Текст книги "Сытый мир"

Автор книги: Хельмут Крауссер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Хельмут Крауссер
Сытый мир

Посвящается Б.

КНИГА ПЕРВАЯ

Что пользы будет, с чисто практической точки зрения если мы изведём из жизни поэзию, мечту, прекрасную мистику и всяческий обман? Что есть истина, неужто это вам известно? Ведь мы продвигаемся вперёд только через символы..

К. Гамсун. Мистерии

ГЛАВА 1. ПАСКУДА

в которой Хаген теряет свою последнюю связь с буржуазным миром, громит квартиру друга и размышляет об эстетике отбросов

В руке пакет из дешёвого супермаркета «Тенгельман», я стучусь.

Есть и звонок, но он издаёт такой бинг-банг – бинг-бонг!

Хорошо было бы высадить эту дверь. Проломить надвое, чтобы половинки косо повисли на петлях, чтобы – зияющий провал и краска лоскутами. Ей было бы к лицу.

Хоть бы её не оказалось дома! Пусть бы она умерла! Молю судьбу! Да минует меня чаша сия!

Злость от безвыходности!

Открывает Ангела.

Как я ни молил – всё напрасно. Никакого телекинеза не существует. Иначе бы у неё – при моём-то страстном желании – по меньшей мере рука отвалилась.

Сейчас полдень. Я ещё не накопил сил, чтобы хоть что-нибудь противопоставить этой зверюге.

Уй – и как такое фырканье может исторгать столь чувственная пасть!

– Опять ты?

– Д-да, – заикаюсь я. – Пожалуйста, пусти меня повидаться с Вольфгангом, моим старым добрым другом.

Её глаза гневно сужаются, рот сжимается в белую щель. Как она меня презирает! Даже на шаг не отступила от двери, избороздила всего острым взглядом – сверху вниз и обратно. Стою, как животное в зоопарке, с головы до ног обсмотренный.

Это подточило мои силы, и без того изнурённые.

– Вольфганг! – громко возопил я через её плечо. – Вольфганг!

Мой вопль эхом разнёсся по всей их съёмной квартире. Ангела ответила издевательской усмешкой.

Я раздавлен, просто по полу размазан изобилием её плотских прелестей. Пыль жрать проклят и приговорён. О, Ангела у нас красавица, ясное дело! Картинки на обложках глянцевых журналов учат нас, что именно это и есть красота. Стройная, блондинистая – обстругана гладко, без заусениц. Длинношеяя тварь благородная. Все подонки ликуют. Она и туготитяя, она и узкощелая! Ух ты! Ах ты!

Но до чего же ледяная. Вблизи такой женщины у меня если что и затвердеет, так лишь от холода.

Издаёт шипение:

– А тебе не кажется, что ты появляешься здесь чаще, чем хотелось бы тебя видеть?

Ах – что ни слово, то наговор! Я давно перестал бывать здесь часто, последний раз заглядывал недели две назад – и так же ненадолго, как и без всякой охоты.

Но я не отваживаюсь на ответ и опускаю голову – просто выражений подходящих не нахожу, чтобы достойно с ней контактировать.

Кто-то в глубине квартиры выключает проигрыватель. По тёмному коридору медленно плетётся Вольфганг. Так, значит, он дома! И кажется, он рад меня видеть. Это утешает.

– Хаген! Это ты! Входи же, что ты стоишь!

Ангела, его жена, вскинула голову, метнула в него через плечо испепеляющий взгляд. Вольфи вздрогнул. Должно быть, увидел в её лице что – то ужасное.

Я собираю всё наличное мужество и прокладываю себе путь, мягко отодвигая бабу в сторонку. Она гневно пыхтит и с шумом удаляется в спальню. Хлопает дверью, обиженная. Но не стсит обольщаться, это, как всегда, не более чем притворный жест любезности… Я-то знаю, сейчас же вернётся и продолжит свою войну на уничтожение. Я должен быть истреблён – стёрт с лица земли. Выдавлен, как прыщ. Только брызги полетят! Мне, «нежизнеспособной сволочи», как она меня называет, нет здесь места, ни полсантиметрика квадратного.

Стремиться уничтожить нечто и без того нежизнеспособное – в этом мне видится немалый парадокс. Ну да.

Вольфганг подаёт мне руку.

