Текст книги "Левиафан"

Автор книги: Хелен-Роуз Эндрюс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Хелен-Роуз Эндрюс
Левиафан

Санкт-Петербург

2024

Helen-Rose Andrews

The Leviathan

Перевела с английского Юлия Крусанова

Художник Олег Юдин

Дизайнер обложки Александр Андрейчук

© Helen-Rose Andrews, 2022

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление

ООО «Издательство Аркадия», 2024

* * *

Чудовищный змей скрывается на дне океана. Он внушает ужас морякам, в щепки разбивает корабли и уничтожает на них все живое. Горе тому, кого коснется дыхание Левиафана.

Человек навсегда перестает отличать добро от зла…

♦

Британия начала XVII века. Молодой солдат Томас Тредуотер спешит домой с полей сражений, подгоняемый тревожными письмами любимой сестренки Эстер. Девушка утверждает, что их новая служанка с помощью черной магии стремится завладеть разумом отца и нанести невосполнимый урон семье Тредуотеров. И страхи Эстер начинают сбываться. Еще недавно крепкий, родитель лежит в постели без тени жизни на лице, а огромное стадо овец в течение суток умирает от неизвестной болезни.

Виновница всех бед схвачена, брошена за решетку, и ее преступления расследуют охотники на ведьм: скорее всего, она закончит свои дни на плахе. Однако Томас, заметив нестыковки в рассказе Эстер, начинает собственное расследование. И оказывается на пороге леденящих кровь событий.

* * *

Ад – это истина, понятая слишком поздно.

Томас Гоббс. Левиафан (1651)

Положи на него ладонь – и думать забудешь о битве!

Тщетны такие надежды!

Один его вид повергает в трепет.

Книга Иова (40: 27, 41: 1)

Часть первая

Глава 1

24 марта 1703 года. Местность вдали от моря

«Она проснулась».

Я должен напомнить себе, с чего все началось. Начало конца. Это было время ведьм и время святых. Время, когда кролики охотились на лис, когда дети теряли отцов до того, как родились, а короли лишались своих голов на плахе. Мир перевернулся вверх тормашками, или, по крайней мере, многие так говорили. Плачь, Англия, плачь…

Плакали газеты, плакали поэты и философы. Опасаясь за свою голову, они либо откладывали поэмы и трактаты, либо заключали их в темницу латинского языка или непроходимого греческого в надежде, что их сочинения будут эксгумированы в более просвещенные времена. То же самое сделал и я, похоронив мою историю – историю Эстер – до срока, пока не высохнет кровь королей или пока ее не соскребут с эшафотов крестьянские руки – рачительный люд использует королевскую кровь для лечения золотухи.

Ныне, менее чем через сто лет после того, как человечество и магия начали отдаляться друг от друга, после того, как ведьмы отступили, прижимая к груди свои колдовские котлы, шагая рука об руку с несчастными мучениками, мы ходим по новой земле. Люди стали разумны, они верны своим убеждениям, как некогда были верны своим правителям. Старинные легенды перешли в разряд бабушкиных сказок, их считают фантазиями или откровенной ложью. Но, загнанные в дальние закоулки сознания, они все еще пузырятся там, просачиваются сквозь трещины и, цепляясь за их края, не желают уходить во тьму.

У слов, которые слишком долго оставались невысказанными, появляется странная особенность. В тусклом свете моего маленького кабинета – здесь вечно не хватает освещения – я отдаю их бумаге, выводя по белому листу беспристрастным пером, но слова уже пережили свой расцвет: они похожи на потертые безделушки с сомнительным прошлым. Восковая свеча на исходе, а слова все текут и текут, перо летает над страницей, словно движимое собственной волей.

Но это было мое намерение – вспомнить все произошедшее с нами. Я поднимаюсь из-за стола, подхожу к книжному шкафу и, повернув ключ в замке, отпираю решетчатую дверцу. Книжный шкаф стоит возле окна, которое, несмотря на мороз, я держу приоткрытым, так что воздух зимней ночи просачивается внутрь тонкой ледяной струйкой, подхватывая и разнося по комнате запах книг – знакомый с детства запах старого пергамента и мездрового клея.

