Текст книги "Левиафан"
Автор книги: Хелен-Роуз Эндрюс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
– Ты не представляешь, каких результатов можно добиться с помощью такого простого средства. Когда одна бессонная ночь накладывается на другую – поразительно, как быстро ломается воля человека.
– Но подозреваемую нельзя подвергать грубому обращению, коль скоро, по ее утверждению, она носит ребенка, – сказал я, вновь с удивлением ловя себя на том, что сама мысль об этом уже не вызывает во мне такую бурю противоречивых чувств, как прежде.
– Верно, – согласился Мэйнон. – Но вопрос по поводу ее беременности рано или поздно должен разрешиться.
Именно тогда я и спросил судью – хоть и с некоторым смущением, – нет ли у нее крови, и, слегка покраснев, сделал соответствующую запись в документе.
Судья дождался, когда я закончу писать.
– А что насчет мальчика, которого ты забрал, кажется, из публичного дома? – поинтересовался он.
Я нахмурился и постарался не показать, насколько удивлен его вопросом, ведь я ни словом не обмолвился о Генри. Вероятно, об этом ему сообщил Резерфорд, обнаруживший присутствие мальчика на ферме, когда двумя днями ранее явился к нам в дом. Однако сияющего улыбкой новоиспеченного жениха ждал холодный прием. Я пригласил его на кухню, где сказал, что он не должен навещать Эстер до тех пор, пока вопрос об их помолвке не будет решен окончательно, поскольку его визиты могут скомпрометировать сестру. Резерфорд спросил, что нужно сделать, чтобы вопрос был решен окончательно. Я обещал подумать. Заключив с ним временное перемирие, мы распрощались. Резерфорд совсем уже было собрался уезжать, но тут, бросив случайный взгляд в сторону конюшни, заметил Генри, увлеченно гоняющего по двору голубей.
«О, я смотрю, вы взяли нового слугу», – произнес он, поправляя седельную сумку на боку лошади.
Резерфорд с нескрываемым любопытством рассматривал необычное лицо мальчика. Разглядел ли он сходство между Генри и его сестрой? Некоторое сходство, безусловно, имелось, особенно в точеных скулах и форме подбородка, хотя из-за разницы в возрасте оно было не столь очевидным.
«Да», – коротко бросил я, не вдаваясь в подробности.
Но каким образом Резерфорд, а теперь и Мэйнон выяснили, где именно я подобрал мальчика, оставалось загадкой.
Судья молчал, очевидно ожидая продолжения. Мне следовало быть осторожным. Я не знал, что еще известно Мэйнону, и не мог позволить ему поймать меня на лжи.
– Он брат Криссы Мур, – признался я. – Я отправился в Норидж, чтобы разузнать о ее прошлом. Расследование привело меня к содержательнице борделя, и та подтвердила – да, Крисса действительно жила у нее в доме. Но, – добавил я, сам не зная, почему для меня так важно было уточнить эту деталь, – девушка не была шлюхой. Хотя до сих пор не могу понять, чем она зарабатывала на жизнь.
Мэйнон вскинул бровь.
– Продолжай.
Я пожал плечами.
– Да собственно, больше нечего добавить. Мальчик оказался дурачком. Он ничего не знает ни о сестре, ни о прошлом их семьи.
Мэйнон хмыкнул.
– Надеюсь, ты хорошо присматриваешь за ним? Не позволяй ему покидать ферму. Уж больно много людей в округе настроены против его сестры. Я бы в первую очередь побеспокоился о безопасности мальчика.
Я согласно кивнул:
– Он не выходит со двора.
– Ах да, вот еще… – спохватился Мэйнон, роясь в ворохе бумаг на столе в поисках чистого клочка.
Отыскав небольшой листок, он быстро нацарапал на нем несколько слов и протянул мне.
– Приглашение? – спросил я, пробежав глазами записку и чувствуя легкий приступ беспокойства.
– Да. Ты знаешь Вельмута Хаксли?
– Слышал о нем. Он вроде бы из реформатов, не так ли?
– Его дед был одним из первых настоящих пуритан[30]30
Puritans (англ. от лат. purus – чистый) – сложившееся на почве кальвинизма реформатское движение в Англии и Шотландии XVI–XVII вв., настаивавшее на «очищении» Англиканской церкви от «папизма» – элементов католической догматики и обрядности. Социальная база пуританизма была неоднородной: новое дворянство и буржуазия, мелкобуржуазные слои и часть крестьянства, выступавшие против феодально-абсолютистского режима и государственной церкви.
[Закрыть] в этой стране, сын и внук пошли по его стопам.
