Текст книги "Левиафан"

Автор книги: Хелен-Роуз Эндрюс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Глава 29

Сегодня приехал Генри.

Он появляется во второй половине дня, и, как обычно, не с пустыми руками: телячья грудка, засахаренные фрукты и маринованные миноги. Генри знает – сестра любит его гостинцы. Тем более мы редко можем позволить себе такую роскошь. Также у него есть привычка помогать нам деньгами, вернее, он пытается навязать нам их, но всякий раз получает решительный отказ. У нас с Мэри есть все необходимое. А скоро мы и вовсе ни в чем не будем нуждаться.

Генри – член городского совета в Тавистоке[72]72
  Город на полуострове Корнуолл, на юго-западе Англии.


[Закрыть]. Противники сочли бы его тори[73]73
  Консервативная партия Великобритании, возникла как группировка сторонников абсолютизма.


[Закрыть], но взгляды Генри скорее можно назвать эклектичными, что немудрено для человека, чьим воспитанием занимался самый загадочный из мыслителей нашего времени – Джон Мильтон. Как выяснилось, мальчик никогда не был дурачком, просто несколько отставал в развитии из-за неблагоприятных условий, в которых прошли первые годы его жизни. По мере того как он рос под усердной опекой знаменитого поэта, приютившего после пожара на ферме нашу маленькую семью, Генри обнаружил огромную тягу к знаниям, так что Мильтон нашел в нем прилежного и благодарного ученика.

Дом моего отца сгорел дотла, и хотя со временем его можно было бы восстановить, мы больше никогда не смогли бы жить там: слишком велика была опасность, что наша тайну раскроют. Воспользовавшись приглашением Мильтона, мы сразу же перебрались в Чалфонт, где я вскоре обзавелся женой и братом – благословенный дар, посланный самой судьбой, многие годы эти двое остаются для меня самыми дорогими людьми.

По прошествии года, когда Эстер так и не вышла из транса, я продал ферму в Норфолке, и мы переехали в наше нынешнее поместье, местоположение которого я и по сей день предпочитаю не раскрывать. Но Генри остался в Чалфонте. Отчасти причиной тому была преданность человеку, вытащившему его из воды, но, полагаю, главное заключалось в другом: Генри так и не смог заставить себя находиться под одной крышей с Эстер. По-моему, мальчик вздохнул с облегчением, когда мы уехали.

Но Генри часто навещал нас. Денег от продажи земли оказалось достаточно, чтобы оплатить его пребывание в Кембридже, а затем, к нашему удивлению и несказанной радости Генри, Мильтон выделил средства для его поступления в Судебную палату. А в последние годы, когда Мильтон стал немощен и слепота – проклятие демона – вернулась к нему, Генри время от времени работал в качестве его секретаря, записывая под диктовку старого учителя – благодарность за доброту, которую он некогда получил от него. И хотя я, как и прежде, с трудом понимал моего бывшего наставника, близость и теплота их отношений всегда очаровывали меня.

Мэри с восторженным воплем бросается к брату и заключает его в объятия. Радость их встречи наполняет меня теплом. Она не видела Генри несколько лет. Он занятой и успешный человек, все еще полон сил, а мы потихоньку сдаем и впадаем в старческое слабоумие. Все втроем мы направляемся в гостиную. Мэри предлагает брату стакан грушевого сидра, тот охотно соглашается. Генри сбрасывает плащ, садится у огня и, дергая за пальцы перчаток, стягивает их одну задругой. Он небрит, выглядит усталым и обеспокоенным.

– Как добрался? – спрашиваю я.

Генри качает головой и как-то странно хмыкает.

– Я очень спешил, брат. Но мне стоило немалых трудов добраться сюда. Пришлось на целую неделю задержаться в Эксетере[74]74
  Город в графстве Девоншир на крупной судоходной реке Экс.


[Закрыть] – дожидался, пока уляжется буря. – Он потирает озябшие руки и протягивает их к огню. – Сначала там, а потом – еще на неделю в Бате[75]75
  Город в графстве Сомерсет, на реке Эйвон.