Однако я открыл шкаф вовсе не для того, чтобы снять с полки книгу. Я достаю запрятанный между томами бумажник из телячьей кожи. Смахнув толстый слой пыли, раскрываю его. Внутри лежит множество разрозненных обрывков, письма, листовки, прочие записки, накопившиеся за многие годы. Вот, к примеру, карандашный набросок – план битвы при Эджхилле[1]1
  Сражение времен Гражданской войны в Англии. Произошло в 1642 году между войсками графа Эссекса и принца Руперта за контроль над Оксфордом – резиденцией короля Карла I. – Здесь и далее примем перев.


[Закрыть]. А вот рецепт вишневого вина, который я считал давно утерянным.

Я сжимаю бумажник в руках. В одном из кармашков пальцы нащупывают искомый предмет. Я на миг замираю, моя решимость слабеет. Возможно, даже наверняка, я просто старый дурак, которому следовало бы знать – не стоит извлекать на свет то, что давным-давно похоронено. И все же я возвращаюсь к столу вместе с бумажником.

Почерк у моего отца убористый и мелкий, со свойственной ему бережливостью он плотно располагает слова на строке. Не все они хорошо читаются, чернила поблекли от времени и сырости, кроме того, письмо многократно разворачивали и складывали, так что на линиях сгиба бумага заметно вытерлась. Это свидетельские показания, датированные 16 августа 1627 года. Письмо заверено свидетелями – Йоханесом Янсеном и Джоном Мильтоном, дальним родственником отца. Итак, все началось в тот год. Вот что говорится в документе:

Плавание было долгим. «Гульден» находился в море почти пять недель. Мы давно потеряли остальной караван. Ветер и волны швыряли наш корабль, словно скорлупку. Менее искушенные путешественники, измученные морской болезнью. с жалобными стонами выблевывали за борт содержимое своих желудков. Была поздняя зима, когда небо над головой затянуто сплошной серой завесой. Мы вошли в пролив Каттегат, неподалеку от Анхольта – острова, принадлежащего Дании, – здесь полно рифов и отмелей, достаточно коварных, чтобы…

В комнату заходит Мэри. Приблизившись к столу, она склоняется над моим плечом и пробегает глазами по строчкам. На лбу у нее между подернутыми сединой бровями залегла горькая складка, а морщинистая рука покрыта темными пигментными пятнами, но, глядя на Мэри, я понимаю, как нам повезло – возможно даже, мы настоящие счастливчики – прожить так долго в относительном покое и благополучии. Я интересуюсь, не произошло ли каких-либо изменений.

– Нет, – говорит Мэри, поглядывая на потолок, – все как обычно.

Улыбнувшись, она спрашивает беззаботным тоном, не подбросить ли еще угля в камин. Но в нашем теперешнем положении мы не можем позволить себе топить сильнее. В комнате холодно. Пар от дыхания туманит огоньки свечей. Я поправляю плед, которым прикрыты мои разбитые артрозом колени. Когда-то он принадлежал моему отцу. Теплый шерстяной плед – это все, что осталось у меня от отца.

Мэри спрашивает, как долго я намерен писать. Я бессовестно вру, говоря, что еще полчаса, не больше. Мэри не нравится, когда я долго сижу над бумагами, напрягая глаза, и она вечно ворчит на меня. А я заверяю, что вовсе не напрягаюсь, но тренирую зрение, чтобы подольше любоваться ее красотой. Она смеется, смех у нее легкий, как пух. Затем Мэри уходит, как обычно, спокойно и неторопливо и уносит с собой уверенность, которую я всегда ощущаю в ее присутствии. Оставшись один, я продолжаю чтение.

…Полно рифов и отмелей, достаточно коварных, чтобы всякий раз, когда приходилось браться за весла, мы со страхом, словно неопытные юнцы, погружали их в воду. Нам необходимо как можно ближе подойти к побережью, прорезанному множеством скалистых бухт, где мы могли бы укрыться и переждать шторм. Однако не слишком близко, чтобы нас не расплющило о скалы. Каждый из находящихся на борту понимал: стоит допустить малейшую оплошность, и мы присоединимся к тем сотням и сотням моряков, чьи жалкие останки покоятся на дне моря…

Я откидываюсь на спинку стула, протирая кулаком уставшие глаза. Мне нет нужды продолжать чтение: хотя лежащие предо мной страницы хранят подлинную историю – в каком-то смысле они последняя ниточка, соединяющая меня с подлинной историей, – этот рассказ я знаю почти наизусть. Чтение отцовских записок – всего лишь попытка оттянуть момент, когда мне придется сделать то, что я обязан сделать. А также желание отгородиться от знания, которое таится в самой глубине моего существа. Оно зародилось в то самое утро, когда Мэри спустилась вниз, бледная как смерть, и произнесла слова, которые, как я прекрасно знал, мне однажды доведется услышать:

«Она проснулась».

