Текст книги "Судьба. Книга 2"

Автор книги: Хидыр Дерьяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Появляется влага – появляются ростки

– Что случилось с тобой, драгоценная Узукджемал-джан? Почему ты несколько дней не показывала нам своего светлого лица? Может быть ты болела?

Голос Энекути, казалось, сочился мёдом.

– Нет, святая мать, здорова я. Времени только не было.

– Не говори так! – замахала руками Энекути. – Не говори, что здорова! Враг человеческий подслушает

– сразу болезнь нашлёт. Плюнь скорее, плюнь три раза через левое плечо!..

Узук равнодушно плюнула.

– Обижаешь ты нас, – сказал Габак-ших, поглаживая свою жидкую – волосок к волоску – бородёнку, редко к нам заходишь. Последний раз Элти-эдже – он кивнул на Энекути – даже сказала, что разговаривать с тобой не станет, когда ты придёшь. А вот – сидит, разговаривает. Любит она тебя. И я – люблю. Мы все тебя любим, как родную.

– Как же не любить! – подхватила Энекути. – Родной дочерью её называю! Не могу на неё сердиться: только увижу её лицо – душа моя расцветает, как цветок весной.

Интересно бы посмотреть, какой это цветок, подумала Узук. Вероятно, очень скверный – уродливый, и запах от него – как от гнилых зубов косоглазого Аманмурада. Как это старуха умудрилась окрутить молодого парня и стать его женой? Плохо ли ей жилось на подворье ишана, что она забралась в этот мазар? Видно неспроста забралась. Не зря Огульнязик говорила: «Пауку – верь, змее – верь всякой гадине – верь, только не верь в доброту Энекути».

А Энекути продолжала:

– Вы ничего не знаете, ишан-ага, а я давно знакома с этой девушкой. Сами видите, красивая она, не обделил её аллах ни обликом, ни разумом, создал по подобию пери. А счастье забыл ей дать. Хотя бы на два пальца кусочек уделил!

Габак-ших глубокомысленно вздохнул:

– Аллах делает то, чего желает. Он сотворил – он не оставит без своей милости, ибо воистину он властен над людской волей.

Как всегда, цитируя коран, Габак-ших валил в общую кучу первые попавшиеся на память строки и, как всегда, перевирал их.

– Надо попросить аллаха, чтобы он обратил внимание на девушку! – Энекути погладила Узук по рукаву. – Её похитил Бекмурад-бай и отдал на сохранение ишану Сеидахмеду. Туда пришёл парень, которого она любила, и увёз её в Ахал. Я сама в дорогу их благословила… Красивый парень, до сегодняшнего дня стоят перед моими глазами! Я сразу сказала: «Они подходят друг к другу, как две половинки одного яблока. О мой бог, создавай всех своих рабов такими, как этот парень и эта девушка». Так я подумала и пожелала им счастья. Но не поймала девушка свою птицу счастья, на коне скакала – не настигла. А парня её в тюрьму посадили. Теперь оба в разлуке мучатся, слёзы проливают, вспоминая друг о друге. Что успели повидать хорошего в жизни эти дети? Они выросли, как цветы, порхали, как бабочки друг за дружкой, но птица счастья не села им на голову. Теперь девушка здесь страдает, а парень в тюрьме стонет, подружку свою зовёт…

Лукавая Энекути умолчала о том, что Берды уже на свободе. На всякий случай у неё была отговорка: Берды никому не велел говорить, что он находится в здешнем ауле, поэтому, мол, она и Узук побоялась сказать о нём.

Услышав имя Берды, Узук тяжко вздохнула, на глаза её навернулись слёзы и вдруг быстро-быстро, словно соскальзывающие с порвавшейся нитки бусинки, покатились одна за другой по измождённому, но всё же прекрасному лицу молодой женщины.

– Не плачь, дитя моё! – слезливо заголосила Энекути. – Не плачь, моя Узукджемал-джан, будь мужественной! Я сама переживаю, что нет тебе счастья… Ходи на святое место, ходи к нам каждый день. Проси себе у аллаха сына. Будет сын – пол счастья будет. А потом и всё целиком придёт. Проси сына у святого шиха!..

– Никто мне не поможет, – с досадой сказала Узук, – ни аллах, ни святой. У Аманмурада, говорят, зем-зем[18]18
  Зем-зем – пустынный ящер, варан; по народному поверью, пробежав между ног мужчины, отнимает у него способность иметь детей и вообще жить с женщиной.


