Текст книги "Сытый мир"

Автор книги: Хельмут Крауссер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА 5. ДУЭТ ФОРЕЛЕЙ

в которой мальчик роет в острове ямки, преподносит матери рыбу, спасает из реки тонущую Катрин и пишет несколько писем

Мальчик думал о Катрин, о прекрасной, ослепительной Катрин, тело которой так отчётливо возникало перед его внутренним взором. Он невинно мечтал о ней, сидя на берегу реки.

Вот он подкрадывается к Катрин сзади, толкает её в воду и видит, как она исчезает в водовороте. Серебряная пена закипает в её волосах, прежде чем она уходит в глубину.

Мальчик высидает десять секунд, потом прыгает Ледяной холод Лойзаха нещадно бьёт его по рёбрам «Кролем, быстро, плыви кролем, быстрее, плыви что есть мочи, иначе от холодной воды тебя сейчас хватит инфаркт на седьмом году жизни! Ныряй в водоворот, только следи, чтобы не напороться на острый подводный камень! Она должна быть где-то тут недалеко, ты должен её как можно скорее найти, а не то вода хлынет ей в горло, ворвётся в лёгкие!»

Как и следовало ожидать, он без долгих поисков тут же натыкается на неё. Его пальцы переплетаются с её пальцами. Катрин вцепляется в него, в паническом страхе обхватывает его руками и тянет вниз, на дно. Плыть в таких условиях невозможно. Единственное, что ему остаётся, это, достигнув дна, отталкиваться от него, вскидывать голову над поверхностью воды, хватать порцию воздуха и снова уходить на дно.

Через сотню метров ниже по течению река становится спокойнее и мельче, там уже можно перейти её вброд, и быстрое течение не сбивает тебя с ног.

В порыве радости он несёт обморочную Катрин на берег и сразу принимается делать ей искусственное дыхание рот в рот.

Разумеется, положение было критическое, но также разумеется и то, что через несколько минут румянец уже разлился по её щекам, Катрин открыла глаза и зашептала своему спасителю слова восхищения и благодарности.

Мальчик быстро обсох под горячим солнцем. Дальше этой картинки его мечты не продвигались. Завтра он обязательно подумает над продолжением А пока что он вглядывался в ледяную, прозрачную воду Лойзаха чистейшую воду, стекающую с горных вершин.

В мелководье стояли форели, спокойно застыв в ожидании, слегка шевеля плавниками. В прошлом году в последние выходные каникул в гармишском кемпинге мальчику удалось поймать одну форель голыми руками.

Это вызвало тогда всеобщее удивление и внимание. Он решил попытать счастья и на этот раз и осторожно подкрался к воде.

Форели разевали рты и казались безучастными ко всему. Спины их пестрели красными крапинами, они медленно двигали хвостовыми плавниками туда-сюда и стояли против течения на одном месте во всей своей совершенной красоте.

Рука его опустилась в воду и со звоном разломала зеркальную гладь на мелкие осколки. Форели брызнули врассыпную.

Он ощутил подушечками пальцев гладкое прикосновение холодной рыбьей кожи. И больше ничего. Разбитое зеркало воды вновь срослось без следа.

Наверное, ему уже больше никогда не бывать таким ловким и проворным, как в прошлом году, и не поймать рыбу руками. Может быть, тогда, в прошлом году, это была чистая случайность, размышлял он, может, та форель была сонная или решила покончить жизнь самоубийством?

Мальчик побрёл на середину реки, к продолговатому острову, который очень хорошо подходил для игр и приключений. Какие-то ребятишки начали строить там плотину и натаскали больших камней. На этом острове часто находили в песке ржавые патроны В последние недели войны здесь шли бои.

Мальчик взял зелёную бундесверовскую сапёрную лопатку (отец дал ему на время поиграть) и стал рыть ямку, которая уже была, поглубже. Он рыл до тех пор, пока в ямке не появилась грунтовая вода. После этого он перешёл к следующей. Игра увлекла его. Весь остров был уже изрыт такими норами.

