Текст книги "Кристина"

Автор книги: Хенсфорд Памела Джонсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Он легко взбежал на крыльцо, перескакивая сразу через две ступеньки; на его лице сияла улыбка. Успокоенная, я открыла ему дверь.

И вдруг он поцеловал меня, чего никогда не делал прежде. Я не смела поднять головы – я почувствовала, что погибла.

– Кто бы мог подумать, что все случится именно так, – воскликнул он каким-то странным, чужим голосом. – Я люблю тебя, Крис. А теперь скажи, что ты тоже любишь меня.

И я сказала. В это мгновение мне показалось, что все мое существо растворилось в чувстве страха и восторга. Ни он, ни я не в силах были двинуться с места.

В холл спустилась Эмили. Увидев нас, она вскрикнула, словно на ее глазах совершилось убийство. Нэд отпустил меня. Подойдя к ней (она застыла на кончиках пальцев, вся дрожа, держась одной рукой за перила, а другой вытянув вперед), Нэд расцеловал ее в обе щеки.

– Тетя Эмили, мы с Кристиной решили пожениться.

– Вы не должны, – наконец вымолвила она. Ее взгляд заметался между мною и Нэдом. Она отстранила Нэда. – Кристина слишком молода.

– Моя мать вышла замуж, когда ей было семнадцать, – сказал Нэд.

Это была неправда, но в таких случаях все почему-то считают необходимым прибегать к подобной лжи, чтобы предупредить возражения.

– В те времена все было иначе, – вдруг мечтательно произнесла Эмили. Но в ее глазах не было мечтательности – зрачки напоминали кусочки кварца.

– Я понимаю ваше удивление. – Нэду даже не пришло в голову, насколько не подходит слово «удивление» к тому, что должна была испытывать Эмили. – Но вы, должно быть, догадывались о моих чувствах к Кристине.

– Она слишком молода для вас.

– Она большая умница для своих лет, тетя Эмили. И я помогу ей добиться того, чего она хочет.

Эмили прошла мимо нас в гостиную. Мы последовали за ней. Она остановилась под знаменитой люстрой, словно на судейском месте. Однако слабость сковала ее.

– Я не могу отдать вам Кристину. У меня нет никого, кроме нее. – Ей ни тогда, ни потом не пришло в голову, что она могла бы запретить этот брак до моего совершеннолетии.

– В таком случае вы будете жить с нами, – громко, с ненужным пафосом произнес Нэд.

– Я даже не знаю, что мне вам сказать.

– Пожелайте нам счастья.

– Но все это произойдет еще не скоро? – Она доверчиво подняла на него глаза, очевидно, считая его человеком скорее своего поколения, чем моего. Румянец ее поблек, и, несмотря на постоянные темно-красные пятна на щеках, она была бледна.

– Не очень скоро. Мне еще многое надо уладить. Я начинаю собственное дело. Да ну же, тетя Эмили, скажите что-нибудь хорошее.

– Поздравляю, – сказала она, коснувшись его рукава. – Поздравляю, – сказала она, обращаясь ко мне. Я поцеловала ее. Я чувствовала себя ужасно виноватой, словно подвергла ее незаслуженному унижению.

Нэд подготовился заранее к этому событию. Из кармана плаща он вытащил полбутылки виски.

– Мы выпьем за наше здоровье. За здоровье Кристины, тетушки Эмили и мое.

Он послал меня за водой и стаканами.

Но Эмили отказалась пить что-либо, кроме воды. Она спросила, каковы наши планы и что думает об этом мать Нэда. Она снова попросила нас не торопиться со свадьбой. Она смирилась и была несчастна.

Нэд был ласков и внимателен к ней во время этого невеселого пиршества, но, как и следовало ожидать, долго выдержать это не мог.

– Теперь мне хотелось бы побыть вдвоем с Кристиной. Мы проедемся в Ричмонд, но обещаю вам вернуться рано. Извини меня на одну минутку, – сказал он мне. – Ты пока одевайся. – И он поднялся в ванную комнату.

– Это так неожиданно, – сказала Эмили. – Так неожиданно.

– И для меня тоже, но мы обе скоро привыкнем.