[Закрыть] между ног пробежал. Да и не нужно мне от него сына!

– Не следует кощунствовать, чтобы не сказать потом: «Как жаль, что я не пренебрёг перед богом и не послушался», – сказал Габак-ших, по своему обычаю путая и перевирая аят корана. – Если зем-зем отнял мужскую силу у почтенного Аманмурад-бая, то в воле аллаха вернуть ему эту силу.

– Разве можно не желать ребёнка! – поддакнула Энекути. – Маленький ребёночек, как белый ягнёнок, будет лежать у твоей груди и смотреть на тебя своими ангельскими глазками. Ты наденешь на него белую рубашечку, а по вороту её узор вышьешь. И будешь любоваться, как твой сыночек подпрыгивает на твоих коленях, словно белая птичка, хлопающая крыльями.

Габак-ших вставил:

– Сказано в писании: «Я боюсь близких и далёких, я боюсь жены своей, подари мне, господи, наследника».

Энекути поморщилась: попадёшь когда-нибудь в беду с этим Габаком! Сколько раз говорила ему, читай писание, если память не сильна, так нет же, так и продолжает плести, что вздумается. Хорошо ещё, что попадает на таких, которые плохо разбираются в коране. А если на какого моллу налетит?

– Вах, свет глазам твоим, Узукджемал-джан! – воскликнула она. – Совсем забыла тебя порадовать: ишан-ага прошлой ночью хороший сон для тебя видел. Приходи в следующий четверг. К тому времени ишан-ага посмотрит книгу пророка Юсупа, толкующую сны, и объяснит тебе свой сон.

– А сейчас нельзя сказать? – спросила заинтересованная Узук. – Просто, без объяснений.

– Нельзя, – сказал Габак-ших. – Пока не найдено толкование, говорить нельзя, потому что сон может повернуться наоборот и вместо удачи принесёт горе. Я даже Элти-эдже не сказал, что именно видел, сказал только, что хороший сон для вас.

– Ах, ишан-ага, – вздохнула Узук, – если бы в моек жизни случилось что-то хорошее я не поскупилась бы на вознаграждение вам. – Спохватившись, она протянула Энекути новенький белый платок, в котором было завязано с фунт сахара. – Возьмите, святая мать, это для вас… Пойду я, не буду засиживаться.

– Посидите, – сказал Габак-ших, ощупывая фигуру поднявшейся Узук блудливыми глазами. – Посидите ещё. Все разговоры, которые здесь происходят, слушают ангелы и благословляют их. Это благословение и на вас немножко падёт.

Однако Узук не захотела получить ангельского благословения и, удовольствовавшись благословением шиха, ушла, сопровождаемая Энекути. Габак подошёл к окошку и долго смотрел ей вслед обуреваемый далеко не благочестивыми мыслями.

Вернулась Энекути, села, прижавшись к Габаку и шмыгая носом, сказала с усмешкой:

– Я её подогрела! Сказала, что всю книгу пророка Юсупа прочитать надо, чтобы растолковать сон. Ишан-ага, мол, только ради тебя взялся за такое трудное дело, а вообще он никому сны не разгадывает. Теперь она целую неделю думать будет. Пусть думает! Больше вознаграждение даст, только ты смотри, не продешеви!

Габак-ших в это время думал о совсем ином вознаграждении. Ему даже показалось на минуту, что рядом, прижавшись к нему, сидит не Энекути, а Узук. Правда, видение быстро рассеялось. Габак поднялся и снова уселся на паласе. Поднялась и Энекути, сытенько улыбаясь, глядя на Габака благодарными глазами. Её сальные косицы растрепались во время бурных объятий, по чёрному лоснящемуся лицу катились жирные капли пота.

Габак-ших сказал, поглаживая себя по левой стороне груди:

– Когда Узук придёт, Элти-эдже, ей потребуются доказательства того, что её молитва услышана. Вы не забыли о нашем разговоре?

– Конечно нет! – с готовностью отозвалась Энекути, оправляя свой туалет. – Если бы не помнила, стала бы я затевать весь этот разговор при девчонке!

– Тогда значит, в пятницу пораньше залезете в старый колодец…

– А почему я? Договорились, что вы будете сидеть в колодце и отвечать…

– Не спорьте, Элти-эдже! Так надо.