Катрин. Ах, Катрин уехала в Гёттинген Ему придётся безутешно мучиться в третьем классе народной школы не видя её каждый день, как он привык Никогда больше ему не доведётся тайно сопровождать её из школы домой Катрин, его первая, сладчайшая любовь. Теперь она уехала. Никогда больше не придётся ему получать оплеухи за позднее возвращение домой из-за того, что тайный обходной путь оказался слишком долгим.

Форель. Форель он в тот раз отнёс матери. Она всю жизнь любила рыбу. И очень обрадовалась форели.

Мальчик крепко ухватился за эластичные ветки прибрежной ивы и покачался на них туда – сюда Куда ещё можно было потратить это тягучее время безделья?

Он как раз собирался вырыть ещё одну ямку, как вдруг заметил между массивными камнями детской плотины, почти на середине реки, белое тело рыбины Дохлая форель всплыла кверху брюхом.

Он добрёл до неё, взял рыбину двумя руками и понюхал. Она не воняла Судя по всему, рыба сдохла совсем недавно и ещё не успела протухнуть. Он прижал её к груди, побежал к кустам, потом через деревянный мостик – к площадке кемпинга.

В этом году семья купила себе новый, просторный домик на колёсах, и они ездили то в Гармиш, то в Меран, то на озеро Гарда.

Мать сидела в купальнике под навесом и читала какой-то женский журнал с сердцем на обложке.

– Я опять поймал рыбу! – крикнул мальчик и показал ей добычу.

Мать радостно вскочила и осыпала его благодарными похвалами. С его стороны это была взятка. Придётся ей теперь раздобриться по отношению к нему на весь остаток дня.

Отец в этот день отправился на экскурсию в горы, поэтому выпотрошить рыбу пришлось просить мужчину из соседней палатки. Тому тоже было противно, но, поскольку женщина апеллировала к его мужественности, он не смог отказать, разрезал белое рыбье брюхо и выскреб оттуда жёлтые внутренности. Мать посыпала рыбу пряностями и растопила на сковородке сливочное масло.

– Не теряй даром светлое время дня! – походя крикнула она сыну, правда, мягким тоном, но ведь мальчик-то как раз рассчитывал на то, что сегодня его освободят от этого испытания.

Он сердито достал свои школьные принадлежности и стал использовать светлое время дня, списывая дурацкие предложения из книги для чтения – три часа гюдряд, как и во все прочие дни летних каникул. Таким образом он должен был к началу нового учебного года обеспечить себе устойчивое преимущество.

Мать время от времени поглядывала в тетрадь через его плечо. Обнаружив хоть одну букву, написанную криво, она рвала лист, и ему приходилось всё начинать сначала. Но в этот день она рвала листы хотя бы не так злобно, без крика Рыба сделала своё дело. Было слышно, как она шкворчит на сковородке на плите в вагончике.

– Тебе ещё надо написать письма родным] – напомнила мать и дала ему почтовую бумагу.

Писал он всегда одно и то же.

«Дорогая тётя / дорогой дядя / дорогая бабушка Сердечно благодарю Вас за десять марок, которые Вы прислали мне на день рождения. Мы сейчас отдыхаем в гармишском кемпинге, погода хорошая. Я снова поймал форелль руками.

С большим приветом остаюсь ваш…»

Мальчик выписывал каждую букву. Почтовая бумага была нелинованная, поэтому к правому краю строчки сползали вниз. Он написал три письма, в которых было одно и то же, и дал матери на проверку. Она как раз выжимала на рыбу кусочек лимона.

– Ты написал «Ваш» с маленькой буквы! – сказала она, разорвала письма и дала ему новую бумагу.

Но какая она была при этом тихая! Нет, рыба своё отработала.

Мальчик склонился над откидным столиком и нарисовал новые буквы Мать села рядом с ним и принялась есть жареную рыбу.

Отец вернулся из своего горного похода.

– Он снова поймал рыбу! – сказала мать, и он ответил:

– Хорошо.