– Да. Но ты уверена в себе? Ты счастлива? Ах, если бы был жив твой отец!

– Я ужасно счастлива, – ответила я, и это была правда. Я была на верху блаженства, и ощущение счастья было настолько сильным, что все предметы в комнате казались словно бы в тумане, и единственное, что я видела сквозь этот романтический туман, было осунувшееся лицо Эмили.

Потом громким испуганным голосом, словно толкаемая чувством долга на что-то дурное и постыдное, Эмили сказала:

– Если ты ничего не знаешь об этом, то я тебе помочь не могу. Ты должна спросить у кого-нибудь другого. Тебе, должно быть, надо это знать… – и она выбежала из комнаты.

Вернулся Нэд.

– Что случилось?

– Ничего.

– Но у нее был такой вид!

– Она подумала, что я, возможно, несведуща в некоторых вопросах жизни, – ответила я неохотно. – Это все, о чем она могла подумать в такую минуту. Она чувствует себя ответственной за меня.

Нэд расхохотался.

– Не надо, – попросила я.

В этот вечер мы впервые побывали в ресторане, расположенном в одной из речных заводей в Ричмонде. Впоследствии мы стали часто бывать здесь. Мы сидели в полутемном, словно специально созданном для влюбленных баре и смотрели на густую темную воду заводи, прорезаемую, словно стрелами, бледными тенями проплывающих лебедей.

Нэд крепко, до боли сжимал мою руку.

– Ты так много значишь для меня, Крис. Я не думал, что способен на столь сильное чувство. Ты не представляешь, как я счастлив.

Из зала для танцев доносилась популярная мелодия, нежная, сладостная, томящая душу.

Мне всегда немного жаль тех мужчин или женщин, чьи возлюбленные глухи к музыке. Мелодия, так много говорившая мне, ибо я слушала ее вместе с Нэдом в момент острой радости или печали, ничего не говорила ему, ибо он не мог бы отличить ее от любой другой. Я думала, что она может преследовать меня в моих воспоминаниях, а в его памяти для нее просто не будет места, и это воздвигало барьер между нами. Запомнившиеся мне мелодии не всегда непосредственно связаны с моментами, когда я впервые услышала их. Например, одна банальная песенка даже сейчас способна невыразимо тронуть меня, ибо напоминает о том, что было двадцать лет назад и кануло в вечность; она заставляет приближаться к краю пропасти и, рискуя упасть, заглядывать в нее.

– Что они играют? – спросила я Нэда.

– Не спрашивай меня. Единственный мотив, который я способен узнать, – это «Боже, храни короля», да и то потому, что в это время все встают.

Потом мы гуляли в парке. В воздухе пахло травой, росой и речной прохладой.

«Незабываемое, незабытое»… – напевал Нэд, сжимая мое плечо. – Видишь, и я тоже могу быть поэтом, когда захочу. Не такой уж я безнадежный обыватель. – Свет фонарей падал на георгианские особняки, величественные и прекрасные в своей простоте и безыскусности, смягчая густой красный цвет кирпичных фасадов до нежной розоватости румянца тетушки Эмили. – Мне хотелось бы когда-нибудь поселиться здесь. Но поначалу нам придется довольствоваться самым малым.

Я не хотела довольствоваться малым. Мое будущее представлялось мне как нечто величаво спокойное, полное простора и достатка.

Впрочем, мое огорчение длилось не более секунды. Юность готова быстро свыкнуться с любой новой мыслью. В следующее мгновение я уже видела себя в маленькой очаровательной квартирке из трех комнат с ванной. Эта картина показалась мне даже более привлекательной, чем первая. Я сама буду заботиться о Нэде, свою любовь я докажу ему вниманием, умением вести хозяйство.

– С тобой мне везде будет хорошо, – сказала я.

Он порывисто прижал меня к себе. В парке было пустынно, но даже если бы это было не так, в этот момент для него существовали только мы одни. Снова каким-то чужим, испугавшим и тронувшим меня голосом он сказал:

– Это правда? Ты действительно так думаешь? Ты должна любить меня, Крис, должна любить так, как я люблю тебя, иначе я не выдержу. – Рука его коснулась моей груди. – Ты потом поймешь.