– Но мы же договорились!..

– Это не имеет значения. Или, может быть, вы хотите отказаться от этого дела?

– Зачем упускать то, что само в руки идёт, – сдалась Энекути. – Ладно, я полезу, только ты не очень долго разговаривай с ней.

– Помните, что вам следует делать в колодце?

– Помню! Там дел – на воробьиный нос!

– Узук подойдёт к колодцу и три раза крикнет: «Аллах, подари мне наследника!» После третьего раза вы отвечайте из колодца: «Подарю!». Отвечайте один раз и голос измените, чтобы она вас не узнала.

– Я думаю, – сказала Энекути, – что она меньше всего о наследнике заботится. Она о парне своём думает. В конце концов, мы можем устроить, чтобы они встретились, потешились, а вся выгода и честь этой встречи нам достанется. Не говори ей о ребёнке. Пусть лучше она крикнет: «Аллах, дай свершиться моему желанию!» А я отвечу: «Скоро дам!» А потом мы их сведём с парнем – и всё получится так, как надо.

Габак-ших согласился с женой. Ему было всё равно, что станет просить у бога Узук. Важно было, чтобы она пришла и чтобы в это время Элти-эдже сидела в таком месте, откуда без посторонней помощи ей не выбраться.

И вот наступил долгожданный день. Едва взошло солнце, Габак-ших заторопил Энекути. При помощи толстой шерстяной верёвки он спустил её в старый колодец. Воды в нём давно не было, но подпочвенная влага проступала на дне, и Энекути пришлось стоять в довольно солидном слое грязи.

Терпение её подвергалось испытанию. Солнце поднималось всё выше, у «святой матери» пересохло в горле и колени дрожали от усталости, а Узук всё не шла.

Она появилась перед самым полуднем.

– Салам алейкум, ших-ага!

– Алейкум салам! – ответил заждавшийся Габак-ших. – Здорова ли вы, уважаемая Узукджемал?

– А где святая мать?

– Святая мать вышла, скоро будет… Да вы проходите, садитесь!

Узук присела на корточки у порога.

– Ваш сон истолковали, – сказал Габак-ших. – Поздравляю вас – очень хороший сон, много радостей сулит. Если в душе вашей молитва и рвение, аллах может явить вам чудо…

– Чудо?

– Да-да, чудо, не сомневайтесь.

– Какое чудо?

– Я этого не знаю. Может, знамение пошлёт. Может быть, голос. Разные чудеса есть у аллаха, да будет над ним молитва и милость пророка.

«Как это над аллахом может быть милость пророка? – подумала Узук. – Неужели пророк выше бога?» Но постеснялась спросить Габак-шиха, а тот продолжал:

– Задумайте самое заветное ваше желание. Три раза с этим желанием обойдите святое место. Трижды пройдите под святым деревом. Присядьте на могилку и трижды громко крикните: «О аллах, дашь ли исполнение моему желанию?» Ангелы услышат ваш голос, и аллах пошлёт вам знамение. Потом вы вернётесь и расскажете мне, что с вами произошло, и я растолкую вам смысл знамения. Только держите в сердце своём, помимо желания, молитву и ревность, иначе знамение может, быть дурным.

Хотя страдания, выпавшие на долю молодой женщины, давно притупили чувство веры в божественное провидение и в чудеса, при последних словах шиха Узук побледнела.

– Вах, ишан-ага, я боюсь!.. – Лучше я подожду святую мать и пойду вместе с ней.

– Святая мать не скоро придёт.

– А вы не проводите меня, ишан-ага?..

– Если вы пойдёте не одна, ничего не выйдет. Да вы не бойтесь! Разве можно бояться святого места? Это самое благочестивое место в мире. А я буду сидеть и молиться за вас! Идите!

Трепещущая Узук пошла. Она сделала всё, как велел Габак-ших: три раза обошла мазар, трижды постояла под гребенчуком, села на могилку и несмело три раза крикнула:

– О аллах, сбудется ли моё желание?

– Дам! – отозвалось слабо, замученно и глухо – Дам!

Схватившись за ворот платья и чувствуя в горле судорожные толчки сердца, Узук вскочила.

– О мой чудотворный бог, я слышала твой голос! – прошептала она, озираясь по сторонам. – Я слышала голос… голос… голос!..