[Закрыть]. Размах разрушений поистине ужасающий, даже не верится, что такое возможно, настоящий конец света. Деревья вырваны с корнем, целые леса исчезли. Деревни сметены, дома лежат в руинах, ветряные мельницы разрушены. – Генри оборачивается ко мне и неожиданно смеется. – Томас, ты не представляешь: смерч высасывает рыбу из рек, она улетает на многие мили и сыплется на поля. – Генри обрывает смех и продолжает серьезным тоном: – И много погибших. Очень много. Люди называют это Великим штормом[76]76
  Крупнейший в истории Британских островов шторм, возникший на западе Южной Англии ночью 7 декабря 1703 года и сопровождавшийся громом и молнией при ураганном ветре, дувшем до вечера 8 декабря. Эпицентр шторма находился в районе Северного моря к северу от побережья Дании и перемещался в восточном направлении со скоростью 45 миль в час. Великий шторм был подробно описан в книге Даниэля Дефо «Шторм», вышедшей в 1704 году.


[Закрыть]. А на море… – Он замолкает, барабаня пальцами по подлокотнику кресла, ритмичный звук отдается в ушах, будто стук дождевых капель. – Да военный флот практически уничтожен. Корабли разбиты в щепки. Боже, страшно представить, что пережили моряки: они находились всего в миле от берега, считая, что им ничего не грозит – ведь судно такое большое и крепкое, грандиозное творение человеческих рук… И вдруг море вздымается стеной и утаскивает корабли на дно, один за другим, расправляется с ними, будто с бумажными корабликами. И люди вдруг осознают, что они всего лишь пылинки, едва заметные точки на бесконечном полотне времени. – Генри устало вздыхает, стаскивает с головы парик, под которым открываются редкие седые волосы, и кладет его на стол между нами.

– Сколько народу погибло? – спрашиваю я.

Он пожимает плечами:

– Никто толком не знает. Тысячи?

– Тысячи…

– Итак, она проснулась, – утвердительно говорит он. Свежее, во всяком случае для мужчины его возраста, лицо Генри делается хмурым. – Я знал. Поэтому и приехал.

Конечно, он знал. С самого первого дня, с первой встречи с Эстер Генри видел ее насквозь. Эта его необыкновенная способность навсегда осталась для нас загадкой, которую мы так и не сумели разгадать. Мэри считала, что годы молчаливого детства, проведенные в доме Люси Беннетт, научили брата особой наблюдательности и умению замечать то, что ускользает от внимания остальных. Вот и сейчас, когда Генри поглядывает на меня острым взглядом, словно ястреб, я невольно задаюсь вопросом – насколько хорошо ему известно, что за мысли бродят у меня в голове?

– Да, – отвечаю я, не вдаваясь в подробности.

– Ты должен действовать, брат, – с той же краткостью произносит Генри.

– Как в прошлый раз?

Его взгляд падает на расстегнутый ворот моей рубахи и густую сеть шрамов у меня на шее, похожих на переплетенные ветви деревьев. Шея Эстер изрезана такими же шрамами. Долгие годы я скрывал их, но теперь, находясь в уединении нашего дома, больше не вижу смысла таиться.

Воспоминания приходят сами собой. Я закрываю глаза и мысленно возвращаюсь к тому далекому дню, когда плыву вместе с Эстер, лежащей у моих ног на дне лодки, в бушующее море. Я вижу частые нитки молний на горизонте. Подозреваю, молний было не так и много, однако память и возраст усиливают образы прошлого. Волны кипят, и хотя я гребу изо всех сил, течение сносит нас обратно к берегу. Лодка почти не сдвигается с места, но зато гроза накатывает стремительно. Вскоре молнии начинают сверкать вокруг нас, они такие ослепительные, что промежутки между пульсирующими белыми вспышками кажутся темнее самой черной ночи. Я бросаю весла, подхватываю Эстер и прижимаю к груди ее хрупкое тело. Молнии убьют нас обоих. Клянусь, я никому не отдам сестру, она увидит Небеса собственными глазами.

Я открываю глаза и возвращаюсь к настоящему. Генри наблюдает за мной с сочувствием, но это холодное сочувствие, потому что мой брат, в отличие от Джона Мильтона, не знает компромиссов.