И тут я заговорила, взволнованная чувством, которого никогда не испытывала раньше, чувством, которое, казалось, требовало жертв, больших жертв ради любимого.

– Ты старше меня. Если тебе трудно ждать… то только для тебя… я никогда никому не говорила этого. Я не смогла бы, только тебе…

Он немедленно отпустил меня. И прежде чем он произнес первое слово, я почувствовала холод, которым повеяло от него.

– Как можешь ты быть такой дурой? Никогда не говори мне подобных вещей!

Этого никогда бы не случилось, не будь я так молода, не случилось бы и других вещей, но тогда я еще не понимала этого. Я унизила себя до того, что стала уверять его в своей чистоте. Он сказал, что не сомневается в этом, но я никогда не должна говорить того, что может быть неправильно понято людьми, плохо знающими меня. Я сказала, что сделаю все, что он скажет, что буду слушаться его и вверяю ему свою судьбу. Когда он решил, что я достаточно прочувствовала свою вину, он обнял меня и целовал до тех пор, пока я чуть не задохнулась от счастья и была на грани истерических слез. Но где-то внутри меня поднял голову маленький, трезвый, настороженный критик.

Глава VII

В следующее воскресенье Нэд повез меня знакомить со своей семьей. Он жил с отцом и матерью. У него была еще овдовевшая сестра старше его на десять лет, которую, мне кажется, он недолюбливал. Я так боялась этого визита, что накануне буквально засыпала его вопросами. Какие они? Как выглядят? Смогу ли я понравиться им? Как мне следует себя вести? Я не знала, как лучше подготовиться к этой встрече. Когда Нэд сказал, что его сестра не переносит косметики, а мать ничего не имеет против, я попыталась выяснить у него, кому мне следует больше понравиться, и просила хотя бы предположительно сказать, какого мнения в данном случае может придерживаться его отец.

– Мне ровным счетом наплевать, что каждый из них подумает о тебе, – ответил Нэд. – Ты мне нравишься такая, какая есть. Надеюсь, ты не собираешься как-то особенно вырядиться или же, наоборот, предстать замарашкой?

Тем не менее в этот день я потратила больше часа на свой туалет, нервничая все больше и больше, по мере того как примеряла одно платье за другим, пудрилась и подкрашивала губы, а затем начисто все смывала и начинала снова. Волосы, как на грех, не слушались, торчали во все стороны непривычными вихрами, были тусклыми и отказывались ложиться локонами. Я чувствовала, что выгляжу не только ужасно юной, но и жалкой. Я была в отчаянии и так перетрусила, что у меня ныло под ложечкой. Вид безмолвной Эмили, сидевшей на моей кровати и тоскливо глядевшей куда-то в стену поверх моей головы, едва ли мог ободрить меня. Она впала в состояние какой-то печальной отрешенности, молча ходила за мной из комнаты в комнату и глядела на меня так, будто я вот-вот растаю в воздухе, и время от времени говорила:

– Он, должно быть, сказал это не серьезно, когда пригласил меня жить с вами. Он сказал это просто так.

Мне припомнился старик из сказки о Синдбаде-Мореходе[22]. Эмили, казалось, должна была бы раздражать меня, но я ее понимала, словно ее горе было моим собственным. Порой, когда она особенно открыто выражала его, мне хотелось, чтобы она наконец набралась решимости и отговорила меня от этого брака и тогда я до конца ее жизни делила бы с ней ее печальное одиночество. Даже когда ее не было рядом, образ ее неотступно следовал за мной, словно тень. Но я не решалась утешать ее, боясь усугубить ее печаль. Сейчас я сомневаюсь, действительно ли она так страдала; ее переживания носили скорее пассивный характер и были чем-то необходимым ей; без них она чувствовала бы себя потерянной и ненужной. Мне кажется, мы часто обрекаем себя на лишние терзания, когда приписываем другим то, что испытываем сами. Если бы мы не делали этого, мы были бы куда более счастливы и, безусловно, намного хуже. Мы не можем отмахнуться от человека только потому, что он эгоист или злой. Он способен страдать не меньше, чем самые бескорыстные и благородные из людей. И пока мы не знаем истинной меры его страданий, мы должны считать, что они так же велики, как были бы наши собственные, и должны вести себя, как будто это действительно так.