Глава 2

28 декабря 1643 года. Северный Норфолк

Дорогой брат!

Мое сердце преисполнилось радостью, когда я получила твое письмо. Я до крови стерла колени, стоя перед распятием и молясь о том, чтобы ты вернулся к нам целым и невредимым. Сама мысль о том, что ты находишься в гуще сражения, неотступно преследовала меня, так что я даже не сумею описать пережитое мною смятение. К счастью, мои молитвы были услышаны, и теперь, зная, что ты в безопасности, я не устаю благодарить Бога. Это лучший дар, которым Он мог осчастливить нашу небольшую семью. И верный знак, что Господь благословил нас.

Однако теперь, когда опасность миновала – или, по крайней мере, так говорит отец, ибо я мало что смыслю в происходящих событиях, – я должна сообщить кое-что, о чем умалчивала до сих пор: дома у нас не все гладко. Поэтому умоляю тебя вернуться как можно скорее. Пожалуйста, ни под каким предлогом не откладывай свое возвращение. Я не стану сейчас пересказывать подробности. Рассказ занял бы слишком много времени. да и кроме того, боюсь, он покажется тебе невероятным, когда ты станешь читать его при свете дня. Я же пишу в вечернем сумраке при свечах. и мои руки дрожат так сильно, что я с трудом вывожу буквы. Скажу лишь, что на наш дом совершено нападение – мы атакованы ужасным злом, сам ад обрушился на нас.

Это зло исходит от Криссы Мур, распутницы и блудницы. Ты, конечно же, помнишь, что она появилась у нас в апреле в качестве служанки, но без надлежащих рекомендаций и вообще неизвестно откуда. Клянусь, Томас, девчонка все крепче и крепче опутывает отца своей порочной сетью. Порой мне кажется, он очарован ею и абсолютно глух к моим предостережениям. Я беспокоюсь за его жизнь и за его душу. Отец ведет себя безрассудно. Брат, она – мерзость земли, порождение Вавилона!

В Книге Исход ясно сказано: «Колдунью в живых не оставляй!»[2]2
  Исх. 22: 18.


[Закрыть] А поскольку это слова самого Господа, я обязана действовать. Ждать больше нельзя! Надеюсь, к твоему приезду в нашем доме восстановится мир и покой. Однако силы мои невелики – если только Бог не пожелает укрепить меня, – и коль скоро случится, что ведьма одержит верх, полагаю, в тебе она найдет более достойного противника, чем я. Не отступай, не подведи меня и нашего Господа. Томас, возвращайся домой как можно быстрее!

Да хранит Бог короля. Пусть армия Кромвеля поскорее одержит победу и освободит его от влияния папистов.

Да благословит тебя Господь.

Твоя любящая сестра Эстер

Я сложил письмо и засунул обратно в карман. Взявшись перечитывать послание Эстер, я лишь хотел освежить в памяти его содержание и тут же горько пожалел об этом. Лошадь моя шла крупной рысью. Покачиваясь в седле и вглядываясь в строки при свете угасающего дня, я с трудом разбирал каракули, написанные дрожащей рукой сестры. Я вспомнил и другие ее письма, в которых Эстер не раз умоляла поскорее вернуться домой, и почувствовал укол совести.

Что же касается тревоги, которой полны ее письма, – совершенно очевидно: у Эстер попросту сдали нервы. Да оно и неудивительно, когда шестнадцатилетняя девушка безвылазно живет на удаленной ферме. Сестра всегда отличалась живым воображением и некоторой склонностью к меланхолии. Эстер необходимо общество сверстников, друзей, которые помогли бы ей развеяться.

Наше поместье раскинулось в глубокой долине меж холмов, и только несколько небольших деревушек находилось поблизости. Матери, которая могла бы вразумить и наставить Эстер, у нас не было. Кроме отца в доме жили только слуги: эта новая горничная Крисса и другая служанка, Джоан, девушка добрая и честная, но глуповатая и беспечная, как молодой козленок. Я решил по возвращении поговорить с отцом: надо подыскать для сестры подругу – девушку ее возраста и одного с ней положения, которая могла бы составить Эстер подходящую компанию.

