Текст книги "Судьба. Книга 2"

Автор книги: Хидыр Дерьяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

На крепкий сук – острый топор

Стоустая молва быстро разнесла весть о событиях на водоразделе у Эгригузера, легендой окружив имя Берды. Если о нём кто-либо упоминал, сразу же слышалось многозначительное: «A-а, это тот парень, что убил Бекмурад-бая?» – и начинались новые подробности схватки на канале.

В устах каждого нового рассказчика события эти облекались всё в более драматическую форму, приобретали явно выраженный легендарный характер. Но люди верили всему. Не из-за своей излишней доверчивости, а просто потому, что хотелось верить, приятно было верить, что простой парень, бедняк, выступил так смело в защиту обездоленных и победил грозного Бекмурад-бая.

У молвы сто языков и одно глухое ухо: Бекмурад-бай не был убит. С тяжёлой раной он долго пролежал в марыйской больнице и поднялся более злым, чем прежде. Нутром хищника он почувствовал неизбежное наступление неотвратимого, и это неотвратимое вставало перед ним в первую очередь реальным, зримым образом Берды. С Берды надо было кончать, кончать любыми мерами!..

В городском доме Бекмурад-бая пахло жареным мясом и одеколоном. Сам хозяин сидел на краешке сундука, как старый нахохлившийся сыч, а его жена – татарка Ханум – то и дело подбегала к окну. Она виновато косилась на мужа, словно от псе зависело то, что нужный человек запаздывает.

Но он пришёл. Не постучавшись, не спросив разрешения войти, на пороге появился высокий, удивительно тонкий в талии джигит в богатом белом тельпеке, расшитом чекмене, подпоясанном кушаком ручной работы, и красных хромовых сапогах. Его широкое светлое лицо было бесстрастно, словно высеченное из камня, глаза прятались в узких щёлочках век.

– Салам алейкум!

Бекмурад-бай неловко вобрал в рукав протянутую было для приветствия руку, почтительно и суетливо ответил:

– Валейкум вессалам! Добро пожаловать, наш хан! Всё наше уважение – вам, наш хан!

Подобострастно поздоровалась с гостем и Ханум,

С явно выраженными знаками внимания и уважения джигита проводили во внутреннюю комнату. Он сел на указанное ему почётное место.

– Позвольте, сапожки сниму! – суетилась Ханум.

Джигит сначала не понял, что от него хотят. Потом высокомерно протянул одну ногу и вторую, с удовольствием пошевелил пальцами в узорных носках. В цветочный аромат одеколона, щедро разбрызганного хозяйкой по пендинским, кошмам и текинским коврам, вплёлся едкий и терпкий запах пота. Бекмурад-бай пошевелил ноздрями.

Уткнув локоть в пуховую подушку, джигит пил дорогой душистый чай, оглядывал убранство комнаты. По временам в глазах его, неожиданно оказавшихся большими и очень выразительными, мелькало завистливое любопытство, но в общем-то он был довольно равнодушен к богатству Бекмурад-бая, к показной роскоши его дома.

За чаем появились изысканные кушанья, на которые была мастерица Ханум, сласти и фрукты. Гость вытащил из-за отворота чекменя новенький наган, мгновенье помедлил, оглядываясь вокруг, и сунул его под подушку, поближе к руке. Потом развязал свой нарядный кушак, небрежно кинул его на ковёр и потянулся к блюду с жареным цыплёнком.

После еды снова пили чай. Вытирая вспотевший лоб, джигит приподнял тельпек, открыв уложенные венцом тяжёлые женские косы, которым было тесно под объёмистой папахой. Бекмурад-бай и его жена не удивились: они-то хорошо знали, кто к ним пришёл.

– Есть, мой хан, два-три человека, из-за которых я терплю неприятности, – начал Бекмурад-бай. – Если правду сказать, муки терплю. Ложусь – они занозой в бок лезут, хожу – в пятки втыкаются. Спать спокойно не могу, пока эти люди на свете живут! Всё перепробовал, ничего не получается. С друзьями советовался – все в один голос говорят: «Обратись к Сульгун-хан. Если она возьмётся, всё будет сделано». Ваше имя очень большой славой пользуется, наш хан! Мы гордимся, что среди туркменских женщин есть такие мужественные, смелые и сильные, как вы. Где бы только не собрались люди, они с уважением вспоминают вас. Я знаю: не в обычае туркмен хвалить человека в глаза. Но, поверьте, я не льщу вам, я говорю то, что говорит народ. И если сказать правду, думаю точно так же. Когда мы впервые услышали, что Сульгун-хан убила своего сводного брата за то, что тот силой отнял у другого брата жену и сам женился на ней, мы сразу сказали: «Она настоящая туркменка, она свято чтит обычаи отцов и помнит заветы пророка». Вы – человек, которому подчиняются сорок храбрых джигитов, которого боятся все окрестные разбойники. Мы почитаем вас, наш хан!

