Текст книги "Сытый мир"

Автор книги: Хельмут Крауссер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА 22. ЗЕРКАЛЬНЫЕ КАБИНЕТЫ

Хаген в кафе. В частном доме.

В комнате Юдит.

В счастье

– Ты что, на самом деле искал меня? Всё это время?

– Хммм…

– Ты врёшь! Вечно ты со своими историями…

Мы сидим друг против друга в одном маленьком нарядном кафе с ностальгическим шармом двадцатых годов. Белые, круглые скатерти, изогнутые спинки и подлокотники кресел, точёные стоячие вешалки д ля одежды, а свет приглушён лёгким налётом оранжевого, что в сочетании с благородным зелёным обивки создаёт атмосферу отдалённой буржуазности.

У Юдит с собой джутовая сумка с учебниками. Она изменилась. Волосы у неё промытые, с шёлковым блеском, похожим на ореол. Я прошу её отстегнуть черепаховую пряжку и распустить волосы так, чтобы они раскачивались, как качели, выкрашенные блондинистой краской. Она самая красивая молодая девушка всех возможных миров, и её пальцы наигрывают мелодию con delicatezza рядом с чашкой.

– И почему же ты меня искал?

– И ты спрашиваешь?

– Правда, скажи, почему?

– Потому что ты моя принцесса, а любовь идёт кружным путём. Что ещё тебе сказать?

– И ради этого ты навязал на свою шею столько приключений?

– Да.

– Ну-ну.

Кажется, она тронута этим, но неприятно тронута. Меня это смущает.

Нельзя сказать, чтобы она бросилась в мои объятия. Я бы не взялся это утверждать.

Ложечка постукивает в капуччино, тихо, как далёкий, звонкий колокольчик.

– И что ты хочешь от меня?

– Чтобы ты ушла со мной. Чего же ещё?

– Куда?

– Всё равно куда. Просто ушла со мной. Ведь ты и сама хочешь отсюда убраться, разве нет?

Она скептически вскидывает ресницы.

– Один раз я убежала. Этого достаточно.

– Иногда достаточно. Если не возвращаешься назад.

Она снова застёгивает пряжку в волосах и ставит локти на стол.

– Кое-что изменилось, Хаген.

– Расскажи!

– Пока что мне вполне хорошо. Мои родители оставили меня в покое, никто мне не мешает. По существу, я могу делать всё, что хочу. Кроме того, я думаю, что всюду одинаково…

– Да?

– Да. Я повзрослела. Пойми меня, я была маленькая слабенькая девочка, и мне казалось, что где-то там происходит бог знает что, а я тут сижу и ничего не виясу и не знаю. За это время до меня дошло, что дела у меня, собственно говоря, идут нормально, что мне действительно мало на что можно пожаловаться.

– Понимаю.

Подошла официантка и сказала, что они сейчас сдают смену и поэтому надо рассчитаться. Мы расплачиваемся – каждый за себя.

– Знаешь, Хаген, когда этот вокзальный буль тогда утаскивал меня, я кричала и плакала и потом проплакала весь полёт. Но после – уже дома – набрала полную ванну и два часа в ней пролежала, пока у меня не разбухла кожа. Как же это было хорошо! Запах пены для ванны. Мягкое полотенце…

Вот же злодейка-судьба, неужто я не заслужил ничего лучшего, как выслушивать эти истории про чудодейственное средство «Ленор» и мягкие полотенца? Я протестующе схватил её за руку.

– Скажи, Юдит, как это – быть взрослой? Что это такое?

Она отнимает у меня свою руку и ничего не отвечает.

– Почему ты так холодна? – спрашиваю я, чтобы хоть что-то сказать и нарушить отчуждённую тишину.

– Извини меня. Но ты меня испугал.

– Я? Тебя? Чем же?

– Тем, что ты, судя по всему, видишь во мне то, что не есть я… Тем, что ты столько сделал… так много проделал… Это меня к чему-то обязывает, это меня нагружает и…

Она сглатывает и трёт кончик своего вздёрнутого носа.

