Текст книги "Кристина"

Автор книги: Хенсфорд Памела Джонсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

– Работа мне нужна отнюдь не для того, чтобы скоротать время, – сказала я. – Она мне необходима для того, чтобы жить. Мой брак оказался неудачным.

Мистер Бэйнард уставился на меня и густо покраснел. Я, должно быть, показалась ему представительницей того полусвета, где легко смотрят на брак, где жены убегают с чужими мужьями, а мужья с чужими женами – и за все это неизменно и совершенно несправедливо награждаются недозволенным счастьем.

– О бедняжка! – сказал он приглушенным, как в церкви, голосом. – Бедняжка! Я очень сожалею. Печальная новость. Я, право, очень сожалею.

Большая синяя муха, залетевшая в комнату, громко жужжа, билась о стекло. Мистер Бэйнард встал. Взяв со стола чайную чашку, он вылил остатки чая в блюдце и накрыл муху чашкой.

– Дайте-ка мне конверт, миссис Скелтон, – попросил он. Я выполнила его просьбу. Он сунул конверт под чашку и осторожно загнал в него муху, затем, встав на стул, выпустил муху в форточку. Спрыгнув на пол, он сказал: – Бедняга. Не могу видеть, когда они вот так бьются о стекло, однако прикоснуться к ним я брезгаю.

Сев на стул, он снова уставился на меня.

– Так, так, очень печально. Но не буду вас расспрашивать. Вы действительно намерены работать?

Я сказала, что мое намерение работать совершенно серьезно, и я была бы рада, если бы могла получить свою прежнюю работу.

– Но послушайте, – мистер Бэйнард был воплощением растерянности и сочувствия, – если вы вернетесь к нам в качестве младшего секретаря, я не смогу обращаться с вами иначе, чем обращался прежде. Но ведь вы теперь замужняя женщина!.. Почему бы вам не поискать работу в другом месте? – спросил он с надеждой.

Я сказала, что лучше черт, которого знаешь, чем черт, которого не знаешь. Он был польщен. На его губах и в глазах появилась более естественная и более мягкая улыбка, чем все, которые мне доводилось видеть на его лице до сих пор. Ему явно понравилось, что его сравнили с чертом.

– Это будет не совсем удобно.

– Не понимаю почему.

– Это так неожиданно, – бормотал он, качая головой, словно я предложила ему жениться на мне. Он встал. Поскольку я собиралась снова стать его подчиненной, он мог позволить себе по своему усмотрению определять продолжительность моего визита. Он с удовольствием входил в привычную роль.

– Боюсь, меня ждут дела. Если вы действительно серьезно решили – я искренне надеюсь, что все это у вас сгоряча, – советую вам написать мистеру Фосетту. Он вернется в начале августа. Будет лучше, если он сам это решит. – Теперь он не открыл передо мной дверцу барьера. Я сама сделала это и снова очутилась по ту сторону – чужая, замужняя женщина. Какое-то мгновение у мистера Бэйнарда был несчастный вид, словно его расстроило что-то еще кроме моих бед. И это заставило меня сказать:

– Вы, должно быть, дурно думаете обо мне. Но поверьте, этому уже невозможно помочь. Я должна быть свободной.

– Если бы каждый из нас вдруг так решал… – голос мистера Бэйнарда звучал напряженно; он умолк. – Не было бы семьи, были бы подорваны устои брака. Никто не ждет, что жизнь – это розы без шипов, миссис Скелтон. Со многим приходится мириться, – добавил он печально и важно. – Я сам часто думаю, что счастье – это иллюзия.

Я ответила:

– Нет, это не так. Мы все время от времени бываем счастливы, иначе мы не боролись бы за счастье так упорно. Ведь нельзя же бороться за то, чего не знаешь. Следовательно, счастье вполне возможно.

– Вам, молодежи, всегда хочется, чтобы все было по-вашему, – промолвил мистер Бэйнард.

Я стояла у стены почти рядом с дверью. Поэтому, когда в комнату вошла низенькая, пухленькая, несколько вульгарная девица, она не сразу заметила меня, а видела только одного мистера Бэйнарда.

