Текст книги "Кристина"

Автор книги: Хенсфорд Памела Джонсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Памела Хенсфорд Джонсон

Кристина

Я испытывал глубокую усталость, чувствуя, что все это долгое время не только было пережито, продумано, хранимо мною, но что оно было моей жизнью и мною самим и что я каждую минуту должен был держать его возле себя, что оно поддерживало меня и что я был на его головокружительной вершине и не мог двигаться, не передвигая его вместе с собой.

Тот день, когда я услышал, как прозвучал колокольчик в саду Комбре, такой далекий и в то же время близкий, был вехой в огромной величине времени, которое я не сумел сделать своим. У меня кружилась голова, когда я видел внизу и в то же время в себе самом все эти годы, словно находился на высоте в несколько миль.

Марсель Пруст

Перед дверью

Я решила не встречаться с Айрис Олбрайт после стольких лет разлуки.

Я не люблю оборачиваться назад и смотреть в пропасть прошлого, чтобы на одно головокружительное мгновение почувствовать страх, похожий на радость, или радость, напоминающую страх. Лучше смотреть прямо, в суровое лицо настоящего, ибо только оно реально: ведь действительность – это то, что перед нами, а прошлое полно обмана, и достоверны лишь те из наших воспоминаний, в которых мы сами не хотим себе признаться. Нет, мне не хотелось видеть Айрис. Наша дружба кончилась лет двадцать назад, и сейчас мы едва ли найдем, о чем говорить. Конечно, мне было бы интересно узнать, сохранила ли Айрис былую красоту, так ли молодо выглядит, как я; но интересно не настолько, чтобы я была готова вытерпеть целый вечер воспоминаний только для того, чтобы, возможно, удовлетворить свое тщеславие. К тому же Айрис очень недолго играла в моей жизни сколько-нибудь значительную роль, и память об этом давно потускнела и не задевала ничего в моей душе. Да и помнит ли она сама об этом? Нет, я не буду встречаться с Айрис; я твердо решила.

Но сделать это было нелегко. Айрис во что бы то ни стало хотела заставить меня прийти к ней теперь, когда она снова поселилась в Клэпеме. Она засыпала меня письмами и осаждала телефонными звонками. Неужели я не хочу вспомнить прошлое? Почему? А она так жаждет рассказать мне о своей жизни в Южной Америке, о замужестве, детях, смерти мужа. Разве меня это совсем не интересует? А ей очень хочется все узнать обо мне! («Как ты, маленькая Кристи?») Неужели я так занята, что не смогу уделить ей хотя бы полчасика? Почему бы не в эту среду? Или в среду на той неделе? Или в любой другой день? Она всегда дома.

Я чувствовала себя в положении злополучного стряпчего, которого осаждал приглашениями на чашку чая знаменитый Армстронг, отравитель из Хэя[1]. Предупрежденный полицией, что его ждет участь погибнуть от бутерброда с отравленным паштетом, бедняга тем не менее мучается от сознания светского долга. Он знает, что, если Армстронга вовремя не арестуют, он пойдет к нему, съест бутерброд и умрет. Положение поистине трагическое для человека по натуре деликатного и мягкого.

Мое положение было в какой-то степени еще хуже, ибо я не могла надеяться, что Айрис Олбрайт арестуют, и понимала, что наступит наконец день, когда я должна буду или жестоко обидеть ее отказом, или отправиться в Клэпем. В конце концов я пошла в Клэпем.

Отчасти я даже была рада увидеть старые места. Я родилась по соседству с парком Клэпем-Коммон. Я помнила, как холодными зимними утрами пересекала его по дороге в школу, как пыльными летними синими сумерками бродила здесь в восторженном и пугающем одиночестве первой детской любви. Я видела поросший деревьями высокий островок посреди пруда и купающихся ребятишек, свободных и вольных, как дети древней Эллады; они бегали нагишом, пока совет графства не запретил купаться без купальных костюмов. Я видела, как наяву, большой пустырь на улице Порт-Сайд, юношей и девушек, усевшихся в кружок на складных стульях и играющих на гавайских гитарах; солнце, уходящее в пепельные сумерки, и молодой месяц, четко застывший в фиолетовом небе; поле за шоссе и низкие, поросшие боярышником холмы, где более искушенные парочки лежали в обнимку по вечерам.

