Текст книги "Левиафан"
Автор книги: Хелен-Роуз Эндрюс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)
Глава 9
Существо в тюремной камере вряд ли можно было назвать женщиной. По крайней мере, с первого взгляда я не понял, кто передо мной. Приподняв свечу повыше, я сумел разглядеть помимо темного силуэта несколько дополнительных деталей: черные растрепанные волосы и платье, в прошлом оно могло иметь какой-то цвет, но сейчас превратилось в мешковатое грязно-коричневое одеяние. Лица я не видел, но сообразил, что женщина сидит ко мне спиной на низкой деревянной скамейке. Вероятно, это исключение – сиденье в камере – было сделано с учетом положения, в котором, по утверждению самой узницы, она находилась.
Прежде чем заговорить, я несколько мгновений разглядывал Криссу Мур. Не знаю, что именно мне хотелось увидеть. Если бы она повернулась ко мне, может быть, я сумел бы прочесть нечто в этом движении, но узница сидела неподвижно, расправив плечи и выпрямив спину, словно каменное изваяние, и такая же безучастная, как стены, которые окружали ее.
– Крисса Мур?
Под сводами подземелья мой голос прозвучал глухо. Женщина в камере не шелохнулась.
– Мисс Мур? Меня зовут Томас. Томас Тредуотер. – Возможно, мне показалось, но она слегка шевельнулась. Хотя ни тревоги, ни смущения, которых можно было бы ожидать, я не заметил; если что и изменилось, так только ее осанка: плечи расправились еще больше, а спина сделалась еще прямее. – Я здесь от имени моего отца, Ричарда Тредуотера. И я желал бы выяснить, соответствует ли истине ваше заявление, что… – я запнулся, не в силах закончить фразу, – …что мой отец оставил вас с ребенком.
По-прежнему никакой реакции.
Я колебался, не зная, как лучше продолжить. Мне не хотелось, чтобы заключенные в соседних камерах слышали мои слова. Наконец, понизив голос почти до шепота, я добавил:
– Я знаю, что вы не ведьма. И знаю, что есть немало людей, верящих в подобные вещи, но я не из их числа. Моя сестра… она впечатлительная девушка. Все ее показания будут основаны исключительно на фактах. Эстер не способна на серьезную ложь, но это, однако, не означает, что сестра не может неверно истолковать некоторые вещи, которые видела.
Наконец-то мои слова вызвали реакцию слушательницы. Узница поднялась на ноги. Я впервые увидел, какого высокого она роста и какие длинные у нее волосы, спадающие до самой талии. И все же Крисса Мур не обернулась ко мне, но я и так знал – глаза ее пусты, а на лице застыло отсутствующее выражение.
– Надо сказать, я испытываю разочарование, – продолжил я. – И оно никак не связано с поступком сестры. Я горько разочарован в моем отце, и не потому, что верю обвинениям, которые вы выдвинули против него – о, нет, я не поверил им ни на миг, – а потому, что никогда не считал его таким дураком, чтобы поставить себя в положение, когда такого рода обвинения в принципе окажутся возможны.
Если не считать бессвязного бормотания, доносившегося из камеры, где спали пьяньчужки, в подземелье царила гнетущая тишина. Узница, казалось, внимательно слушала мои слова, но не намеревалась ни отвечать на них, ни даже толком повернуться в мою сторону. Я понимал, что, если хочу выудить из нее хоть что-то, нужно продолжать говорить, постараться задеть ее за живое и развязать язык.
– Уверен, сам факт, что мой отец впустил в дом шлюху – под каким бы предлогом это ни произошло, – свидетельствует о том, что уже тогда он был нездоров.
Наконец она обернулась. И набрала воздуху в легкие, будто собираясь заговорить.
– Нет. – Слово невольно сорвалось с моих губ, ибо передо мной стояла девушка, которую смело можно было бы назвать новой Евой.
Копна спутанных темных волос, обрамлявших ее высокий лоб, крупными локонами рассыпалась по плечам и волной спускалась на грудь. Несмотря на растрепанный вид и мешковатую одежду, было видно, какая Крисса Мур статная и какие точеные у нее формы.