– Мне придется пойти туда еще раз, Перси. В этом паспортном бюро очередь в полквартала длиной. Ты хорошо пообедал?

Меня поразило не столько то, что она называла мистера Бэйнарда по имени, хотя уже это было довольно странной формой обращения подчиненного к начальнику, сколько ирония и фамильярность, прозвучавшая в ее тоне.

Мистер Бэйнард покраснел и громко сказал:

– Мисс Фенуик, я хочу познакомить вас с вашей предшественницей.

Увидев меня, девушка ничуть не смутилась. Дружеским жестом протянув мне руку, она шутливо заметила, что, должно быть, она не очень удачная замена такому образцовому работнику, каким, она слышала, была я. В это время глаза мистера Бэйнарда с тоской и безнадежностью смотрели на нее.

Когда я ушла, я поняла, что должна устраиваться где угодно, но только не у мистера Бэйнарда. Я слишком много узнала о нем, я узнала историю его маленькой и печальной любви, пришедшей к нему так поздно, что он даже не попытается теперь бороться за нее. Некрасивый, сварливые и неприятный, он каким-то образом сумел завоевать недолгую симпатию этой энергичной девицы. Это была одна из тех неразрешимых загадок любви, которые вновь и вновь будут повторяться, неизменно вызывая улыбки и недоумение. Мы так и не поймем, что люди «находят» друг в друге, и нелепо задаваться этим вопросом. Как раз когда мистер Бэйнард решил, что любовь – это забава для неразумных юнцов и девиц, к нему пришло это чувство и вселило опасную надежду. Без нее он спокойно жил бы в своем уютном маленьком домике, с заботливой женой, двумя подрастающими дочками и своим увлечением любительской сценой. Теперь же, когда у него отняли спокойствие безнадежности, словно у хромого костыль, он был несчастен и растерян. Он никогда уже не будет прежним мистером Бэйнардом.

Год назад трагедия мистера Бэйнарда отвлекла бы меня от моих неудач, но сейчас я могла думать только о себе. Я свернула на Риджент-стрит и зашла в контору конкурента мистера Фосетта, с которым он иногда вел дела. Я повидалась с управляющим, который когда-то был не прочь поухаживать за мной, и без всяких обиняков спросила, не нужна ли им вторая машинистка. Управляющий, человек бывалый, не привык чему-либо удивляться. Он сказал, что, пожалуй, я зашла вовремя: его секретарь (пожилая женщина, которую я хорошо знала) в конце августа уходит на пенсию. Он может попробовать меня – месяц испытательного срока. Согласна ли я?

Я сказала, что еще не совсем уверена в своих планах и лишь заблаговременно навожу справки, но я обязательно дам ему знать.

– Решайте, – сказал он, – но попрошу не очень медлить с ответом.

Глава IV

Мне нельзя было медлить. Однако бывали дни, когда мне казалось невозможным уйти от Нэда. Настоящее окружало меня прочной стеной, поднимавшейся так высоко, что она закрывала от меня всю иную жизнь. Иногда, когда я купала и кормила сына или когда он играл у меня на коленях и я видела его улыбающуюся, чего-то ждущую мордашку, сверкающие глазенки, открытый для смеха рот, когда он ждал, что я вот-вот начну играть с ним в его любимую игру, мне казалось, что я вполне счастлива тем, что у меня есть сын, что это, пожалуй, все, что мне нужно. Ему было семь месяцев, он был милым послушным ребенком, который с каждым днем все больше узнавал меня и окружавший его маленький уютный мирок. Я испытывала к нему чувство, в котором одновременно было страстное желание оберегать его и эстетическая потребность любоваться им, бессознательная материнская любовь и товарищеская дружба; мне казалось, что каким-то непостижимым образом мы прекрасно понимаем друг друга. Я не переставала восторгаться его физическим обликом; как приятна была на ощупь мягкая упругость его тельца, розового, как цветное стекло, пронизанное солнечным светом; у него были мягкие волосики, напоминавшие пух на грудке птенца. Его руки, которые, как руки всех детей, умели бессознательно делать неподражаемо изящные движения, были похожи на мои. Я с удивлением увидела, что третий и четвертый палец его руки, так же, как и у меня, тесно прижаты друг к другу, а большой палец сильно отогнут назад. Это были мои руки, только совсем крохотные. А когда он быстро, как Нэд, поворачивал голову, это тревожило и пугало меня.

Если бы Нэд действительно любил сына, я, пожалуй, оставила бы все, как есть. Но он не любил его. В последнее время он как будто снова стал гордиться им, спрашивал, сколько он весит, когда начнет говорить, самостоятельно стоять, и иногда, чтобы доставить мне удовольствие, брал его на руки. Но стоило Марку заплакать, как Нэд тут же поспешно отдавал его мне, поджав губы так, словно плач ребенка был чем-то, чего он совершенно не обязан был терпеть, а я не вправе была от него требовать.

Однажды ночью он напугал меня новой вспышкой ревности, о которой я даже не подозревала.

Он теперь редко ласкал меня и всегда как-то неожиданно и безмолвно, словно бы и не думал в это время обо мне. Потом, не промолвив ни слова, он засыпал. Я равнодушно покорялась этим механическим ласкам. Но ему это, казалось, было безразлично. С таким же успехом вместо меня с ним рядом могла быть другая женщина. Но последнюю неделю я заметила, что он, как-то странно улыбаясь, присматривается ко мне, словно снова узнает после долгой разлуки. В темноте он страстным шепотом спрашивал, люблю ли я его, но обычно не ждал ответа. Я была ему нужна все больше и больше, и своей потребностью во мне, своим желанием он хотел пробудить во мне угасшую любовь. Чувствуя на своем плече тяжесть его головы, тяжесть руки, переброшенной через мое тело (он, словно так же, как Марк, искал у меня покоя и защиты), я плакала.

Но его порывы утомляли меня; я одновременно и жалела, и боялась его. Ведь в течение многих месяцев я не знала, что такое спокойный сон, и Марк все еще будил меня между пятью и шестью утра, едва дав поспать четыре-пять часов. Однажды, очень жарким вечером в середине июля, зная, что Нэд где-то у друзей и вернется не скоро, я рано легла, решив немного почитать и уснуть до его прихода. Но едва я успела погасить свет, как услышала, что он вернулся. Прошло несколько минут, и он вошел в спальню.

– Ты еще не спишь?

– Только что легла, – ответила я.

Он зажег свет и присел на край моей постели. У него был самодовольно-торжествующий вид желанного любовника.

– Хочешь спать?

– Немножко. – Я никогда еще не отказывала ему и не собиралась делать этого и сейчас.

Напевая себе под нос, он начал раздеваться. Лицо его было безмятежным и счастливым, но я почему-то не верила в эту безмятежность.

– Ты очень мила, Крис, и что это так хорошо пахнет? Твой крем? – он нагнулся и поцеловал меня. – Подвинься. – Голос его звучал как-то странно, просительно. – Радость моя!

В эту минуту послышался прерывистый и громкий плач Марка; он хорошо был слышен через стену, но Нэд сделал вид, будто не слышит его.

– Я должна пойти к нему, – сказала я.

– Ничего с ним не случится.

– У него режутся зубы. Я этого боялась. У него на щечке сегодня было какое-то странное красное пятно.

– Тем более ты ничем ему не поможешь.

Я все же попыталась подняться и достать халат.

– Поплачет и перестанет, – сказал Нэд.

– Нет, он не перестанет, – возразила я. – Я дам ему глоток воды, это иногда помогает.

– Оставь его в покое. Потом дашь.

Марк заливался плачем, в котором слышались боль и обида. Я оттолкнула Нэда и соскочила с кровати.

– Я не могу бросить его одного. Он доплачется до изнеможения. Ведь ему страшно, – добавила я.

– Хорошо, иди, – сказал Нэд. Он лег и закрыл глаза.

Только через час мне удалось успокоить ребенка. Я ходила с ним по комнате при тусклом свете ночника, держала его головку на плече, потом прижимала ее к своей щеке, тихонько баюкала его, напевала его любимые песенки, поила водой. Как только он утихал, я пыталась осторожно уложить его в кроватку; однако мне снова и снова приходилось брать его на руки, ибо он заливался жалобным плачем и совал в рот кулачки.

Наконец, совсем измученная, я вернулась в спальню. Нэд лежал на своей кровати; он молчал до тех пор, пока я не легла. Я подумала даже, что он спит; но его голос особенно резко прозвучал в темноте:

– Я не желаю, как ты, быть рабом этого младенца.

Я сказала, что это неизбежно. Ребенку больно, для нас это пустяк, обыкновенная боль, а для него во всем этом есть что-то ужасное, что пугает его.

– Мы должны взять няньку. Можно найти подходящую и недорогую. Мне все это надоело. Ты так выматываешься за день, что потом никуда не годишься.

– Пока тебе не приходилось страдать от этого, – сказала я, отлично понимая, что он имеет в виду.

– Бросаешь мне свои ласки, словно собаке кость.

Я была вконец измучена усталостью и, не выдержав этой мелочной несправедливости, разрыдалась.

– Не понимаю, чего ты плачешь? Это мне надо плакать. Ты была мне нужна и должна была остаться со мной, а не убегать, воспользовавшись удобным предлогом. Отныне ты будешь больше думать о муже, чем о ребенке.

– Замолчи! – не выдержала я. – Замолчи, замолчи! – я не могла остановить судорожные рыдания.

– Хорошо. Но завтра ты начнешь искать няньку.

В носу и горле саднило от слез, губы были соленые. Я говорила Нэду, что всегда шла ему навстречу, и в эти последние недели ни разу ему не отказала. Мне хотелось, чтобы он понял, что такое всего несколько часов сна, усталость, от которой ноет тело, и так каждый день, когда почти не помнишь, что делаешь, как ухаживаешь за ребенком. И несмотря на это, я всегда старалась быть ему хорошей женой. Я всегда отвечала на его ласки, он сам это знает. Но я не могу ради него забыть о ребенке, которому больно, которому страшно от того, что я не иду к нему.

– У всех детей режутся зубы. Они должны пройти через это. И у нас резались, не умерли же мы от этого.

– Нэд, – сказала я, – я должна немного поспать. Я должна. – И действительно, сон казался мне каким-то неземным блаженством и был более желанен сейчас, чем что-либо на свете. Я хотела только спать.

– Завтра у тебя должна быть нянька.

В отчаянии я сказала, что, если я ему еще нужна, я могу прийти к нему, но потом он должен дать мне отдохнуть.

– Я должна спать, – повторила я. – Я должна.

– Спасибо, – ответил он. – Очень любезно с твоей стороны, но лучше не надо. Мне неприятно, когда меня просто терпят.

Голос его звучал совсем рядом. Я протянула руку и зажгла свет. Он приподнялся на кровати и свесился в мою сторону. Лицо его было почти рядом – оно было очень бледным, и на лбу блестели капли пота.

– Ты знаешь, что между нами ничего уже нет, Нэд, – сказала я. – Почему ты не хочешь отпустить меня?

– Я отучу тебя от этих истерик, моя дорогая. Мы будем жить, как полагается, запомни это. Поменьше внимания ребенку и побольше мужу. – Внезапно решимость оставила его. Он протянул руку и коснулся моей щеки: – Все будет хорошо, Крис, обещаю тебе. Мы наладим нашу жизнь.

Я вскочила с постели.

– Опять Марк? – спросил он. – Я что-то не слышал.

– Нет. Я ухожу в другую комнату. – В комнате Марка стоял диван. Я спала на нем, когда ребенок был совсем маленьким и требовал моего постоянного присутствия.

– Нет, нет, не надо. Пожалуйста, останься здесь. Мне очень жаль, что я так расстроил тебя.

– Нет, я лучше уйду.

– Пожалуйста, Крис. Клянусь, я ужасно жалею об этом. Я был расстроен, потерял голову.

Я сказала, что больше не сержусь и даже особенно не огорчаюсь, только устала, и, если он действительно хочет быть великодушным, он должен отпустить меня на одну только эту ночь.

Он больше не возражал. Я ушла в комнату Марка, легла на диван и тут же уснула. В шесть утра я проснулась, покормила Марка и снова уснула. В восемь я увидела около себя Нэда, лицо у него было печальное, глаза красные, словно от слез.

– Пойдем в спальню.

За окном шел дождь, и его монотонный шелест напоминал чье-то хриплое дыхание.

Нэд почти отнес меня в мою постель и лег рядом, но не притронулся ко мне, лишь зарылся лицом в подушку и молчал.

Глава V

Эта ночная размолвка с Нэдом сама по себе не явилась кризисом в наших отношениях, хотя прибавила новых страхов – теперь я боялась, что он попытается как-то разлучить меня с ребенком.

Большинство жизненных кризисов происходит скорее в нашем воображении. С течением времени главная нить наших неприятностей и забот до того обрастает всевозможными страхами, опасениями и категорическими решениями, что, окончательно запутавшись, представляет собой узел, который остается только разрубить. В эти последние дни июля Нэд все чаще оставлял меня одну; он рано уходил на работу, поздно возвращался и, пообедав, вечером снова куда-то уходил. Он был спокойным, приветливым и несколько отчужденным. Он больше не искал моей близости. Однажды, все еще не теряя надежды, я снова попросила:

– Отпусти меня, Нэд, ты же видишь, как мы живем.

Но ответ его был прежним.

Как-то днем ко мне неожиданно зашла миссис Скелтон. Я совсем не ждала ее; прошло довольно много времени с тех пор, как мы виделись с ней последний раз. Накануне ночью я почти не спала – у Марка снова резались зубы. Я прилегла, надеясь вздремнуть часок, хотя уснуть днем мне обычно не удавалось. Поэтому, когда я открыла ей дверь, у меня, должно быть, был удивленный, встрепанный и недовольный вид. Она объяснила мне, что проходила мимо и решила заглянуть. Меня удивило, что такая разумная женщина, как миссис Скелтон, решила прибегнуть к столь нелепой лжи. Я хорошо знала, что в этом квартале у нее не было ни друзей, ни знакомых и зайти сюда она могла только с совершенно определенной целью. Должно быть, что-то настолько встревожило ее, что она даже не потрудилась придумать более правдоподобную причину.

В течение нескольких минут она болтала о разных пустяках, прошлась по комнате, взглянула на новое платьице Марка, которое я купила, взяла в руки библиотечную книгу, которую я читала, сказала мне, что я плохо подстрижена, и порекомендовала приличного и, по ее словам, удивительно недорогого парикмахера на Кондуит-стрит.

– У меня нет времени на это, – ответила я, чувствуя отчаяние от того, что она все равно не поймет, и раздражение, ибо в ее присутствии я всегда казалась себе неопрятной и плохо одетой.

– Тетушка могла бы посидеть с ребенком, – заметила миссис Скелтон. – Мне кажется, ты не должна так опускаться.

Я промолчала.

– Что происходит между тобой и Нэдом? – наконец спросила она безразличным голосом, словно ее больше интересовала книга, которую она держала на коленях. Но вот она подняла глаза и в упор посмотрела на меня.

Она была худая, старая, но все еще красивая. У нее была нелегкая жизнь. Я поняла, что она будет презирать каждого, кто не сумеет держаться столь же мужественно, как она.

Я сказала ей, что наш брак оказался неудачным, мы не понимаем друг друга и оба ужасно несчастливы, однако Нэд упорно отказывается признать это.

– Я предупреждала тебя еще до замужества, что у Нэда нелегкий характер.

Я безропотно выслушала упрек.

– Я тоже виновата, – сказала я. – Я не подхожу ему. Возможно, с другой он будет более счастлив.

Она улыбнулась. Лицо ее подобрело и стало снисходительным.

– Все вы, молодые, думаете, что брак так же легко разбить, как чайную чашку. У вас нет выдержки и терпения. Я тоже хотела уйти от Гарольда, но не ушла. Я думала о детях.

Я была еще достаточно молода, чтобы тут же, позабыв о своих неприятностях, с любопытством спросить, почему она хотела уйти от мужа. Она улыбнулась. Ей доставили удовольствие и мой вопрос, и мое удивление.

– Потому что он неисправимый бабник. Всегда был таким. Менял женщин одну за другой. Вначале я думала, что умру от горя, а потом привыкла. Мне стало легче, когда я запретила ему рассказывать мне о его любовницах, но его это ужасно бесило. Самым большим удовольствием для него было, вернувшись домой, поплакаться мне, что очередной роман не удался.

Она сказала, что очень боялась, что Нэд будет таким же, как его отец. Но со мной он стал совершенно другим. Он не изменял мне. Как мать, она знает это. Она бы сразу заметила. Он всегда будет мне верен, и она благодарит бога за это.

Уже ни на что не надеясь, я все же попросила ее уговорить Нэда дать мне развод.

– О, не будь дурой! – воскликнула миссис Скелтон, своим видом и голосом так напомнив мне в эту минуту Нэда, словно его дух внезапно переселился в нее.

Она коснулась моей обнаженной руки, и я почувствовала, как инстинктивно отпрянула от нее.

– Возьми себя в руки и подумай о ребенке. О своем долге перед Нэдом. Ты образумила его, создала ему хорошую чистую жизнь, и я хочу, чтобы хотя бы один из моих детей был счастлив. – Она умолкла и бросила книгу на диван, словно больше не нуждалась в ней. – Я надеялась, что Нелли будет счастлива. Но ее муж умер. Теперь ее жизнь – сплошная нелепость. Собаки, глупая истеричная дружба. О, я все вижу, все знаю. Никогда не думала, что женщина может оказаться такой дурой.

Уходя, она поцеловала меня. Это было так непохоже на нее; она словно пыталась смягчить резкость и бесповоротность высказанного ею суждения. Несмотря на презрение к сыну, на то, что она нередко готова была публично высмеять его, она, как всякая мать, мечтала, чтобы у него было свое, хотя бы маленькое, спокойное счастье. Она хотела спасти обломки своих рухнувших надежд и упований. Когда Нэд был ребенком, она, должно быть, любила его страстной невысказанной любовью: ее дитя, ее сын, такой красивый рядом с неуклюжей толстой дочкой, такой одаренный – он оправдает ее мечты, ее надежды. Теперь она опять верила, что Нэд снова станет тем сыном, которым она когда-то так гордилась, и это произойдет с моей помощью. Я поняла, что мне нечего надеяться на нее, – она будет на стороне своего сына.

Когда она ушла, меня охватило острое чувство безнадежности, сознание того, что я в ловушке. Я в отчаянии металась по комнатам и колотила кулаками о стены, словно это были стены ненавистной темницы.

Через месяц мне исполнится двадцать один год. Передо мной, возможно, еще пятьдесят лет жизни, и все они будут похожи на эти три года. Я взглянула на свои руки – я содрала кожу, и ссадины кровоточили. Но это принесло мне облегчение – раз мое отчаяние такое сильное, оно станет той движущей силой, той надеждой на спасение, которая поможет мне выстоять. Я глядела в окно, но почти ничего не видела. И вдруг я заметила, как все кругом переменилось. Эта перемена приковала все мое внимание.

Был пасмурный серый день, жаркий и душный, словно обесцветивший лужайки и кусты, приглушивший блеск объезженной асфальтовой дороги. Но вдруг где-то далеко, сквозь невидимый просвет в тучах блеснуло солнце и протянуло свои длинные золотые пальцы к верхушкам дальних деревьев. Упало несколько капель дождя. Солнечные пальцы стали длиннее, они разорвали серую пелену неба, и в одно мгновение все вокруг преобразилось. Солнце разбросало во все стороны лимонно-желтые лучи, и они слились в одно сплошное сияние. И вдруг солнце покатилось по полям, все ближе и ближе, неся с собой сверкание красок: это было похоже на то, как если бы по потускневшей от пыли картине провели влажной тряпкой и краски снова заиграли. Солнечное шествие было похоже на победное шествие армий с песнями и развернутыми знаменами. Но внезапно солнце остановилось, дойдя лишь до середины пустыря, и словно разрезало надвое одинокий вересковый куст – одна половина его переливалась и сверкала драгоценными камнями, а другая оставалась в тени.

Я видела все это так, как не видела давно, целых три года. Я наслаждалась полнотой видения, как наслаждаются полнотой любви. Я поняла, что не могу быть сломлена, ибо для меня так важно видеть то, что я вижу сейчас, – все чудесное многообразие мира. По мере того как будет подрастать мой сын, я научу его видеть моими глазами, пока он сам не сможет увидеть больше и дальше меня.

В этот вечер, сидя за книгой (Нэд, лежа на диване, тоже читал и время от времени дружелюбным тоном делился со мной каким-нибудь пустячным соображением, – словно мы оба решили вот так коротать теперь наши дни), я дала себе слово написать письмо в туристскую контору, пока еще не поздно. Все равно, решила я, Нэд хочет, чтобы я взяла няньку. Если мне удастся это сделать, не будет никаких препятствий для моего возвращения на работу. Если нашей жизни суждено остаться без перемен, то по крайней мере для себя мне удастся хоть немного расширить ее рамки.

Я отослала письмо и получила ответ. Я договорилась, что начну работать в сентябре. Но я продолжала не верить в это. Кажется, я могла договариваться и устраиваться сколько угодно, и все же не верила, что это серьезно.

На следующей неделе, в пятницу, Нэд привел к нам Джека Гарриса, который был его шафером на свадьбе. Он сказал, что на субботу и воскресенье они с Гаррисом договорились поехать во Фринтон[32] играть в гольф. Гаррис давно не был у нас. Это был рослый, добродушный весельчак, который, казалось, развлекал Нэда.

– Это вы, жены, гоните из дому мужей, – сказал он, обращаясь ко мне со смущенным смешком, скорее свидетельствовавшим о неловкости, которую он испытывал, чем о подлинном веселье. – Нэд считает, что вы тоже должны закрыть лавочку и поехать вместе с нами.

– Бесполезно говорить ей об этом. Сейчас она тебе скажет, что не с кем оставить мальчишку. Мне надоело твердить ей, что пора наконец взять няньку.

– Теперь малыш уже не нуждается в вас так, как нуждается вот он, – сказал мне Гаррис и кивнул головой на Нэда. – Поедемте с нами, Крис, мы, ей-богу, неплохо проведем уик-энд.

Нэд не спускал с меня глаз. Я догадывалась, зачем он привел Гарриса: он думал, что тому легче будет уговорить меня. Я не могла понять только одного: что дало ему основания надеяться на это.

– Ты можешь оставить ребенка у Эмили.

– Нет, не могу. Я не предупредила ее.

– Черт бы побрал эту Эмили. Взбрело ж ей в голову переехать в другой конец города! Будто ей здесь было плохо. Теперь и по телефону с ней не свяжешься.

Меняя тарелки, через открытую дверь столовой я видела Нэда и Гарриса. Они сидели молча, не зная, о чем говорить, оба какие-то растерянные.

И все же Нэду удалось воздействовать на меня с помощью Джека Гарриса, хотя совсем не так, как он того хотел. Трудно сказать почему, но в присутствии друга Нэд показался мне еще более одиноким и несчастным. Волосы его потускнели, лицо осунулось. Он казался старше своих лет.

Я решила, что в понедельник, когда он вернется из Эссекса, я снова попытаюсь наладить нашу жизнь. Я искренне хотела этого. Как сказала его мать, у меня были свои обязанности по отношению к Нэду. Я вспомнила, что во имя долга многие делали это, а потом более или менее сносно устраивали свою жизнь и были даже счастливы.

Была звездная ночь; звезды напоминали рой серебряных пчел в небе. Я печально думала о других мирах. Людей на земле такое множество, их не счесть, как минуты в вечности; и у всех свои собственные трагедии и комедии, и моя жизнь ни капельки не интересует никого, кроме меня самой. Что значу я в этой огромной вселенной с таким множеством солнц и звезд? Ровным счетом ничего, решила я; и, хотя эта мысль несколько утешила меня, я все же всплакнула от горя.

Я навсегда запомнила этот уик-энд. Одно дело собрать воедино всю свою решимость и совсем другое – долго продержаться в таком состоянии. Если струны натянуты, то, пока их держит деревянный колок, они готовы петь. Но в любой момент струны могут или ослабеть, или лопнуть. Я могла держаться лишь ценой невероятного напряжения нервов. Я старалась не думать о Нэде, а думать только о ребенке и о тех радостях, которые он мне доставляет. Этого должно быть достаточно, уверяла я себя, чтобы хотелось жить.

Но есть натуры, которым мало одного вида любви, даже если эта любовь, казалось, целиком захватывает их. Насытив часть своей души, они все равно испытывают голод. Лишь став старше, я поняла, что происходило тогда со мной, а поняв, наконец смогла успокоиться. Но пока это случилось, меня мучило отвратительное сознание вины. Я часто ненавидела себя, ибо считала, что не имею права на материнство, если не могу целиком отдать себя ребенку.

Эти два дня, субботу и воскресенье, я искренне старалась втиснуть себя в рамки той жизни, которую, я заранее знала, мне не выдержать. Но я продолжала добиваться невозможного. Я решила во что бы то ни стало сделать это. В ночь с воскресенья на понедельник я почти не спала. Я задремала, лишь когда первые лучи солнца нарисовали бледные узоры на окне. Проснувшись, я почувствовала себя спокойной и отдохнувшей, готовой сказать Нэду, что все опять будет хорошо, что мы начнем все сначала, будем терпимы друг к другу и счастливы, как все люди вокруг.

Я не знала, когда он вернется. Он не сказал мне. Поскольку утром он не пришел, я решила, что он отправился с вокзала прямо в контору и будет дома, как всегда, в половине седьмого. Я надела новое платье и постаралась выглядеть как можно лучше, хотя, как в день моей свадьбы, зеркало не хотело творить чудеса, и я видела темные круги под глазами. Это огорчало меня. Мне хотелось понравиться Нэду, хотелось, чтобы он любил меня еще больше, чем прежде, и чтобы его любви хватило теперь для нас двоих.

Нэд задерживался. Обед перестоял в духовке. Я вынула его и решила, что лучше подам кусок холодного мяса. Девять часов, десять. Я уже знала, что Нэд сегодня не придет, но до самой полуночи еще не верила этому.

Он не пришел и на следующий день, ни утром, ни вечером. В среду я оставила Марка на попечении приходящей женщины и пошла через парк к Эмили.

Она сразу же поняла, что что-то случилось.

– В чем дело? Ты больна?

Я сказала, что вполне здорова, но собираюсь привезти ей ребенка; собственно, она должна принять нас обоих. Я сказала, что моя жизнь с Нэдом не удалась и что я приняла твердое решение: Нэд не пришел домой, и теперь я окончательно решила, что буду свободной, даст он мне развод или нет.

– Ты венчалась в церкви! – воскликнула Эмили, заливаясь слезами. – В церкви.

Я коротко рассказала ей о своих ближайших планах и о той роли, которую предстоит ей сыграть в них. Я сказала, что уговорила ее сменить квартиру потому, что хотела иметь какое-то убежище на тот случай, если возникнет необходимость в этом. И такая необходимость теперь возникла. Сейчас я вернусь домой, возьму такси и привезу только кроватку и коляску Марка и кое-что из его и моих вещей. За остальным я пошлю потом.

– Что мне делать? – стонала Эмили. – Ах, если бы был жив твой отец!

Я сказала, что тоже хотела бы этого, хотя не знаю, чем бы он мог мне помочь.

– Ему было бы теперь пятьдесят четыре, если бы он был жив, – рыдала Эмили, прикладывая платок к губам. Но даже она поняла, как неуместно в этот критический момент заниматься подсчетами несостоявшихся годовщин.

– О Крис, ты же знаешь, что тебе нельзя переехать ко мне.

– У меня больше никого нет, – сказала я. – И все равно я перееду. – Я поцеловала ее. Она смотрела на меня, губы ее дрожали, а в глазах был ужас. Но потом она вдруг успокоилась и взяла себя в руки.