Я не была здесь с самой войны.

И теперь в этот воскресный октябрьский день я вдруг увидела, как все здесь изменилось; мой прежний мир лежал в развалинах. Большой пустырь был поделен на участки; жалкие кочаны капусты увядали на сучковатых стеблях, сорная трава распласталась по неровной земле, словно мучимый жаждой путник, ползущий по пустыне к роднику. Там и сям стояли покосившиеся и покоробившиеся от солнца лачуги из жести; ряды высоких домов протянулись от Систерс-авеню до Седарс-роуд и напоминали печальных и неопрятных женщин, которым так все опостылело, что им не хочется ни подкрасить губы, ни сменить домашний халат на более приличное платье. И везде пестрели объявления о сдаче внаём. Все было здесь иным в дни моей юности.

Впечатление было настолько неожиданным и неправдоподобным после романтических воспоминаний детства, что я готова была не поверить ему. Я была подавлена, чувствовала себя здесь чужой и снова пожалела, что уступила назойливым уговорам Айрис.

Она жила на третьем этаже многоквартирного особняка из темно-красного кирпича с крышей, отдаленно напоминавшей крыши средневековых шато. На фоне светло-голубого неба влажно поблескивали, словно отлитые из пушечного металла, башенки, а в выложенных изразцами стенах отражались красные и белые огни проходящих мимо автобусов и автомобилей. Я вспомнила, что это всегда был оживленный перекресток, и очень пыльный – или, возможно, эта пыль существовала лишь в моих воспоминаниях. Я вошла в прохладный, выложенный изразцами вестибюль, напоминавший вход в городские бани, и в тусклых зеленоватых сумерках на доске со списком жильцов попыталась отыскать фамилию Айрис. Я тешила себя надеждой, что Айрис не окажется дома и я смогу повернуться и уйти.

Айрис Олбрайт. Теперь Айрис де Кастро. Нет, она была дома.

Поднявшись на площадку второго этажа, я услышала звуки граммофона, наигрывавшего мелодию двадцатилетней давности. Я остановилась – только у Айрис могла сохраниться такая пластинка; я даже подумала, не живет ли она в этой квартире. Все вдруг переместилось в пространстве и времени: я стояла, прислонившись к стене, слушала знакомую мелодию и видела лишь широкий подол моего розового вечернего платья. «Он» приближался ко мне по скользкому паркету, а я делала вид, будто не замечаю этого. Рядом стояла Айрис, тихонько подпевая музыке слабеньким, беспечным голоском. Я отчетливо видела каждую нить на подоле своего платья и внимательно изучала узор ткани.

«Потанцуем?» – сказал он, и я подняла глаза, но тут же услышала голос Айрис: «Нет, нет, я устала. Пригласите мою подругу».

«Я не танцую этот танец, – небрежно ответила я. – У меня спустилась петля на чулке». Казалось, он не слышал меня. Айрис, по обыкновению, слегка повела плечами, приподняв при этом правый уголок рта и опустив левое плечо. Она позволила «ему» обнять себя и стремительно унеслась в танце. И все же это не было ее победой, совсем нет.

Все снова переместилось – порыв холодного ветра перенес меня на темную площадку выложенного зелеными изразцами лестничного колодца. Я поднялась на третий этаж и очутилась перед дверью Айрис. Через лестничное окно у ограды парка я увидела юношу и девушку. Они смотрели друг на друга. Подошел автобус. Юноша поцеловал девушку и побежал к автобусу. Девушка махала ему вслед. Когда автобус скрылся из виду и осталось лишь легкое облачко пыли, оседавшей на листья платанов, девушка вернулась и печально села у ограды. Она машинально подняла руку и бессильно опустила ее; она казалась очень несчастной.

Я нажала кнопку звонка и услышала за дверью шаги Айрис. Между тем мгновением, когда раздался звонок, и тем, когда открылась дверь, лежала моя юность.

Часть первая

Глава I

Лесли больше не нравился мне, и от этого было немножко грустно. Мы сидели на берегу реки, и Лесли не подозревал, что у меня на душе. По обыкновению, он был настроен хвастливо – «бывалый» человек, которому есть что вспомнить.