Потом посмотрел ему через плечо, как он пишет письма, и внезапно дёрнулся:

– Разве ты не знаешь, что «форель» пишется с одной «л»? – вскричал он, порвал два письма, сложенные вместе, а мать сказала:

– Надо же, а я и не заметила! Вот беда-то!

Продолжая писать, мальчик поглядывал на жующий рот своей мамы в котором исчезала рыба.

– Вкусно? – спросил он.

– Очень вкусно.

Отец рассказывал о своём горном походе.

Потом наступила ночь, и семья перебралась в вагончик чтобы лечь спать. Мальчик лежал без сна и прислушивался к дыханию матери А вдруг у неё начнутся судороги? Или другие симптомы отравления дохлой рыбой? А вдруг её увезут в больницу? Что тогда?

Но ничего такого не случилось. Дыхание матери оставалось спокойным и ровным.

На следующий день мальчик вырыл на острове пять новых ямок, испытывая радость и облегчение.

Ведь он любил своих родителей, как и полагалось.

ГЛАВА 6. ХАГЕНИРОД

в которой Хаген, временно незрячий, встречает Ирода и кое о чём с ним дискутирует

Какой-то человек с размытыми очертаниями поддерживает меня и плещет мне воду на лоб. Что же темень-то такая? Влажные носовые платки. Он осторожно стирает кровь с моей башки.

– Эй, что вы там делаете? – враждебно спрашиваю я. – Уж не собираетесь ли вы отвезти меня в больницу? В двуспальную кровать, а?

– Спокойно! Иначе у вас голова расколется надвое!

– Откуда вам это знать?

– Доверьтесь мне! Я знаю толк в таких вещах. Знаю, что такое головоломка в предпоследней стадии. Morbus tedescus.

– Наверняка вы хотите мне что-нибудь впарить!

Он смеётся, усаживает меня, прислонив к камню, и подкладывает мне под голову свою куртку, а сам садится на корточки напротив меня. Я мало чего вижу – всё плывёт перед глазами. Голос у него даже ниже, чем густой бас, а каменная плита, на которой я сижу у источника «Нептун», очень холодная.

Я не испытываю к своему собеседнику никакого доверия. Вокруг меня колеблется какая-то каша из зелёного света.

– Вам не надо меня бояться. У меня просто слабость к раненым. Честное слово!

– Кто вы такой? Я ничего не вижу!

Человек вздыхает и даёт мне сигарету. Я хватаю её дрожащими пальцами и жадно присасываюсь к ней. Вот сквозь беспросветную муть проступают деревья, да, и это творение с дубиной – Нептун, и зелёные звёздочки, подрагивающие между тёмными контурами предметов. Ночь на земле. Где же я занау новые прожекторы?

– Ночь, – говорит человек, – это когда солнце светит для других. Мягко выражаясь. Но это ничего не значит, в этом нет ничего такого трагичного, из-за чего можно было бы впасть в меланхолию.

А, ну, всё ясно. Умник вонючий. Я ухожу в глухую защиту.

– Послушайте, вы, странный самаритянин, я не хочу действовать вам на нервы и рассчитываю в этом на взаимность!

Зелёное постепенно начинает превращаться в молочно-серое – наверное, наступают утренние сумерки. Давно уже пора. В затылке ломит. Человек не уходит. Всё это никак не упокаивает. Господи, душу раба Твоего.

Хаген: Оставьте меня одного.

Человек: Я не хочу вас бросать.

X а г е н: К сожалению, я ничего не могу с этим поделать. Вы пользуетесь моим беспомощным состоянием. Чем могу служить?

Человек: Ваше состояние гораздо хуже, чем вы думаете.

Хаген: Так я и знал, что вы хотите мне что – то впарить, ну, давайте уже, действуйте, доставайте из штанов вашу карманную Библию!

Смех у этого мужчины на слух старческий. До Хагена доносится скрежет проезжающего где-то неподалёку трамвая. Должно быть, уже утро. Но какая серая темнота вокруг! И птицы все молчат. Ни одна птичка не щебечет. Что случилось? Всё это никак не упокаивает, Господи, душу раба Твоего.

Такая тишина вокруг. В голове ни малейшей мелодии.

Хаген: Какая тишина стоит!

Человек: Тишина в четыре покойника.

Хаген: Как вы сказали?

Человек: Шум измеряют в децибелах. Но должна же быть единица измерения и для тишины.

Хаген: Вот как?

Человек: Покойники. Один покойник – самая мелкая единица. А шкала простирается от одного до всех покойников.

Хаген: Ну-ну. Правильно. Мёртвая тишина. Именно так и говорят.

Человек: Только, пожалуйста, без ёрничанья. Если уж вам так хочется посмеяться, прикрывайте хотя бы рот рукой. Я люблю тишину, но я не экстремал. В настоящее время я занимаюсь поиском самого здорового среднего значения. Эти занятия отнимают у меня всё моё время.

Хаген: Ах так, значит, вы учёный?

Человек: Нет-нет-нет! Я убийца и оплодотворитель. Я человек скромный и не претендую на высокое звание. Наука – это очень высокопарное слово. Учёный верит в числа от нуля до девяти и по силе веры не уступит никакому католику. Я же, напротив, лишь исследователь.

X а г е н: И что, это может вас прокормить?

Человек: Нет, это лишь почётная должность, без денежного содержания. Ведь от покойников ничего не остаётся. Кроме обычного барахла. Деньги, дети, видеокассеты с записью их жизненного пути…

Хаг е н: О, да-да…

Человек: А вы? Ведь вы борец? Или кто?

Хаген: Ясное дело, борец, само собой разумеется. Но только я из подлой трусости конвертировался в кроткие и безобидные, и сделал это ещё подростком. А теперь, прошу вас, уходите!

Человек: Да, всё это ясно читается у вас на лбу. Киллер в вас проглядывает с таким острым ножичком, что редко где ещё увидишь, поверьте мне.

Хаген: Вот сейчас вы злоупотребляете моим беспомощным состоянием сверх всякой меры! Вы же просто навязываетесь мне!

Человек: А зачем вы носите на себе эти немодные раны? Если так хвастливо козыряете трусостью?

Хаген: Раны – это от передозировки восторженности. Программная шизофрения модернового поэта. Просчитанное, временное безумие. Регулярный отпуск-заточение в безответственность.

Человек: Вы это видите именно так? Да вы решили поиздеваться надо мной! Поводить за нос! Вы хотите выставить меня дураком!

X а г е н: О нет, я уже лет двадцать никого не дразнил. Я сказал вам правду: сколько себя помню, я живу в мрачнейшей темнице целеустремлённости. А с недавнего времени у меня появилась работа в сьггом мире: я произвожу синтетические мифы и наклеиваю на них яркую рекламу.

Человек: Очень интересно. В вас, видимо, уцелело не так много доверия?

Хаген: Да, не так чтобы много.

Человек: Там, внутри вас, сидит киллер, а вы обращаетесь с ним как с мальчишкой – школьником! Это необходимо чётко проговорить и обдумать!

X а г е н: О, я очень легко поддаюсь чужому влиянию, я терпим к возражениям. Любое мнение, которое мне препод несут ближе чем на д вадцать сантиметров, изменяет мою позицию на несколько градусов туда или сюда. По большей части я просто отворачиваюсь.

Человек: Прервите же на минутку ваш спектакль! Спуститесь в зрительный зал и прислушайтесь! В качестве Нарцисса вы мало на что годитесь.

Хаген: Откуда вам всё это знать, вы, робеспьерствующий шарлатан! Считаете себя кладезем мудрости, черпаете её ложкой, так?

Человек: Мудрость можно не только черпать ложкой, но и разделывать при помощи вилки и ножа.

Хаген: Наверное, вы вращаетесь вокруг солнца с большей скоростью, чем я? Вас, часом, от этого не мутит? Все постаревшие мужчины мутят воду, они становятся лживыми… Как только учую заносчивость, исходящую от такого трупа, так он становится для меня неупотребим.

Человек: Война не знает пятой заповеди о любви к ближнему. А вы ведёте войну. Или я неправильно понял?

Хаген: Войну. Война… Наверное, это ваша излюбленная галлюцинация? Хорошо. Каждому свою фанту-морганту. Каждому по потребностям. Я борюсь, да. Но нет абсолютно никакой необходимости втягивать в это других.

Человек: Вы никак не хотите быть конкретным! Кто же ваш враг?

X а г е н: Я сам для себя достаточно опасный враг. К счастью, вся конкретика отмирает сама по себе, как несущественная, и неважно, на десять или на двадцать лет раньше.

Человек: Это правильно. В этом мы сходимся. Да это и легко понять. Но дело совсем не в этом. Кто же захочет один взять на себя всю эту работу? Речь идёт о шуме, а не о плоти. Речь идёт о сигнале. О тишине идёт речь! Любимая мной тишина – не так, чтобы было слишком тихо, но и не так, чтобы слишком громко.

X а г е н: Я это не вполне понимаю.

Человек: Ну, я ведь не правдолюбец, не спорщик, я исследователь, у меня могут быть ошибки, без сомнения, а в глубине кроется мания побед и трофеев, и когда так долго скитаешься по улицам, в какой-то момент начинаешь думать уже не головой, а ногами.

Хаген: Я всё ещё не догоняю, о чём речь.

Человек: Поиск настоящей тишины, само собой разумеется, не что иное, как поиск справедливости. Признаюсь в этом. Стоит только взглянугь на историю, и увидишь, что ей мало шести, или двадцати, или даже пятидесяти миллионов мёртвых, чтобы быть справедливой, хотя бы ненадолго. Может быть, можно убед иться в своей правоте после трёхсот миллионов, пусть временно. Мёртвые никогда не устаревают. Сколь многие из них и через сто лет используются д ля точного установления обстоятельств? Я люблю людей. Но только их не должно бьггь много. Для Германии, например, вполне достаточно было бы пятисот тысяч.

Хаген: Теперь я понял, чего вы добиваетесь! Вы слишком много хотите, вы ищете десятикомнатную квартиру. Вы просто не в своём уме! Куда вы стремитесь? Побыть человеком и опять назад? К награде за суперэкономию? Это чёрт знает как опасно! Всё это – фобософия!

Человек: Мы по воззрениям гораздо ближу друг другу, чем вы думаете.

Хаген: Хотите меня оскорбить?

Человек: Вы крепко держитесь за прутья своей решётки, за свою выкроенную по мерке клетку, за свои масштабы, из-за этого все ваши страдания!

Хаген: Подите прочь! Вы слишком назойливы!

Человек: Ваши масштабы мне ровно по колено!

Хаген: Слушай, у тебя в башке, похоже, перегорело слишком много проводов! Давай отсюда крутом! Передавай от меня привет Платону! Поворачивайся пошустрее!

Человек: Мы что, перешли на «ты»? Ну хорошо, мы же почти родственники.

Хаген: На самом деле романтик здесь из нас двоих – ты!

Человек: Надеюсь, что нет! И если средневековой аллегорией романтики был ещё миннезингер, то в наши дни это одержимый манией убийства скромный преподаватель, который отстрелил из охотничьего ружья четырнадцать человек. Это не есть красиво, если можно так сказать. Мы оба верующие, Хаген, и оба модники.

X а г е н: Я не хочу быть модником!

Человек: Бла-бла!

Хаген: Никакое не бла-бла.

Человек: И всё-таки бла-бла! Модник ли ты? Спрашиваешь! Ты по ут рам натягиваешь на себя повседневность, а время шарфом оборачиваешь вокруг шеи.

X а г е н: Я не знаю, во что вы верите, и не верю, что вы знаете.

Человек: Ая думал, мы хотели перейти на «ты».

X а г е н: Я хочу творить, и на полную катушку. Лиана права. Вокруг меня цветёт пышным цветом Сытый мир. А теперь я ко всему ещё и слепой!

Человек: Ты оплодотворяешь мир наобум! Как ребёнок!

X а г е н: О чём ты говоришь?

Человек: Ты стал слишком утончённым и культурным! В этом твоя проблема! Идём лучше со мной исследовать тишину! У нас сложится прекрасная команда. Убийца и оплодотворитель, можно быть только обоими сразу, либо никем из них!

Хаген: Тогда я лучше буду никем. Первый вариант для меня слишком тошен.

Человек: Ничто мы уже давно отбросили как негодное.

Хаген: Тогда я хочу быть всем чем угодно, но только не этим!

Человек: Ах ты филин антропофажий! Ты всё врёшь! Скажи, чего ты хочешь!

Хаген: Если мне будет позволено сказать, чего я хочу, я сейчас больше ничего не скажу.

Человек: Ах ты упрямец! Ты бунт желудочно-кишечного тракта! Ты сопротивляешься ходу жратвы! Ты плывёшь против течения. Чтобы не очутиться в жопе, ты раздражаешь желудок, чтобы его выворотило? Ну и что при этом выйдет наружу? Неужто сага?

X а г е н: По крайней мере опознать это можно. Разобраться, что входит в состав, хоть это и воняет.

Человек: Уму непостижимо. Ты мумифицировал Бога!

Хаген: Вероятно, это был единственный выход.

Человек: На деревьях полно сучков. Можно на них повеситься – если уж так хочется домашнего уюта.

Хаген: Пропесочить я могу себя и сам, и сделаю это лучше любого другого. Потому что… потому что… потому что я оптимист, так или иначе, и очень люблю Землю и…

Человек: Тогда ты целиком в русле модного течения! Никогда прежде человек так не любил Землю. Он разоряет и грабит её всё рафинированнее! Почему, например, такое колоссальное различие между обычной войной и атомной? Обычная война – это только смерть человека, а атомная война – это прежде всего загрязнение окружающей среды! Поэтому мир избавляется от бомб – все хотят снова убивать друг друга в гигиеничном, здоровом бою!

Хаген: Ну-ну-ну, всё это я считаю не более чем радикальной сатирой. Задумано не дальше чем на два метра в длину, даже не задумано, а скорее заплюнуто… Ах, только не воображай, что ты можешь позволить себе улыбку превосходства лишь из-за того, что я по причине алкогольных обстоятельств немного торможусь. Правильная фраза ещё только формируется.

Человек: Я уже знаю, на что мы сейчас выйдем.

Хаген: Да?

Человек: На женщину. Этим всегда и кончается…

Хаген: Ну, это ты взял с потолка. Что-то я не вижу ни поблизости, ни вдали ни одной женщины.

Человек: Ещё увидишь.

X а г е н: Я разделил галлюцинации на полезные и бесполезные, и считаю это своей реальной заслугой. Я имею в виду, крокодилы никогда не кончают жизнь самоубийством – и они действительно живут долго. Кроме того, есть в чём-то смысл или нет, далеко ещё не определяет, стоит ли это разговора.

Человек: Я не отрекаюсь от моей любви к человеку, но у меня есть ещё одна утопия, которую я протаскиваю, совершенно в традициях обиженных богов, переношу борьбу со сцены в зрительный зал. Это не страшно. Всё хорошо, как оно есть. Мы должны подружиться. Выпить на брудершафт. Я твой убийца.

Хаген: Это подло. В то время как я слепой! Совершенно не могу защищаться. Нет, я не дам себя зашить с тобой в один мешок. Я настаиваю на раздельном погребении!

Человек: Ах, ты всё только притворяешься… Что-то там о себе воображаешь!

Хаген: Да, я вообще много чего о себе воображаю. Пройденный жизненный путь наполняет меня гордостью.

Человек: Всё ерунда. Я это по тебе вижу, на лбу у тебя всё написано. У тебя ветеранское выражение лица. Вьетнамская травма – это не только американская проблема. Вся история – сплошной Вьетнам! Рабочий с бойни после кровавого рабочего дня возвращается в лоно семьи, а там все дети – вегетарианцы. И в нём никто не видит героя. Никто не отдаёт ему почестей. Никем не понятый, он скрывается в глубине своего любимого кресла и отказывается впредь плодиться и размножаться. Tbi позволишь мне такое иносказание?

Хаген: Вначале плести притчи, а потом спрашивать позволения – это мне нравится! В наше время только это и возможно – отказ от размножения! Почему бы вместо этого не сажать деревья? Ну, немного что-то поправить тут или там? Ах, я хотел бы обнять каждую женщину, которая сделала аборт, она героиня. Надо снова вернуться к геоцентрической картине мира, снова поставить Землю в центр творения – и она должна быть превыше человека. Представь себе только – есть ещё люди, которые поздравляют женщин после положительного теста на беременность! Но каждые роды – это скандал! Я не возвожу над эмбрионом никакого ореола. Почему метастазы можно раскромсать, а эмбрион нет? Беременность – та же болезнь.

Человек: Да, именно поэтому необходимо время от времени немножко убивать, я всегда так считал.

Хаген: Глупости. Я убиваю и оплодотворяю только себя самого. Всё прочее было бы грубой мастурбацией. Я рождаюсь заново каждый день, а засыпая убиваю себя.

Человек: Странное поведение. Если моё воздержание ведёт лишь к тому, что не я, а другие рождают в мир на одного оболтуса больше, после чего посреди моего ландшафта построят ещё один детский сад, тогда, можешь мне поверить, тогда я протестую, я не позволю им притеснять меня, тогда я устраиваю им несколько абортов задним числом, огнём и мечом или ещё чем, я им про – вону эти роды с ягодичным предлежанием, и никакой пощады!

Хаген: Да ты всего лишь проповедник-психопат! Шарлатан! Надо, при всей терпимости к галлюцинациям, здраво раскинуть мозгами – не подписать ли с какой-нибудь стороны договор. Со временем будет побеждено всё. Это только в Голливуде победы якобы хороших людей всегда изображаются в виде решающей битвы.

Человек: С этим я согласен. Время то и дело ходит в туалет и опорожняется. Это получает разные названия – в зависимости от того, кто в результате побеждает. Но это никого не интересует, меня по крайней мере. Цивилизация на пороге смены тысячелетий – что она собой представляет? Куча младенческого барахла и крика, перекаканные памперсы в мусорном баке на стоянке у автобана. Взгляни на людей! Они ведут колониальные войны – на спонсорской основе, – проповедуют здоровый образ жизни и называют всё это сознательным. Фанатичные идиоты, они спасают китов и насаждают тропические леса, а в родном доме производят на свет таких милых маленьких деток – единственных природных врагов, каких когда-либо знали киты. И потом строится детский сад, а на пять детских садов – одна школа, а на пять школ – один парк культуры и отдыха и так далее, пока для всех их не потребуется одного просторного кладбища. Мне смертельно стыдно за всю эту банду перед всем внеземным и высшим. Теперь сам видишь, как сильно я их люблю.

Хаген: Это всё развлечения в свободное время. Они преходящи. Я устал. Однако у меня перед глазами светлеет. Контуры постепенно становятся отчётливее.

Человек: Ну, мне пора идти.

Хаген: Почему же?

Человек: Разве тебе не ясно? Трагическая оперная парочка трахается только раз, в этом и заключается три четверти трагедии.

Хаген: Разве мы так трагичны?

Человек: Ну конечно же. В немецком духе до дальше некуда.

Хаген: Эй! Куда же ты пойдёшь? Я в худшем случае южно-немец! А ты кто такой, как тебя вообще зовут?

Человек: Спроси об этом у леса бульварных листков. Они переназвали меня по-своему.

Хаген: Эй, слышишь? Ушёл. Проклятие, если бы я хотя бы мог ясно видеть… Силы небесные. Ирод. Это же был Ирод! Человек, за голову которого дают сто тысяч марок! Наиболее ненавидимый всеми персонаж. И я его отпустил на все четыре стороны! Если бы я только мог видеть! Но уже становится лучше.