Текст книги "Кристина"
Автор книги: Хенсфорд Памела Джонсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)
– А, черт! – вдруг воскликнул он.
Мы снова были в кругу. На этот раз я тоже прилагала все усилия, чтобы мы оказались вместе. Айрис в дальнем конце зала с шутливым недоумением подняла брови и осуждающе приложила палец к губам. Однако нам удалось снова быть партнерами лишь в последнем туре танца, когда уставшие музыканты играли уже в бешеном темпе. Когда, запыхавшиеся, мы наконец остановились, он сказал:
– Следующий – танец с ужином. Вы сохраните его для меня?
В эту минуту я увидела Кейта. Он сидел за столиком и изучал программу мероприятий клуба. Он с таким вниманием делал это, что мне стало жаль его, и это придало мне уверенности в себе.
– К сожалению, этот танец я уже обещала, – сказала я.
– Возьмите обратно ваше обещание.
– Не могу.
– Кто он? Этот слащавый юнец?
– Нет.
И кивнула в сторону столика.
Какую-то долю секунды он молчал, раздумывая, а затем сказал:
– Ну что ж, вам виднее, дорогая, – и отошел от меня так же внезапно, как покинул тогда Айрис.
Я была в отчаянии.
Кейт поднял на меня глаза.
– Вам было весело?
– Ничего.
– Мне кажется, вы пользовались большим успехом.
– Не говорите глупостей, – с неприличным раздражением ответила я.
Айрис набросилась на меня.
– Кристи, хитрюга! Самый интересный мужчина в зале буквально гоняется за тобой! Это заговор.
– Против кого же? – спросил Кейт.
– Ах, не все ли равно? Заговор против всех! Вы не знаете Кристи. Она скрытная.
– Кто он? – спросила я.
– Я могу узнать, – ответил Виктор. – Я немного знаком с миссис Паттон. А он, кажется, пришел вместе с ней.
– Он пригласил тебя на танец с ужином! Я все слышала, Кристи, ты пользуешься успехом! – Айрис сказала это с таким удивлением, как если бы вдруг узнала о неожиданном успехе у дам Сирано де Бержерака.
– Я отказалась, – быстро ответила я.
– Ах, какая глупая! – воскликнула Айрис. Бывая великодушной, она сейчас искренне хотела, чтобы я не упустила случая, поскольку сама она не собиралась воспользоваться им. – Но почему ты отказалась?
– Я обещала этот танец Кейту.
Кейт пристально посмотрел на меня, и я испугалась – сейчас он скажет, что никакого обещания не было, но он тихо произнес:
– Я не обиделся бы на вас, если бы вы нарушили свое обещание.
– Но мне хочется танцевать и ужинать с вами, – ответила я.
Тогда мне было легко самой поверить в это, легко было казаться доброй и великодушной. Однако во время долгого, чрезмерно обильного и сладкого ужина в молчаливом обществе Кейта, по мере того, как Айрис и Виктор все более шумно и откровенно флиртовали, шутливо толкая друг друга, громко перешептываясь и заливаясь тем особым смехом, когда каждому кажется, что смеются над ним, раздражение мое росло, и мне все труднее становилось черпать удовлетворение в собственном благородстве. За столом, когда его больные ноги не были видны, Кейт не вызывал прежней жалости. Я старалась видеть лишь его красивое лицо, на которое страдание наложило печать спокойствия. Ну, конечно, он вполне доволен всем. Не слишком ли я все преувеличиваю? Может быть, я пожертвовала всей своей жизнью (опять жизнью!), чтобы предложить ему сочувствие, в котором он вовсе не нуждается. Эти мысли мучили меня и заставляли вновь переживать обиду, как вдруг Кейт сказал:
– Не думайте, Кристина, что я не вижу, как вы добры ко мне. Я никогда не забуду этого ужина.
Я запротестовала, я сказала, что вовсе не так уж добра, и я была вполне искренна, хотя постаралась придать своим словам оттенок известной нарочитости.
Но он не обратил внимания на мои слова.
– Я не буду пытаться снова встретиться с вами. Я никогда этого не делаю. Но если вам когда-нибудь захочется поужинать или пообедать со мной в городе, дайте знать Виктору. Я все устрою.
