупредил, когда приедешь? Я бы на вокзал пришла встретить.

– Зачем меня встречать? – улыбнулся Сергей.

– Сам дорогу знаю. Да и нельзя тебе ходить – ты же больная, я тебя специально навестить приехал.

– Ну, кто меня здесь знает из твоих марыйских!

– Это уж, сестрёнка, как сказать, могут и знакомые объявиться. Бережёного, говорят, и бог бережёт.

– Как Ниночка себя чувствует? Юрка растёт?

– Его дело такое – расти во всю мочь, пока забот нету. А Нина здорова, привет передаёт… Ого, сколько у вас газет! Давненько я «Бакинского рабочего» в руки не брал.

– Ну, посмотри пока, а я что-нибудь перекусить с дороги соберу.

– Ты не беспокойся, – сказал Сергей, разворачивая газету. – я не очень, терпеть можно. Вот Борис Петрович твои объявится, тогда и пообедаем вместе. Он скоро придёт?

– Да уже должен… А может, я что-либо лёгонькое, а?

– Не надо… Ты мне этих газет с собою не дашь?

– Почему не дам! Дам. Подберу наиболее интересные номера.

– Для нас там все интересными будут.

– Только ты поосторожнее. Сейчас время такое, что на каждого оглядывайся. Один наш товарищ чуть не попал в лапы жандармам.

– Волков, Наталка, бояться – в лес не ходить! Всё время по краешку ходим, да мы – осторожные, не упадём. А если и упадём, то с пользой, верно? Такое уж наше дело.

– Конечно, но и пустой риск – не доблесть. Жандармы сейчас как собаки злые, и шпиков разных развелось, что блох на барбосе.

– Ништо! – засмеялся Сергей. – Мы и сами с усами. А вот насчёт риска, так ты в первую очередь и рискуешь напрасно: по всему дому большевистская газета раскидана – находка для любого доносчика.

– Это Борис чего-то подбирал, разворошил всё, – сказала Наташа и прислушалась. – Вот, кажется, он и сам.

Вошёл невысокий широкоплечий человек в промасленной спецовке и смятой кепке, косо сидевшей на спутанных волосах. Усталый взгляд его сразу же сменился радостным, как только он увидел гостя.

– А-а-а, Серёга! Здорово, друг сердечный, таракан запечный! Ты погоди, погоди, я весь в мазуте! Вот ополоснусь малость, тогда и похристосуемся… А ну, хозяйка, горяченькой водички мне по случаю приезда дорогого шурина!

Умывшись и переодевшись, Борис Петрович вышел к столу, на который Наташа уже поставила наваристый украинский борт, тарелку с малосольными огурчиками и другую нехитрую снедь. На её вопросительный взгляд Борис Петрович сказал с некоторым сожалением:

– Надо бы… Да уж ладно, в другой раз, гость не обессудит – свои как-никак человек. Запасов дома не держим, а бежать в лавку не стоит, борщ остынет. Давай, Серёга, наваливайся!

После обеда, свернув толстенную махорочную самокрутку, Борис Петрович сказал:

– Рассказывай, что там у вас приключилось, зачем срочный вызов понадобился.

Сергей помолчал, собираясь с мыслями, машинально следя, как Наташа убирает посуду.

– Дело такое, Борис Петрович… Как ты знаешь, Марыйская организация меня к дайханам направила. Язык туркменский я, конечно, знаю, обычаи, законы всякие тоже знаю. Даже несколько стихов Махтумкули на память выучил для более образованной, так сказать, агитации. Однако работать нелегко, намного сложнее против городского населения. Народ, понимаешь ты, больно уж тёмный. Сто лет муллы да ишаны вдалбливали ему разные «правила жизни», веками твердили о покорности да послушании. Попробуй вышиби всё это! Горькими слезами плачут, в нищете гибнут, а всё на судьбу да на аллаха ссылаются. Станешь такому говорить: «Работаешь ты много, хорошо работаешь, а халат на тебе рваный и детишки твои голодные. Почему? Потому что плодами твоих трудов бай пользуется, который не работает. Правильно это? А он отвечает: «Всё по воле аллаха». Причём тут аллах! Что ты заработал, то твоё, сам пользуйся. Ты ведь блоху убиваешь, если она тебя кусает, а бай – та же блоха, тоже ведь кровь твою пьёт. Почему ты не возмутишься? А он тебе: «Так всегда было. Так отцы наши и деды жили». Да шут с ним, что отцы! Ты-то так не должен жить!

Сергей говорил горячо, блестя глазами. Борис Петрович спокойно посасывал самокрутку. Наташа сидела пригорюнившись, опершись щекой на руку. За окном сумерки накапливали густую синеву, готовую каждую минуту превратиться в черноту ночи.