И забыв остальные наставления Габак-шиха, она побежала прочь, как зачарованная, повторяя:

– Голос!.. Голос!.. Голос аллаха!..

Она промчалась мимо двери кельи, из которой в этот момент выглянул нетерпеливо поджидавший её Габак-ших. Странное поведение Узук испугало его, он спрятался в дом и снова осторожно выглянул, не понимая, что могло так напугать молодую женщину. Увидев, что за Узук никто не гонится, он торопливо выскочил наружу и хриплым от волнения голосом проверещал:

– Узукджемал, остановитесь!..

Но Узук была уже далеко и не слышала призыва шиха. А если бы и услышала, всё равно не остановилась бы: она находилась во власти странного экстаза, который словно ветер пушинку, нёс её неизвестно куда.

Габак-ших досадливо покряхтел, поглаживая себя по груди, проводил взглядом так неожиданно ускользнувшую из его рук жертву и, тяжело шаркая по земле задниками калош, поплёлся в келью. Там он повздыхал некоторое время, сетуя на неудачу, потом вспомнил о сидящей в колодце жене и пошёл её вытаскивать,

Энекути показалась из колодца, как пленный джин из горлышка волшебного сосуда. Это был до омерзения скверный джин: потный, хрипло дышащий, весь перемазанный в грязи. Он повёл вытаращенными глазами, сипло прошипел: «Ну, как?..» и, спотыкаясь, поковылял к дому.

Напившись воды, Энекути отдышалась, прокашлялась и снова повторила свой вопрос.

– Убежала! – махнул рукой Габак-ших. – Как камень из праши унеслась. Кричал ей, чтобы остановилась, не послушалась.

– А вознаграждение?!

– Нет вознаграждения. Я только и видел, что пыль, которую она подняла.

– Неужто мы её так напугали?

– Не знаю.

– Может быть, она голос мой узнала?

– Не знаю.

_ Может, она за приношением побежала?

– Не знаю.

– Или может быть…

– Ничего я не знаю! – рассердился Габак-ших. – Может быть! Может быть!.. Всё может быть! И не стой ты в таком виде, словно из могилы вылезла! Пока люди не пришли, одежду от грязи отряхни, вымой лицо, руки!..

Узук бежала по тропинке, петляющей среди кустарника, вдруг услышала, кто-то окликает её по имени. Оклик подействовал на неё, как удар плети на горячую лошадь: она задрожала и припустилась быстрее. Волнение уступило место страху, все помыслы сосредоточились на том, как бы побыстрее выбраться из кустарника на открытое место.

А голос сзади продолжал звать. Мало того, он становился громче, он приближался! Кто-то бежал вслед за Узук, кто-то пытался её догнать! Подобрав платье, Узук летела птицей, но тяжёлый топот преследователя раздавался всё яснее и ближе.

Холодный ужас овладел молодой женщиной, мутя сознание, отнимая силы. Она задыхалась, ноги отказывались ей повиноваться – и не было сил закричать, позвать на помощь. А тот, сзади, уже догнал, тяжело дыша, крепко схватил за плечи. Цепенея, Узук обернулась, готовая лишиться сознания от страха, и… мягко, безвольно сникла в сильных объятиях Берды.

– Моя Узук… моя милая Узук… – задыхаясь, шептал Берды, крепко прижимая к груди молодую женщину. – Ты бежишь от меня, будто я твой враг, не хочешь глянуть мне в лицо… А я в тюрьме только и жил мыслями о тебе… Я пришёл увидеть тебя, спросить, как ты живёшь, и уйти… Посмотри на меня, мой джейран, моя козочка… покажи мне своё лицо, скажи хоть два слова…

Оцепенение постепенно отпускало Узук. Не злой дух и не посланец аллаха гнался за ней по колючим зарослям. Живой человек прижимал её к своей груди, живое человеческое сердце крупными толчками билось у её лица и где-то вверху звучал человеческий голос, приобретая давно забытые интонации Берды. Она подняла голову, напряжённо вглядываясь в незнакомые и в то же время такие до боли знакомые черты. Два бездонной глубины чёрных озера замерцали перед Берды кристальной влагой и он ринулся в них, захлебнувшись острой болью, горькой нежностью к этой женщине.

– Берды… мой Берды… – говорила Узук, обретшая наконец способность говорить. – Мои глаза видят тебя… Мои руки чувствуют тебя… Мои уши слышат тебя… Или – это только сон?.. Или – это мне только кажется?..