Длинная тень скользнула по стене, девушка сделала шаг вперед и оказалась в круге света, падавшем от моей свечи, и я увидел лицо, которое могло быть написано старыми мастерами Флоренции или Рима. В мире рябых щек, вздернутых носов и толстых зобатых шей мало кто мог похвастаться такой чистой, сияющей белизной, словно озеро под луной, и гладкой, как шелк, кожей. У нее были высокие скулы, четко очерченные губы, прямой нос и слегка вытянутое овальное лицо, на котором застыло странное выражение: она была то ли напугана, то ли рассержена – что именно, я не мог сказать. Свеча у меня в руке горела тусклым неровным светом, но мне не составило труда представить, как большие темные глаза девушки могут вспыхивать яростью или презрением.
Я тряхнул головой. Похоже, моя фантазия разыгралась не меньше, чем у Эстер. Да, узница была красива, намного красивее, чем я ожидал. И все же Крисса Мур всего лишь жалкая обманщица – в лучшем случае, а в худшем – проститутка, запертая в тюремной камере, и будущая мать незаконнорожденного ребенка.
Ее голос, когда она заговорила, был похож на старинное кружево – образ сам собой пришел мне в голову: порванное и выцветшее, оно сохраняет свое изящество и красоту.
– Что вы имеете в виду – был нездоров?
Я чуть было не начал отвечать. Но в душе у меня снова всколыхнулся гнев, который я испытал, когда Крисса Мур сидела, повернувшись ко мне спиной, и упорно игнорировала мои вопросы. Некоторым образом – я только не знал, каким именно, – она стала причиной болезни отца, и я не намеревался обсуждать с ней состояние ее жертвы.
– Вас это не касается, – отрезал я, понимая, что выгляжу высокомерным болваном. – Все, что от вас требуется, – рассказать правду. Вы утверждаете, что между вами была связь. Мне нужно знать, действительно ли вы были близки с ним?
Последнее, что я ожидал услышать, это смех – звонкий и рассыпчатый, как серебряный колокольчик. Она издевалась надо мной. Я побагровел.
– Эй, мисс, не вижу ничего смешного! Клянусь честью, вы ответите мне.
Возможно, все дело было в приливе крови, но рана на бедре снова начала пульсировать, заставив меня вспомнить о собственной болезни. Теперь к ярости примешалось новое неприятное чувство, похожее на зависть – зависть при мысли о том, что руки отца ласкали эту теплую нежную кожу, сияющую в тусклом свете подземелья как дорогой фарфор.
Крисса Мур выставила меня дураком, и я ненавидел ее за это. Когда она отвернулась, я понял, что более не добьюсь от нее ни слова. Я оставил ее, решив больше не давать повода поиздеваться надо мной, и двинулся по коридору к камере, где, по словам констебля, находились Джоан и ее мать.
Запах, висевший в глубине коридора, показался еще более отвратительным, чем в той части, которая находилась ближе к лестнице: тяжелый и удушливый, как будто все крысы подземелья устроили здесь отхожее место. Бедняжка Джоан, ее вовлекли в это безумие, затолкали в вонючую дыру, чтобы задавать бесконечные вопросы, допытываться, подозревать и обвинять. Я снова твердо решил сделать все, что в моих силах, чтобы добиться ее освобождения.
В камере позади меня один из пьянчужек очнулся и, осознав, где находится, принялся изо всех молотить по решетке и орать:
– Диллон, принеси мне кружку воды! Или эля! И кусок сыра, да побольше! Эй, Диллон, слышишь меня?!
Похоже, дебошир был завсегдатаем тюремных застенков. Констебль, вероятно, тоже не первый раз встречался с подобными случаями внезапного пробуждения аппетита у своих подопечных, которых он подбирал на городских улицах, и не намеревался реагировать на его вопли. Но пьяный не унимался, разбудив, на свою беду, сокамерника. Тот даже сумел подняться на ноги и, залепив товарищу хорошую оплеуху, гаркнул:
– Заткни свою грязную пасть!
Разгорелась перепалка – обычная, освященная веками бессвязная болтовня двух пьяных дураков, перешедшая в драку. Теперь из камеры доносились звуки ударов, сопровождаемые визгом одного из участников и довольным рычанием другого.