– После этого Мэйбл уже не могла мне нравиться, – рассказывал он. – Я горжусь тем, что я человек широких взглядов, но это было уж слишком. Все, однако, теперь в прошлом.

Лесли было семнадцать лет.

День был весенне-веселый, небо в «барашках»; там и сям по его ярко-синей глади плыли пушистые как клок ваты облака; весенний ветер шумел листвой. На Лесли были входившие в моду широкие брюки какого-то пурпурного отлива.

– Есть стороны жизни, о которых, надеюсь, ты никогда не узнаешь, Кристина, – говорил он. На его изящный, несколько длинный нос упал солнечный зайчик. Он запутался в его густых рыжеватых волосах, и разогретый солнцем бриллиантин придал им зеленоватый оттенок.

– Моя маленькая Кристина, – произнес Лесли утробным голосом и обнял меня, но тут же, словно обжегшись, отдернул руку.

Я спросила, что случилось.

– Я понял, что не имею права касаться тебя, когда в голове подобные мысли.

– Какие мысли? – Но в сущности мне было безразлично. У меня разболелась голова, мне надоело в Ричмонде[2], хотелось сесть в автобус, поскорее добраться домой и тихонько, чтобы никто не слышал, пройти в свою комнату, где сейчас так прохладно и совсем темно. Придется написать Лесли письмо, ибо сказать ему у меня не хватит решимости.

– Вчера мне сообщили ужасную вещь. Я случайно встретил Дики Флинта.

При упоминании о Дики Лесли сделал какой-то замысловатый жест рукой. Затем он провел ладонью по глазам и произнес глухим басом:

– Ты знаешь, в Болхэме есть публичный дом!

Я была на полгода старше Лесли и прочла гораздо больше него. Я сказала, что не удивлюсь, если их там окажется несколько.

Лесли вскочил и, судорожно прижав руки к груди, шумно задышал. Он был небольшого роста.

– Да что с тобой?

Слышать подобные слова! Из этих нежных уст!.. Солнце освещало его профиль. Если бы немного укоротить Лесли нос и чуть удлинить подбородок, он, возможно, и был бы таким неотразимым, каким себя считал. Но даже такой, как есть, он был намного интересней кавалеров большинства моих подруг, и я была чрезвычайно польщена, когда на школьном балу он выбрал именно меня, ибо я была отнюдь не красавица и ужасно стыдилась своей плоской груди. Я позволила ему поцеловать себя в саду под навесом, а потом, словно во сне, мы танцевали на квадратной лужайке, освещенной фарами автомобилей. Мы были безумно влюблены друг в друга. К тому времени, когда моим друзьям наконец удалось убедить меня, что мать Лесли – ужасная женщина, а его все считают «тронутым», я уже привыкла к нему, да к тому же была слишком горда, чтобы тут же порвать с ним и этим доставить удовольствие своим подругам. Я верила, что Лесли со временем исправится и мне удастся вложить разум в его бедную голову. Он странный потому, утешала я себя, что главное в нем интеллект, – он всегда по воскресеньям носил с собой томик Ницше. Однако наш роман длился уже почти восемь месяцев, и теперь я сама убедилась, что Лесли безнадежен.

– О, не будь глупым, – сказала я.

Он промолчал и сделал обиженный вид, явно настраивая себя на ссору, которую тут же готов был закончить сентиментальным примирением. Я принялась собирать маргаритки, чтобы сплести венок. На зеленом подоле моего платья белоснежные маргаритки казались особенно красивыми. На мне были зеленые туфельки – это было так эффектно, что все девушки с завистью оглядывались на меня. А между тем туфли были парусиновые, и я просто выкрасила их зеленой краской. Я позаимствовала эту идею из «Маленьких женщин»[3] и, по правде сказать, ужасно боялась, что кому-нибудь другому тоже придет в голову воспользоваться ею.

Потеряв надежду, что я заговорю первая, Лесли опустился передо мной на колено и положил мне руку на плечо. Он пристально посмотрел мне в лицо, отчего его глаза слегка закосили.

– Ты такая хрупкая, – сказал он снова утробным голосом, – такая чистая. Я не хочу, чтобы этот грязный мир коснулся тебя. Я не хочу думать о тебе… как о какой-нибудь Мэйбл.