– Я вовсе не хотела бы жить на улице, тем более продолжительное время. Может быть, мы просто не подходим друг другу. Ты вот говоришь, что всё это время думал обо мне, а я, если уж быть честной, почти совсем забыла твоё лицо.

Это сурово. От такого у меня отнимается язык, и я быстро опрокидываю в себя остаток красного вина, в котором больше не плавает свечение, нет того умиротворяющего жара, того анакреонтского света. Кровь, наполовину вытекшая, сумерки. Неужто всё было даром? Нет, всё было дорого.

– Мне очень жаль, я сама себе кажусь ужасной…

– Забудь об этом, ни о чём не думай, ты королева. Идём гулять?

– Ты не сердишься на меня?

– Конечно же сержусь. Там увидим.

На углу улицы перед казино с автоматами идёт игра в напёрстки. Мы останавливаемся и смотрим.

Кладёшь сотенную купюру на ту половинку спичечного коробка, под которой предполагаешь войлочный шарик. Крупье не особенно хороший. Движения его рук несобранные, нервные, нескоординированные, в них есть какая-то старческая слабость.

– Юдит, у тебя не найдётся сотни?

– Да. Есть.

– Дай-ка мне!

– Но не хочешь же ты её проиграть? По телевизору предупреждали, что эти игры – одно мошенничество и обман…

– И всё-таки дай мне сотню!

Она неохотно протягивает мне две пятидесятки.

– Пронто, гхронто! Ставим сотню! Где же шарик? – подбадривает зрителей крупье, постоянно меняя коробочки местами.

Я заключаю внутри себя частное дополнительное пари с силами судьбы. Ставлю душу против Юдит. Я кладу купюры на коробок и тут же прижимаю сверху рукой. Выиграл. Две сотни назад.

– Перерыв! Теперь надо выпить минеральной воды! – выкрикивает крупье из своей серой пятидневной щетины, и мы уходим. Юдит весело смеётся.

– Вот. Напополам.

– А если бы ты проиграл?

– Тогда был бы тебе должен и виноват перед тобой. Но лучше пусть тебе достанется моя невинность.

Она щиплет меня в бок. Это первое её ко мне прикосновение, если не считать пресного поцелуя при встрече.

– Ты мог бы принять ванну, ты такой запущенный, видок у тебя!..

– Ты меня приглашаешь?

– Да, конечно! – Она смотрит под ноги. – Мне очень жаль, что я так себя вела… у меня сегодня был плохой день… Может быть, всё это только из – за неуверенности, потому что я не знаю толком, чего я, собственно говоря, хочу. Мне очень хорошо с тобой. Честное слово!

– Прекрасно, принцесса.

– И неправда, что я забыла твоё лицо. Просто я вдруг начала тебя бояться.

– Бояться? Меня? Чего именно?

– Ты правда работал в супермаркете?

– Хммм…

– И правда совершил налёт на бюро ритуальных услуг?

– Было дело.

Я рассказал ей эти истории наоборот, чтобы выглядело не так неэстетично и звучало не так сверх – драматично. Юдит очень опечалилась, когда узнала, что Том сидит в каталажке.

Вскоре я почувствовал, что она всё отчётливее и отчётливее припоминает те два дня, которые мы провели вместе.

Я обнял её одной рукой и был сейчас очень далёк от капитуляции. В худшем случае я самоубил бы на свободу нас обоих. Как-нибудь. Такие вещи надо доводить до логического завершения.

Тот частный дом рядовой застройки, который я так долго и тщетно искал, находился на западном краю Шёнеберга. Сад огорожен живой изгородью высотой до бёдер и полон безвкусицы. Вычурный пруд с гипсовой Афродитой. Голливудские качели-диван в жёлто-коричневую полоску. У входной двери в дом висит деревянный якорь со встроенным барометром.

Мы прокрадываемся на цыпочках через прихожую, выложенную светло-голубым кафелем. Справа располагается кухня. Юдит тянет меня туда и закрывает за нами дверь. Настенные часы показывают без малого одиннадцать.

– Только тихо, пожалуйста! Мои родители уже в постели. Они рано ложатся спать. Хочешь пива?