– Наверное, ты вернешься поздно, дорогая, – сказала Эмили, – однако постарайся не задерживаться дольше, чем нужно. – Она была воплощением скорби. – Желаю приятно провести время.

Я так старалась казаться веселой, что, когда мы прибыли на Мэддокс-стрит, на моем лице застыла вымученная болезненная улыбка. Я знала, как она портит меня, но никак не могла от нее избавиться. Губы пересохли и потрескались, словно обветренные.

– Спокойней, спокойней, – сказал Нэд, останавливая машину.

– Я совершенно спокойна, – ответила я странным, надтреснутым голосом, но, слава богу, улыбка наконец исчезла, осталось лишь непроизвольное подергивание в уголках рта.

Мы поднялись по крутой голой лестнице мимо дверей каких-то контор. Через грязные лестничные окна с трудом пробивался тусклый оливково-серый свет, который лишь усугубил мое подавленное состояние.

– Дай мне отдышаться, – сказала я.

– Эх ты! Никуда не годишься, – воскликнул Нэд. – Пыхтишь, как паровоз. Я, например, до прошлого года играл в регби. Считался лучшим нападающим нашего клуба.

Наконец мы достигли площадки верхнего этажа. Перед тем как открыть дверь, Нэд нагнулся и поцеловал меня.

– Я горд, как Петрушка.

После казенной неприглядности лестницы квартира показалась мне воплощением моей мечты об изысканной роскоши.

Я увидела светлые панели, зеркала в позолоченных рамах, шелковые портьеры. Навстречу мне вышла очень высокая и очень стройная дама, словно сошедшая со страниц «Скетча» или «Тэтлера»[23]. Она выглядела так моложаво, что я приняла ее за сестру Нэда.

Но голос ее не был молодым, и, прежде чем я смогла понять почему, в памяти возник образ матери Лесли.

– Ну вот, Кристина, слава богу, мой сын наконец нашел кого-то, кто снимет с нас заботу о нем. – Она легонько коснулась моей щеки официальным поцелуем. – Я очень рада. Входите.

В гостиной с резким северным светом я увидела, что, несмотря на стройность и осанку, передо мной была почти старуха. Матери Нэда, должно быть, было не менее шестидесяти лет, а тогда мне это казалось очень много. У нее был такой же, как у Нэда, надменный птичий взгляд из-под тяжелых век, волосы, которые она носила коротко остриженными по моде 20-х годов, все еще были белокурыми. Она повертела меня перед собой, рассматривая с какой-то задумчивостью.

– А она хорошенькая, Нэд. Она знает, что ее ждет? – затем, обращаясь ко мне, добавила: – Моя дорогая, он всегда был перекати-полем. Но теперь у него есть возможность пустить корни. И пусть лучше воспользуется ею, иначе ничего больше не получит ни от меня, ни от отца.

Нэд пожал плечами и улыбнулся с видом баловня семьи, однако я усомнилась, действительно ли он был любимцем матери. Впрочем, она в равной степени не выказывала особой нежности и к своей дочери, полной, насмешливой, небрежно одетой даме, которую она теперь представила мне.

– Это Элинор. Она скорее годится вам в тетки, чем в золовки, не так ли? Нелли, убери у меня из-под ног эту ужасную собачонку! Она когда-нибудь станет причиной моей смерти.

Элинор сдержанно поздоровалась со мной, окинув меня быстрым взглядом, и подхватила с ковра старого лохматого скайтерьера.

– Отнесу-ка я тебя, бедняжку, в переднюю. Никому ты здесь не нужен, правда? – сказала она, обращаясь к собачонке. – Только своей старой глупой хозяйке.

Миссис Скелтон предложила мне стул. Сев напротив, она сложила на коленях унизанные кольцами довольно крупные руки с подагрическими суставами и в упор посмотрела на меня.

– Он вдвое старше вас.

– Ну-ну, – возразил Нэд, – для этого мне не хватает четырех лет. Не пугай малютку.