Ханум, как заведённая, кивала головой на каждую фразу мужа, не сводя угодливых глаз со спокойного лица Сульгун-хан. Бекмурад-бай мог бы добавить к сказанному, что Сульгун-хан со своими джигигами грабит богатые караваны и раздаёт захваченную пшеницу нищим беднякам. Но у пего язык не поворачивался хвалить то, что он считал настоящим разбоем, да и неизвестно ещё, как приняла бы эти олова гостья.

Отдуваясь, она помахала на своё разгорячённое чаем и едой лицо обеими руками, засмеялась:

– Чай пронял! Ханум, оказывается, такая женщина, которая специально создана для того, чтобы варить обед и заваривать чай.

Подтянув полу чекменя, Сульгун-хан подкладкой вытерла лицо.

Ханум, не поняв тонкой насмешки гостьи, заулыбалась, закивала головой.

– Двери этого дома открыты для вас в любое время, наш хан, – с готовностью отозвался Бекмурад-бай, досадуя, что Сульгун-хан никак не реагирует на его слова. – Приходите! Чай и чурек у Ханум всегда готовы. Будем рады, когда бы вы ни пришли!

Сульгун-хан, наклонив красный с золотыми обводами чайник, наполнила пиалу до краёв, лениво отхлебнула глоток. Бекмурад-бай заговорил снова:

– Наш хан, здесь нет лишних людей, я хотел бы сказать вам два-три слова… У меня к вам большое дело. Очень большое дело! Я не могу избавиться от тех людей, которые занозами впиваются в мои ноги. Перед человеком, который избавит меня от этих заноз, я готов выложить всё своё богатство, добытое тяжёлым трудом. Обращаюсь к вам, наш хан, с такой просьбой, только вы можете её выполнить! Если выполните, до самой смерти буду считать вас выше родной сестры!

Осмелься кто-нибудь год назад сказать Бекмурад-баю, что он будет так унижаться перед женщиной – перед Сульгун-хан! – он убил бы такого человека на месте. Но время течёт, происходят разные события, которые раньше и во сне не снились, меняются люди и отношения. И сегодня Бекмурад-бай не ощущал особой неловкости от своего двусмысленного положения.

– Кто они и где?

Вопрос прозвучал коротко и холодно.

– Они не знатные люди, – сказал Бекмурад-бай. – Это просто безродные шалопаи, которые грабят и беспокоят честных людей. Где они живут – неизвестно. Может быть, в пустыне, под открытым небом… Или в чабанском коше. Или в седле каком-нибудь. Иногда появляются здесь, в городе, на Чарджоуской улице – совсем обнаглели бродяги! Я человека поставил наблюдать за этой улицей. Но чаще всего они в селе арчина Мереда бывают. Одного Дурды зовут – он из этого села родом. Другой – Аллак – из нашего села. А третий – Берды – вообще неизвестно откуда. В селе арчина Мереда есть человек по имени Клычли – у него останавливаются. Ещё – на плотине, в доме десятника. Но застать их я нигде не могу, как вода сквозь пальцы проскакивают.

Сульгун-хан потянулась за кушаком.

– Ладно, Бекмурад-бай. Может быть, скоро избавишься от своих врагов. Нет такого человека, которого при желании нельзя было бы разыскать. Попробуем.

Она поднялась, затягивая кушак на своей по-девически тонкой талии. Поднялись Бекмурад-бай и Ханум.

– Я верю, наш хан, что если вы возьмётесь за них, они никуда не скроются от вашего глаза, – сказал Бекмурад-бай.

– От пули! – бесстрастно поправила Сульгун-хан.

– Мы ничего не приготовили для вас, наш хан! – затараторила Ханум. – Не нашли для вас достойного подарка и постеснялись. Возьмите хоть это! – она протянула шесть пятисотрублёвых ассигнаций. – Этот маленький подарок ничтожен по сравнению с вашим делом!