– Это я, любимая, – ответил Берды, осторожно касаясь пальцем чёрных, стремительно раскинутых, словно крылья ласточки, бровей Узук. – Это я пришёл к тебе. Я долго думал о нашей встрече, я жил это встречей в тюремной камере. Только мысли о тебе помогли мне остаться в живых…

– Я тоже думала о тебе, мой Берды! Я думала о тебе день и ночь! Я ложилась с мыслью о тебе и, просыпаясь, говорила: «Здравствуй, мой Берды!» Но я не надеялась, что мы встретимся. Это – аллах нам помог, это он сохранил нас!

– И аллах, и добрые люди.

– Нет, Берды, не говори так! Я сейчас была на святом месте. Я думала только о том, чтобы повидать тебя, и просила аллаха исполнить моё желание. И какой-то голос мне вдруг ответил: «Дам исполнение!» Я испугалась и побежала, сама не знаю куда. Разве сейчас не исполнилось моё желание? Разве голос святого места солгал?

– Где это святое место, на котором ты была? – спросил Берды. – Не у мазара ли Хатам-шиха?

– Да. Святая мать Энекути и святой ишан Габак-ших сказали мне о хорошем сие. А сегодня..

– Энекути? – переспросил Берды. – Так… попятно…

– Что понятно?

– Думаю, что голос, который ты слышала, был… был действительно голосом бога. Надо надеяться. Аллах благоволит к тебе и скоро пошлёт тебе новые радости.

– Да, мой Берды, да!.. Но – ты присядь… нот здесь присядь, расскажи о себе. Как ты ушёл из тюрьмы?

– С помощью добрых людей, моя Узук. Добрые люди помогли мне выйти на волю. Я жил у своего дяди Нурмамеда, – помнишь его? – в Ахале. Не хотел он меня отпускать сюда. Но что поделаешь, моя Узук, если когда-то на весенних выпасах ты дала мне букет цветов, а взамен забрала моё сердце! Не мог я жить без сердца, не мог жить без тебя…

– О мой Берды!..

– Да, любимая! Когда я думал, что тебя привезли в Мары и там убили, я бился головой об стену, хотел своими руками порвать нить своей жизни. Потом я немного успокоился. Я говорил себе, что, как невозможно погасить солнце, так невозможно убить тебя. Мир без тебя – не мир, а пустыня. Нет тебя – кто светит и греет людям? И я жил, я боролся, чтобы увидеть тебя. Пусть – только увидеть! Даже за это буду считать не напрасными свои страдания.

– Берды!.. – позвала Узук низким, изменившимся голосом и протянула к нему руки.

… Они не знали, сколько прошло времени – они не считали его. Жёсткая холодная земля была им мягче хлопкового пуха и белёсый купол осеннего неба раскинулся над ними, как полог белой восьмикрылой кибитки. Холодный ветер овевал их разгорячённые лица, – они не чувствовали ветра, они чувствовали только друг Друга.

Судьба наконец смилостивилась над своими пасынками. Судьба дала им выпить глоток счастья и не помешала выпить его до конца: ни один человек не прошёл за это время по тропинке, ничей нескромный взгляд не упал в озеро их уединения.

Берды опомнился первым.

– Иди, моя Узук, – сказал он. – Мы уже долго здесь. Как бы не случилось чего худого, если тебя хватятся,

– Да-да, – заторопилась Узук, – пойду…

– Иди и думай о нашем счастье. Я слышал добрые вести о том, что скоро должно произойти на земле что-то хорошее, все люди будут иметь исполнение своих желаний.

– Дай бог… А когда мы с тобой снова увидимся?

– Я приду завтра на это место. Видишь вон то отдельное дерево? Я привяжу к его ветке белый платок, и ты будешь знать, что я пришёл и жду тебя.

– Люди увидят платок – подумают, что новое святое место появилось, – улыбнулась Узук.

– Пусть думают, – сказал Берды, – это место и в самом деле святое.

* * *

Река стремится к морю, и мотылёк летит к благоухающему цветку. Ищет себе пару степной орёл, и робкая горлинка воркует, когда приходит её время. Кто упрекнёт их, кто скажет, что это противно законам природы, законам бытия? Падает семечко на землю и прорастает, когда сомкнутся вокруг него живительные объятия влаги.