О Криссе Мур я почти не думал. Правда, отец редко брал в дом новых слуг. Будь я чуть внимательнее, мне, возможно, показалось бы необычным и то, что он принял служанку без рекомендаций, но тогда мой ум был занят другим. Я получил ранение под Ньюбери[3]3
  Город на реке Кент в 90 километрах к западу от Лондона. Во времена Гражданской войны в этих местах шли особенно ожесточенные сражении.


[Закрыть], рана моя заживала плохо, и любое слишком резкое движение лошади подо мной отзывалось острой болью, невольно вызывая в памяти неприятные образы: я вновь и вновь видел нацеленную на меня пику противника и то, как он наносит сокрушительный удар; затем – мой прыжок в сторону в отчаянной попытке увернуться, перекошенное от ужаса лицо другого солдата и момент обжигающей боли, когда стальной наконечник вонзается мне в бедро. Я убил моего противника, но заплатил за это высокую цену.

День клонился к вечеру, заметно похолодало. Когда я поравнялся с церковью Всех Святых возле деревни Скоттау, всего в нескольких милях от дома, небо окончательно заволокло тучами. Каменное крыльцо церкви выглядело приветливым, но двери были надежно заперты от грабителей.

– Нет, Бен, – сказал я вслух, обращаясь к моему коню, – здесь мы не найдем убежища.

Бен прибавил ходу, словно чувствуя, что наше путешествие подходит к концу и вскоре его ждет теплая конюшня и сытная еда. Однако поблизости не было ни постоялого двора, ни таверны, да и в любом случае мне не хотелось наносить дополнительный удар по моему и без того изрядно похудевшему кошельку, когда мы уже почти добрались до дома.

Воображение рисовало картину, которую я надеялся вскоре увидеть собственными глазами: отец работает во дворе, он вскидывает голову при моем приближении, бросается навстречу, и его сильные руки обнимают меня. Мы идем в дом, там светло и уютно, в камине жарко пылает огонь, а сестра ставит на стол горячий мясной пирог.

Но больше всего я мечтал о покое. Если долгие скитания и поведали мне что-либо о нашей стране, так это то, что она погружена в хаос. Не было ни секунды, чтобы я не прислушивался и не поглядывал настороженно через плечо, ожидая увидеть шайку бродяг. А рука в любой момент готова была выхватить шпагу из ножен. Западный ветер ожесточенно трепал мой тонкий плащ и выгибал поля шляпы, словно насмехаясь над путником, одетым не по погоде. Мне хотелось как можно скорее сбросить походную одежду, тяжелое оружие и оказаться у себя в комнате, в собственной постели, не слыша больше над ухом храпа товарищей, а вдали – звуков битвы: гортанных криков и стонов раненых, быть в безопасности за крепкими побеленными стенами нашего дома.

Письмо Эстер лежало в кармане куртки, я не придавал ему значения, хотя намеревался поговорить с сестрой. Выясню для начала, что за разногласия испортили ее отношения с новой служанкой, успокою и напомню, что она является хозяйкой и ей нет нужды вступать в мелкие войны с прислугой. Если же эта девушка Крисса действительно окажется возмутительницей спокойствия, мы ее просто уволим.

Прежде всего, хорошенько умыться, мечтал я, котелок горячей воды и чистое белье. Рыжий огонь, щедро подкормленный торфяным брикетом, жарко разгорается в камине. Если я буду достаточно ласков с Эстер, мне удастся уговорить ее спеть. Воспоминание о высоком печальном голосе сестры, выводящем ноты, словно омелевый дрозд, отзывалось в груди сладкой болью. Эстер иногда пела на Рождество, хотя отец не одобрял столь легкомысленной музыки в святые дни.

Я похлопал коня по шее, желая подбодрить – ничего, мой верный друг, скоро отдохнем, – и покрепче надвинул шляпу на лоб. Бен тряхнул гривой и побежал резвее.

Час спустя мы остановились под высоким ясенем. Было слишком темно, чтобы отчетливо рассмотреть дерево, но я точно знал – это ясень, и даже знал, чем он знаменит.