Я видела, как в ответ на знаки Виктора к нам шла через зал миссис Паттон. За нею небрежной походкой, сунув руки в карманы, с равнодушным видом следовал «он». Виктор представил нас миссис Паттон.
– Я так рада, что вы пришли. Очень милый вечер, не правда ли? Все так просты друг с другом. Это мой кузен Нэд Скелтон. – Она подтолкнула «его» вперед. Он кивнул каждому из нас. – Его буквально насильно приходится вытаскивать на подобные легкомысленные танцульки, – заметила она, весело взглянув на Нэда, и похлопала его по плечу. – Он привык к солдатской жизни – бррр! Поона[8] и прочее. Ха-ха-ха? – У нее был странный смех, похожий на риторический вопрос.
– Неужели Поона? – воскликнула Айрис, сильно наклонившись вперед, отчего голубой корсаж ее платья слегка отстал и был теперь похож на лепестки цветка вокруг нежно обрисовывавшейся маленькой груди. – Как ужасно интересно!
Только Айрис могла быть одновременно такой глупой и такой обворожительной; но на мистера Скелтона это не произвело впечатления.
Он объяснил нам, что очень недолго служил в регулярных войсках и провел несколько месяцев в Индии.
– О, вы могли бы привезти мне маленького слоненка для моей коллекции. Ах, если бы я знала раньше!
Он вежливо ответил, что на ввоз слонов существует большая пошлина, а затем, взглянув на часы, повернулся к миссис Паттон и сказал, что должен успеть на последний поезд метро.
– Нет, нет, вы должны поужинать с нами! – тоном приказа воскликнула Айрис. – Кейт отвезет вас на своей машине. Вы не возражаете, Кейт? Еще так рано.
– Однако мне завтра на работу, – ответил Нэд. Все это время он ни разу не взглянул на меня. Мне было тоскливо и холодно. – Прошу меня извинить…
Он пожелал нам доброй ночи, а затем, словно вспомнив, повернулся ко мне:
– Надеюсь, я еще увижусь с вами. Вернее, я уверен в этом.
– Кристи! – не выдержала Айрис, как только он ушел. – Я тебе говорила, что это победа! Я ничего подобного не видела. Клянусь, ты заставила Кейта ревновать!
Но даже она сообразила, что сказала бестактность, и покраснела, – очень легонько и очень быстро, словно прошла мимо пронизанного солнцем окна с розовыми стеклами. – Ну, ладно! – вдруг добавила она, не вкладывая в эти слова никакого смысла, а лишь заканчивая ими разговор.
– Конечно, я ревную. Каждый бы ревновал на моем месте, – сказал Кейт.
Мы снова пошли танцевать, хотя все вокруг мне казалось теперь пустыней. Кейт сделал после этого лишь одно замечание, которое, однако, не укладывалось в рамки обычных светских замечаний. Не называя имени, он сказал:
– Его, пожалуй, можно отнести к числу воспитанных грубиянов, как вы считаете?
В двенадцать часов он отвез нас домой. Сначала мы высадили Айрис у дверей ее дома, где она наградила Виктора обычным прощальным поцелуем, жеманясь и хихикая, словно делала это впервые. Затем она нежно коснулась душистыми полуоткрытыми губками моей щеки и шепнула мне на ухо:
– Видишь, все получилось не так уж плохо, правда?
– Не говори глупостей. Это еще ничего не значит.
– Я имею в виду Нэда Скелтона.
– И я тоже.
– Ты простила меня?..
– Кажется, да.
– За то, другое? Право, я невиновата.
– О чем это вы шепчетесь? – с деланным добродушием прервал нас Виктор. – Мы народ трудовой, нам спать пора. – Он получил свой поцелуй, и вечер больше не представлял для него интереса.
Попрощавшись с Айрис и помахав ей рукой, мы уехали. У моего дома – в окне тети Эмили горел свет и меня ждало горячее какао. Кейт вышел из машины и поднялся со мной на крыльцо. Он поблагодарил меня за вечер.