– Ещё спрашиваешь!

Кухня оборудована встроенной техникой и всевозможными приспособлениями. Из холодильника льётся заговорщический свет. Деревянная ваза с фруктами декорирует стол, покрытый клетчатой клеёнкой. Мы садимся друг против друга, я с пивом, она – с красным яблоком. Серые жалюзи опущены, а неоновая трубка над вентиляционной вытяжкой время от времени подмигивает. На меня особое впечатление производ ит полка с пряностями – на ней выставлено не меньше сотни маленьких баночек.

– Сегодня можешь остаться здесь на ночь. Ванну придётся отложить до лучших времён. Если сейчас напускать воду, родители проснутся.

А завтра в восемь им на работу, они у меня оба работают.

– Если у тебя будут с этим какие-то проблемы, то лучше не надо. Я переночую на улице. В августе это нормально.

– Не прикидывайся, пожалуйста! Это ни к чему. Только веди себя тихо, договорились?

– Ты меня поцелуешь?

– Ну, хорошо.

Она тянется ко мне через стол. Мы встречаемся над вазой с фруктами. Только чмок, никакого языка. Она отщипывает себе крупную синюю виноградину. Это выглядит очень эротично.

Я хотел бы, чтобы она что-нибудь сыграла мне на своей виоле, «Death Song», например, из «Black Angel», да-ди-да-да-ди-да-да-ди, до катако.

Завтра, может быть, отвечает она, сегодня уже поздно, ночь.

– Моя комната наверху. У меня на балконе висит гамак, я дам тебе свой спальный мешок.

– Тот самый, в собачьей какашке?

– Нет. Родители, само собой, купили мне новый.

– Отлично.

– Надеюсь, ты не замёрзнешь, на улице довольно тепло.

– Конечно.

– Знаешь что? Завтра я прогуляю школу. И мы целый день проведём вместе. Как тебе нравится эта идея?

– Очень великодушно и щедро с твоей стороны.

– Не дерзи, пожалуйста!

– Разве я позволил себе какую-то дерзость?

– Ещё какую! Ты дал мне понять, что ты разочарован.

– Это совсем другое.

Она испытующе смотрит на меня и катает между зубами виноградную косточку, потом берёт её двумя пальчиками и выпуливает в мойку.

– Я не знаю. Я правда не знаю.

Мы встаём из-за стола. Я ещё раз хватаюсь за её руку. Она раздвигает пальцы и сцепляет их с моими, но как-то вяло и устало. Я прижимаю её к себе, стискиваю её бёдра, целую её в шею. И тут мы слышим на лестнице шаги. Юдит отодвигается от меня.

Входит женщина в тяжёлых шлёпанцах и голубом халате. Под цвет кафеля.

Лицо её блестит от крема, химическая завивка цвета сена. В мочках ушей висят два маленьких попугайчика из золота. А я всегда думал, что такие предметы на ночь снимают.

– Привет, мам!

– Юдит… Что тут происходит?

Она отчуждённо смотрит на меня, и её брови ползут вверх чуть ли не до границы волос. Я в знак приветствия киваю головой.

Перед матерями я всегда испытываю первобытный страх.

– Это Хаген, мам, он мой друг, у него сейчас трудности. Я сказала ему, что он может переночевать у меня в гамаке на балконе.

Мама не знает, что и ответить на это, и изучающе осматривает меня, как будто я какое-то зеленоватое инопланетное существо. Она было заговорила, но снова выдохнула и принялась заикаться без воздуха:

– Да – но, Юдит, ты не можешь предлагать такое господину! Ведь у нас, в конце концов, есть комната для гостей!

– Хаген не против того, чтобы переночевать в гамаке…

– Ах, ну зачем же стеснять себя, мне не составит никакого труда приготовить ему постель. Сейчас же постелю! Ты предложила гостю чего – нибудь поесть?

– Мам, прошу тебя…

– Вы хотите есть? – обратилась она ко мне напрямик.

– Да. Очень хочу.

Юдит вскинула на меня голову.

– Почему же ты мне ничего не сказал?

– Я только сейчас это почувствовал.