Она бросила на него холодный, понимающий взгляд, каким мать Лесли часто смотрела на своего злополучного сына, а миссис Олбрайт на Айрис, и, ничего не ответив ему, снова повернулась ко мне.

– Однако это не моя забота. Надеюсь, вы будете счастливы. И следите, чтобы он занимался делом.

К нам наконец вышел отец Нэда, который, казалось, оттягивал свое появление специально для того, чтобы произвести наибольший эффект; что касается меня, то это ему вполне удалось. Он был небольшого роста, седой, со вздернутым носом и производил впечатление человека только что вышедшего из турецких бань – такой он был чисто вымытый, розовый и сверкающий, с легкой пружинистой походкой.

– Итак, это и есть тот сюрприз, который приготовил нам Нэд! – воскликнул он и хлопнул в ладоши перед самым моим носом. Согнув колени, он присел передо мной так, что его глаза оказались на уровне моих. Я не знала, как мне быть. При появлении дамы старше меня я должна была бы встать. А как быть, если в комнату входит пожилой джентльмен? Я заколебалась в нерешительности и сделала слабую и неловкую попытку подняться со стула, но мистер Скелтон остановил меня.

– Нет, нет, не беспокойтесь. Значит, вы и есть та самая малютка! Должно быть, вас привезли сюда в колясочке? – добавил он и луково подмигнул.

– Перестань паясничать, Гарольд, – остановила его жена. – Не всем это может нравиться.

Мистер Скелтон вздохнул и, с хрустом разогнув колени, неожиданно выпрямился, словно пружинный чертик, выскочивший из коробочки.

– Э-хе, хе-хе!

Вошла Элинор.

– Я приготовила чай. Подавать сейчас или еще рано?

– Как хочешь. – Миссис Скелтон закурила сигарету. – Когда вы собираетесь венчаться, Кристина?

Я ответила, что мы еще не решили.

– Я бы не затягивала на вашем месте. Какой смысл? Да и Нэду пора навести порядок в своем доме.

– Раньше надо обзавестись им, – заметил Нэд.

– У моего дерзкого сына возмутительная манера придираться к словам, – сказала миссис Скелтон. – Возможно, вам удастся отучить его от этого. Должна сказать, что я вздохну с облегчением, когда буду знать, что кто-то другой заботится о нем.

Она настолько не соответствовала моему представлению о свекрови, которая прежде всего должна была бы возненавидеть невестку и находить в ней одни недостатки, что я не могла не проникнуться к ней внезапным чувством симпатии и благодарности. Про себя я решила, что ее постоянное желание принизить Нэда в моих глазах было, пожалуй, семейной шуткой.

Элинор внесла чай. К моему удивлению, миссис Скелтон предпочла коктейль, который тут же сама приготовила из джина и французского вермута. Чаепитие проходило почти в полном молчании, ибо Элинор разговаривала только с собакой, которая снова вернулась за ней в гостиную. Нэд с отцом беседовали о бирже, а миссис Скелтон сосредоточенно глядела в свой стакан и не выказывала ни малейшего желания поддерживать общий разговор. Поэтому у меня было время более внимательно оглядеться вокруг и убедиться, что первое впечатление о роскоши было обманчивым. Мебель, ковры, портьеры стоили в свое время, должно быть, недешево, но теперь на них лежала печать запустения, объяснявшегося не столько недостатком средств, сколько прежде всего нерадивостью и равнодушием хозяйки. Газовый камин фыркал, вспыхивая неровным пламенем. Стемнело, но никто не зажег электричества.

Наконец Нэд сказал, что нам пора ехать. Он хотел еще проехаться со мной в Ричмонд.

– Что за удовольствие в такой дождь, – заметила Элинор.

– Мы теперь часто будем видеть вас, Кристина, – сказала миссис Скелтон, снова подливая в стакан джину. – Теперь вы стали членом нашей семьи. Как-нибудь на днях мы с вами встретимся и поболтаем по душам. А пока подумайте, как вы будете звать меня.

– Я зову тебя Гарриет, – сказал Нэд, суждения которого казались мне странно неавторитетными в его собственном доме. – Почему бы и Кристине не звать тебя так?