– Да ты и не можешь. Ведь я же не коротконожка.

– Пфи! – воскликнул Лесли. Несомненно, это восклицание было позаимствовано из какого-либо великосветского романа; он с особой тщательностью воспроизвел его. – Крошка! – сказал он, и его нижняя губа слегка отвисла.

– Поедем домой. Ты не возражаешь? У меня разболелась голова, – сказала я.

– Ложись на траву, и я поглажу твою головку. Все сразу пройдет.

Но я заявила, что хочу домой; я даже втянула щеки, чтобы придать себе страдальческий вид. Лесли был явно огорчен. Наши последние субботние поездки в Ричмонд приходились на холодные и дождливые дни, и сейчас выдался первый погожий денек.

– Я хотел покатать тебя на лодке.

Мое желание немедленно вернуться домой возросло. Однажды я позволила Лесли покатать меня на лодке, и мне всегда было стыдно вспоминать об этом. С самого начала все пошло не так, как надо. Лесли никак не мог отчалить от пристани, и лодочнику пришлось отталкивать нас багром. Затем судорожными зигзагами он повел лодку вниз по течению, то и дело завязая веслами в воде и врезаясь в чужие лодки; нас все время ругали. Так продолжалось около часа. Когда же мы повернули обратно, я увидела, что мы идем против ветра и при тех устрашающих виражах, которые выделывал Лесли, едва ли сможем добраться до лодочной пристани засветло.

– Дай я сяду на весла! – умоляла я Лесли, но он лишь сердито таращил на меня глаза и отвечал, что не в его правилах так обходиться с дамами. Мы кружили по реке еще час, преследуемые насмешками катающихся, пока наконец мне пришло в голову спросить у Лесли, сидел ли он когда-нибудь на веслах.

– Раз или два, – ответил он, уже окончательно выбившись из сил – я боялась, что он вот-вот упадет замертво.

– Где?

– На пруду в парке Клэпем-Коммон.

Когда мы наконец добрались до пристани, было уже совсем темно. Лодочник, который ждал нас, чтобы подтянуть к причалу, был вне себя от ярости. Лесли чуть не плакал, а я по-настоящему глотала слезы.

– Не вздумай катать меня на лодке сегодня, – сказала я. – Моя голова просто не выдержит.

– Ну, что ж, – согласился Лесли, – тогда зайдем ко мне и выпьем чаю. Матер сегодня у тетушки. Мы будем совсем одни. – Он посмотрел на меня нежным и многозначительным взглядом. – Мои поцелуи излечат тебя, – шепнул он мне на ухо. От него пахло джемом.

Только потому, что я совсем уже разлюбила Лесли, я согласилась. Мне не хотелось огорчать Лесли больше, чем следовало. Он и без того был достаточно несчастен. Я уже начинала понимать, что если отказывать в любви не так мучительно и больно, как самой получать отказ, то в этом есть все же достаточно своего стыда и душевных терзаний.

– Хорошо, – согласилась я. – Я зайду, только ненадолго. И, пожалуйста, не надо никакой «любви». Просто будем добры и внимательны друг к другу.

В слово «любовь» мы не вкладывали того смысла, который, быть может, вкладывает молодежь теперь. В наше время, когда подростки говорили о любви, они имели в виду поцелуи или другие столь же невинные вольности.

– Я буду боготворить тебя издалека, – высокопарным тоном произнес Лесли и помог мне встать на ноги. Подобрав упавший с моих колен недоплетенный венок из маргариток, он выразительно посмотрел на меня и, прижав цветы к губам, сунул их через ворот под джемпер. Я с удовлетворением заметила, что он больше не носит белых с коричневым туфель, бывших ранее неотъемлемой частью его спортивного туалета. Я их раскритиковала и после длительного и упорного поединка с Лесли наконец заставила его отказаться от них.

Когда мы приблизились к домам на окраине Тутинг-Бэк-Коммон, где жил Лесли, дневной свет сменили теплые краски заката. Ветер утих. Кирпичные стены домов нежно алели под лучами заходящего солнца, а небо над крышами было чистым, как родниковая вода.

Дом, где жил Лесли, был четвертым в ряду таких же шестикомнатных особнячков, с зеленой калиткой и изгородью из желтой бирючины.