– У меня, правда, почти ничего нет в доме! – жалобно воскликнула мать и заглянула в холодильник. – Разве что несколько бутербродов?

– Отлично.

– Ну и прекрасно… И, пожалуйста, не стесняйтесь…

Она подходит к шкафу, достаёт приборы и тарелку. Юдит строит недовольное лицо и упирает руки в боки.

– Мам, ты можешь спокойно идти спать! Мы справимся сами!

– Дочь, ты только говоришь так, а на самом деле позволяешь своему гостю умереть с голоду. Так не поступают, это не дело.

– Но мы правда обойдёмся без тебя! Я всё сделаю!

Юдит повышает голос. У матери обиженно опускаются уголки губ.

– Ну, хорошо. Тогда делай, а я пойду постелю постель. И подумай о том, что тебе завтра утром в школу.

– Да, мам.

– Спокойной ночи обоим!

Она уходит, стуча своими шлёпанцами. Юдит ставит на стол хлеб, масло, колбасу и сыр.

– Понимаешь, она действует мне на нервы!

– Она такая же, как тысячи других матерей. Бывают и похуже.

– Может быть. С тех пор как я вернулась сюда, она старается быть чёрт знает какой либеральной, на самом же деле она наверняка испытывает к тебе отвращение.

– Это по ней отлично видно.

– Столько лжи и притворства! – Юдит ударила рукой по столу.

– Но это же так приятно, – говорю я, намазывая хлеб.

– Ты думаешь? Я готова поспорить, как только ты исчезнешь, она в каждой второй фразе так и будет стараться ужалить меня, уязвить: каких испорченных типов я сюда привожу…

– Скажи ей, что у меня есть бунгало в Швейцарии.

– А потом она начнёт спрашивать, откуда я тебя знаю, и чем ты занимаешься, и часто ли я с тобой встречаюсь, и принимаешь ли ты наркотики, и убиваешь ли маленьких детей, и ещё бог знает что…

– О-о-о-ох… Бедное моё, измученное создание…

– Не смейся надо мной! Ешь давай!

– Есть в этом доме горчица?

– Боже мой, неужели ж нет!

Юдит суёт мне под нос баночку горчицы и садится. Она очень привлекательна, когда гневается. Она сжимает маленькие кулачки. Я наслаждаюсь едой. Мне вкусно. Я преуспеваю.

Мать возвращается. Она уже втёрла остатки крема в свои желтоватые слои кожи и сменила халат на домашнее белое платье с мшисто-зелёными горохами.

– Итак, постель готова. Когда вам нужно завтра встать? Я заведу для вас будильник.

– Хмм… мне надо сперва заглянуть в мой ежедневник и посмотреть, что у меня назначено на завтра. Но думаю, что с утра не так много…

Она стоит, прислонившись к двери, и смотрит, как я ем, скрестив руки на груди.

– Вкусно?

– Очень.

– Должно быть, вы не на шутку проголодались.

– Ода.

– У вас сейчас трудности, как сказала моя дочь?

– Не стоит упоминания. Она преувеличивает.

– А, вот как…

В кухне воцаряется напряжённая тишина. Я почти рад, когда она задаёт следующий вопрос:

– А откуда вы знаете друг друга – если я могу об этом спросить?

– Нас вместе арестовали, – говорю я, дожевывая.

Юдит сперва кусает губы, а потом невольно улыбается.

– Ах? Так, значит, вы из Мюнхена?

– Именно так.

– Это, должно быть, тако-о-ой красивый город! Мы с мужем когда-то даже собирались туда переехать. Лет пятнадцать назад, как раз перед тем, как купить этот дом.

– О-о-ох, он давно уже не тот. Был когда-то красивый город, в незапамятные времена. Но потом туда переехало слишком много народу.

Юдит злорадно смеётся. Мать строго глядит на неё. У Юдит такой приятно мягкий, такой гуттуральный смех. Как в замедленной съёмке полёт дельфина, переведённый в звуки.

Мать хочет сменить тему.

– Не хотите ли чего-нибудь выпить?

– С удовольствием.