Сульгун-хан равнодушно положила деньги в карман и, уже выходя из калитки, сказала:

– Не беспокойся, Бекмурад-бай! Долго ждать не придётся.

* * *

Недаром говорят, что в стенах есть мыши, а у мышей – уши. Возможно, где-то сказала неосторожное слово Ханум, а может быть, сама Сульгун-хан не посчитала нужным хранить просьбу Бекмурад-бая в тайне, но так или иначе слух, словно тоненький ручеёк сквозь запруду, просочился в народ и достиг ушей Берды и его товарищей.

Однажды Клычли вернулся домой раньше обычного,

Огульнияз-эдже сидела у приотворённой двери и расчёсывала шерсть, делая из неё аккуратные пучки.

– Что так рано? – спросила она сына.

Клычли не ответил, и она подняла голову:

– Ты не заболел ли?

– Нет, мама, – сказал Клычли, подсаживаясь к ней, – не заболел, просто так пришёл. Вот слухи ходят, что Сульгун-хан обещала Бекмурад-баю убить Берды.

– Слухи, сын, собака на хвосте носит.

– Нет, эдже, правильными они оказались!

– Откуда знаешь?

– Так думаю. И Сергей так думает. Недавно проехала Сульгун-хан мимо водяных машин. Сергей сказал мне: «Посмотри, к кому она направилась». Я видел, она слезла с коня перед домом арчина Мереда.

– Он давно уже не арчин! – проворчала Огульнияз-эдже.

– Это всё равно, мама, арчин или не арчин, но к друзьям Берды его отнести нельзя. И если Сульгун-хан остановилась у него, то вряд ли надо ждать хорошего. Она определённо разнюхивает, где и когда бывает Берды, чтобы напасть на его след. А если у тебя враг Суль-гун-хап – ходи осторожно: она не Бекмурад-бай.

Огульнияз-эдже отложила дарак[33]33
  Дарак – приспособление, на котором расчёсывают шерсть.


[Закрыть], крепко опёрлась рукой на плечо сына.

– Слушай меня, Клычли-джан! Если будешь волочить полы, найдётся много желающих наступить на них. Полы подбирать надо! Что бояться этой бабы? Баба и есть баба, она не ровня джигиту. Спрашивает она поле – надо сказать: «Мы тоже ищем поле!». Сразу у неё штаны мокрыми станут! Ну-ка идём к Берды, потолкуем…

Берды, Аллак и Дурды в это время отсиживались в доме Клычли и тоже толковали о сговоре Сульгун-хан с Бекмурад-баем. Когда Клычли сообщил, что Сульгун-хан находится в доме Мереда, Аллак забеспокоился, а Берды порывисто вскочил с места:

– Не честь для джигита прятаться от женщины! Пойду к ней – и всё сразу решится!

Дурды тоже поднялся и сказал, что если идти, то идти надо не одному, а всем вместе.

– Чтобы показать, что мы её боимся?

– Мы не боимся! – ответил Дурды. – Давай я один пойду.

– Может, пригласить её сюда? – посоветовал Аллак.

Спор грозил затянуться, но его закончила Огульнияз-эдже, принявшая сторону Аллака:

– Вот что, ребята, – сказала она. – Пусть эта баба придёт сюда, однако без приглашения. Приглашением унижаться не надо. Вы идите на задворки и стреляйте по какой-нибудь цели. Не может быть, чтобы, услышав выстрелы, она не пришла посмотреть, кто стреляет. Здесь вы с ней и поговорите.

Старая Огульнияз-эдже оказалась права. Не успели парни сделать несколько выстрелов, как появилась Сульгун-хан. Сначала она наблюдала со стороны, потом подошла ближе, явно заинтересованная. Вытащив из кармана серебряный рубль, она подняла его, держа между двумя пальцами.

– Кто-нибудь сумеет попасть?

Не успела она закончить, как Берды выстрелил. Яркой искрой вспыхнул выбитый рубль. Сульгун-хан подула на пальцы, внимательно посмотрела на Берды.

– Как тебя зовут, хороший йигит? Заметно, что ты тоже умеешь держать в руке оружие! Меня зовут Сульгун-хан. Слышал?

