Текст книги "Сытый мир"

Автор книги: Хельмут Крауссер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

– Ну, не знаю, чем тебе и помочь…

По крайней мере, видно, что он всерьёз думает о том, как мне помочь, его тонкие пальцы искусного карманника барабанят по острому подбородку.

Я погружаюсь в мечты и представляю, как я с пистолетом в руке врываюсь на виллу Микеланджели, чтобы принудить его сыграть мне что – нибудь на рояле. Если бы я в детстве учился игре на пианино, я бы сегодня не оказался на улице. Я был бы тогда лишён изрядной доли свободы. Пианино привязывает человека к дому, вырабатывает у него домашнее мышление. А я не выношу никаких стен. Разумеется, улицы – это тоже своего рода стены. Только они не так заметны, потому что лежат на дороге плашмя.

Упали первые капли дождя, и водители из осторожности снижают скорость, переходят на вторую передачу. Но радость продержалась недолго. Солнце опять прорывается сквозь тучи, день идёт в последнее наступление.

Седовласый крупье валится со скамейки. Коллапс. Несколько мгновений спустя поднимается благодатный прохладный ветер. В качестве издёвки. Старика уносят. С ним уже дважды так случалось: падал. Ещё вернётся. А может, и не вернётся. На всякий случай я заранее преклоняю голову в знак траура.

А в семье что-то новенькое. Фред разговаривает с юной девушкой. На это стоит посмотреть поближе. Событие как-никак.

Бледная малышка, с виду ей нет и восемнадцати, в д раных джинсах, как теперь носят: на коленях протёрто насквозь. Мода на разрушение и отбросы. За плечами у неё рюкзак. Тонкие светлые волосы, причёска «плакучая ива». На самом-то деле хорошенькая. Невинное личико, светло-голубые глаза, вздёрнутый носик.

Фред положил ей руку на плечо. Сразу видно, что девчонке это неприятно.

Старые мужчины так падки на это – трогать женщин. Лапают при малейшей возможности, а если не получается лапать, так они рады любому прикосновению, будь то всего лишь дружеский тычок в бок.

Иной раз они даже бьют женщин только для того, чтобы на долю секунды до них дотронуться.

Фред в свои сорок два года уже настоящий дед среди нас. Но и мы тоже старые. Все.

Постепенно становится понятно, что здесь происходит.

Она, оказывается, беглянка! Вот это да! Она ищет помощи и поддержки!

Каждому хочется оттрахать её первым. Метис, наш шармёр, становится в очередь за мороженым, чтобы взять для неё стаканчик.

Девушка робко улыбается и не знает, куда ей податься. Фред предлаг ает ей ближайшие кусты.

Да, этакое – сбежала из дома, ищет приюта, – все мужчины слетелись, вожделеющие тела сомкнулись вокруг неё, всё зашевелилось – и внутри штанов, и снаружи, каждый рвётся промокнуть ей слёзки, которые пока даже не выступили, вытереть ей нос. Наперебой дают советы и осыпают неумелыми комплиментами.

Она пока ничего не понимает и почти рада такому вниманию, такому участию. Но вот, судя по выражению её личика, она учуяла вонь. До неё добрался аромат окруживших её мужчин.

Фред и Эдгар запечатлевают ей синхронный поцелуй – по одному в каждую щёку. Для них предпочтительнее всего было бы прямо тут же, на месте, благоговейно вылизать её ракушку. Она уже начинает задыхаться. Ей вливают подкрепляющий глоток вина. Они обнюхивают её, словно собаки. Эта картинка дорогого стоит. У Тома сперма уже из глаз брызжет. Я протискиваюсь вперёд и тоже принюхиваюсь к ней.

Все ей уже представлены – это Хаген, а я Фред, а вот это… Малышка принуждённо улыбается и уже прикидывает, как ей сбежать. Эдгар щекочет её, и она пищит, все ликуют, как будто развлекаются с маленькой зверушкой. Метис протягивает ей мороженое – ежевичное и лимонное. Теперь ей уже не так просто будет от них отделаться. Она берёт мороженое из вежливости, и все взгляды прикованы к её тоненьким губам, прильнувшим к тающему шарику. У всех потекли слюнки. Фред сейчас лопнет от похоти. Он лапает её, и с девочки слетают последние остатки наигранного чувства собственного достоинства. Глаза её неуверенно ощупывают плотный круг сгрудившихся бродяг, она мечтает высвободиться из прочной хватки Фреда. Ay того капает слюна. Эдгар пошёл судорогами. Том пытается казаться весёлым и рассказывает что-то про порнокино. Метис изображает хладнокровного мачо и втягивает животик. Просто настоящий концерт звериного гона и течки!