– Да, только скажите, чего именно! Может быть, разливного лимонада?

– Хмм… нет, от него, боюсь, мне будет плохо.

– Может быть, пиво?

– Вот это было бы превосходно.

Она, по-утиному переваливаясь, идёт к холодильнику и ищет, почти что залезая внутрь.

– Странно. Там же было одно пиво! Наверное, муж выпил. Мне очень стыдно. Теперь мне даже нечего вам пред ложить…

– Если бы у вас нашлась, может бьггь, бутылка вина… Скажем, итальянского…

– О, о да, конечно, само собой разумеется… Об этом я как-то не подумала. Подождите, я сейчас…

Сразу после этого мы слышим, как её тяжёлые твёрдые шлёпанцы громыхают по лестнице, ведущей в подвал, и скрипят. Юдит отрывает свой зад от края раковины, идёт через всю кухню, останавливается у меня за спиной и обвивает руками мою шею.

– Ты самая настоящая жопа… – лукаво шепчет она мне прямо в ухо.

– Ничего настоящего на свете больше не осталось.

Мать, запыхавшись, входит на кухню и достаёт из выдвижного ящика штопор.

– Дайте-ка мне! – властно говорю я. – Я сам открою. У меня есть в этом деле некоторый опыт.

Мать одарила меня самой фальшивой улыбкой со времён Йозефа Геббельса и втайне пожелала мне мгновенной остановки сердца. Потом она стала искать, с очевидной яростью, зрительного контакта со своей дочерью. Но та упорно смотрела в потолок. Вино имело слегка затхлый запах. Я недоверчиво принюхался, во всём прочем ведя себя сдержанно. Ничего нельзя преувеличивать.

– Ты можешь спокойно оставить нас одних, мам!

– Юдит, ты тоже можешь взять себе бокал, да? И после этого, пожалуйста, отправляйся в постель. Завтра шко-о-ола.

– Мам, мы с тобой в последние недели много раз всё это обсуждали…

– Ну, хорошо. Я рассматриваю сегодняшний вечер как исключение, да? Но ведь это не войдёт в правило, верно?

– Мам, да уйдёшь ты наконец?!

– Скажи, пожалуйста, как ты со мной разговариваешь? В присутствии посторонних!

Она было двинулась, пошатываясь, отступила на несколько шагов в прихожую, но схватилась за кованую решётку, через которую прорастал, цепляясь, домашний плющ. С увлажнившимися глазами она вернулась назад.

– Вот что, если новые обычаи приобретают такую форму выражения, то я с ними не согласна!

– Я сказала тебе это в самой любезной форме, потом в сдержанной форме, но ты притворилась глухой! Теперь не обижайся!

– Дочь, смени, пожалуйста, тон!

– До тебя доходит, только если ударить тебя штакетиной по голове!

Я между тем прихлёбываю вино. Дешёвое «кьянти». Супермаркет «Тенгельман», три марки девяносто девять пфеннигов. Напомнило мне о моей юности. Издав удовлетворённую отрыжку, я беру слово.

– Дорогая госпожа, вы не должны воспринимать её слова с такой серьёзностью. Не далее как сегодня Юдит говорила мне, что ей всё в её жизни очень нравится. Она отозвалась обо всём с похвалой, и я видел, что её благодарность искренна. Вы можете быть абсолютно спокойны за неё. Она просто не знает, как ей правильно выразиться.

– Ах ты, жопигца!

– Юдит! Что у тебя за выражения?

– Оставь меня в покое, мам!

– Что тут за крик?

На кухню вошёл отец. На нём был синий махровый халат; он явился босиком, с очками на носу, с парусообразными ушами и длинным носом, кончик которого почти закрывал верхнюю iy6y. Худая, энергичная фигура, с сединой на висках. Он огляделся.

– Юдит привела с собой друга. И ведёт себя невоспитанно! – выдавила его жена.

– Вы хоть на часы-то смотрели? Могу я рассчитывать на покой в этом доме? – Он протянул мне вялую руку: – Добрый вечер, господин…

– Хаген.

– А тебе следовало бы надевать комнатные туфли! Ты простудишься на холодном полу!