Миссис Скелтон пожала плечами.

– Как вам угодно. Решайте сами, мне все равно.

Ее супруг исчез. Потом я узнала, что его появления перед гостями, хотя и отличались необыкновенной сердечностью, бывали весьма кратковременны. Сердечности хватало ненадолго, и когда он чувствовал, что она иссякает, он погружался в молчание и его улыбающийся взгляд становился отсутствующим. Он напоминал человека, прекрасно знающего по-французски всего десяток фраз и немедленно пускающего их в ход при встрече с французами. Произведя впечатление и исчерпав весь запас своих познаний во французском языке, он исчезал до того, как его собеседники успевали разочароваться.

Элинор проводила меня до дверей. Нэд уже спустился вниз, чтобы исправить какие-то неполадки в моторе. В тот день я узнала, что машина принадлежала его отцу и тот лишь изредка позволял ему пользоваться ею.

– Скучная семейка, не правда ли? – сказала Элинор, дружелюбно глядя на меня. – И самая скучная из всех – это я, ибо предпочитаю жить не в Лондоне, а в Хертсе, в трущобах эпохи Тюдоров. Нэдди в сущности неплохой, и ему повезло, что он нашел вас. Однако держите его покрепче в своих коготках, если вы уже отрастили их.

Она ужасно некрасива, подумала я, и знает об этом. И считает бесполезным заботиться о своей внешности, а потому даже не пытается делать это. Толстые стекла ее очков были в старомодной, тяжелой круглой оправе, она носила заколки в волосах. Но я подумала, что у нее прелестный рот и ее муж, должно быть, поэтому и женился на ней.

– Я постараюсь, миссис… – ответила я и умолкла в нерешительности.

– Ормерод, если это так уж важно. Но лучше зовите меня как все – Нелли. Правда, другие это делают не без насмешки. Идите, ваш жених уже ждет вас. Следите за его характером. Когда он был ребенком, он падал на пол и грыз кулаки от злости. Сейчас он стал гораздо лучше, конечно.

Это был неудачный день, поскольку он развеял все мои романтические иллюзии; но, с другой стороны, он был все-таки удачным: меня одобрили, я понравилась. Собственно, я даже считала, что слишком понравилась, ибо мне казалось ненормальным, что семья Нэда безоговорочно встала на мою сторону против него. Мой внутренний критик мог бы многое сказать мне, но я не хотела его слушать, во всяком случае тогда.

Глава VIII

Официальная помолвка налагает свои обязанности. Мне предстояло познакомить Нэда с моими друзьями. Я пригласила только самых близких – Дики, Каролину, Возьмем Платона. Я не пригласила Айрис – мне не хотелось рисковать.

С самого начала меня одолевали сомнения. Я не столько боялась, что скажут мои друзья о Нэде, – мне казалось, что он не может не понравиться им, – сколько меня беспокоило, понравятся ли они ему. Все они вдруг показались мне такими юными, а наши интересы такими детскими, и от этого мои друзья стали мне еще дороже, и я мысленно уже защищала их от всякой возможной критики.

– Пожалуй, кроме чая, следует подать также херес, – предложила Эмили, которая, казалось, нервничала не меньше моего. – Нэд, очевидно, привык к хересу.

– Кто же пьет херес после обеда, – авторитетно заметила я.

– После обеда? – недоуменно переспросила Эмили. Она была убеждена (как до недавнего времени и я тоже), что обедать положено днем, а не вечером. – Понимаю, – добавила она. – Тогда, может быть, купить пива?

Сама Эмили была убежденной трезвенницей, но ее непреклонность в этом вопросе была несколько поколеблена, когда врач прописал ей рюмочку виски перед сном. Кроме того, она испытывала священный трепет перед тем, что называла миром Нэда. Мне кажется, она жалела о Лесли и его редкой заурядности – он весь был как на ладони, и в нем не было ничего неожиданного и непонятного.