– Ну что, теперь ты довольна, а? Разом нашла столько друзей! Не бойся! Мы тебе споём колыбельную и приготовим мягкую постель – всю нашу одежду отдадим под это дело. А всем остальным тебя укроем.

Фред уже неприкрыто проводит лапой по её слабеньким грудкам. Теперь она окончательно поняла, куда попала, она дёрнулась, оттолкнула Фреда, но тот зажал её и впечатался губами в её рот. Она уже готова кричать и звать на помощь. Картина изменилась и утратила всю свою привлекательность. Я вдруг почувствовал прилив жалости. Насилуют растрёпанного позолоченного ангела. Больше я не мог это выдержать. Это было несправедливо. Просто скотство. Фу! Сохранять хладнокровие.

Я принимаю меры. Лилли и Лиана помогают мне. Они ещё не забыли, что сами женщины. Фред огорошенно уставился на меня.

Ну всё, это конец, думаю я. Сейчас он поднимет на меня руку, и я замертво рухну на землю. Воздух аж искрит от возникшего напряжения. Я вытаскиваю девушку из круга.

Лилли схватила Фреда за плечо, а Лиана напустилась на Эдгара.

– Придётся тебе ещё раз сбежать, и поскорее! – советую я малышке.

– А ты что, тоже с ними? – Её юное тело дрожит и приятно пахнет потом.

– Да, сегодня я побрился лишь случайно. Сколько тебе лет?

– Шестнадцать.

– Тогда возвращайся туда, откуда пришла. Тебе не справиться, ничего не выйдет.

– Почём ты знаешь? – Она с налётом гордости отводит со лба свои ломкие волосы.

– Я вижу это по твоему лицу.

– А что с моим лицом?

Я запинаюсь.

– Оно красивое. А теперь быстро дуй отсюда!

Она посылает мне на прощанье улыбку, поворачивается и медленно идёт вниз по уклону в метро.

Фред тяжело кладёт мне на плечо свою лапу. Я омертвело соображаю, какой вид мести он выберет.

– Ну и что всё это значит? – говорит он, и все дружно почитают за лучшее стоять и ухмыляться.

По кругу идёт фаталистическое пожимание плечами. Но ведь не думал же он всерьёз о реальной возможности секса с таким существом! Д ля него это был просто ритуал и обычный выход, с этим он давно уже смирился без возражений. И лишь из последних остатков самолюбия делал вид, будто был возможен какой-то другой результат.

Большого счастья здесь никто не ждёт – кроме меня. Я неисправим, я подобен мухе, которая упорно бьётся о стекло, пытаясь вылететь.

Я смотрю девушке вслед. Пока она не сворачивает за угол. Так много вокруг красивых девушек. Но глядеть – это, как видно, лучшее, что с ними можно делать. Мой взгляд превратится в шланг, чтобы всасывать их красивые личики.

Мальчишка на спортивном велосипеде объезжает металлические штанги, на каждой из которых закреплено по четыре прожектора, чтобы в тёмное время погружать площадь в море идиллического света.

Вот он не вписался в вираж – ив штангу лбом. Он ревёт, я смеюсь. Синтез – молчание. Вот так.

Слышен дальний гром. Скоро тучи выжмут друг друга. Но все как сидели, так и продолжают рассиживаться. Скамьи – из стальной проволоки, покрашенные в зелёный цвет, этот сетчатый узор так и отпечатывается на седалище. Фред тащится к фонтану, зачерпывает воду горстями и поливает свою полулысину.