Прямо над моей головой была ветка толщиной с потолочную балку. Когда-то, во времена правления Толстого Генриха[4]4
  Прозвище короля Генриха I.


[Закрыть], на ней болтались двое повешенных за убийство, которого они не совершали. Во всяком случае, так гласит местная легенда. Та же легенда утверждает, что их неприкаянные души до сих пор бродят у подножия дерева, оглашая округу печальными стонами. Мне, однако, никогда не доводилось слышать их голосов, как не пришлось видеть другие «достопримечательности», о которых болтают в наших краях, – камня со следами когтей дьявола и колодца с водой, исцеляющей от любых недугов.

Я прищурился, вглядываясь в темноту. Луна стояла высоко в небе, но ее свет не проходил сквозь густые облака, так что на расстоянии вытянутой руки было уже ничего не видно. И все же я не собирался останавливаться: дорога была хорошо мне знакома, и тьма не казалась помехой. Но когда конь пару раз споткнулся и стал прихрамывать, уверенности у меня поубавилось. Если Бен вдруг упадет и сломает ногу, мне придется пристрелить его, чтобы избавить от страданий. Я любил моего верного друга и не хотел рисковать.

Спешившись, я отпустил Бена пастись, а сам завернулся в плащ и устроился между корнями старого вяза, решив переночевать здесь, на границе собственных земель, а утром продолжить путь.

Полагаю, я жалел самого себя, когда, пытаясь найти позу поудобнее, ворочался с боку на бок и выгребал из-под спины особенно острые камни. Было около девяти вечера. Бен с удовольствием щипал редкую траву неподалеку. Я же лежал на промерзшей земле, а рана на бедре пульсировала болью. Вряд ли меня ждал безмятежный сон. Невольно вспомнилась ночь перед сражением в Ньюбери. После долгого дневного перехода королевские войска первыми достигли города и заняли отданные под постой дома.

Помню, мы с товарищами щедро сыпали проклятиями, когда поняли, что оставшиеся короткие часы отдыха предстоит провести под открытым небом на берегу реки, довольствуясь ужином из собственных скудных запасов. Однако грызущий нас страх оказался сильнее неудобств. Чувствуя, как внутренности в животе сворачиваются в холодный ком, а дрожь расползается по телу, я прислушивался к разговорам солдат. Пятнадцать тысяч мужчин вокруг меня беспрестанно болтали о разных пустяках, потому что все мы прекрасно знали: утром нас ждет ужас кавалерийской атаки, от которой содрогнется земля, горячий запах порохового дыма и хлопки мушкетных выстрелов, вплетенные в общий грохот войны, – звуки приближающегося конца света.

Я поежился и, перевернувшись на другой бок, поправил лежащий под головой ранец. Нет, воспоминания о войне – не самый хороший способ уснуть поскорее. Мы не выиграли тот бой, но и не проиграли. Армия графа Эссекса укрылась в Лондоне, а король – в Оксфорде. И теперь никто не решился бы предсказать, как дальше будут развиваться события.

Наконец я задремал. Мне снилась война.

Утром меня разбудил Бен, конь тыкал своим бархатистым носом мне в лицо и громко фыркал, словно говоря: «Вставай, лежебока». Я отпихнул его ладонью:

– Отстань, ты, злой дух.

Но Бен продолжал стоять надо мной, словно суровая нянька, пока я не открыл глаза и не сел, потягиваясь и расправляя затекшие конечности. Влажный от росы плащ облепил тело, пар от дыхания повисал в воздухе прозрачным облачком. Рассвет только занимался, но я все равно проспал дольше, чем планировал.

Бен отошел и снова принялся лениво щипать траву, а я отправился на поиски ручья, который, как я хорошо помнил, протекал где-то неподалеку от старого вяза. Вскоре до моего слуха донеслось веселое журчание. Я подошел к берегу и, опустившись на колени, зачерпнул в ладони воду. Пальцы моментально занемели, а первый глоток обжег горло – я не ожидал, что вода окажется настолько холодной. Утолив жажду, я умылся и усилием воли заставил себя с радостью смотреть на предстоящие несколько миль пути – нечто вроде эпилога к долгому странствованию, которое я вскоре во всех подробностях опишу отцу.