– Это имя всем известно, – негромко сказал стоявший неподалёку в толпе любопытствующих один дайханин и на всякий случай отошёл подальше от такого опасного соседства. А Огульнияз-эдже, с интересом всматривающаяся в неподвижное, но тем не менее привлекательное лицо Сульгун-хан, неожиданно подумала: «Что заставляет её шататься с калтаманами по степи? Красивая, здоровая женщина! Ей бы за мужем ухаживать да добрую дюжину ребятишек нянчить, а не в мужской одежде на коне сидеть. Сердце-то, наверное, берёт своё, не старуха ещё!»

Сульгун-хан сказала:

– Пусть один из мергенов зайдёт в дом арчина Мереда, – она дёрнула подбородком в сторону Берды. – Вот ты зайди! – И пошла прочь, посматривая на свои пальцы.

Дурды и Аллак воспротивились, но Огульнияз-эдже кивнула:

– Теперь иди. Теперь – можно. И не бойся открыть ей своё сердце. Много тропинок в душе человека заносит песком ветер жизни, но ту, которая ведёт к колодцу, не занесёт никогда.

– Может быть, я с ним пойду? – спросил Клычли.

– Нет, сын, – ответила Огульнияз-эдже, – к колодцу человеческой души ходят в одиночку – для двоих там может оказаться слишком мало воды. Ступай, Берды-джан, думаю, всё будет хорошо!

Первое, что увидел Берды, войдя в дом Мереда, был чёрный зрачок винтовочного дула. Чуть покачиваясь, он смотрел прямо в лицо, готовый каждый миг высунуть ослепительный язычок смертоносного пламени. Над ним так же холодно и угрожающе сверкали два живых зрачка, прячущиеся в полуприщуренных веках.

Броситься вперёд и пригнуть к земле винтовочный ствол было для Берды, готового к любой неожиданности, делом одной секунды. Сульгун-хан легко выпустила винтовку из рук и присела на ковёр. Берды присел рядом, вытащил из-за пояса наган, подаренный дядей Нурмамедом.

– Если ты хочешь говорить языком оружия, то в моём нагане тоже есть пуля! Но я пришёл говорить о тобой на человеческом языке.

Губы Сульгун-хан дрогнули скользящей улыбкой:

– Я хотела тебя испытать, джигит, так ли ты храбр, как меток.

– Вот как? – сказал Берды беззлобно, но и без ответной улыбки. – Я тоже хотел испытать тебя, но неладно испытывать человека оружием.

Он засунул наган за пояс, отодвинул от себя винтовку. Сульгун-хан бесстрастно наблюдала за его движениями. В дверь заглянула и сразу же скрылась Аннатувак – старшая жена Мереда. Сам хозяин дипломатично ушёл из дому ещё до прихода Берды – ему не было смысла открыто вмешиваться в дела Бекмурад-бая, Он не относился к Сульгун-хан с презрительным превосходством, как ко всей женской половине человеческого рода. Это было и не совсем справедливо, и опасно. Но всё же она оставалась женщиной, и Меред презирал Бекмурад-бая, не нашедшего более достойного для туркмена выхода, нежели обратиться за помощью к женщине.

– Сульгун-хан, я спрошу у тебя одну вещь и хочу услышать честный ответ, – сказал Берды.

– Меня ещё ни разу не упрекали в нечестности, – равнодушно ответила Сульгун-хан.

– Скажи, – спросил Берды, – ты дала слово Бекмурад-баю?

– И ты выполнишь своё обещание?

– Да. Но я не стреляю из-за куста.

– Это всем известно.

– Поэтому я и пришла. Где назначишь место нашей встречи?

– Мест много! – с горечью сказал Берды. – Но ответь сначала, какую цену положил за нас Бекмурад-бай? Скажи, чтобы мы знали, сколько мы стоим!

– Бекмурад-бай не назначал за вас цену.

– Значит, тебе просто крови захотелось?

– Я не волк, чтобы жаждать свежей крови.

– Зачем же тогда ты согласилась нас убить? Разве мы встали на твоей тропе? Или мы оскорбили твоего родича? Может быть, предали твоего друга? Ответь мне на эти вопросы, Сульгун-хан!

Поглаживая приклад винтовки, Сульгун-хан долго молчала. Потом спросила:

– Как тебя зовут?

– Моё имя Берды.

– Из-за чего началась ваша вражда с Бекмурад-баем?

– Об этом долго говорить надо, – сказал Берды. – Началась с одного, другим усилилась, а теперь нам двоим мир стал тесен.