– Мне было очень приятно познакомиться с вами. Другой на его месте обязательно поцеловал бы меня, считая это непременным ритуалом, но Кейт лишь пожал мне руку. Поэтому, наклонившись вперед, я сама поцеловала его, без тени смущения или самолюбования – он был добрый, он мне нравился, и мне захотелось поцеловать его просто как друга. Больше мы с ним не виделись.
Глава VIII
Последовавшие затем недели остались в памяти не как цепь конкретных событий, связанных воедино, подобно кадрам кинофильма, а как некое тусклое пятно: серая паутина оплела все надежды, желания, разочарования и сумасбродные мечты. Я выбегала в переднюю в поисках письма, которое не надеялась получить; любой стук в дверь рождал надежды. Каждый день я одевалась с тщательностью невесты, ждущей жениха, – если он придет, я должна выглядеть безукоризненно. Каждый вечер я ложилась спать, надеясь и не надеясь, что завтра что-нибудь произойдет.
Я была по-настоящему влюблена.
Но в очень юном возрасте трудно долго хранить чувство, не получая поощрения. Между тем для поддержки его достаточно ничтожно малого: увидеть любимого из окна автобуса, услышать его имя из уст случайного знакомого, прочесть его фамилию на афише или вывеске магазина. Если бы я в то время знала о существовании поэта Джона Скелтона[9], я бы с жадностью прочла все, что он написал. Но я ничего не знала о нем. У меня по существу не было ничего. Я даже не виделась с Айрис, ибо просто избегала ее. Однажды на Пикадилли я встретила Виктора и в разговоре с ним упомянула имя Нэда Скелтона; но он ничего не слыхал о нем и о миссис Паттон тоже, кроме того, что она уехала на весну в Швейцарию.
Острая боль постепенно сменилась тупым отчаянием, а затем и оно прошло. Я была одинока, я даже ловила себя на том, что жалею о Лесли, но я снова была здорова. Отец и тетя Эмили с облегчением вздохнули, когда на моих щеках вновь появился румянец.
Однако все сожаления о Лесли исчезли, когда однажды субботним майским вечером он вдруг нанес мне неожиданный визит. Открыв дверь, я увидела его на ступеньках крыльца в небрежной позе, в новом сером костюме из жесткой, словно картон, ткани; на голове у него красовался необычайно маленький котелок, и, к моему великому возмущению, он снова был в своих коричневых с белым туфлях.
Увидев эти туфли, я сразу поняла, что они означают его полное освобождение из-под моей власти. Когда он ухаживал за мной, я категорически отказалась встречаться с ним, пока он не избавится от этих туфель. Он очень неохотно уступил мне. Он любил их, и они казались ему олицетворением небрежного шика. Теперь он снова щеголял в них. Этот факт настолько отвлек мое внимание, что я даже забыла о его нелепом котелке.
– Я не буду заходить в дом, дорогая, – сразу же сказал он, хотя я даже не успела пригласить его. – Решил по дороге заглянуть в память о старой дружбе. Как дела?
Я ответила, что хорошо.
– В понедельник приступаю к новой работе в Сити, – сообщил он. – Буду работать в линолеуме. – Я с удовольствием представила себе Лесли, одетого в этот материал. – Знаешь, все это Люсетта, одна моя знакомая, это она надоумила меня. Я зашел туда и tout va bien[10].
Я заметила, что он снова пускает в ход французские словечки, что я также запретила ему, ибо он почти всегда пользовался ими невпопад.
Я поздравила его.
– На пороге новой карьеры, – сказал он и улыбнулся, чтобы его напыщенный тон был принят за шутку, – решил удостовериться, что между нами нет обид. Ты не должна думать обо мне плохо! – неожиданно добавил он.
– Да я и не думаю! Почему я должна думать о тебе плохо?
– Все было чудесно, пока продолжалось. Но я не подхожу тебе. Я немного донжуан, дорогая, а тебе нужен более постоянный человек.
Я испытала огромное облегчение, и чувство вины окончательно исчезло. Лесли убедил себя в том, что он первый положил конец нашим встречам, и я была рада, что он так думает.
– Возможно, ты прав, – согласилась я.