– Давай представим, что это наш с тобой дом, – сказал Лесли. «Чай вдвоем и двое к чаю»… – тихонько пропел он, вставляя ключ в замочную скважину.

Но, увы, он ошибся, когда думал, что его матери нет дома. Не успели мы войти в душную маленькую прихожую, как послышался грозный окрик:

– Где ты был, глупая скотина?

Лесли вздрогнул и остановился.

– Конечно, в Ричмонде, матер, – крикнул он тонким срывающимся голосом. – Я говорил тебе. Куда мы всегда ездим.

Тяжело ступая, к нам вышла его мать, тучная, с багровым лицом и сверкающими от гнева глазами. Она только что сделала новую шестимесячную завивку, и голова ее напоминала войлочный колпак.

– А, это ты, Кр-ристина. Если вы к чаю, то опоздали. Что же касается тебя, Лесли, то я, кажется, пр-росила тебя пр-ривезти арфу отца из магазина. Ты сделал это?

Отец Лесли был арфистом в оркестре кинотеатра. Очень скоро ему предстояло остаться без работы, ибо в лондонских кинотеатрах уже начали демонстрироваться звуковые фильмы. Это был тихий неприметный человек с кроткими черными глазами, как на портретах Мурильо, и рыжеватыми волосами, которые ложились сзади прилизанными блестящими прядями, напоминавшими ласточкин хвост.

– Его новую ар-рфу. Ту, что он купил на свою страховку, когда сломал ногу.

Она повернулась ко мне.

– Что ж, входи, р-раз зашла. Почему ты не вдолбишь этой глупой свинье, что он должен слушать мать?

– Я собирался пойти за арфой! – в отчаянии завопил Лесли. – Поэтому мы с Кристиной и вернулись пораньше домой. Я собирался.

Его мать тем временем оттеснила нас в крохотную гостиную, где едва хватило места для троих.

– Еще бы! Попр-робовал бы ты не пойти. Ведь отец-то лежит со сломанной ногой! Шляться – вот все, что у тебя на уме. И все же ты у меня еще сущий телок, хотя и увиваешься за взр-рослыми девицами, – добавила она тоном унизительной материнской жалости.

– О, ма! – воскликнул Лесли и бросился наверх в свою комнату.

Я слышала, как он громко хлопнул дверью. За время нашего знакомства вот уже второй раз, не выдержав насмешек матери, Лесли убегал в свою комнату, и я знала, что теперь он плачет.

Голова моя разболелась не на шутку. Мне бы надо было тут же уйти, но меня удерживало чувство долга по отношению к Лесли и желание хоть как-нибудь помочь ему; даже если бы я любила его, я и то не могла бы испытывать к нему большего сострадания, чем сейчас. Между тем его мать не собиралась отпускать меня. Нашелся даже чай, который не совсем остыл. Я нравилась ей, как нравились все молодые женщины: они, по ее мнению, были все слишком хороши для ее сына Лесли и поэтому обладали в ее глазах несомненными достоинствами. Она налила мне чашку чаю и принялась развлекать беседой, которая постепенно вылилась в перечень недостатков Лесли. Ее материнское недовольство уходило корнями еще в те далекие дни, когда Лесли был младенцем и после соски неизменно срыгивал. Шотландский акцент, с которым она обычно говорила, почти исчез, и я даже усомнилась, действительно ли она провела юность в Шотландии. Лесли не подавал признаков жизни, поэтому после получасового выслушивания малоинтересных для меня воспоминании я наконец сказала его матери, что меня ждут дома.

Едва я отошла от дома шагов на пять, как увидела Лесли. Он шел мне навстречу, толкая пород собой низенькую повозочку, на которой стояла большая позолоченная арфа. Высоко запрокинув голову, Лесли с беспечным видом громко насвистывал. Когда он подошел поближе, я увидела, что лицо его было все еще опухшим от слез, однако улыбка, которой он меня приветствовал, светилась безмятежностью. Он остановился и резко дернул повозочку к себе.

– Надеюсь, матер не слишком заговорила тебя. Она сегодня невозможна, правда? – Он посмотрел на арфу. – Решил все же привезти эту штуку для патера, чтобы не было разговоров.