– Например?

– Вот тебе и «например», Сульгун-хан! Когда-то ты за преступление перед обычаем убила своего брата. Но Бекмурад-бай поступил во много раз хуже, чем твой браг.

– Что же он сделал?

– Ай, это очень длинное дело!

– Пусть длинное. Я должна знать, я буду слушать. Вот чай, чтобы не пересохло горло от длинных разговоров. Пей и рассказывай.

Лицо Сульгун-хан было спокойно каменным спокойствием, и Берды поёжился. Ему стало жутковато, словно вдруг заговорила скала и потребовала от него исповеди. Но нельзя было обрывать разговор на середине, и он, вспомнив наставления Огульнияз-эдже, вздохнул, налил в пиалу чаю, залпом выпил его, налил вторую пиалу и начал рассказывать.

Постепенно он увлёкся, забыл о той, которая слушает. Горечь пережитого, горечь потерь и обид поднялась в его душе и на какое-то время заслонила весь мир. Берды не рассказывал, он жил в своём прошлом. Не столько свои огорчения, сколько муки Узук заставляли его скрипеть зубами и прерывать речь, чтобы сдержать непрошенные слёзы – горькие, как полынь, и злые, как укус весеннего скорпиона. Воображение рисовало ему картины, которых он не видел, но о которых догадывался, и он то хватался за рукоять нагана, то за чайник, не замечая, что тот давно пуст и что его пиалу наполняет Сульгун-хан из своего чайника.

Когда он замолчал и поднял глаза, то увидел чудо: камень ожил, камень превратился в живое, беспокойное человеческое лицо. По нему, сменяя одна другую, бродили тени, тонкие брови то хмурились, то взлетали вверх, большие прекрасные глаза смотрели участливо и страдающе, поблёскивая предательской влагой. Видно, Меред был прав: Сульгун-хан оставалась женщиной, и её не могла оставить равнодушной горестная и тяжкая история Узук. Права была и Огульнияз-эдже, советуя Берды быть откровенным,

– Какая помощь потребуется от меня, чтобы забрать девушку у Бекмурад-бая? – спросила Сульгун-хан.

Берды махнул рукой:

– Не надо помощи!

– Почему не надо? – настаивала Сульгун-хан. – Если ты её любишь, ты должен убивать всякого, из-за кого она прольёт хоть слезинку! Или я ошибаюсь и на свете бывает холодная любовь?

– Я люблю! И сердце моё – горит!

– Значит, ты отказываешься от моей помощи потому, что я женщина? Что ж, иди к калтаманам! Вон гуляет Кичи-калтаман, очень мужественный и верный человек. Или присоединись к Реджепкули-калтаману. Недели не пройдёт, как получишь из его рук свою возлюбленную. И с любым из них Бекмурад-бай побоится тебя тронуть.

– Спасибо тебе, Сульгун-хан, за добрые советы! – с чувством сказал Берды. – Не надо мне калтаманов. Потребуется помощь – лучше, чем тебя, не найти. Я уважаю тебя, как джигита, как честного и неподкупного человека. А насчёт Бекмурад-бая не беспокойся: сегодня – он за нами, завтра – мы за ним. Если нет у тебя больше ко мне разговора, то отпусти.

– Иди, – сказала Сульган-хан. – Счастливо тебе!..

В дверь заглянула Аннатувак, щёлкнула языком:

– Добрый парень, что твой инер! Жалко такого убивать.

Сульгун-хан подняла на неё сузившиеся глаза, Аннатувак смешалась:

– Вода закипела. Заварить чай?

– Завари, – согласилась Сульгун-хан и положила на колени винтовку. – Завари покрепче!

Берды вышел из дома Мереда успокоенный. Однако, рассказав товарищам о разговоре с Сульгун-хан, почувствовал сомнение в искренности своей недавней собеседницы.

– Не знаю, с какими мыслями она осталась, – откровенно признался он.

– Собака хвостом виляет, да кусает, – сказал Аллак. – Надо подальше от Сульгун-хан держаться. Сегодня у неё одно на уме, завтра может быть другое.

– Конечно, Сульгун-хан не Бекмурад-бай, – сказал Клычли, – но там шайтан её знает – самого честного человека деньги могут подлецом сделать.

– Милые мои, чего вы так переживаете из-за одной бабы! – сказала Огульнияз-эдже. – Даже слушать стыдно! Четыре парня одной бабы испугались. Да пусть она хоть огнём будет – что подожжёт? Ничего она не подожжёт!