Как я и опасалась, вечер оказался неудачным. Мои друзья сидели в напряженных позах, словно по команде смеялись шуткам Нэда и так же внезапно умолкали. Дики захватил с собой гитару, но при одном взгляде на Нэда тут же выскользнул в прихожую и сунул ее под вешалку. Каролина, на которую я возлагала самые большие надежды, поскольку она была замужней женщиной, а следовательно, принадлежала к миру взрослых, разочаровала меня. Куда девалось ее живое, даже несколько смелое остроумие? Она курила сигарету за сигаретой и за весь вечер не проронила и двух слов. Я чувствовала, что начинаю злиться на нее. По какому праву она присвоила себе роль стороннего наблюдателя, которую я хотела сохранить для себя?

Только Возьмем Платона не утратил своего обычного красноречия, но я даже жалела об этом. (Кажется, оно самым настоящим образом потешало Нэда.)

– Ну вот Ницше, например, – разглагольствовал Возьмем Платона, отбрасывая со лба прядь всклокоченных волос. – Какое-то время я находился под его влиянием. Но рано или поздно начинаешь видеть его насквозь. Во всяком случае, так было со мной. За всех, конечно, ручаться нельзя.

– Я бы лично не стал, – солидно поддакивал ему Нэд. – Кто же потом завладел вашими мыслями?

– Кажется, Шопенгауэр поразвлекал тебя с недельку, не так ли, Рэг? – сказал Дики, – Но бедняга недолго продержался. А потом мы только и слышали, что о Фрейде. Ad nauseam[24].

– Он хотя бы щекочет нервы, – заметила Каролина. – Вносит какое-то разнообразие.

Возьмем Платона откашлялся, готовясь к бою.

– Едва ли кто станет отрицать, что Фрейд является катализатором нашей эпохи. Как вы считаете? – доверительно, как мужчина к мужчине, обратился он к Нэду.

– А что это нам дает?

– Ну, например, познание самих себя. Мы теперь знаем себя так, как не знали никогда. Более того, – добавил Возьмем Платона, небрежно передернув плечами, – это нечто вроде катарсиса.

Дики тихонько напевал, разглядывая носок своего ботинка.

– Эти разговоры чересчур мудрены для меня, – сказала Каролина, – Что такое катарсис? Похоже на лекарство.

– Так оно и есть! – горячо воскликнул Возьмем Платона. – Это своего рода слабительное, только для души.

Мне и раньше казалось, что он не очень умен, но я была слишком привязана к нему, чтобы особенно задумываться над этим. Теперь же он выглядел просто смешным, и это больно задело меня.

Мне захотелось, чтобы он показал себя в более выгодном свете.

– Ведь ты первый открыл нам Томаса Вульфа, не так ли? – громко сказала я, главным образом для Нэда.

– О божественный каролинец! – воскликнул Возьмем Платона. Он был счастлив, что я дала ему возможность щегольнуть новой фразой.

– Нэд, ты обязательно должен прочесть Вульфа, – сказала я уже менее уверенно. – Он великолепен.

Нэд сидел, удобно вытянув ноги. Он, как я и ожидала, отказался от хереса и с удовольствием пил чай и ел хлебный пудинг Эмили, на который я обязательно наложила бы запрет, если бы знала, что она собирается подать его гостям.

Обращаясь к Возьмем Платона с видом человека, жаждущего услышать нечто весьма интересное и поучительное, Нэд спросил:

– А что вы читаете для развлечения? Ну, в поездах, например?

– Откровенно говоря, я предпочитаю стихи.

– Святый боже! – воскликнул Дики. – Сейчас он начнет декламировать…

– Римских поэтов, например, – с горящим взглядом продолжал Возьмем Платона. – Какое счастье впервые открыть их для себя! Можно ли удивляться, что Шекспир так преклонялся перед Овидием?

И на языке школьной латыни, без единой ошибки в акцентах и ритме он прочел нараспев:

«Terra tribus scopulis vastum procurrit in aequor, Trinacris a positu nomen adepta loci».

– Что ж, я тоже учил это в последнем классе школы, – сказал Нэд, немного испугав и обескуражив нас этим заявлением. – Только мы не произносили «уастум». Мы произносили это иначе. В переводе это кажется так: «Земля возвышается тремя холмами над водой. Имя ей Тринакрия, что весьма удачно».