– Пока она спала, – мрачно изрекает Генри, – она не представляла угрозы, но теперь…

– Нет нужды напоминать мне, – сварливым тоном говорю я. Генри не реагирует. – Полагаешь, все эти годы я не думал, что произойдет, если она очнется? Или считаешь, последние несколько недель, после того как она вернулась, мы с Мэри прожили… – Я замолкаю и безнадежно машу рукой.

Брат продолжает смотреть на меня с сочувствием. И безжалостно выкладывает факты.

– В том-то и дело, что она не вернулась. Эстер по-прежнему далеко. А вот это Существо – да, действительно, оно опять с нами.

– Ты не знаешь ее, – говорю я и внутренне морщусь: моя собственная интонация напоминает нытье старика. – Останься Эстер с нами, вы были бы братом и сестрой. Ты никогда не видел настоящую Эстер. Ее доброта, мягкость, чистота – ты только слышал об этом от меня. А я помню. Помню, какой была моя сестра.

Мэри, которая до сих пор молча сидела перед камином – так близко, что в отблесках пламени кажется, будто вокруг ее белой как снег головы мерцает красноватый ореол, – подает голос:

– Никто не мог бы сделать для Эстер больше, чем ты, Томас. Никто не сомневается в твоей любви к сестре.

Слова жены должны успокоить меня, но они наполняют душу горечью. Я понимаю, что так и не сумел помочь Эстер. Даже попытка оборвать наши с ней жизни закончилась постыдным провалом.

Я качаю головой:

– Не мне решать, когда должна прекратиться жизнь Эстер. Это не в моей власти. Ни у одного человека не должно быть такой власти.

Генри говорит медленно и нараспев, словно выступает перед законодателями нашей страны:

– Я уполномочиваю этого человека или это собрание лиц и передаю ему мое право управлять собой[77]77
  Цитата из книги Томаса Гоббса «Левиафан». Полностью звучит так: «Я уполномочиваю этого человека или это собрание лиц и передаю ему мое право управлять собой при том условии, что ты таким же образом передаешь ему свое право и санкционируешь все его действия».
  Томас Гоббс (1588–1679) – английский философ-материалист, один из основателей современной политической философии, теории общественного договора и теории государственного суверенитета.


[Закрыть].

Я рассмеялся:

– Ты хотел бы, чтобы этим человеком стал я? Предлагаешь надеть королевскую мантию?

Генри улыбнулся в ответ:

– Но ведь кто-то должен носить ее. Иначе страна погрузится в хаос.

– Это всё твои новые модные убеждения, мальчик, – устало вздыхаю я. – На самом деле есть вещи правильные и неправильные, истинные и ложные. И, прежде всего, есть Бог, а не только власть и сила, как бы ни хотелось твоему приятелю, мистеру Гоббсу, убедить нас в обратном. Вот Джон Мильтон понимал это.

Генри слегка склоняет голову в знак признательности своему учителю, а затем, после короткой заминки, говорит:

– Однажды ты не побоялся грести навстречу буре.

Я смотрю на огонь в камине и на потрескивающие поленья. Мэри молчит. Генри ждет.

Мои воспоминания приобретают оттенок полусна-полубреда. Мы с Эстер покачиваемся в лодке на притихшей воде в нескольких ярдах от берега. Я прижимаю сестру к себе. С моих губ слетают слова молитвы, я молюсь о нас, о наших с ней душах. Вспышки молний ослепляют, я вижу их даже сквозь закрытые веки, и каждый раз мой разум наполняется картинами одна страшнее другой. Следующая вспышка заливает мир горячим светом. Больше я ничего не помню до того момента, когда, очнувшись на песке, увидел лицо Мэри. Она сидит подле меня на коленях, прижимает к губам мою ладонь и целует ее, снова и снова. Небо над головой бежит нескончаемой вереницей облаков. Я чувствую сильный запах горелой плоти. Много позже я узнал, что Мэри, моя дорогая Мэри, опалила руки, сбивая пламя с моей груди. Я не могу пошевелить ногами. И я почти оглох, так что слова любви, которые Мэри не устает повторять во все последующие дни и недели, не доходят до моего слуха.

Но слух постепенно возвращается, и раны от ожогов затягиваются. От них остаются лишь шрамы – у меня и у сестры, – которые зеркально отражают друг друга. Наши шрамы похожи на вены или на ветви ползучего растения, обвивающего мою грудь и грудь Эстер.

Эстер так и не пришла в себя. Шли годы, война смела Англию, пролилась священная кровь монарха – голова Карла Стюарта[78]78
  Политика абсолютизма и церковные реформы вызвали восстания в Шотландии и в Ирландии и Английскую революцию (1640–1660). В ходе гражданских войн король потерпел поражение, был предан суду парламента и казнен 30 января 1649 года.


[Закрыть], самого несчастного и самого недальновидного из всех королей, слетела с его плеч вместе с короной, – унылый мир пришел в опустошенную страну, начавшую двигаться в сторону Просвещения, а Эстер продолжала спать. Она спала до сегодняшнего дня.

Генри тихонько кашлянул.

Я возвращаюсь к реальности. Брат протягивает мне какую-то бумагу.

– Что это?

– Мильтон. Он оставил письмо. Просил, чтобы я сохранил его у себя, пока она не очнется. Тогда я должен передать письмо тебе.

– Ты читал его?

Генри отрицательно качает головой. Я верю ему.

Страница исписана от поля до поля угловатым почерком моего бывшего учителя. Строки летят, словно птицы. Едва мои пальцы касаются плотной зернистой бумаги, как Мильтон появляется рядом и внимательно следит за мной поверх своего длинного, похожего на клюв носа.

Я нащупываю в кармане очки. Мои пальцы стали такими неловкими, требуется время, чтобы достать их и надеть.

Томас!

Я хочу, чтобы ты задумался о природе человеческой воли. Много лет назад ты пришел в мой дом мальчиком, упрямым и своенравным, полным сил, но не умеющим нести ответственность за свои поступки. Ты злился и обвинял меня, когда последствия сделанного тобой выбора оказались неблагоприятными. В последующие годы я с радостью наблюдал, как ты взрослеешь, учишься быть хозяином собственной жизни и отвечать за свои поступки, хорошие и дурные.

Извини за столь смелую параллель, но, полагаю, ты согласишься, что человеку точно так же легко обвинять Бога во всех своих неурядицах. Именно этого Враг ожидал от Иова, как ты, конечно же, помнишь. Иов действительно готов был задавать Богу вопросы: почему Он не наказывает нечестивых, почему невинные должны страдать ради исполнения Его замыслов? И это вполне естественное желание для человека – задавать вопросы своему Создателю.

Но нам также известно, что у Бога есть план для своего творения, для каждого из нас. При этом мы знаем, что Он даровал нам свободную волю и свободу действовать так, как мы считаем нужным. Иногда это ведет ко благу, иногда нет. Поэтому-то и совершилось падение наших прародителей. Однако промысел Бога даже в этом их падении – да, даже в нем – однажды откроется как благословение и милость. Однажды Он все обратит ко благу. Недаром и Бог задает вопрос Иову: «Где ты был, когда Я полагал основание земли?»[79]79
  Иов 38: 4.


[Закрыть] Он спрашивает, чтобы мы помнили: знание человека ограниченно, мы не способны видеть тех дел, что творятся в утробе Времени.

Итак, когда ты станешь спрашивать, почему я утаил от тебя то, о чем намерен поведать теперь, вспомни, что в конечном итоге все ведет к исполнению Божьего замысла, хотя в настоящий момент мы можем и не понимать этого.

Когда я ослеп в первый раз, Существо показало мне прекрасные и ужасные вещи. Передо мной предстали видения не только из прошлого, но и из будущего: его долгий сон, пробуждение, буря на море и выбор – тот выбор, который тебе предстоит сделать, Томас, и окончательный результат которого пока не определен. Я верю, ты сделаешь правильный выбор. Однако я видел еще одну вещь, о который ты должен знать, хотя это знание ляжет на твои плечи тяжким грузом.

Я видел твою сестру. В некотором смысле ее сознание было так тесно переплетено с сознанием Существа, что я встретил их обоих, и Эстер могла говорить со мной. Она узнала меня, – каким образом, не ведаю – и рассказала, в чем состоит цель ее жизни. По крайней мере, так, как это представлялось самой Эстер.

Появление левиафана предваряет различные катаклизмы. Твоя сестра описала казни королей, братоубийственные войны. Век, который мы пережили, был самым бурным из всех предшествующих, не считая того века, который еще не наступил. Надлом, возникающий в период великих потрясений, иногда – не всегда, но порой такое случается – позволяет левиафану проскользнуть в наш мир. И они же, события нашего мира, наделяют его силой. Эстер, осознав природу живущего в ней Существа, посчитала своим долгом связать его собой, поймать в ловушку. Но я не должен был делиться с тобой этим знанием, пока она не проснется. А теперь перед тобой стоит выбор, сделать который можешь только ты и никто другой. И последствия которого нести тебе, и только тебе.

Мне больше нечего добавить. Ничего, что могло бы облегчить твою ношу. И хотя неспособность помочь тебе наполняет меня чувством глубочайшей печали, я утешаю себя тем, что человек, к которому я питаю уважение, равен масштабу этой ноши и что он с достоинством пройдет предначертанный ему путь. Я верю, что, следуя собственной воле, мы неизменно остаемся в руках вечного Бога.

Джон Мильтон

* * *

Заключение Эстер продолжается, но она больше не спит. Даже глубокой ночью, под далекое тявканье лисиц я слышу легкие шаги наверху: сестра расхаживает взад и вперед по небольшому участку пола в отведенной ей комнате. Этот звук еще долго не дает мне уснуть, в отличие от Мэри, которая посапывает рядом с беззаботностью человека, знающего, что такое ночевать в поле или в лощине под открытым небом, так что мерное поскрипывание половиц над головой ничуть ее не тревожит.

Итак, когда следующим вечером мы переступаем порог мансарды, то, несмотря на поздний час, застаем Эстер бодрствующей. Ее голубые глаза смотрят настороженно, на лице застыло то же недоверчивое выражение. И только блеклые губы едва заметно подрагивают в ухмылке.

Генри тенью проскальзывает в комнату вслед за нами. Мне интересно, что он ожидал увидеть? Я получаю ответ на свой вопрос, когда позади меня раздается удивленный вздох и Генри делает шаг в круг света от лампы, которую держит Мэри. Он смотрит на женщину, прожившую на свете восемьдесят лет: у нее длинные серебристо-серые волосы, в вырезе ночной рубашки видны такие же, как у меня, шрамы, но в остальном она сохранила облик шестнадцатилетней девушки. Мы стареем и дряхлеем и движемся к последней черте, а Эстер едва ли постарела хоть на день с тех пор, как Генри видел ее в последний раз.

О том, что чувствует Мэри, я могу сказать по ее напряженным плечам. Нет, это не страх – за все годы, сколько я ее знаю, Мэри ни разу не проявила страха, чего не скажешь обо мне, – но, скорее, неугасающая враждебность к нашей пленнице, даже несмотря на то, что она столько лет ухаживала за ней. Однако есть в этом напряжении и неистовое желание защитить нас с Генри, словно мы ее дети – те дети, которых сама Мэри не захотела иметь.

«Я не желаю, чтобы на свете остался кто-либо, обремененный таким наследством, – заявила она однажды, когда я в очередной и в последний раз поднял вопрос о детях. – Я помогу тебе сохранить ее жизнь, но не хочу, чтобы на моего ребенка свалилась эта ноша».

Пока мы поднимались наверх, я думал заговорить с Эстер, но теперь слова застревают у меня в горле. И у сестры появляется возможность обратиться к нам первой, но она молчит. К моему удивлению, тишину нарушает Мэри.

– Хочешь пить? – спрашивает жена.

Эстер кивает. Мэри отдает лампу мне и подходит к Эстер с чашкой разбавленного водой грушевого сидра, которую прихватила с собой. Она приближается осторожно, как белка к валяющемуся на земле ореху. Мэри подносит напиток к губам пленницы, раздается громкий глоток.

– Еще? – спрашивает она и снова поит Эстер.

Это повторяется трижды. Затем Мэри отступает. Эстер приподнимает скованные руки и вытирает влажный рот тыльной стороной ладони.

Если не считать коротких реплик жены, никто из нас по-прежнему не произнес ни слова.

Генри кашлянул. По лицу Эстер пробегает быстрая тень. Она узнала его? Генри намеревается что-то сказать, но я касаюсь его плеча:

– Что ты видишь, Генри? Однажды ты сказал…

– Я сказал, что вижу змею, – плоским голосом произносит он.

– А сейчас?

Эстер наблюдает за нами, не выказывая ни малейших признаков беспокойства или желания расслышать, о чем мы шепчемся, стоя на пороге ее комнаты. За стенами мансарды не слышно ни единого шороха, словно они не пропускают звуков, и даже ночной воздух не просачивается сквозь прореху в потолке, которую я так и не успел заделать. Кажется, мир погрузился в безвременье.

Генри медлит, а затем произносит:

– Не знаю… Я вижу образы, но они… зыбкие, словно пламя свечи. Они не являются истинным отражением того, что находится передо мной. Но, может быть, это обман чувств. Или же мои старые глаза видят то, что я ожидал увидеть: природу этого Существа – его истинную природу… – Он умолкает, неуверенно покачивая головой.

Теперь я делаю шаг вперед.

– Его истинная природа – быть свободным, – говорю я, подходя ближе.

Не настолько близко, чтобы оно могло дотянуться до меня, но достаточно близко, чтобы почувствовать запах розмариновой припарки, которой накануне я перевязал ссадину от кандалов у него на лодыжке. Я опускаюсь на одно колено. Движение причиняет мне боль – слышно, как хрустит сустав.

– Не так ли? – говорю я, заглядывая ей в глаза снизу вверх.

Но я обращаюсь не к моей сестре. Мои глаза встречаются с глазами древнего Существа. Я ищу согласие в его взгляде или опровержение.

– Люди отворачиваются от подлинного величия, – раздается голос, в котором для меня таится беспредельный ужас, – они делают это из страха, и из страха перед страхом люди отдают себя вещам мелким и незначительным. Они сбиваются в колонии, селятся в городах, толпами снуют по улицам, словно муравьи в муравейнике. Люди творят себе новых богов. Они накапливают и накапливают знания, воображая, будто таким образом сумеют сдержать наступление тьмы, которой страшатся. Тогда как люди должны принять ее и заключить в свои объятия. Им следует бежать вовсе не от тьмы, но страшиться огня. Они сомневаются в существовании вечно пылающего огня и доверяют свету собственного разума. Но они ошибаются. Они не видят основания мира, им доступен лишь хаос.

– Ты хочешь обрести свободу? – повторяю я свой вопрос. – И если я освобожу тебя, что ты будешь делать?

Генри шагает вперед и оказывается рядом со мной в круге света.

– Теперь я вижу, – тихо произносит он. – Хаос растет. Существо будет сокрыто до той поры, пока мир не погрузится в сумерки, а солнечный диск не станет черным как уголь и все вокруг наполнится холодом и мраком. Левиафан вздымает волны, словно величественные дворцы. Они вырастают выше гор и разливаются потом, захватывая континенты. Настанет день, и суша погрузится в море, но Существо останется. Затем наступит его смерть, а за нею – смерть богов.

Мэри бросается к брату. Она успевает поддержать Генри, когда тот без чувств валится на пол. Я поднимаюсь с колена, во всяком случае – пытаюсь, и мы вместе удерживаем Генри, тело которого сотрясают судороги.

* * *

Прошла неделя. Мы возвращаемся в Норфолк. Мы путешествуем тайно, в крытой повозке, и передвигаемся исключительно рано утром, на рассвете, и вечером, когда сгущаются сумерки. Наш путь лежит в те места, где я потерпел неудачу. Здесь я обрек Эстер на то, чтобы ее тело и душа стали сосудом, в котором заключено зло.

Зло. Так поступали люди на протяжении тысячелетий, и так, по всей вероятности, будут поступать до скончания мира. Я использую слова, смысла которых не понимаю. Эти слова обозначают силы, лежащие на таких глубинах, куда мне не суждено заглянуть. «Возможно, нам нужны новые слова», – думаю я, когда мы оставляем повозку, и веду сестру через дюны к морю.

Кроме нас на берегу никого. Генри мы оставили дома. Мэри опасается за его рассудок. Но, может быть, нас все-таки четверо? Как знать, не стоит ли где-то поблизости Мильтон. Завидев нашу процессию, он настораживается, медлит, а затем подходит к нам.

Вдоль побережья тянется длинная цепь холмов из красного песчаника. Из тех же красноватых камней сложена деревенская церковь. Деревня осталась у нас за спиной, но церковная колокольня видна с пляжа. Берег в этих местах подвергается постоянным атакам ветра, дующего со стороны моря, в результате он оказался сплошь изрезан небольшими бухточками в форме подковы. Холмы с их сыпучими склонами тоже отступают назад, давая простор буйно разросшейся траве, чем дальше от кромки воды, тем выше поднимаются зеленые стебли. Я отчетливо помню эти скалы и эту бухту, омываемую волнами Северного моря. В сотнях миль отсюда находится Дания, а дальше – обширные земли, о которых мне мало что известно. Бухта выглядит как и тогда, только море сегодня тихое и спокойное, словно Бог склонился над водами и разгладил их ладонью.

Но я изменился. Слишком много лет отделяет нас от того дня. В последний раз я стоял здесь двадцатилетним юношей, полным сомнений среди мира, живущего суевериями. Сегодня я вернулся восьмидесятилетним стариком, человеком веры в век сомнений.

Мы приближаемся к воде. Я втягиваю ноздрями острый запах моря. Внезапно Эстер вырывается из моих рук и бежит вперед. Ее босые ступни легко скользят по мелкой гальке и желтовато-красному песку. Мэри хочет окликнуть сестру, но я останавливаю:

– Пусть идет.

Когда Эстер добегает до полосы выброшенных на берег черных блестящих водорослей и мелких пенящихся лужиц, она замирает.

Я иду к ней. Звуки растворились, я слышу только собственное дыхание и хруст гальки под ногами. Эстер-Существо не оборачивается.

«Вот я, Господь! Вот мои последние силы. Я сберег их для Эстер, как она хранила для Тебя свои силы».

Тишину нарушают лишь одинокие крики парящей над морем крачки. Я смотрю на свои руки, на мозоли и узловатые вены, на красные припухшие суставы, и вижу жизнь, долгую историю моего странствия – бесценный дар, который был дан мне. Как я потратил его? Что за нить вплел я в гобелен времени – нить моих часов, дней и лет – и могу ли я претендовать на то, что был более искусным ткачом, чем любой другой человек?

Я останавливаюсь за спиной у Эстер, совсем близко, чтобы запустить руку ей в волосы и резко запрокинуть голову, а другой рукой, напрягая последние силы, рвануть за плечи и свернуть сестре шею. Она падает там, где стоит, – легко опускается к моим ногам, – сломанная птица в белом оперении, распластанная на грязном песке. Я тоже падаю на колени рядом с ней, поворачиваю голову сестры в естественное положение, расправляю складки на платье, приглаживаю ладонями волосы и шепчу слова утешения и печали, которых никогда не бывает достаточно.

Звуки возвращаются. Что я слышу? Нечто похожее на едва различимый вздох облегчения, означающий, что желанная свобода обретена. Я поднимаю глаза и всматриваюсь в безбрежную гладь залива. Что это? Какая-то черная тень. Нечто огромное, извиваясь кольцами, плывет по воздуху, наслаждаясь свободным движением, оно возвращается в древнее сердце моря.

Мэри подходит ко мне. Помогает подняться на ноги и берет меня за руку.

Там, в просвете между темной полоской воды и полосой светлых облаков, между Небом и преисподней, перед нами предстает он – величественный и ужасный. Пучина расступается, могучее тело на миг зависает над провалом, прежде чем рухнуть вниз и исчезнуть в сомкнувшихся волнах, словно его никогда и не было.

Я знаю, он там. Он ждет своего часа.

КОНЕЦ