– Она не одна, – сказал Аллак, – за ней сорок джигитов на конях стоит.

– Ну и что из этого? – Огульнияз-эдже засмеялась. – Поверьте моему чутью: её проняла судьба бедняжки Узук, отстанет она от вас, вернёт слово Бекмурад-баю.

– А если не вернёт? – спросил Клычли,

Огульнияз-эдже с сердцем сказала:

– «Если… если..» Если так, то идите калтаманить! Идите к Реджепкули или к Чакану Сплющенному!

– Что ж, ты нас разбойниками хочешь сделать, мама? – улыбнулся Клычли. – В нашем роду их как будто ещё не было!

– Тогда помолчи! Чёрная курица тоже белые яйца несёт!

– Ладно, – сказал Берды. – Человек внутри пёстр, всего не увидишь. Вынесем всё, что на наши головы падает. Может быть, Сульгун-хан окажется лучше, чем мы о ней думаем.

Затравленный скорпион жалит сам себя

Каждое время года характерно и хорошо своим цветом. Осень радует душу человека жёлтым золотом листвы, которой щедрая природа питает землю для будущих ростков. Зима бодрит холодком и веселит снеговым покровом, обещающим влагу полям и пастбищам. По весне распускаются яркие цветы, расцветают лучшие человеческие чувства, ободряются надежды. Знойное лето дарит людей многочисленными фруктами и плодами, дарит уверенностью в завтрашний день.

Такой уверенности не несло лето тысяча девятьсот семнадцатого года марыйским дайханам. Тусклым рыжим пятном просвечивало сквозь пыль бессильное солнце, и казалось, что впрямь небо навалилось на землю, чтобы задушить всё живое, расплющить всё сущее своей непомерной душной тяжестью. Детям снились кошмары, они отчаянными воплями будили по ночам матерей. Мужчины, вздыхая и шепча молитвы, то и дело подтягивали верёвки у кибиток, поправляли подпорки, чтобы сумасшедший ветер не свалил непрочное жильё.

В один из таких вечеров, прислушиваясь к разбойному свисту и хохоту неистовствующего ветра, трое друзей сидели в маленьком домике Сергея Ярошенко. Говорил Берды:

– Бедняга. Мурад-ага рассказывал: когда-то было время не добрее нынешнего. Хивинские беки били бедняков топорами, а потом тащили бедняков к кази и требовали уплаты за то, что топор иступился. Кази говорил бедняку: «Ты не уплатил ему за то, что он старался и бил тебя топором, за это я посажу тебя в зиндан». И сажал… Так говорил Мурад-ага. Где он теперь? Словно и не рождался на свет, бедняга! А всё подлое имя Бекмурад-бая! И со мной что сделали? Не легче, чем если бы топором ударил, а потом ещё уплатить за это потребовал. Чёрный камень навалили мне на сердце, никакими силами не столкнуть его. Что могут сделать хуже? Всё, что в их силах было, уже сделали. Убить, могут? Мне смерть не страшна. На одну голову и смерть одна, двух не будет. Ходит, вынюхивает, высматривает, как охотник добычу! Думает, не вижу, как его человек в Мары на пятки мне наступает. Но я ему не джейран! Захочет ещё Бекмурад-бай вернуться по своим следам, да следов уже нет – нет между нами мира до скончания веков!

Дурды подрёмывал полулёжа, склонив голову на руку. Время от времени он чуть приоткрывал глаза, шевелил ногой, нащупывая винтовку. Убедившись, что всё в порядке, снова погружался в приятную дремоту.

Аллак, не мигая, смотрел на огонёк семилинейной лампы, трепетавший от сквозняка, как залетевшая в стекло жёлтая бабочка. Он думал о своём, но оно тоже сводилось к Бекмурад-баю, который сначала обманом отнял у него землю, потом чуть не заставил стать предателем и убийцей лучшего друга и, наконец, самого лишил спокойного угла, заставил скитаться по тайным тропам и чужим кошам. Где-то ждёт его Джерен, жена, вянущая, словно мак от недостатка влаги, а он ходит таясь, как преступник, не зная, на чью подушку положить голову завтрашней ночью. Кто назначил ему так ходить, за какие вины и прогрешения?