– Люсетта совсем другая, она сама немного ветрена. Моя матер считает, что она как мотылек. По pour le moment…[11] Его взгляд мечтательно устремился куда-то на шпиль церкви Св. Варнавы, серый, как глина, на фоне пронзительно голубого, почти итальянского неба, сулящего снова жаркий день. Это зрелище словно вдохновило Лесли, ибо он вдруг сказал: – В жизни есть и другие вещи, кроме любви. Более серьезные вещи.
Я согласилась с ним и пожелала ему успеха.
– Итак, – произнес Лесли (к этому спасительному слову прибегают в тех случаях, когда понимают, что пришло время закончить затянувшийся разговор, хотя и не хочется это делать, или когда хотят ускорить уход надоевшего собеседника). Он протянул мне руку, я пожала ее. – Vaya con Dios[12], – добавил он особенно эффектно и, приподняв свой нелепый котелок, который от волнения, здороваясь, забыл снять, сбежал по ступеням и зашагал к церкви Св. Варнавы. Вскоре он исчез в лучах заката, горевшего на минаретах Св. Марка и крышах Масонской школы.
Радостная и довольная, я вернулась в дом, где тетя Эмили предавалась своим излюбленным гипотетическим подсчетам несостоявшихся юбилеев.
– Только подумай, – говорила она, обращаясь к моему отцу и наклонившись с ножом в руке над телячьим языком, словно Юдифь над головой Олоферна, – если бы твой отец был жив, сегодня ему исполнилось бы сто два года.
Как всегда, мы с отцом выслушали это в почтительном и удивленном молчании, словно мой дед и вправду совершил такой подвиг.
– А твоей матери, – добавила она, – было бы девяносто три.
Этого оказалось достаточно даже для самой Эмили, ибо она умолкла и пригласила нас ужинать.
– С кем это ты разговаривала? – спросил меня отец.
– С Лесли. Он забежал ко мне по дороге на какое-то свидание.
– Надеюсь, ты не собираешься начать все снова?
– Конечно, нет.
– Твой Лесли просто недотепа.
– Он всегда был джентльменом, – робко заметила Эмили.
Лесли был неизменно любезен с ней и умел даже развлечь ее шуткой.
– Ну и дела! – воскликнул отец. – Если бы в подобном случае эдакое сказали обо мне, я перерезал бы себе горло, черт побери!
Отец был в одном из своих ностальгических настроений, в которые впадал всякий раз, когда вспоминал о недолгом пребывании в Центральной Африке; слабое здоровье очень скоро заставило его уйти в отставку. То были славные дни виски и покера. Кое-кто (только, конечно, не мой отец) держал даже черных наложниц. Забывая о том, кто его слушает, отец иногда рассказывал мне, как они называли туземных девушек «черный бархат».
Мне было жаль отца; я понимала, что его тоска, раздражительность и склонность к воспоминаниям вызваны необычайно жаркой погодой.
Зная, что он любит, когда ему немножко дерзят, я сказала:
– Не думаю, чтобы кто-нибудь назвал тебя джентльменом, услышав, как ты чертыхаешься.
– Ну, ну, Кристина, – запротестовала хотя и шокированная, но неизменно преданная отцу Эмили. – Твой отец настоящий мужчина.
– Так ли это? – печально промолвил отец и добавил без всякой видимой связи: – Почему я не привез с собой попугая!
В нашей жизни наступил период мертвящего затишья. Эмили всегда жила так и была счастлива. А мы с отцом это жаркое лето прожили в мире и согласии, но и в полном безразличии друг к другу. Мои друзья приходили потанцевать и отведать хлебного пудинга. Были легкие флирты и невинные увлечения. Я простила Айрис и снова приглашала ее к себе, хотя она бывала свободна лишь по воскресным вечерам, так как «работала»: она была одной из шести танцовщиц в кабаре. Айрис отняла возлюбленного у моей подруги Каролины Фармер, и та в отчаянии восемнадцати лет вышла замуж за человека, которого не любила и который бросил ее несколько лет спустя. А в остальном жизнь текла без перемен, пока в сентябре не пришло к концу мое учение. Я стала самостоятельно зарабатывать свой хлеб.