Не обращая больше внимания на крики, я приблизился к самой последней камере и, вглядываясь в темноту, позвал:
– Джоан?! Миссис Гедж?!
Откуда-то сбоку потянуло сквозняком. Пламя свечи дрогнуло. Я прикрыл его рукой. Огонек был таким слабым, что почти не согревал ладонь. На мой зов никто не откликнулся.
Они сидели на полу в углу камеры, прижавшись друг к другу, как две испуганные птицы. Я подошел вплотную к решетке и снова позвал:
– Джоан!
Девушка свернулась клубком под боком у своей матери. Рядом с дородной и крепкой миссис Гедж дочка казалась совсем крохотной. Этот контраст между ними был извечной темой для шуточек у нас в деревне. Их сравнивали с жирной гусыней и чахлым воробьем. Но сейчас мать использовала свое необъятное тело, чтобы прикрыть им дочь. Я видел широкие бедра и массивный бюст миссис Гедж, из-за которого выглядывала макушка Джоан.
– Миссис Гедж? – обратился я к ней, надеясь расшевелить пожилую женщину.
Она не шелохнулась.
Смрад в подземелье сделался невыносимым. В первый момент я решил, что причиной всему грызуны, устроившие гнездо где-то неподалеку, но затем понял, что удушливый травянистый запах совсем не похож на тот, который окружал меня до сих пор, и исходил он из самой камеры. Я понятия не имел, чем так пахнет, но точно знал: мне это не нравится. Приблизившись вплотную к решетке, я приподнялся на цыпочки и поднял свечу как можно выше, вглядываясь в темноту.
Женщины спали. Я открыл было рот, собираясь позвать их, но тут мой слух снова заполнили вопли дерущихся пьяниц, такие громкие, что без труда могли бы заглушить звук последней трубы Судного дня. Нет, никто не может спать в таком шуме, если только он не глухой.
Я просунул руку со свечей между прутьями, отчаянно желая, чтобы огарок освещал чуть больше пространства, чем полфута у меня перед носом. И все же мне удалось рассмотреть круглое лицо миссис Гедж. Я заметил его неестественную бледность и странную неподвижность. Меня окатила волна ужаса, такого же всепоглощающего ужаса, который охватывает тебя на поле боя и шепчет в ухо: «Беги или умри!» Я вздрогнул, отпрянул назад и выронил свечу. Она погасла, и я оказался погребен в непроглядной тьме.
– Диллон! – заорал я.
Но тут же сообразил, что мой голос вольется в хор орущих буянов и лишь усилит сумбур. Я бросился бежать к мерцающей вдалеке одинокой желтоватой точке – свече, оставшейся гореть у подножия лестницы. Пробегая мимо камеры Криссы Мур, я старался держаться как можно ближе к стене. Свет почти ослепил меня, когда я взобрался на верхнюю площадку лестницы, не обращая внимания на жгучую боль в ноге. Я снова и снова выкрикивал имя констебля, пока он не явился на мой зов. Благодушное выражение на его лице сменилось настороженностью.
– Что стряслось? – спросил он, окидывая меня подозрительным взглядом.
– Гедж, мать и дочь! Не могу их разбудить! – задыхаясь, выпалил я.
Констебль нащупал связку ключей на поясе.
– Ну-ка, посторонись, – буркнул он и, проскочив мимо меня, припустил по лестнице.
Короткие толстые ноги Диллона с неожиданным проворством несли его по ступеням. К тому же, судя по уверенности, с которой он двигался, констебль видел в темноте не хуже летучей мыши. Я же едва поспевал за ним, цепляясь руками за стену и рискуя в любой момент оступиться и кубарем скатиться вниз. Диллон опередил меня. Добежав до последней ступеньки, я услышал лязг замка, увидел, как открылась решетка камеры в конце коридора, и большую тень, нырнувшую внутрь.
Я поспешил туда, но поймал себя на том, что замедлил шаг возле камеры Криссы Мур. Когда Диллон выволок в коридор крохотное безжизненное тело Джоан, рядом со мной раздался пронзительный крик. И возле решетки возникло белое как мел лицо. Вцепившись в прутья, она в смятении наблюдала за происходящим. Какой контраст с той надменной особой, совсем недавно насмехавшейся надо мной. Повинуясь внезапному порыву, я метнулся к ней и схватил за руки. Они были холодными, как лед, который зимним утром мне приходилось сбивать с колодезной цепи, прежде чем размотать ее и опустить ведро.