В записке был указан адрес, куда меня приглашали; дом находился в нескольких милях от Уорстеда. Мне было знакомо это обширное поместье, мимо которого проезжаешь всякий раз по дороге в Кингс-Линн. Я даже смутно помнил, что его хозяин проявлял большой интерес к судоходству и кораблестроению.
– Благодарю, сэр, думаю, я воспользуюсь приглашением, – сказал я, убирая записку в карман.
– Отлично. Тогда завтра вечером – визит с обедом и ночевкой. Хаксли любит принимать у себя подающих надежды молодых людей из местной знати. Но иногда не прочь провести время и со старыми остолопами вроде меня. Мы с ним давние друзья.
– Почту за честь, – еще раз поблагодарил я, заранее беспокоясь о том, что надеть на прием к такому богачу.
– Резерфорд тоже будет.
– О… – выдохнул я с гораздо меньшим энтузиазмом.
Мэйнон улыбнулся.
Итак, судья решил выступить в роли миротворца.
Позже, возвращаясь домой, я задавал себе вопрос – что заставило меня сказать неправду о Генри? Конечно, мальчика не назовешь умным, но он не был и тем жалким дурачком, каким я описал его Мэйнону. Поначалу Генри неплохо удавалось прикидываться глупым, однако события последующих дней заставили меня усомниться в достоверности разыгрываемой передо мной роли.
Когда на следующее утро после возвращения из Нориджа я объяснил Эстер, кто такой Генри и где я его нашел, сестра не скрывала своего возмущения.
«Томас, зачем ты вообще туда пошел?! – всплеснула руками Эстер. – Это же позор!»
Я же, лелея свое негодование по поводу визита Резерфорда и все еще не отказавшись от мысли разрушить их помолвку, ответил холодно и односложно:
«Не знаю. Не могу объяснить».
«Что за опрометчивый поступок, брат! Я определенно нахожусь в полнейшей растерянности!» – заявила Эстер и с ожесточением вонзила иглу в вышивку, которую держала на коленях.
Я попытался утихомирить ее, не прибегая при этом к извинениям, – мне очень не хотелось просить прощения за мой поступок, хотя в глубине души я понимал, что извиниться все же стоило бы. Но лишь нахмурился и вышел из гостиной, оставив Эстер с ее работой, и отправился во двор – искать Генри.
Как обычно, я нашел его в стойле у Бена.
Открыв дверцу, я вывел коня наружу и привязал во дворе. Он тянул ноздрями морозный воздух и подергивал шкурой. Накинув на него теплую попону, я вернулся в конюшню и опустился на солому рядом с мальчиком.
«Послушай, ты должен пойти в дом. Там есть немало работы. Ты ведь знаешь, я привез тебя сюда с условием, что ты будешь работать. А я – платить тебе за это. Помнишь наш уговор?»
Генри кивнул, но не двинулся с места.
«Разве я не могу поработать здесь?» – спросил он.
«В конюшне?»
Снова последовал кивок.
Я задумался. Затем пожал плечами:
«Ну что же, тут тоже есть чем заняться. Бен и Темперанс требуют ухода. Тебе когда-нибудь приходилось работать с лошадьми?»
«Нет, сэр. Но я могу научиться».
«Неплохая мысль, – согласился я. – Ты здесь не только для того, чтобы зарабатывать деньги, но и чтобы учиться. А для этого тебе все же придется бывать в доме, хотя бы изредка».
Когда мальчик снова молча покачал головой, я невольно вспомнил его сестру – то же упрямое молчание и та же несгибаемая воля. Я подумал – хотя, конечно, никогда бы не поступил так, – затащи я мальчишку в дом силой и избей до полусмерти за отказ подчиняться хозяину, в следующий раз найду его точно там же: в стойле у Бена, притаившегося в углу на соломе, несчастного и неподвижного, словно загнанный заяц.
«Но ты же жил в доме у Люси Беннетт и не боялся. Чем наш дом хуже?»
«Не знаю, – пискнул он несчастным голосом. – Сэр, я просто не хочу находиться там, вот и все».
Я поежился. С улицы тянуло холодом, пар от нашего дыхания смешивался с морозной дымкой.
«Да ты хоть представляешь, какой холод по ночам в конюшне?»
Генри кивнул.
«Давай сделаем так: я не могу позволить тебе ночевать в стойле, поскольку у меня нет ни малейшего желания найти утром вместо мальчика ледышку. Но я готов оставить тебя работать на конюшне с одним условием: вечером ты идешь в дом, прямиком в свою комнату, а утром, как только проснешься, возвращаешься сюда. Тут ты будешь под присмотром конюха, он научит тебя ухаживать за лошадьми. Ну как, договорились?»