Глава IX
Мой колледж нашел мне место младшего секретаря (вполне звучный титул, позаимствовавший какую-то долю своего великолепия из табеля о рангах для государственных чиновников) в конторе одного из туристских агентств в Вест-Энде, с жалованьем два фунта в неделю. Это было почти то, о чем мечтала моя мать, готовя меня к карьере «личного светского секретаря». Ибо единственной чисто коммерческой операцией, которой нам приходилось заниматься, была выдача денег по аккредитивам. В остальном работа состояла в том, что мы устраивали нашим клиентам туристские поездки по стране, показывали им Лондон и выполняли их мелкие просьбы и поручения.
Управляющим конторой был мистер Фосетт, большой, добродушный, неуклюжий человек с черными блестящими глазами, имевший солидные связи в Европе и Америке и семью из четырех непутевых сыновей, с грехом пополам приобретавших в колледжах какие-то профессии. Этим в основном и объяснялся необычайно озабоченный вид мистера Фосетта, весьма импонировавший клиентам, которые не подозревали, что причиной его являются всего лишь постоянные семейные огорчения моего шефа.
Помощник мистера Фосетта, мистер Бэйнард был одним из тех джентльменов, старость которых уже смолоду написана на их лицах; небольшого роста, подвижный, он, казалось, ко всему был преисполнен недоброжелательности. Я сразу невзлюбила его, ибо в первый же день моей работы в конторе на площади Ватерлоо он отнял у меня мой звучный титул и стал называть просто «младшая». Секретарем мистера Фосетта была красивая еврейка мисс Розоман. Ее пышная красота напоминала недолговечную красоту распустившейся розы, изнемогающей от тяжести своих лепестков, – в любую минуту порыв холодного ветра мог сорвать их, оставив голый и сухой стебель. Мисс Розоман была практичной, прекрасно знающей свое дело молодой особой, у которой за видимым бесшабашным пренебрежением ко всему скрывалась добрая душа. Она работала у мистера Фосетта давно, еще в те годы, когда он возглавлял английское туристское агентство. Ему стоило большого труда оставить ее при себе сейчас, когда он перешел в американское агентство, ввиду упорного сопротивления главной администрации в Америке, которая не могла не считаться с антисемитскими настроениями некоторых своих клиентов.
Для прочей работы в конторе была еще мисс Клик, прилежная, тихая, тщедушная девушка, и рассыльный Хэттон, крупный мужчина с некрасивым лицом и стройным мускулистым телом. Одетый в шинель с галунами и фуражку с козырьком, Хэттон весь день бегал с поручениями по городу. Он неизменно сопровождал меня и мисс Розоман в качестве телохранителя, если по долгу службы нам приходилось отправляться в отель, чтобы писать под диктовку деловые письма наших клиентов.
– Это необходимо, – замечал в таких случаях мистер Фосетт со свойственным ему невероятно озабоченным и встревоженным видом, – ибо я отвечаю за вас перед вашими родителями. Люди в большинстве своем, – он шумно переводил дыхание, – э-хэ, более или менее джентльмены, но могут найтись и подлецы, так сказать, э-хэ… подонки. Однако ваши родители могут не беспокоиться.
Нам эта опека казалась совершенно излишней: у мисс Розоман не было родителей, а моему отцу и в голову бы не пришло беспокоиться обо мне. Но «план Фосетта», как мы это называли, неуклонно претворялся в жизнь, и когда, закончив работу, мы покидали номера наших клиентов в отелях «Кларидж», «Беркли» или «Браун», в конце коридора, словно часовой на посту, неизменно маячил поджидавший нас Хэттон.