Выслушав Берды, Сергей сказала

– Бекмурад-бай сильный и хитрый враг. Но умением, говорят, и отца родного одолеть можно, не то что бая. Недавно мы сделали очень большое дело – сумели одолеть мирабов и баев при дележе водных наделов. Я рассказывал о вас городским товарищам, они просили передать вам благодарность за смелость и решительность. Так мы и дальше должны действовать. Личная беда одного – беда всех. Не только тебе, Берды, насолил Бекмурад-бай, сотням людей он стал костью поперёк горла. Его время придёт, за всё ответит. Но мы сейчас не должны распылять силы, не должны поддаваться минутному чувству. Свою сноровку и хитрость мы противопоставим сноровке и хитрости Бекмурад-бая, покажем народу, что он не так силён, как кажется, что правда на стороне народа. Ты согласен со мной?

– Согласен! – Берды сверкнул в улыбке крепкими зубами, доверчиво заглянул Сергею в лицо. – Бекмурад хитрый – мы тоже хитрые. Бекмурад ударил – мы ударили. Когда-то я поклялся, что за всё, сделанное Бекмурад-баем, отплачу ему тем же. Думаю, что надо ходить не с опущенными, а с насторожёнными ушами. Пробовал Бекмурад-бай сладкое, пусть теперь попробует и горькое!

– Ты что-нибудь задумал?

– Да! Я хочу увезти дочь Бекмурад-бая!

– Зачем она тебе? Или жениться на ней задумал?

– Пусть она алмазная будет – мимо пройду, не взгляну! Лучше за бок красного дракона схватить, чем взять за руку дочь Бекмурад-бая и сказать: «Любимая!».

– Тогда я тебя не понимаю.

– Как не понимаешь! Позор хочу на голову Бекмурад-бая обрушить! Пусть камни горячие от стыда глотает!

– Украсть хочешь девушку, а потом назад вернуть? – догадался наконец Сергей.

– Не украсть, а умыкнуть, – поправил Берды. – Пусть Бекмурад на своей шкуре испытает то, что он даёт испытывать другим!

После непродолжительного молчания, Сергей грустно сказал:

– Вот ещё одно зло, с которым предстоит борьба.

– Где зло? – не понял Берды.

– Нельзя девушку увозить? – попытался сообразить Аллак.

– Да не только это! – Сергей поморщился. – Вообще отношение к женщине менять надо. Женщину покупают, женщину продают, никаких прав нет у неё. К иной скотине с большим уважением относятся, чем к бедной женщине. Разве это справедливо?

– Так было всегда! – удивился Аллак. – Чем ты недоволен?

– Знаю, что было! – сказал Сергей. – Много плохого и неправильного было и есть. О женском вопросе говорить ещё рано, до него черёд дойдёт. Но мне хотелось, чтобы мои лучшие друзья были выше скверных обычаев.

– Мы не нарушаем обычай! – сказал Берды,

– Я не говорю, что нарушаете, – Сергей доверительно положил руку на плечо парня. – Я говорю о том, что не надо следовать дурному обычаю. Чем, скажи, провинилась перед тобой девушка? Ведь ты не только её отца, ты её позоришь, на всю жизнь пятно оставишь! Разве она причастна к злодейским делам своего отца?

– А Узук чем провинилась, что её жизнь изломали и заплевали?! – вспыхнул Берды, сбросив с плеча руку Сергея и даже не заметив этого. – Оразсолтан-эдже твои слова говорит, а я не согласен! Корень плохой – все ветки дурные!

– Не горячись, друг, – ласково сказал Сергей, – не все пословицы справедливы. Оразсолтан-эдже не меньше твоего страдает от горя дочери, но, как видишь, она понимает, что за дела Бекмурад-бая должен отвечать Бекмурад-бай, а не его жена или дочь. Я понимаю, что для Бекмурад-бая позор дочери будет очень тяжёлым ударом, однако пострадает совсем невинный человек, будет бесповоротно искалечена жизнь девушки. Ты требуешь справедливости, ты борешься за справедливость – неужели тебе непонятно, что ты хочешь поступить очень несправедливо?