Не один раз степной ветер призывно махал белым платочком на ветке одинокого дерева. И как бабочка летит на огонёк, каждый раз Узук спешила на призыв. Судьба помалкивала. Может быть, она окончательно решила снизойти к тем, кого так долго и безжалостно трепала. А может, просто забавлялась, как сытый кот полуживой мышью.

Так или иначе, но минул положенный срок – и Узук родила сына. «Лучше попросить один раз у аллаха, чем тысячу раз у пророка! – сказала Кыныш-бай. – Аллах велик и каждому воздаёт по его заслугам». Она пожелала внуку благородства и свершения желаний и нарекла его Довлетмурадом.

Сын мачехи – не брат

Огульнияз-эдже была великой мастерицей красить пряжу. Ковры, сотканные из выкрашенной ею шерсти, не линяли. Чем больше ходили по ним, тем чище и глубже становились тона красок. Поэтому у старой мастерицы не было отбоя от заказчиц.

Но ещё большим знатоком в крашении была Ораз-солтан-эдже: недаром Сухан Скупой так ценил ковры, сотканные Узук. Огульнияз-эдже часто обращалась к подруге с просьбой покрасить партию шерсти. Тут была двойная цель: с одной стороны, работа отвлекала оставшуюся одинокой женщину от мрачных мыслей, с другой – это был заработок, так как гордая Оразсолтан-эдже не хотела жить подаяниями, даже если они исходили от её ближайших друзей.

Не знала Огульнияз-эдже, что этой работой онa лишний раз наталкивает подругу на мысли о прошлом. Как ритуальную молитву повторяла Оразсолтак-эдже перед началом работы фразу: «Преклоняюсь перед твоими чёрными глазами, Узук-джан». Запах краски, мотки цветной пряжи вызывали перед её глазами образ дочери, и она шептала: «Не смогли поработать твои руки, доченька, не выткали себе свадебный коврик. Под их прикосновением увядшие цветы оживали, а теперь грубеют на чёрной работе твои пальцы, доченька, и сама ты, как увядший цветок, поникла».

Вот и сейчас, вытаскивая время от времени палочкой мотки пряжи из краски, она думала об этом вслух, забыв о присутствии Огульнияз-эдже, которой она старалась не докучать своим горем.

Кто-то негромко сказал слова приветствия. Не успела Оразсолтан-эдже оглянуться, как вскочила Огульнияз-эдже с криком: «Вай, Берды-джан вернулся!» Она крепко обняла Берды, прослезившись от радости.

Оразсолтан-эдже долго не отпускала Берды из своих объятий, словно старалась переждать, пока стихнет волна тоски, которую невольно принёс своим приходом Берды. Так случайно упавший камень поднимет со дна водоёма облачко ила.

После первых взаимных приветствий и расспросов о здоровье и благополучии, после первых ахов и охов, Огульнияз-эдже ушла, оставив хозяйку вдвоём с гостем. Не потому, что хотела дать им возможность выговориться наедине. Скорее она даже не хотела этого, понимая, что такой разговор будет горек для обоих.

Берды надо было накормить и вообще принять достойно. Проще всего это решалось бы в доме самой Огульнияз-эдже, поскольку в доме подруги было для этого слишком мало возможностей. Однако, представив как унизительно будет такое предложение для Оразсолтан-эдже, она решила потихоньку сказать своим многочисленным невесткам, чтобы они приготовили всё, что нужно для тоя, в доме Оразсолтан-эдже.

Невестки, жившие со свекровью в большой дружбе и согласии, сразу же принялись за дело. Клычли, узнав о приезде Берды, пошёл резать барана. А сама Огульнияз-эдже вернулась к подруге.

Заметив приготовления, Берды смущённо сказал:

– Зачем вы так, Огульнияз-эдже?.. Не надо было ничего устраивать.

– Надо! – твёрдо сказала Огульнияз-эдже. – Сколько времени тебя не видели!

– Я не хотел бы, чтобы все узнали о моём приезде. Мне придётся пока скрываться, и чем меньше людей будут знать, что я здесь, тем лучше.

– У меня семеро сыновей, Берды-джан. Пока ты в нашем доме, никто тебя не тронет.