Два мальчугана на противоположной стороне улицы, увидев Лесли с арфой, весело захихикали. Лесли покраснел.

– Действительно, эта штука хоть кому придаст дурацкий вид, если, конечно, обращать на это внимание.

– Ничуть, – сказала я.

– Достоинство или есть у человека, или его нет. Если оно есть, тогда ему плевать, что бы он ни делал. «Мораль господ, мораль рабов», – как сказал Ницше.

– Лесли, – сказала я, – когда твоя мать сердится, она говорит с сильным шотландским акцентом. Она действительно родилась в Шотландии?

– По чистой случайности нет, – ответил он, вскинув брови и с важным видом посмотрев на меня. – Она родилась в Бангее[4]. Однако ее род берет начало от самих Стюартов, – добавил он, торжественно понизив голос.

– Сыграйте нам что-нибудь, маэстро! – пропел один из мальчуганов.

Лицо Лесли опять залилось краской.

– Пожалуй, отвезу эту проклятую штуку домой, а то матер совсем рассвирепеет. Никак не может забыть времена, когда у нас была прислуга.

Я проводила его до калитки. Лесли остановился и, подложив под колеса камень, закрепил тележку, чтобы она не катилась.

– Не повезло нам сегодня, малышка. Одним хорошим воспоминанием меньше.

– У нас будет следующая неделя, – сказала я в смятении, ибо твердо знала, что следующей недели не будет.

– Поцелуй меня.

– Только не на улице. Вдруг твоя мать…

– У матер доброе сердце. Если узнать ее поближе, она в сущности очень сентиментальна.

– Глупая свинья! – раздался окрик с крыльца. – Ты что же, хочешь, чтобы вся улица глазела на тебя, эдакий здор-ровенный балбес! Внеси ар-рфу в дом!

– Иду, – ответил Лесли.

Его мать скрылась в доме. Лесли посмотрел на меня; его бледно-голубые глаза умоляли не презирать его. Я обняла его за шею и крепко поцеловала, не обращая внимания на ехидное хихиканье мальчишек и на тележку с арфой, которая, соскочив с камня, откатилась в сторону и застряла в живой изгороди.

Лесли не сразу выпустил меня из своих объятий.

– Да, – сказал он важно, – ты способна быть преданной в любви. Ты из таких женщин.

Его мать забарабанила в окно, и я отправилась домой.

Глава II

Айрис Олбрайт следовало отнести к числу тех «лучших подруг», общества которых жадно ищут девушки неприметной наружности в порыве какого-то необъяснимого самоуничижения, кому не верят, кого ненавидят и кем все же непонятным образом дорожат. Она была неправдоподобно хороша собой; ей не пришлось пройти через период детской и отроческой угловатости, она всегда была восхитительно сложена и спокойно уверена в будущем. Айрис была тщеславной и жадной. Привыкнув к всеобщему восхищению, она не переносила, если хоть капля его перепадала кому-нибудь другому.

Наша дружба началась в первый год пребывания в школе. Это был также единственный год нашей совместной учебы. Я осталась в средней школе, потому что собиралась поступить на службу или, если у меня обнаружатся какие-нибудь необыкновенные способности, стать школьной учительницей. Айрис перешла в школу одаренных детей в Дулвиче, где скучные уроки занимали лишь первые часы, а все остальное время ученицы пели, декламировали, разыгрывали пантомимы или, одетые в пачки, разучивали па классических танцев.

Как все люди ее склада, Айрис жаждала поклонения в любом виде. Она хотела, чтобы младенцы улыбались ей, а собаки лизали ей руки. С двенадцати лет у нее начались невинные романы с мальчишками-школьниками, все еще бегавшими в коротеньких штанишках. Если не было мальчишек, она кокетничала со мной, прижималась к моей щеке своей душистой, пахнущей жимолостью щечкой и просила поклясться, что я никогда не променяю ее на другую подругу. По мере того как мы становились старше – теплыми летними вечерами мы уже прогуливались в парке с молодыми людьми, – мое рабское подчинение Айрис и страстное желание освободиться от нее возрастали в прямой пропорции друг к другу. Моим самым большим удовольствием было представлять себя у ее могилы горько скорбящей оттого, что такое нежное и очаровательное создание ушло из жизни так рано.