– Как дела?

– Терпимо.

До чего же бесцветная у них квартира! Чёрный ковёр на полу, чёрная мебель. Белые стены без картин. Много всякого звукотехнического оборудования разбросано там и сям. Это Вольфганг записывает свои амбициозные четырёхдорожечные композиции. Ангела пометила свои территориальные притязания жуткими цветочными вазами; они торчат в каждом углу, свешивая наружу своё мёртвое содержимое.

– Не было ли для меня почты?

Он говорит, что нет, и с сарказмом добавляет, что больше ничего и не будет, если не считать рекламных проспектов.

Он хотя бы знает, какую боль мне причиняет эта правда?

Четыре месяца, как ничего не приходит. Какая жалость.

А почту я любил. Утро, когда в ящике лежало два письма, автоматически становилось добрым.

Все связи оборваны. К этому я уже привык. То было в другой стране, в другие, далёкие времена, на другом языке. Всё прошло.

Я кивнул на свой пакет:

– Опять пришла пора попировать!

– Да уж попируем.

С некоторого времени, вот уже несколько недель, я приношу еду с собой, чтобы Ангела заткнулась. Но это не помогает. Она ругается ещё сильнее.

Мы идём на кухню, она очень тесная, а из-за большого окна, белых полок и пузатого морозильника кажется ослепительно светлой.

Я ставлю воду для лапши и открываю баночку с гуляшом. Вольфи ухмыляется, выковыривает из упаковки пиво и протягивает мне. Но себе не берёт. Тким я его не узнаю.

Он, почти извиняясь, отмахивается и лепечет что-то насчёт того, что он и так жирный и что ещё слишком рано для пива…

Это вселяет тревогу.

На сцене появляется Ангела. Выглядывает из – за плеча Вольфганга. Смотрит, как я готовлю. Вольфганг прислонился к дверному косяку, он кажется меньше ростом – будто сжался в ожидании удара. Нет, я не могу во всё это поверить, это не может быть правдой…

Ангела выражает своё отвращение громким «бэ-э». Она не понимает, как можно радоваться такой еде. Да – это самый дешёвый гуляш, да – всего одна марка за баночку – в супермаркете они навалены рядом с собачьим кормом, – но если как следует сдобрить его пряностями, из него можно кое-что изладить. Поваренная книга исследователя мусорных баков, страница 13.

Я сосредоточенно уставился в кастрюлю, молчу, подсыпаю очередные пряности, помешиваю, а когда снова поднимаю голову. Ангелы уже нет. Уф-ф!..

Вольфи хороший человек. Добрый. В этом ему не откажешь. И похож на плюшевого мишку. Типичные такие щёки и мягкое, круглое лицо. Он смазывает свои чёрные волосы чем-то жирным, и это придаёт ему заурядный и скучный вид. Он и на самом деле тихий и совсем ничего о себе не воображает.

Дела его, кажется, идут неплохо.

Причиняет ли ему хоть какое-нибудь неудобство тот факт, что его худшая половина так со мной обращается – со мной, его старым другом? Думаю, куда больше его тяготит то, что он выглядит при этом тряпкой. Подкаблучником. Но по – настоящему он, похоже, ничего не стыдится, кроме своего небольшого пивного животика, который он старается скрыть под просторной чёрной майкой. Но животик даже и названия такого не заслуживает. И этот стыд – скорее так, для времяпрепровождения. Пустая трата чувств. Развлечение в свободное время.

Он улыбчив. Сейчас это больше похоже на смущение.

Нет, мне и на самом деле здесь не так уж приятно.

Норны [1]1
  В германской мифологии богини судьбы.


[Закрыть]очертили вокруг меня круг из улиц. То ли это магический круг, то ли путы – вопрос остаётся открытым. Во всяком случае, стоит мне сделать шаг с улицы и переступить порог дома, как начинается столпотворение.

А было время, я поварил в этой кухне дважды в день. И готовил совсем другие блюда, не то что сейчас. Пальчики оближешь. Настоящий блуд желудка. Это длилось целых четыре месяца. Были времена! Тогда я не умел ценить их по достоинству.

Я был тогда на краю, на южной оконечности жизни, где океан говна – если говорить языком кошмарного сновидения средневекового корабела – переходит в гигантский водопад, обрушивающийся в пустоту хаоса.