После сытного обеда, Берды до глубокой ночи рассказывал о своих злоключениях. Слушатели ахали, возмущаясь, хватались за ворот. Огульнияз-эдже сказала:

– Прошлое считай прошлым, Берды-джан, а в будущем аллах сохранит нас. С тех пор, как началась война, налогов всё прибавляется, а зерно дорожает с каждым годом. Скоро к нему вообще не подступишься, надо больше своего запасать. В этом году все, кто способен к земляным работам, пойдут на расчистку канала. Мои сыновья, кроме Клычли, все пойдут. Клычли – учёный, пусть около своих водяных машин работает. А ты, Берды-джан, иди вместе с моими парнями на расчистку. На паях с тобой и Дурды-джан пойдёт. Пусть не покажется аллаху много, будет вас восемь человек. Получите водный надел, потом пшеницу посеем и, даст бог, всё хорошо будет.

Берды остался ночевать у Оразсолтан-эдже. Стараясь дать гостю хорошенько отдохнуть, старая женщина не докучала ему разговорами. А утром, готовя завтрак заметила:

– Хмурый ты какой-то, Берды-джан, расстроенный. Не надо много думать. Судьба сурова к нам, но есть своё счастье и у бедняка. Вот живым вырвался ты из рук Бекмурад-бая – это счастье. Из тюрьмы сумел убежать – тоже счастье.

– Какое счастье у бесприютного человека! – пробормотал Берды.

– Не считай себя одиноким, Берды-джан, отца-матери нет, это не значит, что нет родного человека.

– Я не о том, эдже…

– Понимаю, милый, всё понимаю! В твоём возрасте уже собственной крыши над головой хочется, собственных детишек… Эх, была бы хорошей женой тебе Узук-джан, да порушили вашу судьбу злые люди, отрезали ей язык, немой сделали! Но не умирать же за умершим, как говорят у нас? Поживём немного, присмотрим тебе хорошую девушку, поженим вас, а там, глядишь, сердце твоё и успокоится.

– Не успокоится, эдже…

– Да, конечно, трудно забыть такую девушку, как Узук-джан…

– Оразсолтан-эдже! – перебил её Берды. – Вы остались у меня самым родным и близким мне человеком. Нет у меня от вас секретов. Послушайте, что я скажу, и если что-то не так услышите, не обвиняйте меня, потому что иначе не могу.

Он помолчал, глядя на остывающий в пиале чай. Одна чаинка на дне пиалы стояла торчком, тихо-тихо покачиваясь. Она сулила какую-то новость. Наверно, хорошую новость, подумал Берды, наверно, исполнится задуманное мною. И продолжал:

– Для меня всегда был дорог ваш бедный дом, Оразсолтан-эдже. Когда я думал о нём, он был для меня желаннее сверкающего трона падишаха, потому что в этом доме жила моя любовь. Я входил в этот дом – и весь мир сразу становился светлым и радостным. Я верил, что так будет всегда. Но однажды, когда желание встречи, как сказочная верблюдица Ель-мая, кинуло меня на свою спину и во мгновение ока перенесло из песков к порогу этого дома, мне навстречу вышла не радостная любовь, а горькая разлука. Тогда я впервые увидел ваши слёзы, Оразсолтан-эдже!

Берды скрипнул зубами. Оразсолтан-эдже тихо заплакала.

– Вы говорите, что сердце моё успокоится, когда я женюсь. О каком сердце вы говорите? То, которое было полно любовью, забрала с собой Узук. У меня осталось сердце, полное пламени и мести. Его не успокоит женщина, ему нужно другое!..

Утерев ладонью слёзы, Оразсолтан-эдже краем платья прихватила закопчённый тунче, в котором бурлила вода, налила в чайник, отбитый носик которого заменяла жестяная оправка. Вспомнилось, как в этом же самом тунче она кипятила чай, из этого же самого чайника угощала Бекмурад-бая и Сухана Скупого, не зная, что два чёрных коршуна, чёрных, как закопчённый тунче, собрались тогда, чтобы разрушить её гнездо, похитить её дорогого птенчика, её Узук. Если бы аллах дал человеку знать, что ожидает его на тернистой дороге жизни, она не угощала бы! Она бы плеснула кипятком в подлое лицо Бекмурад-бая, кипящей водой залила бы бесстыжие глаза Сухана Скупого!

– Пей, Берды-джан, – сказала она, наполняя пиалу, – пей, мой джаным. Хороший чай, крепкий, дай бог удачи Огульнияз, он хорошо успокаивает сердце.