Я довольно быстро и легко освоилась с работой, разумно решив, что должна свыкнуться со своей антипатией к мистеру Бэйнарду, как свыклась со спокойным, но непреодолимым отвращением к паукам и восточным ветрам. Я не испытывала особых затруднений ни в чем, кроме обращения с арифмометром. Обычно обменом долларов на фунты и выдачей денег по аккредитивам занимались мистер Бэйнард или мисс Розоман; но иногда в их отсутствие этим приходилось заниматься мне. Арифмометр был куплен главным образом для меня, поскольку все, даже Хэттон, столь же быстро и успешно производили подсчеты на полях отрывного календаря. Однако у меня была удивительная способность извлекать из арифмометра самые невероятные решения, ибо я была абсолютно лишена математического чутья. Цифровые ответы на арифмометре, как правило, получались верные. Трудность состояла лишь в том, чтобы в нужном месте поставить запятую десятичной дроби. Я никак не могла постичь той простой истины, что 750 долларов, переведенные в английские фунты по курсу 4 доллара 35 центов за фунт, дадут мне скорее трехзначную, чем двухзначную или четырехзначную цифру. Иногда я предлагала клиентам явно нелепые суммы. И с улыбкой им приходилось поправлять меня, а некоторые, видя мое отчаяние, нередко сами производили подсчеты или, перегнувшись через барьер, с невероятной быстротой – так опытная швея проводит строчку на швейной машине – извлекали из моего маленького арифмометра нужный результат.
Таким образом, аккредитивы стали моей главной и неприятной заботой; второй главной, но уже приятной заботой была еда. Компанию мне составляла мисс Розоман. Естественно, что на свои три фунта в неделю она могла позволить себе больше, чем я на свои два. Будучи крупнее меня и обладая хорошим аппетитом, она поглощала еду в значительно больших количествах, чем я. Из своего жалованья я еженедельно откладывала шесть шиллингов на транспорт, десять шиллингов тете Эмили и отцу на хозяйство, пять шиллингов на сигареты (десять штук в день, ибо я рано стала заядлым курильщиком и испытывала в этом настоящую потребность, которая с годами только возрастала); остальные девятнадцать шиллингов должны были покрыть расходы на страховые взносы, одежду, еженедельное посещение кино, удовлетворить мои скромные потребности в косметике и накормить меня.
Таким образом, ежедневный ленч (четыре раза в неделю в дешевом кафетерии и в день получки – в ресторане «Слэйтер») стал предметом моих вожделенных мечтаний. Мысль о нем скрашивала монотонность утренних часов, когда не было работы, и служила аккомпанементом горячего трудового дня. Мое излюбленное меню состояло из яичницы-болтуньи с поджаренным хлебом (восемь пенсов), небольшого канареечно-желтого бисквитного пудинга с черносмородинным сиропом (четыре пенса) и чашки кофе (два пенса) – итого один шиллинг два пенса. Если же по пятницам я тратила на еду один шиллинг и шесть пенсов, общий недельный расход на еду составлял семь шиллингов два пенса и шиллинг на чаевые. Мисс Розоман, следившая за фигурой, была более умеренна в выборе блюд: салат, бисквиты «Рай-Вита», стакан оранжада. Однако количество еды, необходимое ей для поддержания сил, значительно превышало то, которое требовалось мне, и поэтому ее расходы на еду были примерно в той же пропорции к ее жалованью, что и мои.
Наша работа имела одну неприятную особенность. До конца сентября мы были так загружены, что любая передышка казалась невероятным событием и мы порой даже стеснялись воспользоваться ею. Однако с первого октября до первого марта работы почти не было, а в иные дни не было совсем. Тем не менее мы с мисс Розоман, работавшие в передних комнатах конторы, не могли открыто бездельничать из-за сомнительной возможности, что кто-нибудь из нашего заокеанского начальства вдруг неожиданно нагрянет и увидит, что штат мистера Фосетта не оправдывает затрат. Мы могли бездельничать только до половины одиннадцатого, ибо с половины одиннадцатого наша контора считалась официально открытой для посетителей. Поэтому с половины десятого до половины одиннадцатого (написав и отправив те несколько писем, которые требовали ответа, или заполнив пару карточек на новых клиентов) мы просматривали «Тайм» или «Нью-Йоркер», решали новый кроссворд или (как мисс Розоман) занимались вязанием. После половины одиннадцатого мы все делали вид, что по горло заняты работой.