Снова последовал едва заметный робкий кивок. А затем раздался тихий голос, почти шепот:
«А мужчины будут приходить к нам в гости, как у Люси?»
Мне хотелось обнять мальчишку и прижать к себе. Кто знает, чего он насмотрелся в том непристойном месте и что могли сделать с ним самим. Но я сдержался.
«Нет, – произнес я твердо. – Это не такой дом».
Казалось, Генри тщательно взвешивает услышанное. Затем он вскинул на меня глаза, заблестевшие новым любопытством:
«А что это за дом?»
Да, я снова убедился, что брат Криссы Мур отнюдь не был дурачком, как могло показаться с первого взгляда.
«Приличный, – сказал я, поднимаясь на ноги. – Идем, Генри. Зайдем на кухню с заднего крыльца. Я покормлю тебя, и приступим – впереди у нас долгий рабочий день».
«Этот блеск у него в глазах, что он означал? – думал я, натягивая поводья Бена, чтобы не налететь на появившуюся из-за поворота повозку. – Возможно, я недооценил Генри и он гораздо больше похож на свою сестру, чем можно было ожидать, такой же расчетливый?» Хотя мне мальчик показался открытым и честным.
В тот день, когда мы вместе позавтракали в конюшне – поскольку он отказался заходить в дом даже с заднего крыльца и мне пришлось принести ему хлеб и молоко прямо в стойло, – я, прежде чем научить моего нового конюха, как кормить, поить и чистить лошадей, воспользовался случаем и расспросил его о сестре. Парень с готовностью отвечал на мои вопросы.
«Ты что-нибудь помнишь о том времени, когда вы жили вместе с сестрой до того, как поселились в доме у Люси Беннетт?» – спросил я.
«Ничего, – уверенно заявил Генри, поддевая вилами охапку слежавшейся грязной соломы. – Я был совсем маленьким, сэр».
«Но ваша семья родом из Норфолка?»
«Точно не знаю, сэр. Сестра не говорила об этом», – снова односложно ответил мальчик.
Однако я отметил про себя, что местного акцента у него нет.
«А когда ты видел сестру в последний раз?»
«Не могу сказать наверняка, сэр. – Генри сдвинул брови, припоминая. Его задумчивость не выглядела наигранной. – Несколько недель назад? Может быть, месяцев».
Я тщательно обдумал свой следующий вопрос. Мне не хотелось, чтобы мальчик понял, что его допрашивают, поэтому я постарался избежать слов «твоя сестра», но, с другой стороны, у меня не поворачивался язык назвать Криссу просто по имени, это выглядело бы слишком фамильярным. Поэтому я не сказал ни того, ни другого.
«Ты сильно ее любишь?»
Генри ответил искренне и пылко:
«О да, сэр! Она всегда была так добра ко мне».
«Она присылала деньги на твое содержание?»
Генри кивнул, поддевая новый клок соломы.
«А у тебя были какие-нибудь… обязанности по дому?
Как сейчас. Тебе нужно было работать?»
Генри на мгновение задумался.
«Ну нечто вроде обязанностей было, – сказал он. – Но не такие, как у сестры или у других девушек».
«Какие же?» – спросил я беззаботным тоном, словно мы просто болтаем, как два приятеля, занятые общей работой.
«В основном прислуживать гостям, – ответил мальчик. – Иногда меня просили петь».
«Ты хорошо поёшь?»
«Нет, сэр, как ворона. Как ворона!» – Генри захлебнулся смехом, звук вышел протяжный и раскатистый, похожий на рев осла – лучшего ответа на мой вопрос не придумаешь.
Он так заразительно хохотал над собственной шуткой, что я тоже не смог удержаться от смеха.
«Так зачем же они просили тебя петь?» – переведя дух, спросил я.
Генри посерьезнел:
«Думаю, им нравилось издеваться надо мной. Тем мужчинам, которые приходили навестить девушек. А если я пел совсем фальшиво, могли пнуть ногой».
«Они плохо поступали», – сказал я.
Мальчик согласно кивнул.
«А твоя сестра, она тоже пела?»
Генри отрицательно качнул головой. Похоже, желание рассказывать о жизни в доме Люси у него пропало.
«У нее были… другие обязанности?» – осторожно спросил я.
«Да, но не такие, как у остальных. Сестре приходилось уходить ночью из дома, а когда возвращалась – у нее были деньги».
«Но несколько месяцев назад она перестала приходить сама и начала присылать деньги, верно?»
«Да, сэр».
«Много?»
«Нет. Люси постоянно жаловалась, что денег не хватает».
«Понятно, – пробормотал я, решив, что на сегодня расспросов достаточно. – И не забудь почистить попону Бена, как я тебе показывал. Через полчаса загляну к тебе, проверю». Я почти машинально взъерошил темные волосы на голове Генри и вышел из конюшни.
Теперь, возвращаясь домой из Уолшема, я думал о предстоящем визите к Хаксли. Но меня мучили угрызения совести: я оставляю Эстер одну, пусть всего на сутки, все равно – после смерти отца прошло совсем немного времени, и она еще не успела толком оправиться. Помимо всего прочего это означало, что и Генри остается на ее попечении. Нужно перед отъездом хорошенько втолковать ему, чтобы вел себя тихо и не надоедал Эстер. Хотя, пожалуй, вряд ли стоит беспокоиться об этом: с момента прибытия на ферму мальчик старательно обходил ее стороной.
Приглашение к Хаксли означает, что Мэйнон уже замолвил за меня словечко, и если я не явлюсь на обед, то окажусь в неловком положении и перед моим новым нанимателем, и перед человеком, который обладает немалым влиянием в наших краях. И если я намерен сделать карьеру, я должен непременно быть там.
Кроме того, со стороны Мэйнона это очевидная попытка свести меня с Резерфордом. Было бы глупо отрицать – в ней есть определенный смысл. Ведь если охотнику за ведьмами суждено стать моим зятем, нам следует найти общий язык. И обед в хорошем обществе как способ примирения ничуть не хуже, чем любой другой. Конечно, я предпочел бы заняться делами на ферме – разобрать бумаги в кабинете отца и починить покосившуюся изгородь. А вместо этого придется обедать с Джоном Резерфордом.
Я тяжело вздохнул.
Глава 14
Когда я уезжал на обед к Хаксли, сестра декламировала на кухне параграфы из катехизиса. Она устроилась на стуле с высокой спинкой и приняла особую позу: плечи расправлены, руки согнуты в локтях и слегка разведены в стороны – демонстрация готовности отдать себя действию благодати Божьей.
– Что будет с праведниками?
Они пойдут на Небеса.
Что такое Небеса?
Место счастья и радости, где праведники будут вечно с Господом.
Что такое ад?
Место ужасных и бесконечных мучений.
Я не хотел беспокоить ее. К тому же с тех пор, как Эстер объявила о своем намерении выйти замуж за Джона Резерфорда, она замкнулась и почти перестала разговаривать со мной. Так что, если прервать ее сейчас, во время молитвы, вряд ли она станет более приветливой.
* * *
За столом Хаксли сидел слева от меня. Это был, наверное, самый тощий человек, какого мне когда-либо доводилось видеть. До такой степени, что его худоба вызывала неприятное чувство. И вовсе невыносимо было смотреть, как он размазывает по тарелке жалкую порцию мяса и тушеной картошки, словно стоит ему насадить на вилку кусок, как тут же явится дьявол и поздравит бедолагу с тем, что за обжорство ему приготовлено тепленькое местечко в аду. А суп из любистока и вовсе отправился обратно на кухню нетронутым. У меня даже закралась мысль, не страдает ли этот человек какой-то внутренней болезнью. Он странно гримасничал, то и дело коротко покашливая, а если удосуживался обратить внимание на собственную жену – невзрачную женщину намного его моложе, – говорил с ней отрывисто и желчно. Супруги не были похожи на людей, довольных жизнью.
Одно не вызывало сомнений: Хаксли богат. Путь от ворот, за которыми начиналась подъездная аллея, занял двадцать минут. Я миновал несколько акров лесных угодий, ландшафтные сады, декоративное озеро с зимующими на нем лебедями и огромный фруктовый сад, раскинувшийся к востоку от дома.
Два вышколенных молодых грума приняли поводья Бена. Меня проводили к парадному входу в особняк – солидное двухэтажное здание, довольно новое, выстроенное из серого камня, с элегантным фасадом и множеством высоких застекленных окон. К центральной части особняка примыкали два длинных крыла, на крыше каждого возвышалась печная труба, хотя в настоящий момент дымилась только одна из них. Войдя внутрь, я оказался в просторном холле с витражами, на которых в странно-изящной манере были изображены пейзажи Фенских болот с их холодной красотой. И никаких сцен Судного дня, ветхозаветных патриархов с табличками и выбитыми на них пророчествами, фигур святых с их символикой мучеников. Архитектор, построивший особняк Хаксли, был пуританином.
После нескольких минут ожидания из дверей, ведущих в западное крыло дома, появился лакей и предложил мне снять плащ. Передавая ему плащ, я чувствовал некоторую неловкость за свою потрепанную одежду. Лакей пригласил меня следовать за ним, и мы двинулись через длинную галерею, стены которой были плотно увешаны портретами, под которыми стояли белые мраморные статуи мужчин и женщин со строгими лицами, блистающими ангельской красотой.
Но главной достопримечательностью галереи была модель торгового судна, установленная под стеклянным колпаком, – искусная работа из дуба, холста и сусального золота, высотой в человеческий рост. Хотелось задержаться возле нее и рассмотреть поближе, но слуга ускорил шаг, распахнул дверь в конце галереи, и мы оказались в библиотеке. Это была огромная комната с потолком раза в три или четыре выше, чем в кабинете моего отца. Но если у отца все полки были заставлены книгами, которые он любил перечитывать, то здесь в шкафах виднелось еще немало пустых мест. Что, в общем, было неудивительно: в конце концов, Хаксли из тех, кого принято называть «новыми людьми».
Мэйнон уже был на месте. Держа в руке тонкий хрустальный бокал с темно-красным вином, он увлеченно беседовал с высоким сухощавым человеком. Когда лакей объявил о моем прибытии, собеседник Мэйнона прервал разговор и двинулся мне навстречу. Приблизившись, он приветствовал меня легким поклоном и представился: Вельмут Хаксли. Я ответил на поклон, отметив про себя, что его рубашка и камзол выглядят немногим лучше моих собственных, даже манжеты и те потерты. Наблюдение принесло мне некоторое облечение, хотя не могло не удивлять, что, живя среди такой роскоши, сам хозяин дома одет столь невзрачно.
– Я много наслышан о вашем отце, – начал Хаксли. – Именно поэтому попросил Мэйнона передать приглашение его сыну.
Я снова поклонился, но не слишком низко. Сколь бы туго ни была набита казна Хаксли, с точки зрения общественного положения мы с ним были на равных.
– Для меня это большая честь и огромное удовольствие – познакомиться с вами и побывать в вашем великолепном доме.
– Должен же человек где-то жить. – Хаксли качнул головой, словно отвергая комплимент. – Это место ничуть не хуже любого другого.
Мэйнон сделал глоток вина и расхохотался:
– Ты скромный человек, Вельмут! Во всем Норфолке я не видел дома лучше твоего.
– Ужасное тщеславие, – признался Хаксли, – о котором я теперь сожалею. По нынешним временам разумнее хранить состояние в золоте, а не строить роскошные дома, не так ли?
– Неужели ты допускаешь мысль, что король может одержать победу? – спросил Мэйнон.
Я мысленно застонал: разговор о политике в самом начале вечера? Рановато, хотя у меня не было ни малейших сомнений, что этим все и закончится, как только придет пора набить трубку и разлить бренди.
Я вежливо слушал их беседу, пока мы дожидались прибытия Резерфорда. Когда же в разговоре возникла пауза, попросил разрешения осмотреть библиотеку. Получив позволение хозяина, принялся с жадным любопытством изучать стоявшие на полках книги.
Двигаясь вдоль шкафов в тускло освещенной комнате, я без труда прочитывал названия на корешках – о, как же теперь мне не хватает этой остроты зрения! – отмечая тома с трудами Кальвина[31]31
Жан Кальвин (1509–1564) – французский теолог и пастор Стоял у истоков Реформации в Швейцарии. Заложил систему христианского богословия, позже получившую название «кальвинизм», аспекты которой включают доктрину предопределения и абсолютного суверенитета Бога в спасении человеческой души.
[Закрыть] и Эразма[32]32
Эразм Роттердамский, или просто Эразм (1466–1536) – крупнейший ученый Северного Возрождения. Подготовил одно из изданий греческого оригинала Нового Завета с комментариями, положил начало критическому исследованию текстов Священного Писания. Снискав европейскую славу свободолюбивыми взглядами, Эразм не принял Реформацию и в конце жизни остро полемизировал с Мартином Лютером по поводу доктрины свободы воли.
[Закрыть], соседствовавшие с целой армией брошюр, педантично помеченных ярлыками с именами авторов. Среди них попадались писания подвергшегося всеобщему осмеянию безухого Уильяма Принна[33]33
Уильям Принн (1600–1669) – английский юрист, писатель, полемист и политический деятель. Был выдающимся пуританским противником церковной политики архиепископа Кентерберийского Уильяма Лода. Плодовитый писатель – опубликовал более 200 книги брошюр. Прозвище «безухий» получил после того, как король Карл I, увидев пасквиль Принна на одну из своих любимых театральных постановок, приказал приструнить автора – отрезать ему уши.
[Закрыть], а также памфлеты индепендентов[34]34
Индепенденты (от англ. independent – независимый) – приверженцы одного из течений протестантизма в Англии. Пользовались значительным влиянием во время Английской революции. Они стремились к созданию союза независимых общин верующих, желавших отделиться от разложившейся, по их мнению, Англиканской церкви. В догматическом отношении по большей части примыкали к кальвинизму, но в несколько смягченной форме. Основателем индепендентства можно считать Роберта Броуна, обнародовавшего в 1582 году резкий памфлет против Англиканской церкви. Так как отделение от государственной церкви рассматривалось как преступление против верховной власти, индепенденты вскоре стали подвергаться преследованиям, и уже в 1583 году двое из них были казнены.
[Закрыть], стоявшие, к моему великому изумлению, рядом с трактатами Джона Мильтона; один из них, озаглавленный «О разводе»[35]35
В 1642 году Джон Мильтон женился на Мэри Поуэл, эта женитьба превратила его существование в целый ряд домашних бедствий и материальных невзгод. Жена уехала от него в первый же год их брака. Свой неудачный опыт семейной жизни Мильтон распространил на брак вообще и написал полемический трактат «О разводе» («The Doctrine and Discipline of Divorce»). Другое произведение Мильтона, «Ареопагитика, обращенная к парламенту Англии», считается одной из наиболее влиятельных философских речей в защиту свободы слова и печати. Будучи сторонником парламента, Мильтон обрушился с жесткой критикой на постановление, принятое депутатами в 1643 году, о предварительной цензуре публикаций, отмечая, что подобных порядков не было ни в классической Греции, ни в Древнем Риме.
[Закрыть], на вид был совсем свежий. Я совершенно точно знал, что некоторые из этих произведений изъяты из печати и запрещены, и лишь давнишнее членство в парламенте и неразбериха войны позволяли Хаксли проявлять столь явное безрассудство, держа подобные книги в своей библиотеке. С моей точки зрения, либо он должен быть абсолютно уверен в победе парламентских сил, либо ему следует вести себя более осмотрительно.
Позади меня в глубине комнаты Мэйнон и Хаксли продолжали беседу. Они говорили довольно тихо, хотя и не шептались, однако разобрать, о чем идет речь, было невозможно. И все же я уловил имя Криссы Мур, произнесенное несколько раз, и вспомнил, как судья упоминал каких-то влиятельных людей, оказывавших на него давление.
Когда мы перешли в столовую и разместились за широким дубовым столом, Мэйнон оказался напротив меня рядом с миссис Хаксли, которую он изо всех сил старался развлечь непринужденной болтовней. Хозяйка дома изредка бросала ответные реплики, но в основном предпочитала молчать, предоставив гостю право говорить столько, сколько ему вздумается, чем Мэйнон и не преминул воспользоваться. Его талант рассуждать о предметах, которые могут заинтересовать молодую женщину, – о тканях, поэзии, ботанике, музыке – произвел на меня неизгладимое впечатление, поскольку сам я почти ничего не знал об этих вещах. Что же касается его неразговорчивой соседки – блестящие речи гостя оставили ее совершенно равнодушной. И точно так же она почти не обращала внимания на мужа. Наблюдая за ними, я вновь подумал, насколько важна взаимная симпатия и общность интересов между супругами, чего при большой разнице в возрасте не так-то легко достичь. Мне стало жаль миссис Хаксли – грустная молодая женщина, связанная узами супружества с пожилым, седеющим брюзгой. Мысли мои сами собой обратились к Резерфорду и Эстер: как знать, возможно, их союз – не такая уж плохая затея, как мне показалось вначале. Я решил извиниться перед сестрой. В конце концов, это ее выбор.
Но сам Резерфорд так и не появился. Ожидание в библиотеке затягивалось. Мэйнон, смущенный поведением племянника, начал заметно нервничать. Я тоже чувствовал себя неловко, будучи так или иначе связанным с ним узами будущего родства. Оставалось надеяться, что оскорбление, нанесенное Хаксли, не повлияет на его отношение ко мне. Наконец судья, рассыпаясь в многочисленных извинениях, предположил, что Джон заболел.
Хаксли фыркнул и процедил с кислой миной:
– Будем надеяться, что дело именно в этом. В наши дни, когда кругом царит полнейший хаос, было бы крайне печально лишиться столь преданного работника на ниве Божиих дел.
Он жестом пригласил нас следовать за ним, и мы перешли в столовую.
Ужин тянулся бесконечно долго и нагонял тоску. Вряд ли этот унылый вечер можно было отнести к разряду тех, ради которого стоило ехать верхом больше часа. Но время шло, становилось поздно, и я утешался мыслью, что вскоре трапеза закончится и мне предложат пройти в мою комнату. Всякий раз, когда лакей открывал дверь в столовую, до меня доносился лай собак, которых выпустили на лужайку перед домом, а из галереи тянуло холодом – здесь повсюду гуляли ледяные сквозняки. Я поежился, мечтая поскорее оказаться в спальне и согреться у камина.
С мясным блюдом было покончено. Мэйнон откинулся на спинку стула. Он выглядел утомленным. Казалось, судья тоже не прочь завершить вечер и отправиться спать, однако, как только речь зашла о десерте, он заметно оживился. Хозяин дома, напротив, был бодр и полон сил и, похоже, горел желанием перейти к обсуждению вопросов, которые они затронули в начале вечера.
– Итак, Мэйнон… – начал он, окуная кончики пальцев в изящную серебряную чашу для омовения рук.
Я последовал его примеру, хотя, на мой взгляд, поданная нам баранина была настолько пересушенной, что никакого омовения не требовалось.
– …как продвигается расследование по делу той ведьмы?
Судья покосился на меня, словно предупреждая, чтобы я не вмешивался и позволил ему самому вести разговор. Но он напрасно волновался, у меня и так не было ни малейшего намерения вступать в их препирательства.
Мэйнон выждал, пока слуга наполнит его бокал, и произнес с хмурым видом:
– Ситуация, как ты понимаешь, непростая.
– Неужели? – Хаксли стряхнул воду с пальцев, вытер их о край скатерти и взглянул на судью.
Прежде чем ответить, Мэйнон сделал неторопливый глоток и похвалил вино.
– Подозреваемая находится в заключении более двух недель. Крисса Мур утверждает – во всяком случае, так она заявила в момент ареста, – что беременна. Кстати, я попросил бы тебя не разглашать эти сведения. И хотя были предприняты все необходимые меры, включая личный осмотр с целью обнаружения на теле особых знаков, никаких доказательств ее контактов с темными силами у нас нет. Неоднократные попытки допросить девицу также не дали результатов. Она молчит. У нас остается лишь факт, – тут Мэйнон кивнул в мою сторону, – внезапной болезни, а затем и смерти Ричарда Тредуотера и показания его дочери, Эстер Тредуотер, которые не позволяют мне закрыть дело и освободить Криссу Мур.
– Но ведь были и другие смерти?! – живо воскликнул Хаксли. – Разве отравление миссис Гедж и Джоан Гедж, которые были связаны с Криссой Мур и в непосредственной близости от которых она находилась в момент их смерти, не дает нам право предполагать, что эта женщина причастна к гибели матери и дочери?
– Не исключено, – осторожно кивнул Мэйнон. – Но я не имею привычки делать выводы, исходя из предположений.
Хаксли недоверчиво хмыкнул.
– Предположение, которое соответствует истине. Мне прекрасно известно, как устроены камеры в тюрьме Уолшема; если помнишь, их строительство было оплачено из моего кармана. Поэтому я точно знаю, что заключенные ничего не могут передать друг другу. Констебль? Нет, Диллон вне подозрений. И ты заверил меня, что при аресте у женщин не было при себе яда. Остается единственное объяснение – вмешательство дьявола: какая-то бесовская тварь, с помощью которой ведьма отравила Джоан и ее мать. Давай не будем ходить вокруг да около: девицу необходимо заставить говорить, любыми способами. Ты понимаешь это не хуже меня. Если к тому моменту, когда присяжные появятся у нас и приступят к рассмотрению дела, мы не будем располагать неопровержимыми доказательствами, то сами же станем выглядеть как полные идиоты. Вот почему, – сказал он, выразительно глядя в сторону пустующего стула Резерфорда, – мне хотелось, чтобы сегодня вечером твой помощник был здесь и подробно рассказал нам о том, как проходили допросы Криссы Мур.
– Я непременно устрою ему хорошую выволочку! – грозно прорычал Мэйнон и добавил чуть мягче: – Если, конечно, у Джона не найдется веских оправданий своего отсутствия. Что касается допросов, боюсь, Резерфорд не сообщил бы нам ничего нового. Девушка просто стоит перед ним, как Тарпейская скала[36]36
Отвесная скала в Древнем Риме, с которой сбрасывали осужденных на смерть преступников. По легенде, название ее происходит от имени Луция Тарпея, сброшенного оттуда за выступление против цари Ромула.
[Закрыть], и молчит. Ну а по поводу присяжных – разумеется, никому из нас не хочется выставлять себя на посмешище.
Хаксли кивнул жене. Молодая женщина поднялась и, уныло шурша юбками, удалилась из комнаты. Буквально через секунду слуга внес блюдо-этажерку, на котором были разложены засахаренные фрукты, и водрузил его в центр стола. От одного взгляда на апельсины, покрытые хрупкой карамельной корочкой, на мясистые черные сливы и желтые груши рот у меня наполнился слюной. Я смущенно отвел глаза, но Хаксли подбодрил меня, предложив выбирать лакомство. Я взял дольку апельсина: разливающийся по языку сладковато-терпкий вкус был поистине восхитителен.
Пока я наслаждался угощением, Хаксли продолжил:
– Но ведь у нас есть возможность надавить на нее, не так ли?
В мерцающем пламени свечей его лицо сделалось похожим на злобную лисью морду. Я вдруг подумал, что передо мной человек с лукавым и хищным разумом.
– Насколько я понимаю, ее брат оказался на вашем попечении, мистер Тредуотер? – обратился он ко мне.
Я едва не подавился куском груши и, закашлявшись, вынужден был сделать глоток вина, чтобы прийти в себя. Хаксли и Мэйнон выжидающе смотрели на меня. Так вот почему я здесь. Мне отвели роль Иуды: эти двое хотят, чтобы я отдал им Генри, а они используют мальчика, чтобы надавить на его сестру. Интересно, каким образом? Угрозами? Пообещают причинить ему боль, если Крисса не заговорит? И никто не сможет им помешать, ведь семьи, которая могла бы заступиться за него, у Генри нет. В этом мире вообще мало кому известно о существовании мальчика.
Я перевел взгляд на Мэйнона, пытаясь угадать, чего хочет от меня судья, но тот сидел, расслабленно откинувшись на спинку стула, так что лицо его оказалось в тени, а руки лежали на коленях.
Я покосился на хозяина дома. Тарелка Хаксли была почти пуста, десерт вызвал у него не больше воодушевления, чем все остальные блюда. Интересно, что кроется за этими столь противоречивыми манерами: богач, который ест скудно, как нищий, но его гостям подают изысканные сладости, как в королевском дворце. Он живет в великолепном доме, который может поспорить с особняками знаменитых аристократов, чью роскошь осуждает его пуританская вера, но при этом ходит в обносках.
Я вспомнил Генри, в котором нет ни капли лжи, его лицо с одинаковой искренностью озаряется радостью или искажается от страха. У меня и в мыслях не было брать на себя ответственность за беспомощного мальчика-сироту. А если бы подобная мысль и закралась, я, скорее всего, поспешил бы прогнать ее. Более того, я прекрасно знал, на чьей стороне мне следует быть – на стороне таких людей, как Хаксли и Мэйнон, потому что в их власти раздавать должности и награждать привилегиями, которые помогут нам с сестрой занять соответствующее положение в обществе.
И наконец я позволил образу Криссы Мур всплыть в моей памяти – образу, от которого я бежал все это время. Приторная сладость засахаренного фрукта, все еще остававшаяся у меня на языке, показалась блеклой по сравнению с тягучей глубиной ее голоса и манящей темнотой глаз. Я покраснел и вновь отмахнулся от воспоминания.
Вместо этого я постарался припомнить голос отца и его тон – спокойный и рассудительный, – который был мне знаком с самого детства.
И я заговорил, подражая отцу:
– Это правда, сэр. Я взял мальчика в наш дом.
Хаксли уловил перемену в моем настроении, и его голос стал жестче:
– И по какой же причине? У вас ведь нет никаких обязательств перед нищим мальчишкой, не так ли, мистер Тредуотер?
Я ответил неспешно, тщательно подбирая слова:
– Совершенно верно, сэр, у меня нет никаких обязательств перед ним. Правильнее было бы сказать – это он обязан мне, поскольку живет в моем доме и находится под моей защитой.
Ответ привел Хаксли в замешательство.
– Молодой человек, мальчик всего лишь слуга в вашем доме. – Глаза его сузились, и он подался вперед. – А его сестра стала причиной смерти вашего отца. Несомненно, для вас должно быть делом чести сделать все возможное, чтобы она предстала перед судом. Если не ради торжества справедливости, то, по крайней мере, ради доброго имени мистера Ричарда Тредуотера.