– Но это уже моё дело, разве нет?

Он метнул в сторону своей жены уничтожающий взгляд, который она без усилий выдержала. Я налил себе ещё один стакан.

– Идём, – сказал папа, обращаясь к маме, – оставим детей одних!

Он удаляется. На кафеле остаются потные очертания его ступней, которые тут же высыхают. Юдит берёт себе фужер с зелёной ножкой, наливает вина и одним махом опрокидывает его внутрь.

– Юдит!

– Мам, замолчи, а?

– Да ты же так превратишься в пьяницу!

– Если ты здесь задержишься ещё хоть на секунду, то уж точно превращусь!

– Так с матерью не разговаривают!

– Уйди!

Я снова вмешиваюсь. Ведь надо же преуспевать.

– Дорогая госпожа, по мне так вы вполне можете остаться. В конце концов ведь это ваша кухня. Тогда бы вы полностью контролировали происходящее…

Она остановила на мне свой негодующий взгляд и ничего не ответила. За её широким лбом, кажется, происходило нечто, отдалённо напоминающее мыслительный процесс.

– Ну, хорошо. Гостевая комната приготовлена. Через двадцать минут ты будешь в постели, дочь, да?

– Да-да.

– Тогда доброй ночи всем. И пожалуйста, не шумите, иначе вы разбудите моего мужа.

– Нет проблем, – говорю я.

Она покидает кухню, пятясь назад, как рак. Дверь остаётся открытой. Юдит с ожесточением захлопывает её и с неукротимой яростью вздыхает. Я беру мой стакан, подхожу к ней, подношу край стакана к её губам и вливаю ей глоток. Она продолжает трястись.

– У тебя очень странный юмор…

– Лучше, чем вообще никакого.

– Сейчас мы напьёмся! – восклицает она и хватается за бутылку.

Но прежде я прижимаю её лёгкое тело к себе, и всё превращается в фантастический поцелуй, полный слюнообмена, близости и чувства. Потом мы выпиваем вино, медленно и без слов. Священный момент, полный смирения и торжественности.

Если пьющих и можно в чём-то упрекнуть, так только в том, что они священное опустили до уровня обыденного.

Я горжусь одним: для меня глоток вина, особенно если оно красное, всегда ещё один поцелуй, влажный, оглушающий, дикий и нежный. И то, как мы сидим в этой кухне, пробуждает во мне желание любоваться деревом и прильнуть к его коре. Или вырыть дыру в земле и смотреть, как она наполняется соком. Искать забытые удовольствия. Юдит далеко не такая нежная и дикая, как вино. Она должна сперва успокоиться.

– Ты выставил меня на посмешище!

– И что?

– Идём!

Мы поднимаемся по лестнице, цепляясь за перила и под тягиваясь на руках. Она показывает мне гостевую комнату. Квадратное помещение со стерильной кроватью, двумя ящиками с модными прибамбасами и полкой с путеводителями. Рыхлые обои цвета охры и люстра из шести рожков.

– Нет. Пожалуйста, только не это!

– Я так и думала. Идём!

Мы идём в следующую комнату.

Эта гораздо симпатичнее. По полу раскиданы конверты от пластинок. Растрёпанные мягкие звери сидят по всем углам, напоминая о том, какая Юдит ещё юная. Платяной шкаф она расписала масляными красками – в смешанном стиле из наивного примитивизма и психоделики. Ti– кое мог бы написать десятилетний Мунк. Мягко вращается вентилятор. Торшер состоит из трёх ламочек – синей, красной и жёлтой. Настоящий свет источает стоваттный светильник, привинченный к письменному столу, но выведенный к выключателю у двери. На балконе покачивается гамак. В коробке на полу лежит подстилка, а на ней трава и одуванчики. Из-за фанерной заслонки выглядывает перекормленная морская свинка. Стены комнаты увешаны киноплакатами. «Заводной апельсин», «Таксист», «Амаркорд», «Однажды в Америке», «Бразилия», «Унесённые ветром»…

– Мне так надоела эта комната, – говорит Юдит. – Это и было истинной причиной, почему я тогда убежала. А теперь, вроде бы, опять ничего. Да ты ведь сам знаешь, как это бывает. Переставляют мебель и меняют плакаты. Нет, ты этого, наверное, не знаешь.