Для меня это часто не составляло труда, ибо мое увлечение литературным творчеством было в полном разгаре. Мне удавалось довольно регулярно печатать одно-два стихотворения, и я пробовала теперь силы, трудясь над довольно смелым и недостоверным вариантом биографии Кристофера Марлоу. Поэтому я могла часами сидеть и прилежно писать на листах розовой бумаги, которая обычно шла у нас на копии, в то время как мисс Розоман печатала на машинке свою личную корреспонденцию, а мистер Бэйнард в дальнем конце комнаты медленно и сосредоточенно читал Сапёра[13], замаскировав его обложкой барклеевского банковского ежегодника, и время от времени вставал со стула, чтобы произвести неприятную операцию – просушить у электрокамина свой насквозь промокший носовой платок, ибо был подвержен жестоким насморкам.
Если мисс Розоман (только она одна могла это себе позволить) возмущенно поднимала брови, он тут же раздраженно говорил:
– Хорошо, хорошо, я знаю, что вы хотите сказать. Но это вполне гигиенично, ибо микробы испаряются.
– Грязный осел! – шептала мне мисс Розоман. – Меня просто тошнит от него.
По мере того как приближалось осеннее равноденствие, насморки мистера Бэйнарда усиливались, а с ними ухудшалось и его настроение, и порой он бывал просто злобен.
Было холодное шафраново-желтое утро в начале ноября. Поскольку Хэттон был послан с поручением в Сити, я сама отправилась в отель «Браун», чтобы отнести одной из наших клиенток, задержавшейся в Лондоне, ее билет на пароход, отходивший через неделю. Мисс Розоман и мисс Клик были больны гриппом. Мистер Фосетт был более обычного расстроен, ибо его младшего сына только что выгнали из Оксфорда за патологическую лень. Вернувшись в контору, изрядно продрогшая, в дурном расположении духа, я застала мистера Бэйнарда с мрачным и решительным видом прохаживающегося по комнате, где на полу в беспорядке валялось почти все содержимое нашей картотеки.
– Что случилось?! – в ужасе воскликнула я. Ибо вести картотеку было моей обязанностью.
– Кажется, нам надо делать вид, будто мы работаем, даже если работы нет. Мне надоело видеть, как вы, девицы, вяжете или кропаете стишки. Теперь по крайней мере приведете в порядок картотеку.
– Приведу в порядок картотеку? – машинально повторила я.
– Советую вам проверить слух. Я давно замечаю, что вы туги на ухо. Возможно, это скопление серы, – добавил мистер Бэйнард с известным миролюбием, но тут же спохватился и подавил в себе всякое желание пойти на уступки. Злоба засела в нем, как и его насморк. Это был катар бессмысленной злобы. – Лучше, чтобы вас видели за разбором картотеки, чем сидящей без дела. В любую минуту может нагрянуть начальство. Ведь они не предупреждают о приезде. Почем знать, может быть, это случится сегодня!
– Я столько труда вложила в эту картотеку! – чуть не плача, воскликнула я. – У меня своя система. – Я обессилела от отчаяния. – Я так гордилась ею, – добавила я жалобным голосом.
Я поняла, что он решил придумать для меня работу бессмысленную и унизительную, заставить меня толочь воду в ступе. Мне трудно было примириться с этим.
– Это нечестно! – не выдержав, крикнула я.
– Будьте любезны запомнить, что в этой конторе вы всего лишь младшая служащая, а младшие выполняют то, что им приказывают старшие.
Я умолкла. Едва сдерживая слезы и возмущение, я принялась собирать картотеку.
В двенадцать мистер Бэйнард собрался завтракать.
– Вы останетесь одни, – сказал он небрежно. – Я вернусь через час. А Хэттон придет с минуты на минуту.
Но Хэттон задержался в Сити, а мистер Фосетт появился только для того, чтобы на ходу сообщить, что он уходит в отель «Беркли», где у него свидание с некой миссис Шайлер Лоуринг.
Впервые за все время я осталась в конторе совершенно одна – одна с рассыпанной картотекой и своей горькой обидой на несправедливость.
Но не прошло и десяти минут, как послышалось гудение и лязг лифта и в контору вошел высокий бледный молодой человек в костюме из английского твида и котелке. Он протянул мне визитную карточку. Попросив его подождать в приемной, я порылась в картотеке и обнаружила, что это мой первый миллионер, требующий обслуживания по классу А.