– Женщина, если тебе что-то известно, скажи мне! Ты причастна к их смерти?
– Нет! Я не ведьма, – ответила она. – Ты был прав, когда не верил в это. И я не шлюха. Тут ты ошибся. И еще в одном ты ошибся, – она прижалась губами к моему уху: – Ты слишком мало придаешь значения тем темным и злым силам, которые действуют в мире. Молись Богу, молись Ему! Проси, чтобы Он не оставил вас и ваш дом. А что касается меня, если хочешь узнать правду, обратись к Люси Беннетт. Она живет в Норидже на Рэмпинг-Хорслейн, за собором Святого Стефана. Люси сумеет за меня поручиться.
Я пропустил ее слова мимо ушей, снова подумав об отце:
– А ребенок? Что с ним?
Ее лицо мгновенно переменилось. Словно вы только что смотрели в открытое окно и вдруг кто-то задернул занавески и захлопнул ставни. Тревожное выражение исчезло, вернулась прежняя непроницаемая маска. Она разжала пальцы, выдернула их из моей хватки и, отступив, исчезла во тьме.
Глава 10
Погода испортилась: налетел холодный резкий ветер, а с неба посыпалась ледяная крупа. Мы вернулись в кабинет Мэйнона. Желая подбодрить нас и помочь согреться, судья предложил нам по бокалу ароматного глинтвейна и дополнительный шерстяной плащ для Эстер. Сестра завернулась в него и сидела рядом со мной, нахохлившись, как испуганный воробей. Я принял вино, но едва пригубил его – мысли о больном отце не давали мне покоя. Мы отсутствуем уже несколько часов, что должен думать отец – если, конечно, он способен думать и не воспринимает нас как случайные тени, то появляющиеся, то исчезающие из его поля зрения, – куда мы подевались, и не случилось ли с нами какой-нибудь беды.
Но было и еще кое-что, пострашнее. Сейчас, вспоминая события того дня, я понимаю, что старался казаться храбрее, чем был на самом деле. Я сжимал в ладонях бокал с вином, но руки мои предательски дрожали. Мне пришлось повидать немало смертей: мужчин с вывороченными внутренностями, которые призывали своих матерей и, умоляя о милосердии, просили товарищей прекратить их страдания ударом меча. Но я не видел ничего более ужасного, чем смерть, свидетелем которой мне только что довелось стать.
Атмосфера в кабинете судьи была далеко не такой дружественной, как во время нашей утренней беседы. Мэйнон, отпустив злополучного Тимоти, взялся собственноручно записывать показания свидетелей. Он по очереди расспрашивал меня, Эстер, Резерфорда и Диллона. Но я так и не услышал ни от одного из них ничего похожего на сколь-нибудь вразумительное объяснение внезапной кончины миссис Гедж и ее дочери.
Констебль выволок тела обеих женщин из камеры и осмотрел их при тусклом свете подземелья. Не найдя явных признаков насилия, потащил трупы наверх. Даже находясь в полном смятении, я не мог не дивиться силе этого человека: Диллон легко шагал вверх по ступеням, взвалив на плечо массивное тело миссис Гедж. А затем с разрывающей душу печалью я наблюдал, как он поднял на руки Джоан. Казалось, девушка весит не больше ягненка. Было что-то унизительное и позорное в том, как ее вылезшие из-под чепца рыжеватые волосы болтались у него под локтем, словно он нес с охоты подбитую птицу.
Выход из подземелья был только один – в общую приемную, где ожидали посетители. Диллон опустил тела на пол в небольшой нише возле окна, подальше от публики. Но избежать испуганных возгласов все же не удалось. Впрочем, это не помешало констеблю продолжить начатый внизу осмотр: заглянуть покойницам под веки и в приоткрытый рот, чтобы проверить, не опух ли язык, а также принюхаться, низко склонившись над трупами, – нет ли специфического запаха. У обеих женщин был синюшный цвет лица, однако ничего, что могло бы подсказать причину их гибели, во всяком случае на мой неискушенный взгляд, я не заметил. Диллон сказал, что тела еще теплые, – значит, смерть наступила совсем недавно.