Берды, нахмурясь, молчал. Молчал и Аллак. Он понимал, что Сергей прав и в глубине души был вполне с ним согласен, но боялся огорчить Берды. Берды ведь отчасти тоже прав: когда пожар заливают, чистой воды не ищут. А такого удара, какой готовит Берды Бекмурад-баю, ещё никто не накосил. Вертеться будет, как змея, перерубленная пополам лопатой! Так ему и надо, по заслугам аллах накажет! Однако и девушку жаль. Куда она пойдёт, куда глаза от стыда прятать будет? Вот так всегда в этой жизни, будь она неладна: кто молоко выпил – облизывается, а кто пиалу облизал – попался!..

Если бы Аллак знал, какая страшная участь ожидает девушку, он обязательно отговорил бы Берды от задуманного дела. Да и сам Берды, несмотря на всю свою ненависть к Бекмурад-баю и его роду, отказался бы от такой мести, если бы предвидел, чем всё кончится. Но не дано человеку видеть грядущее, и поэтому Аллак промолчал, а Берды, заметив, что Дурды приоткрыл один глаз, разбуженный внезапно наступившей тишиной, сказал:

– Идём! – и поднялся, затягивая пояс.

Сладко зевая во весь рот, Дурды с хрустом потянулся, пробормотал что-то невнятное насчёт собачьей жизни и вскинул на плечо пятизарядку. Сочувственно вздыхая, так и не решив окончательно, кто из двоих прав, поднялся и Аллак.

– Подумай, Берды, над моими словами, – сказал, провожая их, Сергей. – Эх, ветрище какой дует!.. Неправ, ты, Берды. Девушка совершенно не при чём, и твоей затеи я не одобряю, – так и знай!

Отойдя на некоторое расстояние, Берды сердито пробормотал:

– Не говори про свою головную боль тому, у кого голова не болит!

– Что? – не расслышал Дурды, ещё окончательно не очнувшийся от своего дремотного состояния.

– Ничего! – огрызнулся Берды и продолжал бурчать: – Ты не согласен! Клычли тоже в городе бывает, в медресе учился, а он – одобряет, потому что – туркмен, понимает, где правда, где ложь. «Я не одобряю»! Ну, и не одобряй! Люди к нему с открытой душой идут, думают, что советом поможет, а он упрекать начинает. Конечно, с чужой боли голова не болит!..

За Сергея вступился Аллак.

– Ты напрасно так, Берды, – сказал он. – У Сергея забот больше, чем у нас троих: обо всех бедняках думает. А не одобряет он потому, что так его совесть подсказывает. По-твоему, только тот человек хорош, кто говорит приятные тебе слова? Он русский, он все наши дела понимает… А может быть, и мы немножко неправильно поступаем, а? Девушка не виновата…

– Кто её винит! Мы же не говорим, что влюбились. в неё или что хотим надругаться над ней. Никто её пальцем не тронет! Посидит с нами два-три дня в песках – назад привезём. Мне, что ли, хочется беду на её голову обрушить? Но, сам знаешь, не по своей воле вдову любят – не могу думать, что Бекмурад-бай павлином ходит, когда у моей Узук сердце сгорело!

Берды говорил сердито, чтобы скрыть смущение от своего недавнего выпада против Сергея. Не то чтобы он слишком раскаивался, но где-то в глубине сознания проступала мысль, что не совсем справедливо было обвинять Сергея в равнодушии или эгоизме.

– Умыканием девушки жизнь Узук не облегчишь, может быть, ещё тяжелее сделаешь, – резонно сказал Аллак.

– Я дал слово платить Бекмураду ударом на удар! – возразил товарищу Берды.

– Сульгун-хан тоже дала слово убить нас. А когда разобралась во всём, не посчитала позором отказаться от своего намерения.

– Ну и пусть отказалась! – отрезал Берды. – Я не откажусь от своего! Помогать не станете – сам справлюсь!

– Зачем не станем, – вздохнул Аллак, – станем помогать.

– Поможем! – подтвердил и Дурды.

На развилке дорог Берды задержал шаг.

– Вы идите в аул, – сказал он товарищам, – у Клычли заночуйте, а я пойду в другую сторону – дела кое-какие есть. Завтра к вечеру вернусь или послезавтра.

– Будь осторожен! – понимающе напутствовал его Аллак.

Дурды хотел сказать: «Передай от меня привет», но постеснялся почему-то и только пожелал счастливого возвращения.

Оставшись один, Берды плотнее запахнул на груди халат, поправил ремень винтовки и, наклонившись, чтобы легче было идти против ветра, ходко зашагал в ночную тьму. Пройдя немного, сообразил, что торопиться всё равно нет смысла, и сбавил шаг.