У нас была своя негласная классификация клиентов, составленная на основании сведений об их прежних туристских поездках. Мы делили своих клиентов на три класса: А, Б и «Под вопросом». Когда клиенты появлялись без уведомления, мы с мисс Розоман при помощи нашей картотеки могли сразу определить, какие отели им рекомендовать. Я увидела, что Джеймс Р. Дьюи 3-й был клиентом класса А, заслуживающим отеля «Кларидж», и что он был не только долларовым, но и стерлинговым миллионером, ибо его отец был стальным магнатом. Это был клиент даже не для мистера Бэйнарда, а для самого мистера Фосетта. Может позвонить мистеру Фосетту в отель «Беркли»? Но не рассердится ли он, если я прерву его беседу с миссис Лоуринг, тоже клиенткой класса А, хотя и не столь богатой, как мистер Дьюи, но нашей постоянной клиенткой, приезжающей каждый год, когда зацветает чистотел, и покидающей Англию, когда цветут астры? Я стояла в нерешительности среди хаоса, учиненного мистером Бэйнардом.
Наконец я вышла в приемную и сообщила молодому человеку, что мистер Фосетт отсутствует по важному делу. Следует ли мне разыскать мистера Фосетта или я сама смогу быть ему полезной?
Когда я вошла, он вскочил, изящно и несколько неожиданно, – так в спокойный ясный день над, казалось бы, потухшим угольком вдруг внезапно встает тонкая струйка дыма, – и посмотрел на меня с явным удовольствием человека, которому приятно сознавать свой высокий рост.
– Уверен, что сможете. – Он откровенно разглядывал меня. – Мне надо разменять чек на небольшую сумму.
Я сказала, что придется подсчитать.
– Представляю, как вы наловчились это делать, – сказал он, следуя за мной в контору.
Оставив его по ту сторону барьера, я взяла его туристский чек и с уверенным видом придвинула к себе арифмометр. Сумма была пустячной, и я думаю, что подсчитала бы ее без ошибок, если бы до этого меня не расстроил мистер Бэйнард, а теперь не смущало вежливое, но пристальное разглядывание мистера Дьюи. Он внимательно следил за тем, как я пишу что-то на листке бумаги, а потом устанавливаю цифры на арифмометре и верчу ручку. Полученный результат был, как обычно, без запятой. При мысли, что мне надо где-то ее теперь поставить, нервы мои не выдержали.
– Вы умеете обращаться с этой штукой? – почти выкрикнула я.
Он расхохотался.
– Странные порядки у вас в конторе.
– Ничуть. Просто все ушли, а мне обычно не приходится заниматься этим.
– Бедняжка! – воскликнул мистер Дьюи. – Как им не стыдно оставлять вас одну. Поверните-ка ко мне эту штуку, я все сделаю.
Он взглянул на арифмометр.
– Мне кажется, вы просто математический гений, мисс…
– Джексон, – подсказала я. – Почему?
– Никто, кроме вас, не добился бы такого результата.
– Это десятые, – пролепетала я, полностью теперь завися от его великодушия.
– Да, но даже сами цифры неправдоподобны. Хотите, я научу вас?
От него пахло туалетной водой или кремом для бритья и очень чистой кожей. Его сорочка была белой и тугой, как новая бумага для рисования.
– Сюда могут войти.
– О’кей. – Он сам произвел подсчеты на арифмометре. – Вы должны мне шестнадцать фунтов четыре шиллинга и три пенса. Вы мне верите? Вы не записываете суммы, которые выдаете? Ведь вам придется отчитываться за то, что взяли из кассы? Вы держите все деньги здесь?
У меня в голове вдруг мелькнула дикая мысль, что передо мной грабитель. Он моментально прочел ее в моих глазах.
– Нет, я не Джесс Джеймс[14], – сказал он успокоительно.
– Банк ежедневно посылает нам деньги пневматической почтой, и мы возвращаем их обратно таким же способом. – Я отсчитала деньги, и он принял их у меня с церемонным поклоном.
