Текст книги "Сытый мир"

Автор книги: Хельмут Крауссер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

КНИГА ВТОРАЯ

Из длительного упражнения в притворстве в конце концов возникает естество: притворство само по себе отпадает, а органы и инстинкты – вот те почти неожиданные плоды в саду лицемерия.

Ф. Ницше. Утренняя заря

ГЛАВА 7. И КРЫСЫ СТАРЕЮТ

в которой Хаген снова встречает малолетнюю беглянку, осматривает с ней Музей Германии, Олений сад и собор Святого Павла и в конце концов чуть не распускается

Часы, отнятые у сна путём вымогательства, приглушённая палитра пустынных красок, а меня всё ещё щекочет страх что-нибудь пропустить…

В голове неизлечимо разрастается симфония дня – альтовое крещендо, к которому присоединяются оригинальные инструменты. Вялые глаза слезятся, а в лопатках тлеет боль – осложнение от миров, навязавшихся на мою шею. Я хватаюсь за подмышки, раздираю обеими пятернями свалявшиеся волосы.

Идти в такую рань вдоль Леопольд-штрасе – это пародия на триумфальное шествие. Мой кулак хоть и размозжён вчерашней дракой, но я радостно вздымаю эту кашу над головой и размахиваю ею как флагом – но ликующих криков не издаю. Крики – это акустическое пресмыкательство и раболепие. Красивое завели в Древнем Риме обыкновение – чтобы в триумфальном шествии участвовали и побеждённые тоже. Апатичный взор, распухшие ступни.

В одно прекрасное утро всё здесь запылает, очень мило всё здесь будет гореть синим пламенем, прорыв в небе будет источать кровь, а на грешную землю прольётся небывалый свет. Это было бы самое щадящее из заслуженного. Господи, прости мне моё кощунство, нет на меня Аиды, которая пропела бы нам своё троекратное «Расе»! Милая, где же ты? Нет-нет-нет, я воспеваю войну и неистовство, крепко держусь за Вергилия и иду с ним, пошатываясь и горланя: «Агта virumque сало qui TYojae primus ab oris…»– и так далее.

И вот что поразительно: такое количество борцов-одиночек с перекошенными от злобы харями бороздит просторы утренних улиц… Они сосредоточенно совершают обход: глаза их постреливают, еле заметно, то налево, то направо, держа в обозрении поле битвы на сто восемьдесят градусов. Время от времени они бросают быстрый взгляд через плечо, как будто опасаясь погони: руки готовы сжаться в кулаки… Они держатся прямо и с достоинством – без небрежности, но и без отчаянного безрассудства. Осторожность сидит у них в подкорке. Некоторые сжимают губы до судорожного побеления. Хе-хе. Ну, держись. Когда герои вестернов отбрасывают в сторону свою сигарету и начинается музыка…

Обидел меня Ирод. Скотина такая. И как он только меня не обзывал! И даже хотел меня убить, он собирался стать моим убийцей! А ведь я ему ничего не сделал! Я давно уже не грудной ребёнок и ни в чём таком не провинился: вот уже года два, как я без резинки не наведывался ни в одну укромную расщелину, никакого отношения к делу размножения не имею. Не знаю, что и подумать.

Дожидаюсь слова свыше – или сниже – всё равно. Слова из другого мира. Губной помадой на зеркале, пальцем на слое пыли, кровью на стене, ну хоть как-нибудь. Ничего. Нет никакого другого мира. Когда вступаешь в битву в задних рядах, имеешь хорошую возможность для обзора. Эта позиция подобает полководцу.

Опускаюсь на тротуар. Подошвы горят, между пальцами жжение. В горле пересохло. Надо было купить пива на бензоколонке. К векам словно гири привязаны. Всякое засыпание для меня подобно смерти – я никогда до конца не уверен в воскресении.

Какая-то уборочная машина шурует в сточной канаве, а из-за неё появляются три чёрные тощие паучихи, богомолки, ну, что-то в этом роде – сразу три, одна из них сестра-начальница, а с ней две подчинённые сестры. Неожиданно начальница направляет свои стопы в сторону кустов и нагибается там, а товарки фланкируют ее. Я с любопытством подхожу ближе. Три монашки в семь часов утра, и одну из них рвёт – сильная сцена.

– Эй, священницы, скажите, от чего это вашу начальницу тошнит?

– От яиц, – задорно отвечает молодая монахиня.

– Надеюсь, от тех яиц, которые едят за завтраком…

Судя по вони, так оно и есть. Я подхожу вплотную к чёрному воинству, приглядываюсь. Монашки не знают, что и сказать. В конце концов слово берет сама блюющая:

– Есть у вас хоть капля стыда? Отвернитесь!

Затем следует новая порция. Монахиня обблевала свою одежду. Я наставил на происходящее любопытный взгляд, как кровожадный репортёр камеру. Премного благодарны за любое разнообразие. На меня зашипели все три. На стоянке такси два шофёра смеются, опершись на капоты своих машин.

Яйца на завтрак – это неплохая мысль. Давно не ел яиц, да и в утренние забегаловки на рынке Виктуалиен давно не заглядывал. В одном из этих заведений, помнится, было необычное, странное пиво.

Итак, цель определилась сама собой. Хорошо: иди куда хочешь, не уклоняясь ни от какого побуждения. Только ноги не слушаются.

До рынка четыре остановки на метро. Гизела – штрасе. Университет, Одеон-плац, Мариен-плац. Я должен быть предельно осторожен, из-за этих чёрных шерифов. У меня ведь нет медицинской страховки. Сегодня воскресенье, поезда почти пустые, не за кого спрятаться в случае чего. Но всё же я еду. Обошлось. Ни один из мусоров не показался.

В летнее время я люблю эти унылые притоны, которые открываются в шесть часов утра и собирают в своих недрах всех потерпевших крушение. Эти грязные, убогие дыры с сумрачным освещением и с энергичными официантками – громкоголосыми, но проворными.

Яиц не оказалось. Есть пиво, есть чай, колбаски и кофе. Этого должно быть достаточно. Я заказываю всё вплоть до чая. Свет крадется сквозь жалюзи, и мой визави хочет рассказать мне что-то о жизни. Нет, спасибо, этим я уже сыт. Меня уже обслужили. Знаю всё. Я мудрейший человек под солнцем и придурок под луной. Мои мускулы поросли шерстью, мне сто пятьдесят лет, и мне больше нечего сказать. Мне триста лет, и всё уже сказано. Мне три тысячи лет, я весь сгнил и прокис, мне бы только откинуться на спинку стула и поглядывать по сторонам. Я больше не игрок. Ограничусь лишь комментариями. Из стеклянной кабины спортивного репортёра буду придираться к судье на поле.

У моего визави больше нет зубов. Нет у него и волос. Он дитя. Он кричит. Он кричит, взбодрённый жизнью. Бла-а-а-а-бла-бла-бла-а-а и вя-вя – вя-вя-а-а-а.

Уношу ноги. Сегодня будет тёплый день. Пойду – ка я к Изару, лягу там на берегу, а когда придут голые и разложат свои телеса на галечном пляже, я удалюсь прочь, как старый человек, которому стыдно взирать на всё это непотребство.

О возрасте человека красноречивее всего говорит его походка. Трое семнадцатилетних обгоняют меня на Фраунхофер-штрасе. Восемь утра. я пересекаю мост и спускаюсь по ступеням вниз. Трава здесь мягкая и высокая, вся перекакана собачками. Голые будут избегать этого места. А вон там обширная лагуна, отделённая от реки, там полно водорослей и паршивых уток, покрытых струпьями. Вода перетекает через запруду, падает и пенится, как мыльная. В целом Изар относительно чистый, в нём можно даже купаться, не боясь раствориться в кислоте. Только я спрашиваю себя: для чего плыть, если существуют мосты?

Вид у уток всегда чрезвычайно довольный. Настоящие диснейлендовские утки. Когда я впадаю в депрессию, то прихожу сюда и смотрю это утиное кино, слушаю их кряканье и опускаю ноги в воду. Читаю надписи под мостом. Рот мой сам по себе напевает песню, которую я не знаю.

Вдруг трава зашевелилась. С моими глазами, должно быть, не всё в порядке. Я ведь больше не ношу очки – однажды мне их разбили прямо на носу, когда я потерял бдительность. Но сойдёт и без них. Они и вообще-то были мне нужны только для телевизора. И когда я немного прищуриваю глаза, я вижу, что это не трава зашевелилась, а заворочался зелёный спальный мешок. Правда, это кажется малоправдоподобным: никакой бродяга не стал бы ночевать под этим мостом. Слишком уж сыро и сквозняк.

Из спального мешка высовывается девичья голова. Девушка моргает и щурится на свет, замечает меня и испуганно вздрагивает. Я подхожу к ней поближе и заглядываю в лицо.

– Эй, девочка, твой спальный мешок весь в собачьих какашках!

Она не верит, поворачивается набок, выбирается из мешка и потягивается. На ней заношенные – будто смародёренные – джинсы и зелёный шерстяной пуловер, она встряхивает немытыми светлыми волосами. Потом принимается сворачивать свой спальный мешок и тут замечает, что я, как всегда, сказал правду.

– Говно, – говорит она.

– Вот именно.

– У тебя не найдётся сигареты?

– Найдётся.

Она берёт сигарету, закуривает, кашляет.

– Уф-ф, какие крепкие!

– А ведь я тебя уже видел однажды… Мы знакомы!

– Ничего лучшего не мог придумать?

– Мы правда знакомы! Ты же беглянка! Мы встречались на площади Свободы.

– Ив самом деле. Ты тот самый, с чудовищной компанией дружков!

Девушка улыбается, садится на парапет и болтает ногами. Её затылок светится сквозь свалявшиеся прядки волос.

– Ты их подкоротила.

– Что?

– Волосы.

– Точно.

Она неотрывно смотрит в изумрудно-зелёную воду, швыряет туда мелкие камешки, и они делают «плопп».

Я стою просто так, не при деле. Потом сажусь рядом с ней. Веснушки вокруг её курносого носа не вызывают никаких злых мыслей. Разве кому – нибудь придёт в голову снять фильм ужасов про божью коровку, одержимую манией убийства.

Она стягивает кроссовки и носки, орошает ноги водой и вздрагивает, как будто вода очень холодная. На ногтях у неё ещё сохранились следы облупившегося красного лака. Очень хорошие ступни. Маленькие, грациозные, изящной формы.

– Для ночлега есть места и получше.

– Да? Где же? У твоих дружков?

– Мы подыщем что-нибудь.

– Мы?

– Судя по всему, тебе не очень сладко пришлось в последние недели.

Она кивнула.

– У меня здесь нет ни друзей, ни знакомых.

– Это не столь важно. Деньги у тебя есть?

– Уже совсем немного.

– Тебе как можно скорее нужно пробираться домой. Ты не сможешь выжить одна.

– Это ты мне уже говорил. Но мне начхать на это.

– Ты каждую ночь останавливаешься здесь?

– Хм.

– Ты, должно быть, сумасшедшая. Или дура. Ты же могла отморозить себе пальцы. Ведь было холодно.

Она помотала головой и поиграла в воздухе на пианино, демонстрируя мне целость своих пальчиков.

– Всё, как видишь, на месте!

Это я называю упорством. Оно меня впечатляет.

– Откуда ты приехала?

– Из Берлина.

– Надо же, как нарочно.

Это настраивает меня на сентиментальный лад. Ведь я и сам когда-то сбежал из дома. Лет девять тому назад, скоро уже будет десять. Отсюда в Берлин. Противоположное направление.

– Ты не хочешь позавтракать?

– Хочу. Пиццу хочу.

– Пиццу? В такую рань?

– Ах, да! Ч-чёрт! В Берлине есть пиццерии, которые открыты круглые сутки.

– Я знаю. Но здесь ты живёшь считай что в деревне.

Она скатывает свой спальный мешок и водружает рюкзак себе за спину. Из камышей достаёт битком набитый пластиковый пакет.

– Я знаю одно местечко, где это можно надёжно спрятать, тогда тебе не придётся таскать всё это на себе целый день. К тому же спальный мешок теперь воняет.

– Говно, – повторяет она и идёт за мной.

Я показываю ей кусты, которые, по моим сведениям, не использует никто из бездомных. Уже тепло совсем по-летнему. Чего, кстати, мы вправе были ожидать – в конце-то июня. Она стягивает свой пуловер, при этом её белая блузка немного задирается вверх. Моей усталости как не бывало.

– Как тебя зовут? – спрашиваю я.

– Юдит.

– Ужасно! Когда я слышу это имя, то всякий раз вспоминаю картину Климта с этой рыжеволосой Юдифью. Не люблю её. А как ты посмотришь, если я буду звать тебя Июнь? Потому что сейчас как раз июнь.

– Тогда что, в июле ты будешь называть меня Июль? Или как?

– Правильно, так и будет.

– А в августе?

Мы оба смеёмся, и я использую эту возможность, чтобы заглянуть ей прямо в глаза – в её светло-голубые глаза.

– В августе ты уже будешь у мамы с папой.

– Ни за что! Я никогда не вернусь туда!

– Что, так плохи дела?

– Можешь мне поверить.

Прогулочным шагом мы двигаемся вдоль набережной в сторону Музея Германии. Я не был там лет пятнадцать. Показываю ей на это большое, серое здание.

– Пойдём туда? Там есть на что посмотреть. Все достижения человечества. Доисторические, раннеисторические и просто исторические. И там наверняка есть кафетерий.

– О’кей. А тебя как зовут?

– Хаген.

– Серьёзно?

Цены за вход в этот музей за прошедшие пятнадцать лет сильно выросли. Неужто достижения человечества так сильно умножились за это время? В реальности я их что-то особо не заметил.

Моим самым ярким воспоминанием был здесь искусственный рудник, ради него мы спустились в подвальный этаж. Я смотрю на девушку с её робкими грудками и невоинственным личиком. На лбу у неё ещё нет следов никаких погребений. Шея несколько коротковата, на ней три родинки. Руки составлены из десяти тонкостей. Вся она – юная тайна. Слишком юная для меня. Я совсем не хочу раскрывать эту тайну, не хочу оказаться лицом к лицу с неуклюжей разгадкой. Хотя она мне нравится, да. Но в это состояние входит не так чтоб много. Она новая, и она здесь – вот и всё, и больше ничего. Вполне достаточно.

Она еще такая… ни к чему не привыкшая. Походка у неё неуверенная, а там, где её брюки расползлись – на коленках, – вид совсем младенческий. Она некрасивая. Вполне хорошенькая, да. Я не знаю, почему на площади Свободы я тогда сказал ей, что она красивая. Может быть, неделю назад она и была красивая. Однако чем дольше я на неё смотрю, тем красивее она становится. В моём положении это совершенно нормально. Это я понимаю. На эту удочку я не попадусь. Я не хочу по-падатъ-ся. Я спортивный репортёр, я наверху, в кабинке из стекла. Только вот футбольное поле так пустынно! А если я всё-таки упаду? Я не планировал на ближайшие годы ничего серьёзного и безотлагательного.

Внизу, в руднике из пластика, проложены рельсы и стоят вагонетки для руды, на грубых стенах тлеют красноватые отсветы, а штольня в некоторых местах вынуждает пригибаться.

Жалкое нагромождение пластика. У Юдит маленькая, круглая попка. Очень притягательная. Прямо-таки жалко использовать её для стула. Какой-нибудь эстет присобачил бы ей искусственный выход для каловых масс. Вишенка, а не попка.

– А здесь холодно!

– Нарочно так задумано, – говорю я. – Чтобы там, наверху, жизнь показалась раем.

– А теперь я хочу есть!

– Кафетерий тоже наверху.

– Тогда идём.

Я сыто поглядываю по сторонам. Она ест пирог. Мы пьём кофе.

На нас обращают внимание. За соседним столиком канючат дети, требуют добавки. Каждому есть чем заняться.

– Сколько тебе лет? – спрашивает она.

– Сто пятьдесят.

– Боже мой, а я бы дала тебе от силы сорок!

– Это оттого, что я стал меньше курить. Пирог вкусный?

– Суховатый.

Я пошёл разузнать, когда состоится лекция в планетарии, – помню, как она меня впечатлила в детстве, в ту пору, когда я был одержим звёздами.

Время ещё есть, мы успеваем.

– Сегодня ночью мне приснился страшный сон, – говорит она, прожевав очередной кусочек. – Хочешь, расскажу?

– Пока не знаю. Начни – посмотрим!

Она вытирает со рта крошки.

– Мне снилось, что у меня на руках была такая милая зелёная зверушка, а за нами обоими охотилось злобное чёрное Нечто. Зелёная зверушка защищала меня, а я защищала зелёную зверушку. Мы убегали и всё-таки попали в окружение – и тут я проснулась. С одной стороны, я была рада, что мне удалось ускользнуть из лап злобного чёрного Нечта, а с другой стороны, мне хотелось снова заснуть и участвовать в происходящем дальше, потому что не могла же я бросить в беде мою милую зелёную зверушку! Но заснуть мне больше так и не удалось, потому что ты околачивался рядом…

У меня на глаза навернулись слёзы. Честное слово.

– Зверушке наверняка удалось прорваться, – говорю я, чтобы утешить её. – Зелёные зверушки – они живучие.

– Надеюсь. Она была такая забавная. А чёрное Нечто – такое отвратительное и ужасное…

Фу-у… Тяжко в столь раннее утро сталкиваться с такими битвами – начинаешь переживать.

Я предлагаю отправиться в отдел старинных фильмов. Она соглашается и даже не делает попытки слинять после оплаченного завтрака.

И правильно: было бы подло со стороны судьбы подложить мне с раннего утра такую свинью.

Мы смотрим в самый первый, ещё деревянный праксиноскоп. Эльф-балерина в белом платьице скачет на лошади через барьеры. Хоп! И хоп! Бесконечный художественный фильм. Движущиеся картинки, приводимые в действие моторчиком. Вот так, значит, начинался закат словесности. Тс-с…

Неподалёку от деревянного смотрового ящика лежит воскресная газета. Самая плебейская из всех грязных листков. Но я хватаю её, удаляюсь в сторонку и читаю. Ирод. Шестая жертва.

На сей раз он не стал дожидаться родов. Распорол живот беременной. Женщина погибла, плод её любви тоже.

Заголовки мировой прессы пестрят упоминанием Мюнхена. Вознаграждение за поимку повышено до полумиллиона. А я отпустил его, дал ему ускользнуть в ночь.

Клубы энергии, вздымающиеся при чтении, – и здание, полное тишины. Пандемонизм волнения. Полное собрание адского профсоюза. А я был с ним на «ты»! С этим псом, проклятым Богом. Теперь, после того как он собрался стать моим убийцей, я хотел бы как можно скорее увидеть его в тюрьме, эту скотину! Это произошло в пятницу вечером между двадцатью тремя часами и полночью. Женщина истекла кровью. Восьмимесячный плод был вырван из её чрева и выброшен на дорогу. Как всегда, вселенские поиски не дали никаких результатов. Это произошло в Хайдхаузене. Никаких свидетелей. В пятницу вечером я сам был там.

Уж не меня ли он там искал? Нет, это я себе навоображал. Чепуха! Но почему он не выпустил из меня воздух прямо у источника «Нептун»? Возможно, ему доставляет извращённое удовольствие охотиться за мной. Психопаты очень обидчивы. Возможно, я сказал нечто такое, что обгадило всё его лабильное мировоззрение. Наверное, причина в этом. Никакой другой я не могу себе представить.

Юдит заглядывает мне через плечо. Я вздрагиваю.

– Эй, где ты пропал, я тебя уже ищу! Что?! Неужели ты читаешь эту газету!

– Только раздел спорта. Отслеживаю результаты игр.

– О-е! Ты всерьёз интересуешься футболом?

– Ну, немножко.

– И что? Твоя команда выиграла?

– Э-э… да-да, шесть-ноль, идём, нам пора наверх!

– А что там?

– Сейчас увидишь.

Мы поднимаемся на лифте. Две трети сидячих мест в планетарии уже заняты. Свет медленно гаснет.

Планетарий – круглое помещение со сводчатым потолком, который целиком затянут полотном-экраном. По кругу-горизонту возникают силуэты Мюнхена. Сперва перед нами разыгрывается картина захода солнца. Вот появляются звёзды. Голос из громкоговорителя ведёт поучительный рассказ о космосе. Юдит заворожённо смотрит вверх. И настолько отвлекает меня от познавательной лекции, что я придвигаюсь к ней и едва не касаюсь губами её затылка. Но я не осмеливаюсь сделать это. Сколько лет уже я не был так близок к нежности, как сейчас. Надо соблюдать осторожность. Подождать. Быть сдержанным.

Юдит раскрывает рот, чтобы туда поместилось побольше удивления. Я тоже открываю рот. Половина космоса силится доказать нам нашу мизерность. Руки у меня дрожат. Мне плевать на космос. Сколько ватт в одной звёздочке? Неужто всё это правда? Надо быть осторожным и строго различать онанизм и действительность. Не путать одно с другим. В любом случае это справедливо. Если пророк не идёт к оргазму, то оргазм идёт к пророку. Я рад. Над нами проплывает серп искусственного месяца, на повышенной скорости преодолевая расстояние от од ного конца помещения до другого. Нам показывают созвездия, проводят линии, объясняют, что такое зенит и надир. Я мало чего улавливаю. Когда наконец-то восходит солнце, зрители аплодируют, пребывая под сильным впечатлением от космоса.

Я в это время думаю совсем о другом. Нет, ни о чём таком свинском, боже упаси. Я думаю о том, что Ирод ведёт на меня охоту. Поэтому мне не следует держать Юдит около себя. Это было бы слишком опасно. Или не так? С другой стороны, может, он уже наблюдает за нами. Ведь я понятия не имею, как он выглядит. Если он уже знает про неё, тогда, наоборот, было бы необдуманно оставлять её одну. При мне она в большей безопасности. Ирод. От этого чмо можно ожидать чего угодно. Мне надо бы обзавестись оружием.

Юдит спрашивает:

– Здорово, правда?

– Да, конечно, – говорю я.

– Тогда почему у тебя такое угрюмое лицо?

– Не обращай внимания.

Мы останавливаемся у доски с планом музея. Сколько этажей! Сколько отделений! Оптика, самолёты, химия, физика, механика, судостроение, туалеты. Много натворило человечество. Всё не объять. Это потребовало бы не одного дня.

– С меня на сегодня хватит, – говорит Юдит.

– Хорошо. Что касается меня, то я вообще не люблю музеи.

– Знаешь, куда мы сейчас отправимся?

– Куда?

– В какой-нибудь пивной парк! Такая дивная погода. Ты знаешь какой-нибудь хороший?

Итак, я авансирован в качестве гида.

– Да здесь на каждом шагу пивные парки. Чем же ты занималась последние недели, если даже не заметила этого?

– Я подолгу просиживала в кино. Показывают только дурацкие фильмы.

Хм. Надо подумать. Тут мне в голову приходит кое-что.

– Но придётся ехать.

– Нет проблем.

– А для меня есть проблемы. Я однажды затеял ссору с охранником в метро. С тех пор эти ребятки меня разыскивают.

– Ты что, побил этого беднягу?

– Ну что ты, если бы я его побил, давно бы не гулял живой!

– Классно! Просто классно!

Мы ещё ненадолго останавливаемся на музейном мосту и смотрим на медленную воду, в которую прибрежные ивы свесили свои ветви. Пивной парк. Хорошая идея. Давно хочется залить в себя какой-нибудь жидкости. В самый раз сейчас, когда в моей жизни такая неразбериха. Всё смешалось и перепуталось.

Юдит дружелюбно улыбается мне.

Вот уже лет пятнадцать, как я поэт. На мои чувства насажены фильтры и шаблоны, касающиеся формы. Всё чувствование и восприятие давно превратилось в рядовую рутинную работу. Я ещё только смотрю на явление – и уже перевожу его на язык поэзии, выбираю возможности для обработки. Юдит. Из какого фильма она ведёт своё происхождение? И чем этот фильм кончается? Меня пронизывает похотливое желание. Разве это хорошо? Разве не надо его придушить? Или, может, следует распуститься? Попасться на удочку? Или ретироваться? И какого типа Юдит – типа А, Б или В? Или Д? Слишком много мыслей. Надо уже напиться, чтобы дать мыслям отдых. Пиво значит для меня сейчас то же, что мягкая кровать для утомлённого путника. Но в пиве нет женщины, разве что залетит в кружку муха женского рода. Я больше не хочу влюбляться. Никогда. Это ад. Самое лучшее – попробовать её соблазнить, сорвать её как можно скорее, как цветочек, пусть бы это произошло, но без больших усилий…

Мы спускаемся на эскалаторе вниз, в метро, и едем. Остановка «Ворота Изара». Мариен-плац. Главный вокзал. Потом поезд снова едет под землёй, по туннелю.

– У тебя есть подруга? – спрашивает она.

– Нет.

– Как же ты живёшь?

– Дрочу уже два года.

– Тебе ещё не надоело?

– Девочка, ты хочешь свести меня с ума? Ведь не собираешься же ты подставить мне свой лоток через четыре часа после знакомства? Нет. Ты только говоришь об этом с такой дерзостью, а потом будешь удивляться, если…

Она быстро поцеловала меня в щёку.

Ну, подождём. Конкретное абстрактнее, чем абстрактное конкретно, и крысы тоже стареют, а крокодилы никогда не кончают с собой и так далее…

У Лайма мы выходим, прокашливаемся через туннель, полный выхлопных газов, и двигаемся в сторону Оленьего сада. Это некая смесь из пивного парка и зверинца, в детстве я тут часто бывал.

Мы идём через автомобильную стоянку, через кусты, и перед нами открываются ухоженные лужайки, на которых люди группами играют в мяч – кто в волейбол, кто в футбол, кто просто так. Рядом на бетонных площадках установлены теннисные столы. С холма скатываются дети. Радостные возгласы. Киоск с мороженым и игровая площадка. Дальше – ограда из широких штакетин, выкрашенных в зелёный цвет. За оградой – олени, оленихи и оленята. А ещё дальше – собственно пивной парк, битком набитый посетителями. Коричневые павильоны для продавцов и длинные столы, выкрашенные охрой. Юдит того и гляди лопнет от радостного возбуждения.

А вон там крутится старомод ная детская карусель, на которой я дважды катался, правда очень давно. Здесь своеобразное освещение. К свету дня примешиваются дубы и каштаны и застрявшие в их ветвях воздушные шары.

Я иду взять две кружки пива. Говорят, пивные парки делают Мюнхен. Это не так. Места красивые, ничего не скажешь. Но как часто они – загоны для глупой толпы, которая изображает из себя детей природ ы. Они громко горланят, отовсюду доносится боевое баварское ржание. Не священное место, о нет. Ветер доносит до меня их свинство. Они перешучиваются, якобы шёпотом. Пятеро грубых весельчаков пялятся на Юдит. «Здравствуйте, я из мандолизного сервиса, вы заказывали язык?» Юдит пропускает это мимо ушей. Или просто не слышит. Я приношу от стойки две кружки пива и тащу Юдит подальше от скамеек, на лужайку, потому что помимо этих болтунов много лишнего шума производит странная траурная компания – вроде бы собравшаяся на поминки, она предаётся утешению так окрылённо, как будто они только что закопали своего злейшего врага. Даже женщина с вдовьей вуалью хихикает.

Древний старик в белом рабочем халате тащится по гальке и собирает пустые пивные кружки. Пахнет рыбой, жаренной на шампурах. Я хочу есть, но цены здесь начинаются от шести марок за паштет, а я уже почти на бобах.

Итальянец с корзиной лавирует между рядами, кричит:

– Макароны, престо-престо, кто желает макароны?

Нет больше никакой надежды.

Я извратил завет мира и объявил себя извлекающим из этого выгоду.

Юдит лежит на траве, согнув колени. Какой-то жучок прыгает ей на голову. Пивные кружки с их золотыми глазами и пеной у рта, в них есть что – то примирительное. Пена так же благословенна, как шум океана или Божьи облака на небе. На детской площадке стоит большой деревянный слон, по его хоботу дети скатываются, как с горки. Получая от этого удовольствие. Слон молча терпит. Нет больше никакой надежды.

– Если быть честной, я рада, что встретила тебя…

Я отвечаю, что меня это тоже радует.

– Да, – продолжает она. – Отвратительное чувство, когда ты одна в чужом городе. А тебе я всё-таки доверяю, сама не знаю почему.

Ах, это звучит мило. Какая прелесть.

– Девочка, не задуривай себе голову, не обольщайся. Я только и мечтаю о том, как бы тебя опылить.

– Я знаю, знаю, не такая уж я дура!

– То есть это знак согласия?

– Нет.

Мы наполняем себя золотой жидкостью и, потея, смотрим на облака. Я провожу сеанс моего ежедневного поклонения земле. После чего я представляю себе фруктовую мякоть Юдит. Она расспрашивает меня. Вслушивается в меня. Ей так многое интересно! Это свидетельствует о её низкой готовности к риску. Начинаются переговоры. Я притворяюсь слабо заинтересованным, уклоняюсь, делаю усталый вид, пью, мечтаю. Здесь у теней особенный запах. Пыль дорог оседает, как нежное платьице. Духи нимф – они умерли, когда строился этот город. Я снова ступаю на игровое поле. Сидеть в стеклянной кабинке слишком скучно. Рвать клочья из шкуры Вселенной и заглатывать их непрожёванными. Взгляни на оленей и на людей, а среди людей – на смеющихся, на угрюмых нелюдимов и на мелких рыночных торговцев. Поди разберись, кто тут рогат, а кто осенён царственными рогами? Разве это одно и то же?

Блуждание языка и заблуждение мысли увлекательно и захватывает меня. Есть лабиринты блужданий, и есть дебри непроходимые, в которых заблудишься – не выйдешь. Дающие имена знали, что делали.

Так проходит вторая половина дня. Юдит даёт денег на новую порцию пива. А я щедро угощаю её правдивыми и придуманными историями. Про некоторые я уже и сам не знаю, к какой рубрике их отнести.

Мы идём в сторону Доннерсбергского моста, покупаем ясареные колбаски с картошкой-фри и приходим на Терезиен-визе, – я пред почитаю видеть этот луг, когда он свободен от палаток и киосков. В Доме искусства висит одна картина, на которой Терезиен-визе изображён действительно как луг, с чистым горизонтом, видно лишь несколько крестьянских хижин. Картина была написана в 1840 году. Это великолепно. Сегодня Терезиен – визе относится к ядру города, и я бы с наслаждением расщелкнул это ядро со страшным треском. Война и дворцам, и хижинам.

Короткая передышка в прохладной церкви Святого Павла. Органист играет Хиндемита. На эту музыку определённо не наловишь много душ. Ведь это орган главным образом производит и умножает верующих. Но я против этого привит, у меня иммунитет. Обнимаю свою девушку и срываю с её губ поцелуй. Она слегка навеселе.

Тут органист впадает в раж. Трубящие дудочки и поющие свирели, увесистые басы. Шел бы он ко всем чертям! Раскосы фахверка вибрируют. Корабль церкви раскачивается. Звон пинг-понгает. Юдит оробела. Я опробываю более крепкое объятие. Она уворачивается, выскальзывает змейкой. Хорошо, хорошо. Я ведь так и знал. Терпение. Выжидание. Выдудание. Гром победы, раздавайся, посильнее, клещ, впивайся!

Если так голоден, как я, то лучше есть медленно, терпеливо и умело пробираясь к десерту. Один чёрт шепчет: не зажимай свободу выражения члена. Другой советует: маскируйся и обманывай, бэби. Третий: лучше болт в руке, чем гайка в небе! И множество чертей советуют мне немедленно приступить к онанированию. Юдит напряжённо глядит на меня. Я оставляю эту затею. Всё-таки это было бы чересчур откровенно. Надо блюсти осторожность.

Её порхающие губы расслабляются, на них появляется улыбка. А потом она просовывает свой язык мне в рот. Совсем ненадолго. Вкус у него как в пятнадцать лет. Он чуть не убивает меня. У меня выпадают все седые волосы. Внезапные шаги, оттуда, со стороны придела. Кто это? Это кто. Вполне возможно, что Ирод. Нет, это всего лишь толстый пастор с геморроидальной походкой. Ирод определённо не может так выглядеть. Я мог бы пойти к булям в участок и описать им голос Ирода. Густой и низкий, похожий на мой собственный, только немного старше. Может быть, они мне за это выплатят десять марок из той суммы, которая причитается за его голову.

Пойдём отсюда, Юдит, рука об руку, в свободном союзе, в предварительном соглашении. Я мну её вишнёвые ягодички. Она смеётся и тычет меня кулаком в бок.

Мимо Зендлингских ворот, купив у греков их греческой шаурмы – гирос – и два литра рецины на ночь, – четырнадцать марок, платит Юдит, у неё ещё две сотни, мы можем гульнуть.

Двести марок, а что потом?

Чёрное будущее зарывается в её щеки, её подбородок задумчиво жуёт, и она знает, что не знает, как всё сложится, а я знаю, по крайней мере, что Сократ ничего не знал, а также то, что крысы тоже стареют, и всё это ещё раз со всей отчётливостью и в над вигающихся сумерках, которые уничтожат лишь очень немногих богов; я дрожу перед этими шестнадцатью годами, в которых разве можно хоть что-то понять, я лижу это чудо по-собачьи, в умеренном благоговении. Фонари распахнули глаза. Мы устали. Улицы прокрались в наши тела, и мы должны переспать с землёй, что было жребием павших титанов. Она достаёт из кустов свой спальный мешок.