Берды взял пиалу, подержал её в руке, снова поставил на сачак. Он не мог пить, его переполняли воспоминания, настолько живые и острые, что, казалось, случившееся произошло только вчера.

– Я пошёл искать свою любовь, Оразсолтан-эдже, пошёл искать Узук. И нашёл её. Птица любви, свившая гнездо в моём сердце, снова затрепетала крыльями. У неё были подрезаны крылья, эдже, а сердце моё – горело! Узук плакала и говорила мне: «Живую меня насадили на вертел, живую бросили на угли. Что со мной сделали, Берды-джан! Как мне быть, где искать спасения? Разве могу я теперь протягивать свою опозоренную руку к высокой ветке?» И я обещал ей, я поклялся, что отомщу, что за каждую её слезинку враги прольют десять – и этого будет мало!

– Сильны враги, Берды-джан, ох, сильны! – вздохнула Оразсолтан-эдже.

– Да, было бы проще встретиться с одним Бекмурад-баем. Но он – не один. Его поддерживает власть, он опирается на закон и поэтому делает всё, что хочет. Вы сами говорили, что всем народом не смогли заставить дивалов осудить брата Бекмурад-бая за убийство Мурада-ага. А когда Дурды расквитался за отцовскую кровь, его разыскивают, чтобы отправить в Сибирь.

– Так, Берды-джан, так! – закивала Оразсолтан-эдже. – Правду ты говоришь. Закон – гора, а кто опирается на гору, у того сердце – камень.

– Камень тоже можно разбить!

– Трудно это сделать, Берды-джан, бедному человеку не одолеть камень-закон. Ты лучше сиди потихоньку – может быть, власти забудут про тебя, не станут искать.

– Не могу… Есть люди, которые поддерживают нас, бедняков, как закон поддерживает Бекмурад-бая. Эти люди – мои друзья, русские рабочие. Они помогли мне выбраться из тюрьмы, они спросили меня: «Что станешь делать?» Я ответил им: «Уйду в пустыню. А если бог даст, с вашей поддержкой, может быть, в ауле поселюсь». Но кому известно, как упадут на землю три подброшенных альчика? Три альчика моей судьбы пока ещё не упали. Сейчас мне нужны конь и винтовка.

– Ох, Берды-джан, подумал бы ты, как трудна дорога крови! Оставь Бекмурада, аллах сам воздаст ему за его чёрные дела.

– Я воздам!.. Помните, Оразсолтан-эдже, когда первый раз уходил я искать Узук, вы говорили, что кроме как на меня, вам не на кого надеяться? Помните? И я вам что сказал? Я сказал, что лучше погибнуть человеку, чем жить обесчещенным, неотомщённым. Я не успокоюсь до тех пор, пока младшая дочь Бекмурад-бая не ляжет поперёк моего седла!

– Разве есть у него дочь на выданье?

– Есть.

– А ты откуда знаешь её?

– Сам не видел, но рассказывали, что есть. Уже взрослая, крепкая, как спелая дыня-вахарман.

– И кто тебе об этом сказал?

– Узук сказала.

– Ты видел её? – встрепенулась Оразсолтан-эдже,

– Ты видел мою бедную доченьку? Как она там живёт, как её здоровье?

Чтобы не рассказывать всего, Берды сказал, что провёл одну ночь в доме Бекмурад-бая и там случайно повстречал Узук. Конечно, со временем Оразсолтан-эдже узнает всё, и если, даст бог, Узук забеременеет, узнает, что дочь носит под сердцем его ребёнка. Но пока ещё всё остаётся на своих местах, и не нужно, чтобы старая женщина прятала от соседок глаза, когда ей скажут, что дочь вымолила наследника мужу, а она будет догадываться, чей в самом деле это наследник. Обычай есть обычай. Когда Узук станет его женой, тогда всё можно открыть, а сейчас следует помолчать даже и потому, чтобы не навлечь ненароком новой беды на любимую.

Выслушав его, Оразсолтан-эдже покачала головой, тихо засмеялась:

– Отчаянный ты, Берды-джан! Неосторожный! В самое логово зверя залез – и не испугался. Не надо так рискованно шутить.

– Я не шутил! – сказал Бердьь – Я пришёл убить Бекмурад-бая, но он ушёл и не вернулся, словно знал, что его ожидает. Ничего у меня не получилось.