– Болиголов, – уверенно заявил констебль, когда дошла его очередь отвечать на вопросы судьи.
– Уверены?
– Как в том, что меня зовут Диллон. Убедитесь сами, сэр, если полагаете, что я могу ошибиться.
– Нет-нет, констебль, – рассеянно сказал Мэйнон. – Уверен, вы отлично знаете свое дело. Но каким образом? – Он побарабанил пальцами по столу. – А что девица Мур, она находилась в камере все время?
Диллон кивнул.
– Ее привели раньше, чем тех двоих. И у нее не было ни малейшего шанса выбраться оттуда.
– Их камеры находятся далеко друг от друга?
Диллон снова кивнул.
– Женщин обыскали, когда привели в тюрьму?
– Да, сэр! – рявкнул констебль.
Больше вопросов к Диллону не было. Мэйнон послал его за коронером. Сделав еще несколько пометок в лежащей перед ним на столе бумаге, он поднял глаза на нас.
Я протянул Эстер носовой платок, она с благодарностью приняла его и приложила к покрасневшему носу. Я сидел молча, не зная, ждет ли Мэйнон от меня каких-то подробностей о встрече с Криссой Мур, но сразу решил, что ничего не скажу о ее последних словах. Что-то в них – возможно, настойчивый совет молиться – смутило меня. Все, что я хотел: как можно скорее забрать сестру и кратчайшей дорогой вернуться на ферму к отцу, оставив позади весь это мир суеверий, проклятий и поиска ведьм. Чем меньше я стану болтать, тем быстрее окажусь у собственного очага и займусь решением проблем, которых у нас и так было предостаточно.
К моему величайшему удивлению, судья кивнул Резерфорду, до сих пор игравшему роль молчаливого наблюдателя. Тот повернулся к Эстер и, сложив пальцы домиком, заговорил:
– Мисс Тредуотер, могу я задать вам несколько вопросов о вашем… свидании с Джоан Гедж и ее матерью?
Я опешил.
– Но вы же сами присутствовали при встрече, Резерфорд? Что такого может рассказать вам сестра, чего вы не видели бы собственными глазами?
Лицо Резерфорда исказила неловкая гримаса, отдаленно напоминающая улыбку.
– Что же, верно. Однако был небольшой промежуток – ваша сестра подтвердит, – когда она оставалась с ними один на один. На очень короткое время, – подчеркнул он, как будто это что-то меняло.
Я уставился на Резерфорда, не зная, то ли смеяться, то ли вскочить и отвесить ему пощечину. Но я сдержался и произнес медленно, с нажимом, словно разговариваю со слабоумным:
– Вы оставили мою сестру в том подземелье одну, без присмотра?
Я почувствовал, как ладошка Эстер легла на мою руку. Я и не подозревал, с какой силой мои пальцы впились в резные подлокотники кресла. Прикосновение сестры заставило меня ослабить хватку.
– Пожалуйста, не надо винить мистера Резерфорда, – мягко сказала она. – Я попросила его позволить мне помолиться с ними и оставить нас всего на несколько мгновений, как он и говорит.
Мэйнон подался вперед.
– Итак, мисс Тредуотер, вы были последней, кто видел этих женщин? Я имею в виду, видел их живыми. – Голос судьи звучал по-прежнему ровно, но за его обычным любезным тоном мне послышалось сомнение.
– Да, – Эстер жалобно кивнула и прижала платок к губам, чтобы сдержать рыдания.
– И вы им ничего не передавали?
Глаза сестры расширились.
– Ничего. Я бы не… – Она запнулась и посмотрела на меня, ища поддержки. Я кивнул. – Мне нечего было им передавать, да и зачем они стали бы что-то брать у меня? В конце концов, ведь они из-за меня здесь… были здесь. – На этих словах Эстер не выдержала и горько разрыдалась.
Я погладил ее по руке, пытаясь утешить и понимая тщетность моих усилий.