Много всяких событий напроисходило, видит Бог. Слишком много потребовалось бы вложений и боли, чтобы всё это вспоминать и заново пережёвывать. История, завязанная узлом. Как это часто бывает, причины таятся в эмбриональной слизи. Известное дело. В конце концов я стал игроком. Игра же выродилась в вонючую работу. И я тянул эту лямку. Пока вдруг не кончились деньги. Удивительным образом ниоткуда не было прихода. Этакое безобразие!

Признаться, я восемь недель подряд просто сидел на кровати и смотрел на синих тряпичных слонов, устроившихся в обнимку на батарее отопления, – подарок минувшей любви. Но чтобы из – за этого лишиться квартиры – просто смешно. Уж на квартиру-то денег можно наскрести! В таких случаях я закладывал или продавал телевизор или ещё какую-нибудь технику, а то перехватывал денег у друзей.

Годами так и было. И хоть бы что. Но чтобы схема работала, надо было хоть иногда долги-то возвращать, так? Неожиданно все ниточки оборвались, всё прекратилось. В доме больше не осталось ничего ценного – за исключением нескольких старых книг. С которыми я не хотел расставаться. Освобождая квартиру, я забрал их с собой, а остальное было мне безразлично.

Приток средств прекратился, но я только посмеивался. И поселился у Вольфганга. Друг не дал мне пропасть и привёл в свою двухкомнатную квартиру; я водрузил своих синих тряпичных слонов на батарею, а сам уселся на кровать и стал на них смотреть, то и дело прикладываясь к пиву.

Я чувствовал себя по-настоящему беззаботно. Всё было в порядке. Два метра, отделявшие меня от слонов, создавали пространство, достаточное для жизни. Вскоре я решил готовить для моего хозяина. Это было честно. Ему нравилась моя стряпня. Места нам хватало, и мы не ссорились.

Тогда у Вольфи не было женщины, и это его невыразимо печалило. Ему нужна была женщина. Казалось бы, чего: панель вот она, за углом. Но Вольфи непременно надо было влюбиться до потери памяти. И он своего добился. Да. Ангела…

Она захватила квартиру с жадностью термитной орды. Не надо было обладать пророческим даром, чтобы предсказать беду.

Золотой крестик у неё на шее указывал уровень, который для меня был гораздо ниже порога приемлемого.

Вначале я разговаривал с ней по-хорошему, даже пробовал её соблазнить – в соответствии с денизом «Жёны наших друзей – наши жёны». Она неё недовольнее высказывалась по поводу моей социальной апатии. Тогда я начал прикидываться, что ищу работу и вот-вот начну новую жизнь. Врать я умел.

Но это не помогло.

Она вышвырнула меня. С пинками и руганью. Разъяренная, словно злая шлюха, изгоняющая со своей территории конкурентку.

Сколько дней перед этим она давила на Вольфганга! А когда я напился – спустила меня с лестницы. Я не узнавал моего старого друга, который стоял рядом с ней и только беспомощно пожимал плечами.

Ничего не поделаешь. Он был тогда не в себе – на седьмом небе, влюблённый и потерянный.

Пришлось мне подружиться с улицей – как нарочно в октябре, с наступлением холодов. Всё покатилось под откос. Моих слонов Ангела погубила. Она растерзала их кухонным ножом. Я поклялся убить её за это тем же способом.

С тех пор я знаю: давая обет, надо ставить себе жёсткие сроки, чтобы не замотать обещанное. Впрочем, всё это лишь фантасмагории мести, я никого не смог бы убить, тем более с наслаждением. Между тем я на стороне людей, которые расценивают это скорее как слабохарактерность.

Ох уж эти слезоточивые истории в прошедшем времени! Надо с этим кончать!

Вот я сижу здесь. Идиллический свет пронизывает мой пивной стакан, и Вольфи улыбается. В его лице с тех пор завёлся маленький комплекс вины. Так и прыгает, как чёртик. Страшно взглянуть.

Еда готова.

Она хороша, на вкус неопасна. Я предпочитаю заправляться на кухне, поставив тарелку на плиту. В гостиную сунуться боюсь – а ну как баба там поджидает.

Она уверяет, что заболевает от одного моего вида.

Невозможно отнестись к этому с пониманием. То есть понять это можно, но лишь поневоле.

Она называет меня паразитом. Ну, хорошо – а кто не паразит? В наши дни люди работают только из-за несостоятельности или из-за угрызений совести либо из желания иметь обманчивую уверенность в завтрашнем дне.

Каждый может назвать меня попрошайкой. На здоровье. Одно из ругательств, лишённых всякого значения.

Ангела ведь тоже не работает.

Как только я заговариваю о ней, глаза Вольфи загораются счастьем.

Конечно же, я пытался плести интриги. Тщетно.

У Ангелы есть эта пресловутая щель, и она её использует. Немилосердно. По два раза, когда припрёт. Вольфи так сильно любит её. Ангела любит его не так сильно.

Вольфи сейчас очень хорошо зарабатывает. Они собираются вскоре переехать отсюда – в более приличный район.

Я выглядываю на улицу.

Это совсем другое дело – когда видишь улицу из окна. Окно – это невидимо затемнённые очки, оно скрывает от взгляда самое существенное.

Казалось бы, окно – всего лишь кусок стекла, которого – если его хорошо вымыть – почти что и нет. Ха! Как бы не так. Окно – это фасад. Дай кому-нибудь в руки кирпич – и у него в руках будет кирпич. А дай ему квадратный кусок стекла в раме – и у него в руках почти что дом. Окна – это фильтры для зрелища.

Вольфи живёт не в «хорошем» районе. Это дешёвый север, хотя и он довольно дорогой.

Мюнхен по большей части считается чистым и мёртвым городом, но отсюда, по крайней мере, можно увидеть немного дерьма. Оно дожидается меня там, снаружи. Сюда ему нельзя!

Ангела – чистюля. Образцовая домохозяйка. Квартира просто вылизана, так и сияет чистотой. Одно время я пользовался здесь ванной. Но она запретила мне это, потому что ванна – её святыня.

Ангела будет излучать здоровье, даже если травить эту землю восемьдесят лет подряд. А то и больше. Любой водитель скорее врежется в дерево, чем раздавит это тело.

Она ненавидит меня, потому что я дерьмо.

В дерьме я кое-что смыслю, да. Об этом мне есть что сказать. Уплетая за обе щёки, я смотрю на дерьмо. Это одинарное стекло пролегает между нами крепостным рвом. Мусор. Отбросы. Грязь. Эти слова больше не наделены для меня зловещим смыслом. Я люблю его. Дерьмо.

Оно – моё царство, там я правитель, там меня терпят, там я подолгу роюсь во флоре отбросов. Моё комическое, моё устрашающее царство.

Я не хочу жаловаться. Упаси Господь!

Если бы я хотел пожаловаться, я бы рассказал о зиме. Зимой мой характер меняется, а моя философия приобретает более жёсткие черты. Каждая жалоба имеет свойство сбываться.

Сейчас всё так и пышет июнем. Такие подробности имеют чрезвычайно важное значение. А январь наступит только в январе, тогда и будем говорить о нём.

Дерьмо – это моя сага. Дерьмо повсеместно объявлено смертельным врагом. Его пытаются смести с лица земли. Буржуазия перепугана. И то правда, дерьмо алчно. Но я его сторонник. Защитник отбросов. Адвокат всего гниющего.

Возьмём хоть этот небольшой участок, видимый из окна. Улица, ведущая в недавно застроенный квартал. На асфальте поблёскивают осколки, словно вкрапления кварца в пляжном песке. На газонах окурки – как грибы среди травы. Ветер гонит красные клочки листовок. С афишной тумбы свисает полуоборванная реклама. В лужицах под ней радужные химические разводы. Рядом дети роются в контейнере со строительным мусором. Во всём этом нет ничего безобразного.

Если представить здешний ландшафт году этак в 1400: деревья, деревья, деревья, река, пригорок с виселицей, бедное подворье, тропа, полузаросшая травой, опять деревья, деревья, деревья, попадаются и люди – на десять тысяч тупых один умный – и снова десять тысяч до следующей светлой головы, город с высокой крепостной стеной и белым собором, опять деревья, деревья, а в промежутках поля и лес, звериный рык и птичий посвист, прозрачное озеро и деревья, деревья, деревья …

Нравилось ли всё это людям в те времена? Вряд ли – иначе они оставили бы всё как есть.

Большинство моих современников тоже вечно всем недовольны, они стенают, жалуются и хнычут. Дремучие люди, беспомощные недобитки, отставшие и отпавшие отовсюду, они живут где-то во временах, обозначенных ещё трёхзначными числами.

Мне только двадцать семь, я поэт и с удовольствием смотрю на вещи снизу. Может быть, это нечто вроде смирения. Но оно даёт мне возможность видеть вещи масштабно. Галлюцинации. Я знаю в этом толк. Красота – это галлюцинация. От неё становится хорошо.

Я стараюсь не жалеть ни о чём, что уже произошло. Я не хочу обратного хода событий. Когда небо затянуто пыльным смерчем, когда солнце глохнет, а луна зеленеет, дети с восторгом приникают к своим свинцовым подзорным трубам и восхищённо наблюдают за светопреставлением.

Разложение и его грация. Пафос разрушения, меланхолия распада. Просто опера.

Да уже и правила установлены, как должны выглядеть забитый и залитый клозет, опустевший рыбный базар, заплесневелое яблоко, чтобы не казаться старомодными. Действительно – разве китч не являет собой противоположность дерьма?

Я принял дерьмо, как принял деревья и камни, крыс и китов, человекоподобных обезьян и обезьяноподобных людей.

Эстетика дерьма – единственное, что меня ещё интересует. Оно непритворно, не симулировано, свободно от приукрашивания. Я никогда не любил греческих храмов – мне нравились только руины.

Сага мусорного бака богаче, содержательней и интересней, чем сага находящегося поблизости леса. Это – наша сага, наш гимн. Я говорю «да» кофейной гуще, пустым стаканчикам из-под йогурта и черноте под ногтями.

Я говорю «да» йогурту, кофе и красному лаку на ногтях. Но остров блаженных – это не для меня. Утром, когда я встаю, мне необходимо видеть высотный дом вдали, чтобы знать, почему я в нём не живу, и испытывать благодарность к дерьму рядом со мной за то, что оно позволяет мне понять красоту. Великолепное столетие – этот двадцатый век.

Я уже знаю, что вы мне ответите: мол, о да – декларировать зло как счастье, поражение превращать в победу-в этом мы всегда были великие мастера, правильно. Наука пропаганды. В каждом из нас сидит собственный, аутогенный Геббельс. Маленький пиар-штаб в мозгу, который разрастается и превращается в орган.

Вплоть до того, что трагика становится модной формой счастья.

Пусть так и будет. А почему бы и нет?

Вольфи начинает плакаться.

Его новая работа: сидеть в тесной студии и ночи напролёт смешивать трамбующую музыку. За это ему платят много денег, но он ненавидит это бумм-бада-бумм ещё больше, чем я. Целую неделю записывать только барабаны и ударные для одного сингла! Множество народу будет вертеться под эту музыку. Ритм, ритм, суррогат. Ткм-там. Выдержать невозможно. Наступает перевозбуждение.

Особая акустическая форма дерьма, которую я бы с удовольствием изгнал из мира, поскольку она не даёт покоя даже на улице, она громыхает из тысячи дешёвых стерео, как будто я попал в сети этого грома. Хаус. Фанк. Хип-хоп. Рэп.

Что-то во мне того и гляди повредится, что-то очень чувствительное: музыка у меня в голове, она сопровождает всё происходящее, как пианино в немых фильмах. И мелодиям в мозгу приходится восставать и отбиваться в бешеном форте. А это как раз мои самые любимые места.

Вольфи жалуется долго и нудно и рассказывает о музыкантах-кокаинистах, которые трахают свою группу прямо на пульте.

Между тем я поглядываю в сторону остатков моего домашнего имущества – моих книг и пластинок, которые стоят на нижней полке у них в гостиной. Быстро осматриваюсь. Ангелы не видно.

Я бегу к жалким фрагментам моей библиотеки, вытаскиваю что-то и показываю Вольфи, уводя его подальше в кухню.

– Взгляни – это вещь! Очень дорогая, но хорошая. Первое издание Оскара Уайльда. 1881 год. Продаю тебе – за какую-нибудь дохлую пятидесятку!

Он ухмыляется, глядя мне в лицо.

– Но она и так здесь стоит!

– Ну хорошо, но признайся: то, что ты обладатель, ещё не значит собственник. Это неполноценное состояние, оно не может тебя удовлетворять.

– Хаген, насколько я припоминаю, эту книгу ты мне уже однажды продал…

– Да? Продал? Может быть. Вполне возможно. Но мы можем заменить её на что-нибудь другое. Вот это, например…

Я 6eiy к полке, потом возвращаюсь с древним Свифтом, который значит для меня очень много. Вольфи перебивает меня:

– У меня достаточно книг. Больше мне не нужно. Я ненавижу читать!

Таких страшных слов он ещё никогда не говорил. Надо пропустить их мимо ушей. Он точно больной на голову – а всё из-за этой трамбующей музыки. Но мне нужны деньги.

– Послушай, да ведь эта книга – только для того, чтобы ею похваляться! Она и не предназначена для чтения. Это предмет интерьера. Отдаю за две сотни! Считай, что подарок! Она стоит в четыре раза больше – как минимум. И я к ней сердечно привязан. Поэтому я оставляю за собой право выкупа!

– О боже мой…

– Ну ладно – так уж и быть: можешь считать её своей собственностью за сотню. Только пообещай мне, что никому её не перепродашь, хорошо?

Он нервно раскрывает свой бумажник, извлекает пятидесятку и швыряет её мне:

– А книгу эту проклятую можешь оставить себе!

Ну и хорошо. Это замечательное решение вопроса. Я растроганно хлопаю его по плечу. Он кажется смущённым со своим ротиком плюшевого мишки.

Внезапно в дверях возникает Ангела, руки в боки.

– Ты дал ему денег?

Вольфи молчит. Он никогда никого не умел обманывать.

– Ты дал ему денег, этому подонку?

– Не волнуйся так, Анги. Оставь нас, мы сами разберёмся…

– Так ты никогда от него не отделаешься!

Ангела резко поворачивается в мою сторону и смотрит на меня уничтожающе. Воинственная амазонская морда. Её пасть превращается в заветную «щель», но с кастаньетным прищёлком. Срамные губы, гневно налившись кровью, производят синхронный перевод гитлеровской речи:

– Послушай, ты! Я тебе скажу, раз он не смеет! Он сыт тобой по горло! Он просто слишком деликатный человек, чтобы сказать тебе об этом!

– Да? – Я смотрю на Вольфганга, он отрицательно качает головой, но как-то медленно и неубедительно – так, как будто по сути со всем согласен, только в деталях есть отдельные неточности. Я хочу выжать из него опровержение: – Вольфи, ты слышал, что сказала твоя благоверная?

Вольфганг молчит, упорно глядя в окно. Так деликатный он или трусливый? Плечи у меня опускаются до самых бёдер. Всё это не может быть правдой…

– Да он мне через день жалуется, что больше не может выносить тебя. Оставь уже нас наконец в покое! – орет его большая любовь, большая по форме. – Тебе здесь просто не место, ты поганый паразит! Притаскиваешься сюда и заговариваешь ему зубы, упираешь на старую дружбу, лишь бы вытянуть из него несколько марок, ты провонял мне всю кухню, всё перевернул вверх ногами, ты вторгаешься в нашу частную жизнь…

И так далее и тому подобное.

Я хотел бы осквернить твой труп, думаю я про себя. Вскрыть твой гроб и оторвать твои позеленевшие груди, растерзать их моими когтями и кинуть на корм кладбищенским крысам и червям, воронам и грифам – всей фауне смерти. Набить тебе рот землёй, чтоб полопались щёки. Я хотел бы засунуть палец тебе в глазницу и расковыривать вытекший глаз! Я хотел бы сделать с твоим трупом такое, чтобы меня обвинили в убийстве падали!

Но я помалкиваю. Прикусил язык так, что с губ и мышиный пердок не сорвётся. Она же ругается, брызжет слюной, верещит, и мне вдруг становится ясно, что я бы даже переспать с ней не смог, какая бы она ни была раскрасавица. Оказывается, я ещё не настолько прогнил, как сам о себе думал.

Вольфганг оттирает её за дверь, стараясь успокоить ласковыми словами. Целых десять минут он её оглаживает, бормочет ей что-то, чего я не могу расслышать. Они продолжают шептаться в спальне.

Я открываю кухонные шкафчики и набиваю себе карманы брюк съестными припасами: баночка спаржи, тунец, луковая колбаса. Сливочный кекс.

Вольфанг возвращается – один, без приложения, весь блестит от пота, заговорщицки тычет мне указательным пальцем в плечо:

– Послушай… сам же видишь… то есть, может, будет лучше тебе больше не приходить сюда.

Надо будет – позвони, мы где-нибудь встретимся и что-нибудь учиним. А если к телефону подойдёт Анги, ты просто повесишь трубку, а, договорились?

Как тихо и испуганно он это шепчет. Как всё это постыдно и банально, как это карикатурно и уродливо. Ужасно. Нестерпимо. Меня трясёт.

– Так низко ты опустился?

– Прошу тебя, Хаген, не надо упрёков! Ведь она, в конце концов, не так уж и неправа…

– Ах вот оно что!

– И пожалуйста – не надо этого тона! Только не это!

– Какой такой тон?

– Ах да! Да-а-а, сам от себя ты в полном восторге, это ясно. Смотришь на меня свысока, сверху вниз, ведь так? Ведь ты считаешь себя свободным человеком!

– Ну, по сравнению с тобой-то…

– Ах да-а-а! – голос его крепнет. И с этой минуты он больше не смотрит на меня. – Свободный человек, который у меня побирается! Вот уж действительно класс!

Я уверен. Ангела подслушивает и довольно потирает руки.

– А ты подумал, каково приходится мне? – продолжает он. – Всякий раз я вынужден выслушивать массу упрёков!

– А почему бы тебе просто не дать ей по морде?

– Тише ты!

Всё это становится в конце концов скучно. Пора рубить сук. С моей склонностью к драматизму – самое время.

– Всё с тобой ясно! – говорю я.

– Хорошо, хорошо, тогда давай проваливай уже!

– Ухожу… ухожу…

– И прихвати свои проклятые книги!

– Знаешь что? Я их тебе дарю! В память о нашей многолетней дружбе.

– Они здесь только место занимают!

– Ах так? Но мои пластинки – их-то ты ведь слушаешь, разве нет?

Он поворачивается и уходит в гостиную. Мне плохо. Я достаю из холодильника бутылку вина.

Вольфганг возвращается, держа в руках две синеньких.

– Вот – я их у тебя покупаю!

Две ничтожные сотни – это чересчур мало за триста пластинок, всё сплошь избранные записи. Но я беру деньги. На большее мне здесь рассчитывать не приходится. Ну, а теперь приступим.

Сейчас они своё получат. Должно пройти как по маслу – особый случай. Я отключаюсь и бью моего друга Вольфганга по морде. Он даже вскрикнул. Это страшно. Меня мутит. Добавлять я не стал. Лучше вазы, которыми Ангела уставила всю квартиру. Всё вдребезги, звон осколков… красота!.. Эта царственная особа выскакивает из спальни и рвёт на себе волосы от ужаса. А-а-а…

Мебельная стенка опрокинута. Бумм! Ангела бросается к телефону. Но я её опережаю. Выдёргиваю кабель. Сыплется штукатурка. Мне приходит в голову достойное завершение моего визита в этот дом: её священная ванная комната. Во всём её блеске и славе. Вольфганг лежит на полу, закрыв лицо руками. Наверное, ничего больше не хочет видеть. Я перепрыгиваю через него, становлюсь на оранжевые плитки ванной и писаю – выписывая моё имя – подписываюсь. Бежит Ангела, вооружившись тупым столовым ножом. Я стою спиной к ней, но, к счастью, есть зеркало, и, к счастью, она не очень сильная. Ножичек со звоном падает на плитки. Я валю её на пол, пинаю под зад. Достаточно. Ангела плачет. Ну и на здоровье. Она очень серьёзно относится к своей ненависти. Это самое поразительное.

Самое время оставить это время в прошлом.

Все канатные мосты в старый мир уничтожены, перерезаны. Это был мой последний адрес. Ещё одна сентиментальная секунда – и я хватаю вино, бросаюсь вон и бегу что есть мочи.

Передышка.

Спрятаться. Присесть. Успокоиться. Блевануть. Выблевал с литр. Уах!

Всё же я совершил что-то страшное. Друга своего ударил. Я распечатываю бутылку вина – просто вдавив пробку пальцем внутрь.