Она портила мне все. Если какой-нибудь молодой человек вдруг начинал проявлять ко мне хоть малейший интерес, она пускала в ход все свое обаяние, чтобы отвлечь его от меня. Мы обычно встречались с юношами, которые также дружили между собой, и один из них обязательно оказывался намного привлекательней другого. Айрис немедленно выбирала того, кто был красивее, уверяя меня, что второй подходит мне больше, ибо он так же умен, как я; она уже предвидит длительный, на всю жизнь, гармоничный союз между нами. Но если этот «умный» молодой человек примирялся с ролью некрасивого «лучшего друга», предназначенного развлекать некрасивую «лучшую подругу», и начинал оказывать мне знаки внимания, Айрис не успокаивалась до тех пор, пока не отнимала его у меня, в то же время не отпуская своего первоначального избранника. Если было два яблока для нас двоих, она считала вполне справедливым, чтобы оба достались ей.

И все же я по-своему была привязана к ней, хотя, кокетничая со мной, за неимением других жертв, она невольно заставляла меня играть роль мужчины и защитника.

Эта роль была совершенно чужда мне, и я сопротивлялась, как могла. Мне хотелось быть такой же женственной, как она, между тем иногда мне казалось, что я начинаю ходить вразвалку, как матрос.

Ее женская красота была так же совершенна, как красота нежнейшей розы в корзине, украшенной бантами. Она носила платья, отделанные воланами, рюшами и цветами, шляпки изысканнейших фасонов с небесно-голубыми развевающимися лентами. Однажды я купила себе ярко-зеленую шляпу очень дерзкого фасона, какую, мне казалось, Айрис никогда не наденет, и в ней пришла на наше свидание вчетвером.

– Ну разве не премиленькая цаца! – воскликнула Айрис, переходя на свой излюбленный детский жаргон. – Прелесть как идет тебе! Не правда ли, Роджер? Питер считает, что ты в ней просто м-мм, красотка!

Молодые люди неуверенно улыбались.

– Дай мне померить, Кристи! О, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Один только разочек.

И, сорвав с меня шляпку, она подбежала к зеркалу и ловко надела ее. Глядя на свое отражение, она состроила гримаску.

– Нет, она мне не идет. Эта шляпка создана для Кристины. Я в ней чучело. Я в ней просто лошадь.

– Ты в ней прелестна, – хриплым голосом промолвил Роджер, и это было действительно так. У Роджера даже перехватило дыхание от восторга, но Айрис шутливо щелкнула его по носу.

– Неправда, ты прекрасно знаешь, что это неправда.

– Нет, правда.

– Ну тогда Питер подтвердит, что я похожа в ней на лошадь. Не так ли, Пити?

– Она тебе идет, – пробормотал Питер таким же срывающимся, как и у Роджера, голосом.

– Я не сомневалась, что Пити знает толк в лошадях. Нет, вернем-ка Кристине эту прелесть.

И, сняв шляпку, она небрежно нахлобучила ее мне на голову. Дрожащими пальцами я поправила шляпку. Я была уверена, что выгляжу в ней уродиной. Удовольствие было испорчено, и я больше никогда ее не надевала.

И все-таки… все-таки, как я уже сказала, я по-своему любила Айрис. Она поверяла мне свои тайны, нашептывая их мне на ухо и в это же время сводя мальчишек с ума взглядом своих светло-серых, широко открытых глаз. Когда она бывала простужена и лежала в постели, она требовала, чтобы я сидела около нее и гладила ей руки или лоб.

Она часто говорила:

– Другой такой нет на свете, Кристи. Никто так не понимает меня, как ты. Знай, что в моем сердце ты занимаешь самое первое место.

Но когда я всего лишь чуточку влюбилась в растяпу Питера, она тут же оставила Роджера и сделала все, чтобы не дать мне возможности насладиться тем, что могло быть лишь ее правом. Она сделала меня глубоко несчастной, и когда я мысленно снова увидела себя у ее могилы, я с недобрым смехом произнесла: «Прах к праху».