Мэйнон кивнул и произнес вполголоса, словно рассуждая с самим собой:
– Верно. И хотя я не вижу объяснений, каким образом яд оказался у них, похоже, они приняли его добровольно. Да и с какой стати женщинам действовать по приказу человека, чьи показания стали причиной их заключения в тюрьму. Тут мисс Тредуотер права.
– Значит, мы с сестрой можем идти? – спросил я.
Помолчав секунду, судья кивнул:
– Да, конечно. Возможно, вы нам еще понадобитесь. Если после осмотра Криссы Мур выяснится, что девица беременна, нам снова придется встретиться. А пока можете идти. И спасибо вам обоим за помощь.
Резерфорд поднялся, чтобы проводить нас до двери. Возле порога он придержал меня, коснувшись плеча. Я с трудом подавил желание сбросить его руку.
– Но нам все же придется обыскать ваш дом. Навестим вас завтра. А до тех пор комнату Криссы Мур нельзя трогать, вещи должны оставаться на своих местах.
– Очень хорошо. Я переночую в другой комнате. До завтра, мистер Резерфорд. – Я коснулся шляпы и слегка поклонился.
Перед отъездом из города я разыскал кузнеца и договорился, чтобы он заглянул к нам – посмотреть ногу Бена. Это дало мне хоть какое-то утешение: если за целый день я не сделал ничего путного, то, по крайней мере, позаботился о моем верном друге. Моя собственная рана ныла всю дорогу. Эстер сидела рядом, погруженная в мрачное молчание. Темперанс капризничала, а на сердце у меня было неспокойно.
* * *
Я снова попробовал приподнять голову отца и влить ему в рот ложку густой похлебки, которую сварила Эстер, чувствуя, как у меня самого к горлу подступает тошнота от одного вида его влажных губ, безвольно болтающегося языка и мутных, устремленных к потолку глаз. Я попытался протолкнуть похлебку глубже, надеясь, что он проглотит ее, но вместо этого больной поперхнулся, и желтая жижа выплеснулась наружу. В конце концов я сдался, вытер отцу перепачканный подбородок и некоторое время молча сидел возле кровати.
На лбу у меня выступила испарина, мышцы и суставы болели, словно мою плоть терзали раскаленными клещами, и одновременно тело сотрясал озноб, а внутренности в животе скрутило тугим клубком. Я понял, что из-за открывшейся раны началась лихорадка.
Я понюхал миску с остатками похлебки – лишь чуть более наваристое блюдо, чем та еда, к которой я привык в армии. Вкус ее невозможно забыть: если нам везло – капуста и лук, всегда разваренные и осклизлые, плавали в мясном бульоне, если же везло меньше – жесткие куски сухожилий, щедро сдобренные приправой из трав, чтобы заглушить их сомнительный запах. От такой пищи часто делалось несварение. Как мы привычно шутили, на выходе еда выглядела лучше, чем на входе. Варево, которое дала мне сестра, было почти таким же неаппетитным на вид.
– Я ненавидел тебя, отец, – произнес я вслух, осознавая, что отец не смог бы уловить ход моих мыслей, даже если бы услышал меня. – Я так долго ненавидел тебя за то, что ты послал меня туда. – Я прикрыл глаза: в памяти всплыло раскрасневшееся от гнева лицо отца, который махал перед моим носом письмом от Мильтона. – Я считал, что ты поступаешь жестоко.
«Ты снова опозорил мое имя, ты снова оказался ни на что не годен. – Голос отца звенел от ярости. – Ты обесчестил имя Тредуотеров. Даю тебе последний шанс: присоединиться к тем, кто стоит на стороне Бога и правого дела – защищает парламент, отстаивая тем самым ценности, которые нам дороги и которым я учил тебя. Или… – он вскинул руку, пресекая мои протесты, – …ты мне больше не сын!»
Мне так и не довелось познакомиться с содержанием письма Джона Мильтона, да я и не особенно стремился, потому что и так прекрасно знал, о чем мог написать отцу мой наставник.
Последний день, который я провел под опекой Мильтона в Чалфонте[19]19
Крупное поселение на юго-востоке Англии в графстве Бекингемшир.
[Закрыть], начался в темные предрассветные часы. Проснувшись, я услышал, как за окном поскрипывают ветви старой липы, и подумал, что надо бы разбудить Элизабет и отправить ее в собственную спальню, прежде чем поднимутся слуги, разожгут на кухне огонь и начнут обходить комнаты, собирая ночные горшки. Но одна мысль о том, что придется вылезти из-под одеяла и спустить ноги на ледяной пол, заставила меня содрогнуться. Я в полудреме отогнал неприятное видение. Что за беда, если мы полежим еще несколько минут? Теплое бедро Элизабет под моей рукой было таким шелковистым и мягким, как соболиный мех. Наши ноги переплелись, девушка мирно спала. Я тоже, хотя мой сон был не столь мирным, поскольку близость Элизабет волновала меня. Я намеревался и вовсе не дать ей уснуть. Мне хотелось вновь и вновь обладать ею, заставить сесть на меня сверху и наклониться так, чтобы ее грудь коснулась моей, а я мог бы целовать ее нежные губы. Пока Элизабет тихо дышала у меня под боком, я лежал, охваченный огнем желания, и представлял, что эта маленькая комнатка на верхнем этаже в доме моего учителя становится нашим убежищем, местом вне времени, где мы могли бы прожить долгие годы в безмятежном блаженстве.
В молодости нас нередко посещают такие фантазии.
Мои размышления были прерваны донесшимся снизу шумом: топот башмаков по деревянному полу и сердитые шаги – кто-то решительно карабкался по лестнице, ступенька за ступенькой. Моя комната находилась под самой крышей, скорее мансарда, узкая и тесная, в которой не найдется укромного уголка, где можно было бы спрятать Элизабет. Она тоже проснулась.
– Что случилось, Том? – спросила девушка, приподнимая голову с моей груди.
Но было уже поздно. Дверь распахнулась. В проеме возникла фигура человека со свечой в руке. Голос, требовательный и строгий, велел Элизабет одеться. Мне пришла в голову мысль, что следовало бы встать на ее защиту, но я не сделал этого, лишь тяжело вздохнул. В конце концов, случилось неизбежное. В глубине души я с самого начала знал, что не удастся долго скрывать нашу связь. Рано или поздно нас обнаружат. И вот это произошло.
– Одевайся, – сказал я бедняжке Элизабет. – Твой дядя ждет тебя.
Сейчас, год спустя, я снова говорил с отцом.
– Я был неправ, отец. Теперь я понимаю это. Я так ужасно подвел тебя и заслужил все, что случилось потом. – Я смотрел на подрагивающие губы отца, изо всех сил желая, чтобы он услышал мои слова. И понимая, что, скорее всего, говорю вслух с самим собой. – Я был глупым самонадеянным мальчишкой. Но сейчас перед тобой мужчина. Я больше не подведу тебя, отец, обещаю.
Я думал об Элизабет: она вернулась в Лондон опозоренная и обесчещенная, а пять месяцев спустя умерла от чумы. Тело ее гниет в могиле на южном берегу Темзы – в той самой земле, где нынче идет война. В течение многих месяцев, шагая маршем в солдатском строю, я утешал себя мыслью, что предложил жениться на ней – предложение мое было с негодованием отвергнуто дядей Элизабет, сопроводившим отказ ядовитыми насмешками. Я тосковал по Элизабет. Но, откровенно говоря, закрывая глаза – как сделал это сейчас – и пытаясь представить ее, я не мог вспомнить, как она выглядела, только ускользающее впечатление молодости и сладости. Мое сожаление, в отличие от моей любви, оказалось куда глубже. Горечь совершенной ошибки оставила неизгладимый след на моей совести.
После того как разгорелся скандал, мой наставник заявил, чтобы духу моего больше не было в его доме. Я возвращался в Норфолк – впрочем, письмо от Мильтона опередило меня, – лелея в душе самые черные чувства: я ненавидел учителя, обвинял слуг, которые выдали нас, и даже саму Элизабет за то, что соблазнила меня своей красотой. А затем я шагал из города в город, сражался и убивал, и не переставал считать себя несправедливо наказанным. Но сейчас, когда Элизабет была мертва, отец лежал больной и беспомощный, а ферма наша разорена, я сидел рядом с постелью родителя и, повесив голову, проклинал собственное безрассудство. Скольких несчастий можно было бы избежать, если бы я вел себя подобающим образом и думал об учебе, вместо удовольствий и развлечения.
– Брат, приехал врач. Он дожидается в гостиной, – робкий голос Эстер, заглянувшей в приоткрытую дверь, прервал мои мысли.
Определенно, эта новость была гораздо более приятной, чем мои воспоминания. Я устало поднялся, поставил миску с похлебкой на сундуку изножья кровати, вышел из комнаты и двинулся вслед за Эстер вниз по лестнице. Мои тяжелые неуклюжие шаги заглушали легкий шелест ее юбок.
– Мы поможем тебе, отец, – произнес я вполголоса, обращаясь скорее к самому себе.
Каждый шаг давался с трудом. Обжигающая боль пронзала насквозь всякий раз, когда я поднимал и опускал ногу. Голова кружилась, что, впрочем, было неудивительно – последние дни я почти ничего не ел. Я хотел взяться за перила, но промахнулся, рука скользнула мимо. Пошатнувшись, я рухнул на пол и кубарем покатился вниз по ступенькам, лишь отчасти осознавая, что происходит. Думаю, я потерял сознание прежде, чем скатился к подножию лестницы.
Когда-то вознесенный до небес, а ныне падший, он низвергнут в пучину и навеки прикован к ней. Но здесь он свободно движется, извиваясь всем телом, и никогда не прекратит своего движения. Его удел – одиночество. Чтобы утолить свой нескончаемый голод, который больше, чем бездонные пропасти и зловонные расщелины – место его обиталища, – он беспрерывно вершит свой труд, принося чуму и наводнения, морские бури и полчища саранчи, ожидая гибели мира во льду и пламени. Вражда – его пища. Гром, раскалывающий горные пики, молнии, разрывающие небеса, заставляют его трепетать, и все же он остается полноправным властелином своего несокрушимого царства.
Пробудись. Пробудись и восстань. Тот, кто поработил нас, сброшен. Бескрайний мир лежит перед нами. Далекие звезды нанесены на карту и названы по именам, по ним пролагаем мы курс. Волны расступились. Я расправил крылья, первозданный Хаос вновь правит миром, и вновь запущен ход времен.
Когда мое сознание освободилось из оков полусна-полубреда, видение, в котором какое-то мускулистое тело, извиваясь и корчась, поднималось из темных глубин, отступило. Я вернулся в реальный мир.
В пересохшем рту стоял отвратительный привкус тухлых яиц. Я провел языком по растрескавшимся губам и поморщился – кожу саднило. А затем попытался открыть глаза. Отчаянная жажда заставила приподняться на локте и оглядеться вокруг. Потянув носом, я узнал запах травяной припарки и осторожно шевельнул ногой, ожидая почувствовать знакомую пульсирующую боль, но боль оказалась тупой и не пронзала насквозь, словно в меня воткнули горячую кочергу. Как долго я был в постели? Я попробовал встать, но тут же рухнул обратно на подушку, слабый, как новорожденный котенок. Однако ни озноба, ни головокружения – я чувствовал себя гораздо лучше.
Меня удивило, что первая моя мысль была не об отце. Передо мной возникло бледное лицо, надменно сложенные губы, расширенные от страха глаза и копна спутанных, черных как смоль волос. Я тряхнул головой, прогоняя навязчивый образ: ну уж нет, я не позволю Криссе Мур поселиться в моих мыслях.
В комнате было темно, а сквозь окно лился лунный свет. На стекле виднелись причудливые морозные узоры. Я догадался, что стояла глухая ночь, самый темный колдовской час, одинаково далекий и от полуночи, и от рассвета, когда ни одна живая душа носу из дома не высунет.
Однако какой-то едва уловимый звук нарушал тишину ночи. Я протер глаза, сделал глубокий вдох и снова попытался встать. На этот раз мне удалось сесть и даже спустить ноги с кровати. Поставив стопы на пол, я решил проверить, насколько сильно могу наступить на больную ногу, и с радостью обнаружил, что стою, свободно опираясь на нее всем весом. На мне была надета легкая ночная рубашка. Я провел ладонью по подбородку – щетина как минимум трехдневной давности. Вероятно, я был очень болен, но теперь лихорадка спала и дело пойдет на поправку.