– Знаю.

– Позволь тебе представить мою морскую свинью.

– Конечно.

– Её зовут Свинья. Просто Свинья. Все так её и зовут. И только мать называет её Свинка.

– Твоя мать очень утончённая женщина.

– С этим ничего не поделаешь!

Кажется, она слегка под воздействием алкоголя.

– Когда я смотрю на её жизнь, я знаю точно, чего я не хочу для себя.

– Выбирать особо не из чего.

– Это я и сама вижу.

– Но у тебя, по крайней мере, есть ещё целый год времени, чтобы определиться. Не беспокойся.

– Ну спасибо! Славная перспектива!

Она проговаривается в следующем слове, произнося «чёртов друг» вместо «чёртов круг». Я ласково ворошу её затылок.

– Ты же не воспринимаешь меня всерьёз! Да?

– Юдит, если бы ты знала, насколько всерьёз я тебя воспринимаю, ты бы от веса собственной значительности просто проломила бы пол.

– А мне от этого не легче. Я всё равно так неуверена в себе…

Мы стоим, крепко обнявшись, я чувствую её дыхание на своём плече.

– Когда я убежала из дома, я в тот момент ненавидела своих родителей. Хотя они не сделали мне ничего плохого. И вот только что-на кухне – я желала матери, чтобы её хватил удар…

– Ничего, это нормально.

– Нет, это ненормально!

В дверь постучали.

– Ты уже в постели, дочь?

– Сейчас ложусь, мам.

– Ты одна?

– Да, мам.

– Спокойной ночи!

Потом не слышно никаких звуков.

– Я должна ложиться, Хаген.

– Ну, ложись.

– И ты со мной!

– Но…

– Раздевайся!

Я кажусь себе таким грязным. Да я такой и есть.

– Ничего! – уверяет Юдит, выскальзывает из джинсов и майки и стоит передо мной в одних трусиках.

Я великий бог, бог знает какой, и к этой роли не привык. Я медленно, в большом сомнении раздеваюсь. Она гасит свет. Мы нащупываем в темноте край кровати. Я не сказать чтобы сильно возбуждён. Это было бы, пожалуй, слишком просто. Это могло бы всё разрушить.

Всего несколько часов назад я был очень близок к тому, чтобы пнуть детскую коляску на проезжую часть и защищать свою черепушку, обнажив нож. И вот мир предстаёт передо мной в новом контексте. Его своеобразия и отдельные уродства и то, что считалось погибшим, – всё это, как оказалось, имеет почки, готовые распуститься, а корневая система сулит братство.

Тк бывает после успешной битвы. Враг превращается в старого дурака, достойного любви, и его болтовня тебя мягко забавляет. И музыка со мной, она поддерживает мои шаги. Противнику остаются только струнные инструменты. Победитель всегда прав.

Мы лакомимся друг другом. Какое очищение. Юдит видит всё происходящее менее возвышенно.

– Надеюсь, крови не будет много.

– О-о-о, я в последнее время насмотрелся крови досыта…

– А пятна? Моя мам тронется умом. Надо подложить полотенце!

Она бросается в ванную комнату, чтобы взять полотенце. Её силуэт – молния из плоти в дверях. Потом снова становится темно, и её руки изгоняют из меня дьявола, из моего тела во все стороны так и сигают падшие духи, они злобно совершают надо мной последние круги и улепётывают прочь, захлёбываясь ненавистью. Секунды, полные чистоты и первоначала. Первоначало было радостным прыжком в бездну привычки. Быть посему. Надо преуспевать.

Потом в дверь снова постучали.

– Юдит? Ты действительно одна?

– Оставь меня в покое!

– Зачем ты меня обманываешь? В комнате для гостей никого нет!

– Иди спать, мама! Завтра утром тебе на работу!

И тут дверь распахиваеся. Свет ударяется о стены.

– Юдит! Пожалуйста, не надо!