Лесли был единственным, кого ей не удалось обольстить. Для него с самого начала существовала одна я. На какие только уловки не пускалась Айрис! Она кокетливо дразнила его, дергала за галстук и умоляла дать на память хоть крохотный лоскутик от него; она пыталась тронуть его тем, что, отвернувшись, громко и жалобно вздыхала; она пускалась даже на прямой обман – делала вид, что вывихнула ногу, и просила его помассировать ей лодыжку. Но он был слеп и глух. В минуты горьких раздумий я склонна была объяснять это тем, что он просто тронутый, ибо какой нормальный человек может предпочесть меня красавице Айрис!

И все же упрямая ребяческая любовь Лесли явилась важным поворотным моментом моей юности; она помогла мне разбить цепи рабского подчинения красивой подруге. Теперь, когда меня любили, я старалась выглядеть более привлекательной. Я преисполнилась веры в себя, начала покупать себе платья более мягких и светлых тонов, не боясь казаться в них смешной. Моя походка была снова естественной, я стала лучше танцевать. Я все реже и реже теперь встречалась с Айрис. Да и она не стремилась к этому, ибо ее поклонники, убедившись, что кто-то (пусть всего лишь бедняга Лесли) способен смотреть на меня с неизменным восторгом, стали обращать на меня больше внимания. Айрис сочла неосторожным подвергать их такому искусу.

В тот вечер, когда я рассталась с Лесли и его арфой, у крыльца своего дома я встретила Айрис. Мы не виделись с ней почти месяц. Она приветствовала меня одним из своих щедрых влажных поцелуев, запечатлев его где-то у меня на скуле.

– Препротивное черствое создание! Я вполне могла бы подумать, что тебя уже нет в живых. Поэтому решила зайти и во что бы то ни стало вытащить тебя на свет божий.

В голубом платье, казавшемся нежно-сиреневым от теплых лучей заходящего солнца, она была так хороша, что прохожие замедляли шаги, любуясь ею. Чувствуя на себе восхищенные взгляды, она театральным жестом протянула мне руку, отчего бесчисленные розовые и голубые подвески на ее модных браслетах легонько зазвенели.

– Тинь-тинь-тинь! Тебе нравятся мои браслеты или я похожа на рождественскую елку? Милочка, я стучусь в дверь бог знает сколько, но никто не отвечает.

Я подумала, что отец и тетя Эмили, должно быть, ушли в кино. В сущности Эмили не была мне теткой; она была второй женой моего отца, но решила, что так мне удобней называть ее.

– Очевидно, никого нет дома, – сказала я.

– О, полно! – воскликнула Айрис. – Я знаю, твоя тетя Э. просто недолюбливает меня. Для нее я легкомысленная хористочка.

В действительности тетя Эмили была совершенно равнодушна к Айрис. Она вообще не способна была думать ни о ком другом, кроме моего отца, которого любила рабской, преданной, самозабвенной любовью. Она была подругой моей матери и считала себя безнадежной старой девой. То обстоятельство, что мой отец вдруг женился на ней (пусть всего лишь для того, чтобы сохранить привычный распорядок жизни и снять с себя заботы обо мне), было и, очевидно, навсегда осталось для нее необъяснимым чудом. Отец был достаточно привязан к ней и ко мне, он был добр, хотя умел брать, ничего не давая взамен. Но брал он так милостиво, что его простая доброжелательность уже казалась щедрой наградой. Он был государственным чиновником в отставке. Свою пенсию он пополнял тем, что сдавал внаем два верхних этажа нашего большого викторианского особняка на самой окраине Коммона в округе Клэпем, отделенном от Баттерси лишь проезжей частью улицы. Когда мой дед купил этот дом в 1886 году, в нашем квартале любили селиться люди в той или иной степени связанные с театром. В те времена южная сторона Баттерси-райз представляла собой открытый выгон с редкими кустами боярышника, где мирно паслись овцы. Дед купил дом главным образом из-за вида, открывавшегося из его окон. Но в течение десяти лет этот вид постепенно исчез за нежданной порослью лавок и недорогих домов, принадлежащих людям среднего достатка, а еще через десять лет дома протянулись через землю особняка и пустырь к самому берегу реки. Мой дед, который в течение двадцати лет был первой скрипкой в оркестре Королевского театра, никогда не падал духом и до конца своей жизни держал дом на такую же широкую ногу и в том же стиле артистической богемы, как и в дни своего благополучия. Лишь во время своей последней и роковой для него болезни он сказал моему отцу: