Текст книги "Кристина"

Автор книги: Хенсфорд Памела Джонсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

У нее был таинственный и взволнованный вид, а губы сжаты так плотно, словно она изо всех сил старалась не произнести того, что все-таки считала себя обязанной сказать. Я вспомнила, что у нее всегда бывал такой вид в тех редких случаях, когда она собиралась в чем-нибудь возразить моему отцу. Мелкими семенящими шажками она приблизилась ко мне и протянула какую-то измятую бумажку.

– Мне кажется, ты должна видеть это. – Она с шумом втянула в себя воздух и задержала дыхание.

– Что это? – я не хотела смотреть на эту бумажку.

– Записка. Я нашла ее на полу под макинтошем Нэда. Должно быть, выпала из кармана. Она лежала так, что я не могла не увидеть, кому она адресована. – У Эмили хватило честности слегка покраснеть при этом. – Мне кажется, тебе следует знать это.

Она поспешно удалилась. Я слышала, как хлопнула дверь.

Сердце мое сжалось. Когда ты влюблен, нелегко иметь дело с таинственными записками, а когда ты вдобавок очень молод – это порой бывает ужасно. В зрелом возрасте разум подсказывает, что иногда лучше смотреть на такого рода неприятные открытия сквозь пальцы и стараться забыть о них до того, как мы примем бесповоротное решение. В зрелом возрасте мы уже в состоянии оценивать преимущества неведения. Но тогда, держа в руке записку, результат праздного любопытства Эмили, я чувствовала себя так, словно держала бомбу, готовую взорваться. Я похолодела от страха за будущее, мне показалось, что какая-то часть моей жизни уже прожита и оборвалась, прежде чем я успела подготовиться к этому.

Записка выглядела так, словно ее много раз читали и перечитывали. Я увидела слова: «Любимый», «невыносимо больно». Распрямив плечи, сделав глубокий вдох, я прочла ее до конца. Это было коротенькое письмецо без даты, полное страстных упреков, и, на мой неискушенный взгляд, довольно откровенное. Вместо подписи стояла буква «В». Сомнений не было – писавшая его была любовницей Нэда.

Даже если бы он никогда не говорил мне о Ванде, я не была настолько глупа, чтобы считать себя первой женщиной, в которую он был влюблен. Здравый смысл подсказывал мне, что не все его увлечения были такими невинными, как мои. Однако его отношение ко мне было столь же церемонным, как отношение Лесли, и поэтому я тешила себя нелепой надеждой, что он «берег себя» (как любила выражаться моя мать) для девушки, на которой собирался жениться.

Теперь, когда я знала, что это не так, мне показалось, что меня предали. Во мне с такой силой вспыхнула ревность, что на мгновение я почувствовала физическое недомогание. Я завидовала Ванде, завидовала тому, что она уже женщина и может, не стыдясь, безудержно и страстно выражать свои чувства. Рядом с ней я казалась себе ничтожной, юной, глупой, объектом всеобщих насмешек. У нее было преимущество передо мной и, «плохая», она сумела стать более желанной, чем я, «хорошая». Как несправедливо, как подло! Мне хотелось быть такой же бесстыжей, испорченной и красивой, какой, я уверена, была Ванда. Моя невинность казалась мне шутовским колпаком, и я презирала себя.

Я опустилась на ступеньки лестницы, машинально сворачивая ужасную записку до тех пор, пока она не превратилась в грязный комок. Зачем он носил ее с собой? Когда она была написана? Я вдруг решила, что Нэд до сих пор встречается с этой грешной Еленой (Томас Вульф услужливо подсказал мне это сравнение и поэтому сразу же стал моим врагом) и та снова хочет заманить его в свои сети.

Услышав, как внизу хлопнула дверь, я вскочила и убежала в свою комнату. Я положила записку на туалетный столик и, чтобы не видеть ее, прикрыла крышкой от пудреницы. Бросившись на кровать, я уткнулась лицом в подушку, но мне казалось, что я слышу, как шелестит, разворачиваясь в своей темнице, злополучная записка.

Кашлянув, в дверь постучалась Эмили.

– Кристина!

– Я занята, – ответила я высоким, срывающимся, деланно бодрым голосом.

– Дорогая, я должна была сказать тебе. Ведь я же отвечаю за тебя.

– Это все ерунда! – снова крикнула я.

Эмили вошла. Я едва успела сесть на кровати.

– Он намного старше тебя…

– Говорю тебе, все это пустяки. Это старая история. – Но я сама не верила этому.

– Подумай, что ты делаешь, дорогая! Ты слишком молода, чтобы выходить замуж. – Эмили была взволнована и преисполнена надежд.

– Ах, не говори глупости!

– Ты груба, дорогая, – сказала Эмили таким мягким ровным голосом, словно отчитывала меня за плохие манеры за столом. А затем добавила: – Ты можешь ничего не говорить ему, но знать ты должна.

Я действительно не собиралась ничего говорить Нэду. Я твердо решила, что ни за что не сделаю этого. И когда на следующий день он пришел, я старалась казаться веселой и беспечной. Я разрешила ему один поцелуй, но уклонялась от второго. Я удерживала разговор в рамках общих тем, проделывая это, как мне казалось, с подкупающей беззаботностью. Если учесть, что накануне я проплакала всю ночь, а затем почти весь день (хорошо, что было воскресенье, ибо в конторе я не смогла бы так щедро изливать свое горе в слезах), мне казалось, что я совсем неплохо играю свою роль. Но, должно быть, это было не так.

– Перестань притворяться, – вдруг сказал Нэд. – Ты не способна обмануть даже котенка. Ну, говори, что случилось.

Я вынула записку и протянула ему, невнятно пробормотав что-то о том, что лишь мельком взглянула на нее, да и то потому, что увидела его имя, я не знаю, что в ней, да мне и не интересно, но я не понимаю, почему мужчины предпочитают именно такой тип женщин, а не порядочных девушек; я мешать ему не стану, ибо уверена, что Ванда вполне ему подходит, она, несомненно, очаровательная особа, хотя мне и не приходилось бывать знакомой с такого сорта дамами, да и вся эта история мне кажется довольно пошлой, и я о ней знать не хочу.

– Не будь дурой, – сказал он и, поскольку я попыталась отойти от него, схватил меня за руку и удержал около себя. Свободной рукой он развернул записку. – Ах вот что. Где ты ее взяла?

– Она выпала.

– Выпала? Откуда?

– Из твоего макинтоша.

– Неправда. Не будь идиоткой. Я знаю, что ты не станешь шарить по чужим карманам, значит, это сделала милейшая Эмили. Я не знал, что записка сохранилась. Я думал, что потерял ее.

– Ты по-прежнему видишься с ней. Но, милый, я ничего не имею против. Я совершенно искренне говорю это, и я действительно так думаю. Надо же быть современной…

– Невероятно, – бормотал Нэд, разглядывая записку.

– …хотя быть современной не означает, что следует вести себя, как женщина дурного поведения…

– Перестань, Крис. Перестань, дорогая, перестань, глупая.

– И если ты хочешь с ней встречаться…

Разорвав записку, он бросил ее в камин.

– Послушай, Крис, я уже говорил тебе, что, прежде чем начать встречаться с тобой, я должен был покончить с Вандой. Эту записку и еще добрый десяток таких же я получил от нее в марте или феврале. Потом она перестала писать. Это, кажется, была последняя. Я сунул ее в карман плаща и забыл. Потом в конце марта я сдал плащ в чистку, забыл о нем, к тому же он где-то у них затерялся, и я получил его обратно только в начале прошлой недели. Так что тебе должно быть совершенно ясно, что я не виделся с Вандой, да и не нужна она мне.

Не знаю почему, но я тотчас же поверила в эту историю с затерявшимся в чистке макинтошем – должно быть, потому, что очень хотела поверить. (И хорошо сделала, что поверила; случайное замечание его матери полгода спустя подтвердило, что он говорил правду.)

В волне радости растворилось неприятное чувство протеста против того, что Нэд так грубо говорит о других женщинах – «покончить с ней», «не виделся с ней, да и не нужна она мне». Я бросилась ему на шею.

– Глупая, глупая, – говорил он, целуя меня, и не успокоился до тех пор, пока не заставил меня попросить прощения за мою подозрительность, снова довел до слез, сказав, что я смешна и глупа, как ребенок, что, раз я не верю ему, меня следует наказать, оставить одну, пока я не поумнею, или задать хорошенькую трепку. И в конце концов заставил меня согласиться, что я заслужила все эти наказания. Примирение было изысканным по форме, но мне хотелось поскорее забыть о нем, ибо все смахивало на дешевую мелодраму.

Я понимала, что вела себя глупо, но я также знала, что на моем месте любая девушка моих лет вела бы себя так же, и стремление Нэда во что бы то ни стало сделать меня виноватой было зловещим предзнаменованием того, что могло меня ждать в будущем.

– Но она же была твоей любовницей! – наконец смогла я сказать, с усилием отстраняясь от него.

– Допустим, если тебе угодно так изобразить дело.

– А как же иначе можно его изобразить?

– Дорогая, надо быть благоразумной. Мне тридцать два года. Не думаешь же ты, что я жил монахом?

– Думаю, что нет.

– Но сейчас существуешь только ты одна. И отныне будет только так. Ты мне веришь? Скажи, что веришь.

– Верю.

– Повтори еще раз.

Я повторила.

– Еще раз.

Мне хотелось расспросить его о Ванде, красива ли она, но наше примирение так затянулось, что стало напоминать одну из тех мучительных сцен примирения, которые, несмотря на то что приносят облегчение, начинают вдруг тяготить и хочется их скорее закончить. Поэтому я ни о чем не спросила Нэда.

Вечером, когда я ложилась спать, мой взгляд случайно упал на книгу Томаса Вульфа «Оглянись, ангел, на дом родной», которая лежала вместе с другими книгами на ночном столике. Схватив ее, я спустилась вниз в столовую и сунула книгу в ящик буфета. Я не хотела видеть ее.

Это была наша первая значительная размолвка. Вторая была гораздо серьезней, и в ней доля моей вины была неизмеримо большей. Именно об этой ссоре мне неприятно вспоминать.

Впервые натолкнула меня на эту мысль миссис Скелтон. Это случилось в конце июня. В течение нескольких недель Нэд был странно молчалив, когда речь заходила о его делах. Раз или два, позвонив ему в контору, я не застала его там. Как потом выяснилось, большую часть дня он проводил в клубе, играя в теннис или скуош. Обе игры, как объяснил он мне потом, когда я осторожно заговорила об этом, весьма полезны людям его профессии – завязываешь деловые знакомства.

Однажды вечером, приехав на обед к Скелтонам, я застала дома лишь мать Нэда. Мистер Скелтон уехал за город осматривать дом, предназначенный для продажи, а Нэд почему-то запаздывал.

Я спросила у миссис. Скелтон, как, по ее мнению, идут дела у Нэда. С выразительным, истинно галльским пожатием плеч она налила себе в стакан джина.

– Не думайте, что мой сын делится со мной. Возможно, он откровенен с отцом, хотя я в этом тоже сомневаюсь. Но даже если бы это было так, я все равно ничего бы не знала.

Но я продолжала расспрашивать. Хорошо ли идут дела у Нэда? Он беспокоит меня, сказала я ей.

– Да разве он когда-нибудь в чем-либо преуспевал? – патетически воскликнула миссис Скелтон. – Никакой настойчивости. Таков и его отец. Если бы не Финниган, мы давно уже были бы банкротами, – Имя Финнигана я слышала впервые, но даже не спросила, кто это. Потом я узнала, что так звали старшего клерка в конторе мистера Гарольда Скелтона.

– Никакой настойчивости, – повторила она. – Никакой уверенности в себе. Эгоист, эгоист до мозга костей. – Она удовлетворенно откинулась на спинку кресла; ее лиловые, похожие на створки раковины веки медленно прикрыли большие выпуклые глаза. – Вам следует взять его в руки. – Она снова пожала плечами. – Хотя это едва ли поможет. Когда говоришь ему что-нибудь, он обязательно сделает наоборот.

Вот тогда-то мне и пришла в голову мысль помочь Нэду, воспользовавшись этой чертой его характера делать все наоборот. Я хотела, чтобы он добился успеха и мы скорее поженились, ибо в душе я уже боялась этой затянувшейся помолвки. Кроме того, – но это уже не относилось к области благородных побуждений, – мне очень хотелось, чтобы Нэд подарил мне, как настоящей невесте, кольцо. У меня до сих пор его не было, и мистер Бэйнард не преминул съязвить по этому поводу. Но когда я робко намекнула об этом Нэду, его ответ привел меня в отчаяние своей неожиданной грубостью.

– Не знал, что от меня сразу же потребуется кольцо.

Эти слова долго не выходили у меня из головы. В тот момент я даже возненавидела Нэда за них. Это было несправедливо и грубо с его стороны, и меня с новой силой охватили сомнения. Но я любила Нэда, и мне очень хотелось носить обручальное кольцо.

Глава X

Самые опасные из наших планов – это те, что рождаются в глухих уголках нашего мозга и буйно растут там, словно тепличные растения. Мы не даем себе труда проверять их, перед тем как привести в исполнение. Но стоит извлечь их из темноты, как мы видим все наше безрассудство.

В этот жаркий летний вечер воздух был липким и удушливым. Нэд предложил пойти в кино недалеко от вокзала Виктории, сославшись на то, что у него был тяжелый день и ноют ноги от беготни; к тому же в помещении в такую жару прохладней, чем на воздухе.

Фильм оказался плохим, но он помогал скоротать время. Мы сидели в последнем ряду почти пустого амфитеатра. Нэд обнимал меня за плечи и время от времени крепко прижимал к себе. Иногда мне казалось, что он пристально разглядывает меня при бледном свете экрана.

Не знаю почему, но именно в эту минуту в моей голове начал окончательно созревать мой коварный план.

Мои щеки пылали, а сердце учащенно билось. Мне казалось, что, хочу я того пли нет, момент для решающего удара неумолимо приближается. Я понимала, что не решусь на него в другое время и в другом, более уравновешенном состоянии, поэтому я должна решиться сейчас, если хочу помочь Нэду, и, подобно жене Авраама Линкольна, стать его судьбой.

Какая-то пара, сидевшая впереди, поднялась и вышла из зала. Затем ушла женщина, сидевшая неподалеку от нас. Мы с Нэдом остались одни в пустом амфитеатре.

План, столь внезапно и тайно родившийся, окончательно созрел и требовал исполнения.

– Знаешь, – промолвила я, – я все время думаю…

– О чем? – Рука Нэда легла на мою и легонько погладила ее. – О чем ты думаешь, детка? О чем, дорогая?

На какую-то долю секунды мне показалось, что я сорвалась и лечу в пропасть: поздно ухватиться за что-нибудь, задержаться, спастись.

– Знаешь, – продолжала я беспечным тоном (я и сейчас еще слышу свой голос, его интонацию, тембр), – у меня нет ни капли веры в тебя. Я не верю, что у тебя выйдет что-нибудь с этой конторой. Вот не верю и все.

Мне хотелось сказать: «Милый, я верю в тебя и всегда буду верить. Только прошу, оправдай мои надежды». Но с моих уст слетели совсем другие слова.

И стоило мне произнести их, как я онемела и оглохла. Я не слышала грома, но знала, что он разразился. Рука Нэда все еще лежала на моей, но пожатие его пальцев ослабело.

Я ждала, что он воскликнет с негодованием: «Не веришь? Хорошо, я докажу тебе. Я заставлю тебя взять свои слова обратно».

Но он молчал.

Два лица заполнили экран – лицо мужчины и лицо женщины. Они в чем-то горячо убеждали друг друга, но я смотрела и ничего не понимала.

Рука моя была еще теплой от крепкого пожатия Нэда, и теперь ее неприятно коснулся холодок.

– Затекла рука, – пролепетала я.

– Идем, – вдруг сказал Нэд и заставил меня подняться. Голос у него был ровный, сухой, полный презрения. – Идем.

Я последовала за ним из зала в душный, затянутый плюшем коридор, затем вниз по каменной лестнице к красной светящейся надписи «Выход», навстречу улице и сквозняку.

Мы вышли из кинотеатра. За все это время Нэд не проронил ни слова.

– Милый, ты не должен думать… – наконец смогла вымолвить я.

– Если ты не веришь в меня, нам не о чем больше говорить. Да идем же наконец!

Он шел так быстро, что я почти бежала за ним. Я была напугана и несчастна. Мне хотелось объяснить ему мою маленькую хитрость, но я боялась, что он высмеет меня.

– Я не думала, что ты примешь это всерьез.

– Мне все равно, что ты думала.

– Ты должен понять, что я очень хочу, чтобы ты добился успеха.

– Не похоже на это.

Мы подошли к остановке автобуса.

– Подходит твой автобус, – сказал Нэд, – Если ты не возражаешь, я не буду провожать тебя сегодня.

– Нэд, нам надо поговорить!

– Нам не о чем говорить.

Я умоляла его простить меня; он слушал, отвернувшись. Подошел автобус.

– Я не сяду в него.

– Сядешь. Входи. – Он силой заставил меня подняться на подножку. – Спокойной ночи.

– Нэд! – крикнула я, но он отвернулся и зашагал прочь.

– Пройдите вперед, мисс! – сказал кондуктор. – Вы задерживаете пассажиров.

Словно в кошмаре сидела я в ярко освещенном ночном автобусе, видя и не видя перед собой ряды прыгающих усталых, белых, как рыбное филе, лиц. Жалобно плакал ребенок, которому давно уже пора было спать.

Не может быть, чтобы я потеряла Нэда. Из-за какой-то глупой фразы. Из-за нелепой ребяческой затеи. Я глупая, но не подлая! Я намного моложе его, он должен понять это. Он догонит меня следующим автобусом. Он не должен позволить мне уйти, не должен. Из-за такого пустяка! Он едет за мной, он догонит, отругает, посмеется и простит, и все снова будет хорошо. Раскаяние мучило меня, ибо я понимала, что в сущности совершила подлость. Я видела, чувствовала, как рождается и зреет эта негодная идея, как она овладевает мною и толкает на безрассудство. Я очень обидела Нэда. От страха и угрызений совести у меня почти начались галлюцинации. Мне представлялось, что я выхожу из автобуса и иду по Сент-Джонс-роуд мимо ярко освещенных витрин пустых магазинов, поднимаюсь на Баттерсирайз и вижу редкие огни парка Клэпем-Коммон. Я прислушиваюсь к торопливым шагам сзади, я отчетливо слышу их, но, когда оборачиваюсь, никого нет. Лишь далекий свисток поезда, словно нож, разрезает ночную тишину.

В постели я судорожно рыдала, оттого что я совсем одна, что у меня нет ни отца, ни матери и некому утешить меня; оттого, что я не могу рассказать все Эмили и должна носить свое горе в себе. Я плакала, вспомнив, что я круглая сирота, и ухватившись за эту сентиментальную причину, ибо была слишком малодушна, чтобы признаться себе в истинной причине своих слез.

Когда в ту ночь, вздрагивая, я бессчетное количество раз просыпалась, мне хотелось, чтобы весь мир проникся жалостью ко мне. Я даже негодовала на моих бедных родителей за то, что они ушли из жизни так рано и оставили меня совсем одну.

Глава XI

– Вы с Нэдом поссорились? – спросила Эмили за завтраком. – У тебя опухшее лицо – ты плакала?

Я рано пришла в контору и, усевшись у телефона, ждала звонка. Но Нэд не позвонил. Что ж, в отчаянии думала я, пусть злится. Он ведет себя просто возмутительно.

Работы в этот день было очень много, и я не помню, как справилась с ней. Помню только, что мистер Бэйнард был в отличном настроении, ибо его сестра родила дочку.

– Такая смешная крошка, мисс Джексон. Видели бы вы ее мордашку – не больше циферблата моих часов. Представляете, она будет звать меня дядей. Дядя Перси.

Я не пошла обедать. Вместо этого, зайдя в комнату отдыха универсального магазина, я написала Нэду письмо – спокойное, разумное письмо, в котором, не роняя достоинства, извинилась за все, а в конце даже пошутила. Письмо было длинным, пожалуй даже чересчур длинным, но у меня не было времени переписывать его. Отправив письмо, я почувствовала себя лучше.

Ответа я не получила.

На третий день я самым жалким образом призналась во всем Эмили, ибо не могла больше молчать. Но она ничего не поняла.

– Подумать только! Рассердился из-за такого пустяка. Пусть дуется, если хочет. Ему должно быть стыдно за свое поведение. Не волнуйся, он скоро придет, а если нет, то не велика беда. Если он из-за каждого пустяка будет портить тебе нервы, представляешь, какой будет твоя жизнь? Тебе повезло, что ты вовремя раскусила его.

Она сияла. Она надеялась, что теперь я никогда ее не покину. У нее давно не было такого хорошего настроения, и она даже купила себе новую летнюю шляпку – лиловую, поскольку все еще носила траур.

Безусловно, меньше чем кому бы то ни было мне захотелось бы поведать о своем горе Айрис, если бы я случайно не встретила ее вечером на Пикадилли, когда она возвращалась с репетиции домой.

– Кристи! Ведь мы можем вместе поехать на автобусе. Почему ты избегаешь меня, негодница? Не украду я у тебя твоего Нэдди. Я ему совсем не нужна. Кому нужно такое чучело, как я! – Ее миловидность по-прежнему заставляла людей оборачиваться и смотреть ей вслед. – Нас загоняли в театре до смерти, милочка, просто до смерти. Ноги ужасно устают, и кажется будто пальцы вот-вот отвалятся.

Мы поднялись на крышу автобуса.

– Ах, Кристи! – громко и жалобно воскликнула Айрис. – Все места заняты, а мне так хотелось сесть впереди.

Тут же вскочил какой-то мужчина.

– Садитесь, мисс, я скоро выхожу.

– Как это мило с вашей стороны. Вам действительно не жаль уступить нам места, вы уверены?

Он заверил ее, что это лишь доставит ему удовольствие.

– Вот видишь, Кристи, стоит захотеть и всегда можно получить удобное местечко, – сказала Айрис.

Она уселась, довольная, и взяла меня под руку.

– Расскажи мне о себе. Ты всегда позволяешь мне болтать без умолку, а сама молчишь. Расскажи мне о твоем Нэдди. Честное слово, я не отниму его у тебя, потому что у меня есть совершенно обворожительный поклонник из театра, а Виктор подцепил себе новую девицу, знаешь из этих, что обожают «простую жизнь» – челка, греческие сандалии на босу ногу и расплющенные пальцы. Не понимаю, что он в ней нашел! Разве можно держать ноги чистыми в таких сандалиях, особенно в Лондоне? Но она «выше» этого. Да еще, представляешь, если на ногах мозоли!..

Солнечные блики, отражаясь от окон домов и стекол автобусов, играли на оживленном лице Айрис и еще больше подчеркивали золотистую свежесть ее кожи. Я же чувствовала себя глубоко несчастной.

– Ну хорошо, – почти не меняя тона, сказала она. – А теперь расскажи Айрис, что случилось.

И когда я рассказала ей, стараясь быть предельно краткой, она повернулась ко мне и, как всегда, когда речь шла о чужих сердечных делах, глаза ее горели любопытством.

– Оставь его, милочка. Одумается, сам придет.

Я сказала ей, что он не одумается, потому что во всем виновата я.

– Но ведь ты же ему все объяснила, не так ли? Если он не хочет понять, тем хуже для него. Мне кажется, он ведет себя отвратительно. Ты обожаешь его? Ну что за глупый вопрос, конечно, обожаешь!

Я ничего не ответила.

– Моя дорогая, – со странным, почти материнским участием продолжала Айрис, – а что, если он не вернется?

От ее слов у меня тоскливо заныло сердце.

– Не хмурься, а представь, что он не вернется. Разве не приятно сознавать, что никто больше не будет устраивать тебе эти противные сцены и делать тебя несчастной?

Подошел кондуктор и попросил взять билеты.

– Ах, вы сейчас рассердитесь на меня! – кокетливо произнесла Айрис. – У меня только фунтовый билет. Представляю, что вы мне сейчас скажете.

Кондуктор улыбнулся и сказал, что постарается разменять билет, но ей придется подождать, пока он наберет мелочь.

– Я могу дать тебе четыре пенса, – предложила я.

– Глупости. Им не мешает изредка оказывать любезность пассажирам.

Она вернулась к прерванному разговору.

– Разве тебе не хотелось бы снова быть свободной? Вольной как птица. Дики говорил мне, что ты жаловалась, будто Нэду не нравится, что ты пишешь стихи. Но ведь ты обожаешь писать? Разве не приятно знать, что ты можешь заниматься этим сколько хочешь и плевать на всех?

Странно, но ее слова успокоили меня, если не сразу, то потом, когда я распрощалась с ней у парка Клэпем-Коммон.

Я действительно испытывала нечто вроде облегчения и даже какой-то радости от сознания, что снова свободна. С вершины холма Баттерси за шпилями церквей небо казалось нежно-зеленым, как утиное яйцо, и очень чистым и спокойным. Лишь над шпилем церкви Святого Марка плыла маленькая розовая тучка, тихая, одинокая, гордая и свободная. Внизу, на улице, свет казался теплым, как венецианское золото, и бронзовые его отблески падали на лица школьников, которые с трудом одолевали крутой подъем на своих велосипедах: одни из них спешили домой после игр, другие – отбыв наказание в школе.

В эту ночь я спала хорошо. Эмили постелила свежие, хрустящие, как бумага, и пахнущие лимоном простыни. Покой блаженно разливался по телу, успокаивая каждую косточку, каждый мускул и нерв. По потолку пробегали желтые блики света от проезжавших мимо автомобилей; я следила за их игрой, пока не уснула. Мне казалось, что я медленно и восхитительно мягко падаю вниз. И так же, как Алиса[25], провалившаяся в кроличью норку, лечу мимо полок, на которых стоят всевозможнейшие сны, – протянув руку, я могу выбрать любой.

Пробуждение было таким же спокойным, и я увидела, что проспала всю ночь, почти не шевельнувшись, – простыни лежали на моей груди такие же свежие и неизмятые. Лишь через какое-то время анестезирующее чувство забвения стало исчезать и смутные воспоминания дали знать о себе первым уколом боли. О чем же мне надо вспомнить? Я знала, но не хотела вспоминать.

Весь этот и следующий день я была спокойна и упорно старалась не думать о том, что будет дальше, отмахиваясь от этого, как от неприятного пробуждения. Когда ко мне зашел Дики, мы пошли с ним в парк.

Все еще держалась жаркая погода, и, несмотря на поздний час – было уже около девяти вечера, – среди золотистой листвы островка на пруду резвились ребятишки, нагишом прыгавшие в воду.

– У тети Эмили сегодня ужасно довольный вид. Словно у кошки, слопавшей канарейку, – сказал Дики.

– У нас будет наконец телефон, – ответила я. – Завтра придут ставить.

– Следовательно, это и есть причина, почему Эмили так довольна? Не иначе, как она собирается висеть на нем целый день.

Я сказала ему, что Эмили довольна, потому что мы с Нэдом поссорились.

– Ах, вот оно что, – сказал Дики и сразу стал серьезным. Он всегда был по-братски добр и нежен со мной и Айрис. Помню, каким было для меня ударом, когда два года назад Айрис под большим секретом показала мне записку, которую он ей написал. Она начиналась словами: «Конечно, я не заморский принц, но должен признаться, что ты мне нравишься…» А мне казалось, что он-то по крайней мере равнодушен к ее чарам. И хотя я знала, что это увлечение длилось не более двух недель, меня огорчило, что Дики оказался таким же, как все мужчины.

– Между вами действительно все кончено?

– Не знаю.

– Мне никогда не был симпатичен этот тип, – сказал Дики, сразу перенося все в прошлое. Он снял крохотную гусеницу, запутавшуюся в его жестких белокурых волосах, и, присев на корточки, осторожно посадил ее на травинку. – Может быть, сам по себе он и ничего, но тебе он не подходит. Ты уже знаешь номер своего телефона?

Я сказала, что узнаю его только завтра, и вдруг почувствовала себя ужасно несчастной – у меня будет телефон, но, подняв трубку, я не услышу голос Нэда.

Из пруда с криком выскочил голый мальчуган, за ним вдогонку второй. Гоняясь друг за другом, они закружились вокруг Дики, забрызгав водой и испачкав грязью его новые светло-коричневые брюки. Дики поймал старшего из них и высоко поднял его над головой, грозясь бросить в воду.

– Посмотри, что ты наделал, дьяволенок!

Мальчишка визжал и брыкался от испуга и удовольствия. Дики бросил его в воду и, смеясь, смотрел, как следом за ним нырнул и второй. Мальчишки барахтались, визжали и пытались нас обрызгать.

Дики взял меня за руку.

– Все пройдет и забудется.

– Я не хочу забывать.

– Мы теперь снова сможем собираться, как прежде.

– Мы будем собираться, даже если я выйду замуж за Нэда.

– Я не уверен в этом.

– Мои друзья всегда останутся моими друзьями, – твердо и с достоинством заявила я.

– Непохоже, чтобы Нэд стремился сделать их и своими друзьями тоже.

Я рассердилась и сказала, что он несправедлив к Нэду, что мы уже не дети и не можем резвиться, как прежде.

– Если ты когда-нибудь женишься, я буду только рада за тебя и никогда не скажу тебе, что мне не нравится твоя жена.

– Я не собираюсь жениться.

– Когда-нибудь соберешься.

– Знаешь что? – сказал он задумчиво. – Если к сорока годам ты не выйдешь замуж, а я не женюсь, мы поженимся. В пожилом возрасте мы здорово подойдем друг другу.

– Почему только в пожилом?

– Знаешь, не будет всей этой канители с любовью и прочим. Крис! – Он остановился у края шоссе и, прикрыв глаза ладонью, посмотрел по сторонам.

– Что?

– Если тебе когда-нибудь будет плохо и ты будешь несчастна, ты можешь в любое время рассчитывать на мою помощь. В любое время.

Мы пересекли шоссе и очутились в поросшем травой и клевером поле. Белые головки клевера, пожелтевшие по краям и словно опаленные солнцем, сладко благоухали. Как всегда, мне было хорошо с Дики. Мы шли молча, испытывая нежность друг к другу.

Глава XII

Я написала байроническую поэму об ушедшей любви; поэма очень понравилась мне, но совсем не понравилась издателям. Я решила, что они черствые люди.

Прошла неделя. Я побывала в гостях у Каролины в ее несколько претенциозно обставленной квартирке. Когда ее муж бывал дома, она редко приглашала к себе друзей, объясняя это тем, что он нелюдим – он может, не проронив ни слова, весь вечер просидеть в углу, покачивая ногой и разглядывая носок своего ботинка, пока гостям наконец не надоест и они не разбегутся по домам.

– Когда мы вдвоем, нам бывает совсем неплохо. Правда, все довольно однообразно, – торопливо объясняла она, словно боялась, что я ее пожалею. – Но мне не хочется быть все время только с ним. Что поделаешь, я люблю общество, а он не переносит его.

Неудачный брак, как ни странно, не отразился на внешности Каролины. Ее нельзя было назвать красивой, но грация и непринужденное изящество, которые всегда с успехом заменяли ей красоту, с годами придавали ей все больше обаяния. (Она часто напоминала мне флаг на мачте корабля в ясный погожий день.) К тому же Каролина всегда тратила на наряды гораздо больше, чем я могла бы мечтать, даже выйдя замуж за человека, получающего тысячу фунтов в год.

Мне захотелось посвятить ей одно из своих стихотворений и в нем воспеть ее такой, какой, должно быть, видели ее мужчины. Свои первые любовные стихи я неизменно посвящала женщинам от имени влюбленных мужчин, за исключением лишь моей последней байронической поэмы. Теперь я много писала и много читала. Освобождение от Нэда, убеждала я себя, положительно скажется на моем культурном и творческом росте. Однако меня несколько смущала известная искусственность моего творческого подъема и то, что результаты его оставляли желать лучшего. И все же я не чувствовала себя несчастной. Оцепенение после удара еще не совсем прошло.

– Если ты в данную минуту занята только своими стихами, будь добра, отвлекись и помоги мне накрыть на стол. – Эмили считала, что если я сочиняю стихи или читаю книги, то это именно те занятия, которые следует как можно чаще прерывать.