– Мам! Мы хотим трахаться!

– Боже мой, Юдит! Пожалуйста, не надо! Мать дрожа откидывается спиной на дверь и тоненько и жалобно повизгивает.

– Исчезни!

Мам начинает рыдать. Я чувствую себя уже не вполне хорошо. Когда это кончится?

– Прости, но я этого просто не переживу! Прекратите сейчас же! Пожалуйста! Пожалуйста! Ты такая юная! Пожалуйста, не делай этого! Не сегодня!

– Отстань!

– Пожалуйста, я не могу, я плачу!

– Да чтоб ты сдохла!

– Что здесь за крики?

Отец пытается заглянуть через плечо матери, которая загородила дверной проём.

– Чёрт возьми, я могу спокойно выспаться? Или я в сумасшедшем доме?

– С твоей дочерью этот ужасный человек… – всхлипывает мама, вся в слезах. Ей можно посочувствовать.

– Так, значит, надо его вышвырнуть! – ревёт отец и пытается оторвать руки своей жены от дверных косяков, чтобы ворваться в комнату.

Юдит бежит к двери, кидается на своих предков, захлопывает дверь и поворачивает в скважине ключ. Четыре кулака начинают барабанить по дереву, ноги его пинают.

Это не эротично. Нет-нет.

Юдит прыгает обратно в постель. Глаза её от ярости полны влаги, а в голосе слышится истерика.

– Не обращай внимания на их вопли!

– Хмм…

– Ну, давай же! Делаем что начали!

– Хмм… хмм…

– Юдит, не делай этого! Пожалуйста! Пожалуйста! Не с ним! Не сейчас!

– Сейчас же открой дверь! Или я её высажу!

Там, за дверью, становится всё оживлённее.

– Sorry, – я указал на мой увядший пенис и добавил, что я очень чувствителен к обстановке.

Теперь отец бьётся о дверь плечом. Руммс! И ещё раз. Руммс! Нет, правда, настоящий сумасшедший дом.

– Быстрее, одевайся! Уйдём куда-нибудь в другое место.

Она кивает и трёт глаза, чтобы выжать из них лишнюю влагу. Руммс! От такого грохота иному и дурно может стать. Руммс! Мать стучит по дереву своими тяжёлыми шлёпанцами, но получается слабо, и она продолжает выхныкивать своё «пожалуйста» и «нет».

Руммс!

Я-то кое с чем уже обвыкся… Руммс! А есть люди, которые никогда ничего подобного не испытывали. Руммс! Бедняжки.

С балкона можно спрыгнуть на крышу гаража, а оттуда – на подстриженный газон. Никаких проблем.

Рука об руку мы бежим сквозь шёнебергскую ночь, Юдит выплакивается до опустошения, а её грудная клетка пышет жаром на пятьдесят метров, ей надо передохнуть, потом мы бежим дальше, и я знаю, что это лучший бег за всю мою жизнь, и он в миллионы раз лучше, чем была бы эта несостоявшаяся дефлорация, это само счастье, этот бег, это бегство, когда не с пустыми руками, когда они держат добычу, это ликование, и красота, и радость.

Бежать, бежать.

К каждому из наших чувств накапливается тысяча комментариев. В один прекрасный день ты испытываешь чувство и одновременно слышишь комментарий. Мозг выбирает самое подходящее – из кинофильмов, из книг, из слоганов. Мы – зеркальные кабинеты перед проектором.

Но сейчас ни один комментарий не пробивается к моему сознанию. Ни звука. Ничего не приходит в голову, ничего не лежит поперёк дороги. Настоящее счастье. Такое счастье. Какое счастье, что мне удалось его испытать…

– И куда же мы теперь? – спрашивает Юдит.

– У нас есть двести марок. А тут полно всяких пансионов.

– Я больше никогда не вернусь домой! Никогда больше!

– Ну и прекрасно!

– Что же мне делать?

– Хмм… Я не хочу тебе ничего навязывать, но если бы ты меня любила, всё было бы намного легче…

– Ну, хорошо! Тогда считай, что я люблю тебя…

Победа!

Победа. Хмм..