Вы всего лишь горящие восковые куклы, с фитилём в голове. А вы думаете, у вас в черепке что – то тёплое и уютное? Вы пылаете и плавитесь; мне надо было пописать в ваши глазницы, чтобы не намочить пол!

Многовато для одного дня. Слишком много разрушений, и ещё не всё позади. Это хорошо.

Всегда бывает хорошо, когда чёрт скачет на свинье навстречу рассвету. Ху-у-у-ха-ха-ха! До чего же мне плохо.

Где я, собственно, нахожусь?

Земля под ногами, как ей и положено. Все поросло травой. Хорошо.

Я богат! Двести пятьдесят марок, бутылка «шабли» и на два дня еды. Всё путём. Вон там стоит какая-то разбитая машина, сплошь обломки. Я осторожно влезаю в неё. Ангела вполне могла вызвать булей. Лучше часок переждать в укромном месте, а потом уже двигать дальше. Из приборной панели свисают оборванные провода – красные и жёлтые. Старение и ржа, расшатывание и обрушение. Класс!

Машина – красивая вещь. Многие автомобили – скучнейшие штуки. А эта развалюха – превосходна. Мы уже тысячелетия интегрируем дерьмо и делаем это всё рафинированнее. В дерьме есть и яд, и мощь.

Растёт число копрофагов.

Удовлетворяемся ли мы при помощи кожи, бича и острых высоких каблуков, идём ли на кладбище и трахаем там мёртвых или робко довольствуемся фильмами ужасов – так или иначе, трэш – это форма искусства, и наш гимн – барабанная дробь и культивированный крик…

Когда возник планктон, когда он пополз вверх по утёсам, пустил корни, то лава и огонь наверняка сперва хохотали во всё горло и лишь потом принялись жаловаться, сомневаться, впадать в отчаяние и выть: «Ах, мы затвердеваем, мы каменеем, повсюду лишь остывший пепел, жизнь умирает. Ох-хо-хо…»

Победа. Тоже не более чем галлюцинация – равно как и борьба В последнее время начинает развиваться эстетика поражения-на пару с кокетством потерянности: сборник правил хорошего тона для терпящих банкротство… Кто-то стильно передаёт ложку, а кто-то неуклюже идёт через Иордан. Это новейший вид спорта, очень весёлая, но только наидешевейшая мода на ипохондрию, мне она безразлична.

Мне вообще нравится китч. Время оливковых деревьев, кустов боярышника и розовых клумб миновало, они перекочевали в рекламные проспекты и привлекают туристов: на сегодняшний день – свалявшийся клок волос в алюминиевой пепельнице; но китч, эта навязчивая раскрашенная гетера, ведёт смертельную борьбу за нашу благосклонность. Это я люблю.

Дерьмо рассказывает в конечном счёте о том же самом, непрерывно указывая на это своими гнилыми пальцами.

Пока что дерьмо и китч приблизительно уравновешивают друг друга. Магическая смесь мишуры. Раньше я стремился в будущее, потому что был оптимистом. Сегодня я хочу оставаться в настоящем, потому что я есть оптимист. Я принад лежу сегодняшнему дню. Здесь моя игрушка. Та глина, из которой я леплю фигуры – от утреннего тумана до неоновой пестроты. Я тоже борюсь. За победу. Ну конечно, за что же ещё? Борьба – это слишком святое дело, чтобы заворачивать её в знамя.

И если какой-то наивный, высунувшись из окна, кричит, что земля уродлива, жизнь бессмысленна, потому что реки отравлены, озёра полны мочи, а деревья носят короткие стрижки, то этот парень может быть полезен, как и всё остальное, но я позволяю себе язвительно посмеяться над ним и прямо-таки эрегирую, потому что тот ничего не понял.

Но вот час прошёл. Патрульная машина так и не подъехала.

Снимаемся, направление зюйд-вест.

Хорошее белое вино! Я выливаю себе в глотку этот слабо концентрированный яд, таящий столько наслаждения, и выбрасываю пустую бутылку в мусорный бак для стекла.

Хотя моё отношение к дерьму интимно и гармонично, я произвожу его гораздо меньше, чем многие другие. Поэтому из моей спермы никогда не вырастет дитя! Пока земля не опустеет и не очистится.

Для этой клятвы я дал себе определённый срок.