– Работать трудно, – продолжал Сергей, – но нам помогает сама обстановка. Есть среди туркмен люди, на которых можно опереться. В первую очередь это, конечно, батраки, те, кто не имеет собственного надела и вынужден всё время продавать свой труд. Они меньше других цепляются за обычаи, им легче доказать, что чёрное – это именно чёрное и что не обязательно родившемуся в чатме[2]2
  Чатма – убогий пастуший шалаш.


[Закрыть] всю жизнь ходить в рваном халате и дрожать от байских окриков. Есть и такие, которые силой обстоятельств поставлены как бы вне закона. То есть они, конечно, честные, хорошие люди, но жизнь довела их до того, что они не выдержали и взялись за оружие. С такими тоже легко говорить. Когда такому объясняешь, что есть, мол, путь, который приведёт к свободе, к равноправию и хорошей жизни, он сразу загорается: «Где этот путь? Покажи!» В общем, кому меньше терять, тот меньше держится за это малое. На таких людей мы должны делать ставку в первую очередь.

– Ты зачем объясняешь мне все эти азы? – Борис Петрович, скрипнув стулом, повернулся к Сергею. – Или думаешь, что я этого без тебя не знаю? Ты дело говори, зачем приехал. А всю эту политграмоту своим дайханам лучше расскажешь.

– Я уже подошёл к делу, Борис Петрович… Просто хотел напомнить, что нам дорог каждый человек из туркмен, который может стать нашим активным помощником.

– Это мне, между прочим, тоже известно.

– А это тебе, Борис Петрович, известно?! – И Сергей рассказал историю семьи Мурада-аги, историю Берды и Аллака. Говорил он долго, иногда повторялся, но его слушали внимательно, не перебивая. И только когда он кончил, Борис Петрович крякнул и полез в карман за кисетом, а Наташа тяжело вздохнула:

– Страшная жизнь у туркменской женщины…

– Не только у женщины, у всех – страшная.

– Ты бы чайку, Наталья, организовала, – попросил Борис Петрович. – Значит, Серёжа, говоришь, выручать парня надо?

– Надо, Борис Петрович!

– А как его выручать?

– Тут уж вам виднее. За тем и приехал, чтобы помогли.

– Сложное, брат, дело. Тут смаху не решишь, подумать надо, прикинуть, как за него взяться.

Спешить нужно, Борис Петрович.

– Поспешишь, брат, людей насмешишь, а то – и того хуже. Верно, Наталья?

– Неверно! – сказал Сергей. – Из-за промедления человека потерять можем.

– Что же ты на тюрьму нападение организуешь, что ли, чтобы своего Берды Аки-оглы спасти?

– Не знаю как, а только на вокзале встретил я Бекмурад-бая. Поинтересовался, куда он направится. Особняк такой, возле тюрьмы, из красного кирпича дом – вот туда он прямиком и подался. Не знаю, что там за начальство обретается, но не спроста туда Бекмурад пошёл, это я нутром чую.

– Правильно чуешь, – сказал Борис Петрович.

– Это дом начальника ашхабадской тюрьмы, – тихо сказала Наташа.

– Вот видите! – Сергей вскочил. – Бекмурад времени не теряет, а вы раздумывать хотите!

– Садись, торопыга! – Борис Петрович потянул шурина за рукав. – Садись, чай сейчас пить будем. «Раздумывать»! Не раздумывать, брат, а подумать, как лучше, вернее помочь парню. Это тебе не тяп-ляп да – в дамки. Горячку пороть не приходится, из-за одного человека можно пяток товарищей под монастырь подвести.

– Что же мне марыйцам передать?

– Передай, что на себя, мол, мы взяли это дело. Если будет возможность, вызволим вашего Аки-оглы… Да сиди ты, не прыгай!.. Сказано: сделаем всё, что в наших силах!

– Не волнуйся, Серёжа! – поддержала мужа Наташа. – Товарищи не оставят человека в беде. Борис сам спать не будет, пока не придумает, как спасти парня. Я уж его знаю!..

– Видал? – Борис Петрович подмигнул Сергею. – Она знает! Ничего я думать не буду! Чаю напьюсь вот и спать лягу. Время уже третий час, а у меня завтра – не воскресенье, на работу идти надо.

– Будешь думать, Боря, будешь! – ласково сказала Наташа. – И чаю напьёшься, и на работу пойдёшь, и думать будешь.

– Попробуй переспорь бабу! – сокрушённо махнул рукой Борис Петрович. – Ведь и в самом деле ночь спать не даст, хоть отдельно ложись. Вот беда, Серёга, а?

Он шутил, но глаза не смеялись, были они серьёзными и чуточку отсутствующими, словно прятали в глубине ещё не совсем оформившуюся мысль.