Время сегодня движется на повышенной скорости. Скаковая лошадь среди подагрических кляч. Наполненный день. Теперь закапало более обнадёживающе, чем перед этим. К Мюнхенской Свободе примыкает супердорогой жилой район – из – за близости к сити и к Английскому саду. Поэтому здесь гораздо чаще, чем где бы то ни было в среднем, попадаются стройные, загорелые, эксклюзивно одетые люди. Обладающие гармонией равнобедренного треугольника. С любой стороны одинаково хорошо выглядят, так и пышут здоровьем.

Воспитанные дети, смуглые от постоянного пребывания на солнечной стороне жизни. Пустые франты. Подонки свободного времени, поддерживают себя в форме и немилосердно повышают свои жизненные потребности, – при этом они не ожидают от жизни ничего такого, чего нельзя было бы осуществить в течение ближайших десяти лет. Наборы органов, бессмысленно бороздящие пространство.

Я разглядываю мостовую.

Уложенные вытянутыми эллипсами булыжники надолго приковывают мой взгляд. Я как будто бы орёл, а булыжники – небоскрёбы, над крышами которых я парю. Улицы между небоскрёбами – коричневые и замусоренные – навод няются каплями дождя. Муравьи спасаются бегством.

– Я больше не хочу! – пьяно и громко выкрикивает Лиана – громче, чем случалось ей высказываться когда бы то ни было. – Я больше не хочу, – тупо повторяет она.

Что я вижу? У неё на глазах слёзы?!

– Что такое, что такое? – озабоченно кудахчет Эдгар и обнимает её колени.

– Всё одно и то же! – говорит Лиана и кусает ногти. – Всё одна только работа. Начхать на неё. Я не хочу здесь торчать! – Она встаёт. – С меня хватит! Я ухожу! Всё только работа! Если уж работать, так за хорошие деньги!

– И куда же ты собралась? – Эдгар в ужасе.

– Уйду! Но без тебя!

– Останься, останься же, прошу тебя! – Он крепко вцепился в неё, как обезьяний детёныш.

Лилли барабанит пальцами по вискам.

– Что за унылый и скучный народ! – недовольно ворчит она.

– Лиана, – говорю я поучающим тоном, – это всё чепуха! Где ты тут видишь работу? Это глупо, просто у тебя ипохондрия!

– Это работа! – упрямо настаивает она на своём. – Всё одна работа!

– Скажи это тем, кто роет каналы. Скажи это парням в рудниках!

– Пошёл ты со своими рудниками! Какие ещё рудники? Да и есть ли они вообще? А мы – работай, да? Кака всё это! После смерти наш пепел пойдёт на песочные часы!

Она разражается слезами. У Эдгара виновато отвисает челюсть, и он крутится возле неё, не зная, как угодить.

– Сидеть тут, попрошайничать и пить! Я сыта по горло! Мы что, в Калькутте? В Мали где – нибудь? Ведь мы живём в благополучном государстве! Мы же здесь в самой сердцевине сытого мира! Это же просто смешно!

– В Калькутте кто угодно может сидеть на улице, в этом нет ничего особенного…

– Заткнись! Может, ты сам себя считаешь за что-то особенное?

– Да.

– Терпеть вас больше не могу, все вы жопы, дырки вы от жоп!

Но она снова усаживается на прежнее место. Наверно, поздновато для большого побега, вечер как-никак.

Том толкает меня в бок:

– Скажи, о чём это она?

– Примитивно-философская проблема толкования мира. Мышечная сила и деньги как краеугольные камни патологической страсти к косметической облицовке смерти.

– И что, это плохо?

– Гораздо хуже – это нормально.

– Попробуйте мне позлословьте на мой счёт! – кричит Лиана. – Да вы сами-то – только посмеяться над вами!

– По крайней мере мы не трагические фигуры!

– Ты врун, Хаген, великий врун, ты сам это прекрасно знаешь!

Она по-своему права. Каждый по-своему прав. Ну и что? Эдгар лепечет Лиане что-то успокоительное. Она поневоле смиряется. Лилли выклянчивает у меня сигарету. Солнце проваливается за край земли. Восток поливает улицы темнотой. Мимо проковылял хромой голубь с воспалёнными глазами, поклевал в лужице пива. Гиблая тварь. Я в ярости срываюсь и прогоняю эту птицу в сумеречное небо. Она отлетела метров на пять и снова опустилась. Сыта по горло небом, пропастина.

Кончается день.

Дети на игровой площадке ещё висят на канатах, изображают Тарзанов. Клубятся сумерки. Под клёнами зажигаются фонари. После этого начинается тяжёлый дождь.

Пора уходить. Золотые циферблаты церкви Святой Урсулы показывают половину десятого.

Эдгар хватает Лиану за задницу. Та отбивается сумочкой. Эдгар вскрикивает. Опять нам под ноги подворачивается хромой голубь. Мы переходим улицу, сворачиваем направо и идём вдоль Английского сада. Навстречу нам то и дело попадаются люди, совершающие свою благополучную вечернюю пробежку. Мы двигаемся целенаправленно – к недостроенному трёхэтажному офисному зданию. Там у Фреда оставлена газовая плитка. На которой для ночного пиршества можно поджарить яичницу и разогреть картошку в мундире из баночки.

Мы крадёмся через территорию стройки по глинистым лужам. Лестница в здании ещё пока без перил. Эдгар рухнул и чуть не разбился насмерть. На втором этаже в незаштукатуренном углу лежит куча наших одеял, в которые мы завернёмся на ночь.

Фред зажигает голубое пламя походной газовой плитки. Я поднимаюсь этажом выше и смотрю из пустого оконного проёма на мой город: вижу монотонный танец автомобильных стеклоочистителей, любуюсь трубами, мощными антеннами, водостоками на крышах, откуда пенистые потоки низвергаются вниз по водосточным трубам.

Том поднимается за мной следом. Мой Пятница, мой слуга и оруженосец. Я выказываю ему моё недовольство. Хочу побыть один.

Здесь всё насквозь продувается, но запах жира, на котором поджаривается яичница, проникает и сюда.

Живая игра падающей воды в тёмно-сером свете удерживает мой взгляд ещё две минуты. После этого я вытаскиваю из кармана своё портмоне и достаю свои денежки. Я никогда толком не знал, значат ли они что-нибудь в моей жизни, и если значат, то много ли? По крайней мере раньше, когда я был игроком, я предпочитал оставаться слегка в проигрыше, чтобы избавить себя от подлого нытья моих шипящих и топающих противников. Когда я выигрывал много, это было тоже хорошо, потому что эти нервничающие существа хотя бы имели тогда основание для злобы. Но всё-таки деньги оставались лишь трофеями, цивилизованной версией скальпирования противника, и не имели для меня большой материальной ценности.

Но когда ты изо дня в день терпишь нападки нужды, дело принимает совсем другой оборот. Тогда эти купюры приобретают чрезвычайную важность, и это нормально. Туг нет места для романтики.

Вдруг я слышу пыхтение поднимающейся по лестнице Лилли. Она вооружена горящей свечой. Тени скачут по стенам, словно лошади.

Мне неприятно, что я вынужден быстренько упрятать деньги. Мне стыдно за эту вороватость, поэтому я не издаю ни звука протеста, когда она входит.

– Хаген, радость моя, тебе хоть досталось выпить?

– Мне не надо. Я ещё раньше выпил.

– Ну, замечательно!

Знаю я эту жирную, противную, грязную бабу, знаю её повадки, знаю, какое выражение она нацепила сейчас себе на морду.

Она накапала воска на пол, укрепила в образовавшейся лужице свечку и стала подмазываться ко мне, чтобы я ей чего-нибудь дал. И выпить у неё душа горит, и новую губную помаду безотлагательно надо купить, острая нужда в бабках, и вся-то надежда у неё только на меня.

– Исчезни!

– Ах, Хаген, ведь я к тебе всегда хорошо относилась, ты же знаешь!

Она взвалила на меня свои тяжеленные руки.

Собственно говоря, мне следовало бы сразу ей что-нибудь дать, чтобы она оставила меня в покое, но на этот раз мне захотелось её как следует помурыжить.

– Эй, тебе же ничего не стоит дать мне в долг двадцатку! А?

– Ничего не выйдет. Самому нужны позарез.

– Ну как же так? Ты ведь друг! Я же обязательно отдам!

– Во-первых, я не друг, а уж тебе бы я в любом случае не дал.

– Почему?

– За всю ту чепуху, которую ты молола сегодня целый вечер. Приходи недельки через две, тогда я, может, обо всём забуду.

Она негодующе вскидывает плечи и ощетинивается.

– Уж нельзя и мнение своё иметь! И потом, ты всё понял неправильно! Я совсем не то имела в виду!

– Отлезь!

Она упёрла кулаки в бока.

– Ах так! Ну, тогда мне придётся заработать эти деньги!

Иес-са! Я ужасно боюсь толстых женщин, особенно когда они дышат мне в ухо. Эта воздыхающая свинья повисла на мне, тянет меня вниз, нагрузила меня своими колышущимися телесами, их можно боксировать сколько угодно – она даже не почувствует, студенистая масса всё погасит. Что же мне делать? Не могу же я кричать, звать на помощь… Уи – она всё ещё сильная, дырища ненасытная, будь она проклята; миллион литров пива проводила она в последний путь, миллион пивных кружек сформировал её неподъёмные ручки. Её грудь выпирает из платья, как закипевшее молоко, такая же белая, ну и коровища, атака смертоносных титек, и при этом она пыхтит, как гармошка, по которой кто-то топчется… Могучая хрюкающая свинища. Хоть бы никто не поднялся сюда. Стыдоба-то какая – ситуация просто смехотворная… Если подумать, она же меня насилует, у меня нет никакого выхода. Я ругаюсь на неё на чём свет стоит. И получаю к ответ убийственный поцелуй, она засасывает у меня пол-лица, я задыхаюсь, она упирается мне коленкой в грудь, приперев меня к стенке, расстёгивает мне штаны и достаёт мой эрометр, который от страха съёжился, вялый, как бабушкино тело. Ой-е, я умоляю, я прошу… Лилли устраивает мне один паралич лица за другим, она сползает вниз и присасывается там, но я всё же слишком пьян – если она и дальше будет меня так душить, то ей придётся дожидаться моего трупного окоченения, чтобы хоть что-то затвердело. Да что же это такое? Демоны воздуха, стыд-то какой, да заберите же вы от меня эту пробку! Нет!.. Это ужасно!.. Он раздувается, бесстыдный мой парень, – не может быть, как это пошло! А она хрюкает так громко, что на пол – Швабинга слышно. Я не спускаю глаз с лестницы, жду – вот сейчас сбежится вся свора, встанут вокруг нас, ухмыляясь, ликуя и улюлюкая. Пу-у! Она дрочит меня изо всех сил, туда-сюда, вверх – вниз. Она вспотела – и поднялась вонь. Пот некоторых толстух разъедает глаза и нос, как кислота. И вот мой сок выбрасывает белый флаг, вырывается из подавленной крепости, спасается мощным прыжком на волю.

Мой взгляд приклеился к дыре на лестничную клетку. Никого не видно. Я быстренько натягиваю штаны, мой член послушно складывается, минуя промежуточную стадию.

Как бы то ни было, она проделала тяжёлую работу, мне нечего на это возразить. В двадцатке ей не откажешь.

Она выплёвывает сперму за окно на улицу и протягивает ко мне руку. Я даю ей сверху ещё пять марок, специально оговорив условие, что она захлопнет пасть на все оставшиеся времена – и в том и в другом смысле.

– Великие дары получает любовь! – Она смеётся и грузной поступью удаляется вниз, тяжело пыхтя.

Я остаюсь ещё какое-то время сидеть и наблюдаю фигуры, которые выплясывают на серой стене тени от свечи, гляжу на металлическое небо, переполненное молниями.

Редко меня так уделывали. И не вспомнишь, когда в последний раз.

Мысли мои кружат истерической ласточкой, они вьются над погружёнными в забвение городами, цитрусовыми садами, над пятнистыми тенями, над пеной морской и рекламой пива, кружат над женщинами моего прошлого и над скалистыми стенами из белого мрамора, кружат, кружат и хищным коршуном падают вниз.

Я разорвал купюру в десять марок на части, примерно по десять пфеннигов каждая, и пустил это благородное конфетти планировать из окна, желая тем самым что-то доказать себе.

ГЛАВА 3. ОПУСТОШЕНИЕ

в которой мальчик едет с родителями в Нюрнберг, чтобы обыскать квартиру умершей тёти, и попутно тренирует разновидности лицемерной вежливости

Сонно моргая, мальчик переводит в арабские цифры положение фосфоресцирующих стрелок часов.

Пять часов утра – но, кажется, он слышит за дверью голос отца.

Необычное время для супружеского скандала средних представителей среднего класса Четырежды за последние недели отец после ссоры с матерью уходил из дома, предпочитая ночевать в казарме на солдатской койке. Обычные родительские разборки начинаются с раннего вечера и заканчиваются в полночь. После этого верх обычно берут правила, согласно которым нельзя нарушать ночной покой многоквартирного жилого дома Неужто они теперь ругаются даже во сне?

Мальчик боялся их развода Он слышал не раз, что при разводе матери получают детей, а отцы – всё остальное.

Поскольку он был в том благословенном возрасте, когда усталость немедленно и безоговорочно капитулирует перед любопытством. мальчик выпрямился, сел в кровати и попытался понять, в чём дело.

Вчера, например, отец принёс газету и читал её на кухне. Мать учинила скандал и кричала до хрипоты, а потом четыре часа ползала по полу на кухне, оттирая следы типографской краски. Такие сцены в последнее время участились, и казалось, что она вот-вот из-за какого-нибудь пустяка выгонит мужа из дома вешалкой для одежды У отца были некоторые основания подумывать о разводе, хоть он и надеялся, что «климактерическое расстройство ума», как он это называл, со временем пройдёт.

Мальчик прислушался. Нет это была не ссора Отец говорил по телефону, а мать нетерпеливо вставляла короткие вопросы между его «есть», «понял» и «никак нет».

За окном бушевала чёрная ночь, полная призраков. Красные сигнальные огни Олимпийской башни монотонно мигали в небе.

С тех пор как верхний ярус кровати убрали, детская комната казалась опустевшей. На полу царила настоящая пустыня, все игрушки, способные хоть как-то ободрить мальчика, на ночь запирались в шкаф.

Неслышно, в подражание индейцам, шестилетний мальчик скользнул к двери и открыл её внутрь с особой осторожностью, чтобы не скрипнули петли.

Главную часть беседы брал на себя телефон. Отец довольствовался лишь короткими комментариями.

– Да? – Есть! – Неужто? – Чудовищно! – Есть!

Это отрывистое «есть» – дурная привычка, от которой мать пыталась его отучить в течение уже примерно тысячи телефонных разговоров. Симптом тридцатилетнего солдатства.

Тень мальчика упала на пол коридора. Мать заметила её и двинулась в направлении детской комнаты.

Мальчик сорвался с места, понёсся, забыв все прочитанные книжки Карла Мэя, и с шумом бросился назад в постель. Кровать скрипнула. Он натянул одеяло на голову и притворился спящим. Коленки и локти дрожали от страха и волнения.

Мать включила свет. Все злые духи в ужасе вспорхнули и толпой ринулись вон.

– Выходи уж!

Её голос звучал уравновешенно. У мальчика отлегло от сердца. Прямая угроза миновала.

Распахнув глаза, он принуждённо, зевнул. В этом притворстве не было особой необходимости, но мальчик уже привык притворяться. Поэтому он спросил укоризненным тоном, почему его разбудили.

Мать перепробовала самые разные выражения лица. За радостью следовала меланхолия, которая переходила в злобу.

– Одевайся! Сегодня в школу не пойдёшь. Мы едем в Нюрнберг. Куни умерла.

Между тем отец распрощался с телефоном и молча встал рядом со своей женой В коричневом обрамлении стеклянной двери эта пара смотрелась горькой карикатурой на их свадебную фотографию. Они словно сговорились принять серьёзный и опечаленный вид и отправились менять пижаму и ночную рубашку на уличную одежду.

Мальчик полез под подушку и достал оттуда трёх пластмассовых солдат Японец заколол русского в спину, а наполеоновский гвардейский капитан безучастно взирал на это и даже подшучивал. Потом мальчик отправился в ванную, где мать как раз выдавливала прыщики на лбу при помощи своего обручального кольца.

«Гадость какая!» – подумал гвардейский капитан и изменил программу, предпочтя поход в туалет который находился в другом конце коридора. После этого он вернулся в уже опустевшую ванную, отложил саблю и орден в угол, взял рукавичку-мочалку, намылил её и потёр шею, грудь и руки. Он выдавил из тюбика белого, резко пахнущего мятой червячка и нарочно обронил его мимо зубной щётки. На сверкающей белой внутренности ванны он лежал, почти невидимый. Мальчик быстро и испуганно оглянулся через плечо. Если застукают на таком обмане, то ему попадёт. Но в это утро риск был невелик, контроль за гигиеническими процедурами был сегодня вытеснен из ряда первостепенных материнских обязанностей.

Он показал язык отвратительному мятному запаху, плюнул на него и смыл белого червяка в слив. Теперь ничего не докажешь. Утро начиналось хорошо. Выбившись в одном пункте в лидеры, он влез в свою одежду.

Между тем отец звонил в Гармиш, чтобы проинформировать о положении дел свою дочь, которая училась там на детскую медсестру. Он говорил ей что-то о семейном долге. Голос его становился всё громче. Видно, у дочери не было никакого желания ехать в Нюрнберг. Отец грубо, со стуком швырнул трубку на аппарапь.

Несколько недель назад она уехала из дома. С тех пор детская комната принадлежала мальчику целиком. Как счастливо кружилась она в танце вечером накануне отъезда! Как печально ему было оставаться без неё одному. Сестра не раз защищала его от бед. Она была на двенадцать лет старше и отводила от него процентов восемьдесят наказаний.

Ночью, перед тем как ей уехать, он положил перед дверью квартиры пластмассовую змею, чтобы сестра побоялась переступить порог и осталась бы дома. Всё тщетно. Потом он выбросил эту змею.

На кухне мать готовила завтрак, состоящий из кофе и макового пирога. Они сидели за столом в неуютном неоновом свете.

Отец получил только полпорции, чтобы не толстеть. Мальчик украдкой дал ему откусить от своего куска Оба были довольны, потому что мальчик по утрам никогда не хотел есть. Он не верил что от еды становятся большими и сильными.

Они заперли квартиру на два замка и спустились по лестнице к лифту, который доходил только до седьмого, предпоследнего этажа Многоквартирный дом был посередине полый, и мальчик глянул в пугающую глубину между гирляндами белых лестничных перил Он надеялся, что его сон никогда больше не повторится хотя он видел его уже трижды за последние два месяца.

Сон всегда был один и тот же: на первом этаже он заходил в лифт тянулся на цыпочках вверх чтобы достать седьмую кнопку, двери закрывались, лифт трогался вот третий этаж, вот шестой, вот седьмой, вот проехал мимо седьмого, мимо восьмого – до девятого. Вообще-то у лифта нет ни восьмого, ни девятого. Но мальчик вышел потому что вниз лифт никак не ехал, не реагировал ни на какие кнопки. На девятом этаже было совершенно темно. Перила замыкались в квадрат, и чернота этого квадрата скрывала все этажи расположенные ниже. Лестницы отсюда не было – ни вниз, ни наверх. Какие-то смутные, условные очертания человекоподобных существ сновали по коридору между четырьмя дверями – из одной в другую. Они не обращали на него никакого внимания. И вот двери лифта вдруг сомкнулись, лишив площадку даже этого освещения и кабина умчалась вниз. Мальчик опустился на колени, вцепился в прутья перил, почувствовал запах краски, ощутил ладошши холодную гладкость, расплакался и стал звать на помощь, пол под ним закачался, а призраки существ без лиц шмыгали мимо него и флюоресцировали.

На этом месте он всякий раз просыпался, с облегчением осознавал реальность своей комнаты и лежал в кровати без сна до самого звонка будильника.

Он побывал в царстве мёртвых, в этом не было никаких сомнений. Царство мёртвых располагалось на девятом этаже восьмиэтажного жилого дома, и ему казалось излишним и даже опасным рассказывать об этом кому-нибудь.

И вот он стоит рядом с матерью в сальных октябрьских сумерках, а отец выгоняет свой фольксваген «Вариант» из подземного гаража «Вариант» по-домашнему был окрещён «Отто», к нему относились как к члену семьи Дверь гаража поползла вверх; зажглись фары и осветили дорогу. Улицы Швабинга были уже заполнены машинами.

Умерла тётя Кунигунде.

Мальчик испугался при мысли, что он попадёт в очередной девятиэтажный сон. Однако оставалась возможность, что её направят на девятый этаж не здесь, а в каком-нибудь жилом доме в Нюрнберге. В соответствии с местом проживания. Эта тётя на самом деле была ему никакая не тётя, а., как это называется? Приёмная бабушка-тётя? Сестра отчима матери.

Автобан был проложен прямо, как стрела. Можно было уже разглядеть тёмное облако смога, висевшее над далёким городом Инголъштадт.

Отец смелее обычного перестроился для обгона в левый ряд.

– Она не была хорошим человеком, – вдруг сказала мать, и отец ей поддакнул.

Мальчик лежал на заднем сиденье и скрёб пальцами обивку. Противно пахло пластиком и машинным маслом Куни, как её звали в обиходе, действительно не любили. Отец злился, когда, навещая нюрнбергскую родню, должен был заехать и к ней.

– Я никогда ей не прощу, что она не дала мне тогда денег на чулки, – шёпотом сказала мать. – У неё хватило бы денег даже на то, чтобы послать меня учиться. Но, Бог свидетель, эта женщина непременно должна была сначала увидеть мир, это было для неё важнее!

Затем следовала история с салями, которую мальчик слышал уже дважды Какая-то неправдоподобная легенда, если верить которой, то спустя несколько месяцев после окончания войны Куни, сидя за столом в кругу голодных родственников, распечатала салями и у всех на глазах жадно сожрала её сама, одна. А потом с блестящими от жира пальцами спросила с невинным видом, не хочет ли кто-нибудь чего – нибудь ещё.

– Ты представить себе не можешь, как мы голодали! – объясняла ему мать в тысячный раз. – А у этой бабы чего только не было!

Ожидали значительного наследства, потому что Куни экономила на всём, никогда не ходила в парикмахерскую, почти не пользовалась горячей водой Она была жаднее морского дна Толстая женщина с варикозными ногами и морщинистой куриной шеей. Растрёпанные седые волосы, маленькие голубые глазки и неприятный скрипучий голос. У неё был друг, по фамилии Рётлингсхоф›ер; его щ ёки были изрыты кратерами, как после бомбёжки, и всё лицо мерзкое и угловатое. Жилистый человек с натянутой коричневой кожей худощавого телосложения.

Этот мужик однажды нечаянно прижёг мальчика кончиком своей сигары и, считай, даже не извинился, не говоря уж о денежном возмещении. Маленький шрам от ожога до сих пор виден на тыльной стороне ладони, напоминая о случившемся.

– Как это можно – в шестьдесят пять ещё иметь мужчину-друга! – возмущались родственники все последние годы – Это отвратительно! Аморально!

Они боялись, что он что-нибудь получит от Куни и тем самым уменьшит их законную долю наследства. Но полгода назад этот рябой умер, и клеветники смолкли.

Рядом с автобаном протянулись ряды колов для хмеля. Тут делают пиво, мальчик уже знал это от отца. В Холледау.

«Отто» сбавил скорость, замедлил ход и совсем остановился в хвосте длинной пробки Вдали виднелся синий свет Отец нетерпеливо ударил по рулю. Сталь и выхлопы медленно заскользили в полонезе вперёд.

Около восьми они свернули в город Нюрнберг. Солнце обещало тёплый осенний день. Долго ехали вдоль красно-коричневой крепостной стены в сторону Старого города.

Оба родителя мальчика происходили из этих мест «Отто» остановился перед обветшалым серым доходным домом. Квартира Куни была на первом этаже, перед дверью стояли родственники приветственно маша руками, – дядя, тётя и двоюродный брат Всех их мальчик любил. Тётю – за то что она всегда была в радостном расположении духа, дядю – за то что он всегда шутил, и не проходило ни одной поездки к ним в гости без того, чтобы дядя не сунул мальчику в ладошку денежку; а их сына – за то что во время их общих отпусков он, будучи на шесть лет старше, играл с мальчиком как с равным и не козырял своим старшинством.