– Не совсем точно, – попытался возразить Возьмем Платона, заливаясь густой краской, но Нэд словно не слышал его и продолжал:

– Не вижу, что вы находите в этих стихах. Однако я уже говорил Крис, что я не поэт.

Воцарилось неловкое молчание.

– Чувства прежде всего, – наконец снова обрел дар речи Возьмем Платона. – Если стихи ничего не говорят нам, то здесь уж ничем не поможешь.

Мне показалось, что все, кроме Нэда, облегченно вздохнули, когда настало время прощаться. Я же была глубоко несчастна. Мне так хотелось, чтобы Нэду понравились мои друзья. Но он, казалось, так и не решил, нравятся они ему или нет. Мне так хотелось, чтобы мои друзья полюбили Нэда, но было ясно, что этого никогда не случится. Разница в возрасте была той зияющей пропастью, которую я могла перешагнуть, но они нет. Я почувствовала холод тоски и отчаяния, как человек, который понемногу трезвеет после легкого опьянения. Я не знала еще, что сулит мне будущее, но поняла, что в тот вечер попрощалась с друзьями моего детства.

Глава IX

И все же последующие месяцы я была счастлива: меня захватила радость новизны. Я изучала Нэда, как изучают новый язык, – а поначалу все языки кажутся легкими и изучение идет успешно. Мы виделись почти каждый день, у меня или у него. Но чаще у меня: его мать, хотя и относилась ко мне хорошо, слишком часто бывала настроена мрачно и скептически, а Эмили не переставала угнетать меня своей безмолвной просьбой не оставлять ее одну. Я не говорила Нэду, почему так часто предпочитаю оставаться дома. Я знала, что он скажет на это. И поэтому придумывала всяческие причины – я слишком устала в конторе, у меня разболелась голова, мне надо закончить работу, я задержусь и будет уже поздно для поездки в Ричмонд. Нэд всегда соглашался со мной. Он охотно проводил вечера у меня дома, был нежен, заставлял меня рассказывать ему маленькие и смешные эпизоды из моего детства, выслушивая их с полуулыбкой и время от времени поглаживая меня пальцем по щеке. В такие вечера Эмили рано уходила к себе и оставляла нас одних; для нее было достаточно того, что я дома.

Нэд начал собственное дело, купив контору по продаже недвижимости недалеко от Сауткенсингтонского вокзала. Общий доход, он считал, должен быть около трех тысяч фунтов стерлингов в год, и он надеялся иметь не менее полутора тысяч чистого дохода. Эта сумма казалась мне поистине фантастической. Если я выйду замуж за Нэда, сбудутся самые смелые мечты моей матери, которая часто говорила: «Как бы мне хотелось, чтобы Кристина вышла замуж за человека с тысячей фунтов годового дохода».

Эти слова казались магическим обертоном, заклинанием, от которого мягко и приглушенно звонили колокола каждый раз, когда я думала о будущем.

– Если дела пойдут, как я рассчитываю, – говорил Нэд, – в августе мы поженимся. Дай бог, чтобы все было так, хотя поначалу могут быть всякие неожиданности.

Я не знаю, когда впервые поняла, что он не верит в себя, когда почувствовала эту всосавшуюся в его плоть и кровь неуверенность. В сущности уже с самого начала мне было ясно, что она является неотъемлемой чертой его характера, однако по молодости я считала, что смогу помочь ему избавиться от нее и стать другим. Никогда не забуду, как я попыталась сделать это и что из этого вышло. Я вспоминаю об этом, как об одном из самых позорных поражений моей юности, оставившем надолго свой след и о котором невозможно говорить и трудно даже писать.

Однако до этого произошло еще одно событие.

Когда после первого весеннего дождя установилась погода и наступили теплые и звездные вечера, Нэд однажды оставил у меня свой макинтош. Мы не должны были видеться с ним на следующий день, и поэтому у меня, как всегда в таких случаях, было дурное настроение – я плохо переносила разлуку с Нэдом. Вернувшись вечером из конторы, я поужинала и, взяв книгу, собралась было подняться в свою комнату, как вдруг Эмили окликнула меня.