* * *

В раскинувшемся передо мной пейзаже было нечто странное. Я смотрел на пастбище, расположенное на северо-западной окраине нашей фермы. Остальные земли, также принадлежавшие отцу, были отданы арендаторам, но на этих лугах паслись овцы, которых мы разводили сами. Мои глаза увидели неладное прежде, чем ум осознал случившееся. Я окидывал взглядом пространство, отмечая мерзлую рыжевато-бурую почву и длинные тени от деревьев, скупо освещенных зимним солнцем, которое угрюмо взошло пару часов назад, пока я ехал по дороге, и которое сегодня уже не поднимется выше. Натянув поводья, я придержал Бена и стал внимательнее вглядываться поверх живой изгороди в открытое поле.

Был конец декабря. Обычно в это время отец уже запускал барана в отару. А значит, сейчас должен быть самый разгар брачных игр: беготня по полю, блеяние, совокупление животных – древний как мир танец, священный и грубый одновременно. Я почти ожидал увидеть отца, спускающегося с холма, который отделял дом от пастбища, в сопровождении своего верного Гуппи – огромного мастифа с отвисшими слюнявыми губами. Вот сейчас отец заметит стоящего возле изгороди сына и радостно всплеснет руками.

Но над пастбищем висела мертвая тишина, не было заметно ни малейшего движения. Легкий ветерок робко шевелил полы моего плаща. Неподалеку раздалось мягкое уханье совы. Странно… поздновато для ночной птицы.

Что же за картина открылась передо мной в тусклом свете зимнего дня? Я напряг зрение, всматриваясь в нечто белое и рыхлое, лежащее на земле в сотне ярдов от меня. Странный холмик, рядом еще один, еще и еще. Повсюду, куда хватало глаз, я видел эти бугры, словно на наше поле рухнуло целое полчище ангелов. Не в силах пошелохнуться, я наблюдал, как крупная сова сорвалась с дерева неподалеку от меня, спланировала на один из этих белых холмиков и, погрузив в него острые когти, принялась разрывать мертвую плоть своим хищным клювом. Зрелище ужасающее и завораживающее одновременно.

«Я стал братом шакалам и другом сов»[5]5
  Иов 30: 29.


[Закрыть].

Тряхнув головой, я постарался отогнать непрошеный образ. Привязав коня к живой изгороди, перепрыгнул через небольшую канавку, отделявшую пастбище от дороги, и двинулся в глубь поля. Я должен был рассмотреть вблизи разбросанные повсюду туши.

Первая овца, к которой я направился, издали могла показаться спящей. Она полулежала, подогнув передние ноги. Я подошел к ней сзади, но когда обошел и взглянул на морду животного, увидел полуоткрытый рот и вывалившийся на сторону черный распухший язык. На месте глаз зияли кровавые провалы – совы и канюки уже начали свое пиршество. Однако погибла овца совсем недавно. Сутки назад, а может, и того меньше.

Я пошел дальше. Второй овце повезло меньше: ослабев, она завалилась на бок, открыв хищникам мягкий живот. Овца была еще жива, когда ей вспороли брюхо, несчастное животное пыталось уползти от своих мучителей, тонкие кишки тянулись за ней по мерзлой земле, словно розовые ленты. Мне приходилось видеть, как такое происходит с людьми на поле боя: смерть еще не пришла за раненым, но птицы уже расклевывают его вывалившиеся наружу внутренности. Я отвернулся, в ушах нарастал рев битвы и дикие крики солдат, налетавших друг на друга и разрывавших живые тела, как хищная птица – мертвечину.

Я шел по полю, считая павших овец. Добравшись до дальнего края пастбища, я сбился со счета. Только здесь, на его северной стороне, погибло не меньше семидесяти животных. На трупах не было следов нападения, никаких травм, кроме ран, нанесенных уже после смерти. Вероятно, овцы погибли от какой-то болезни. Но я никогда не видел, чтобы болезнь убивала так быстро, и даже никогда не слышал о таком. Казалось, еще накануне овцы были здоровы, они выглядели ухоженными и сытыми – как всегда выглядела скотина на ферме отца, – а сегодня пастбище усеяно трупами.

Мысль о родителе заставила меня прибавить шагу. Я двинулся назад по неровно скошенной траве, стараясь идти по своим же следам. Надо поскорее сообщить отцу о несчастье, если, конечно, он еще не знает об этом.

Вернувшись к тому месту, где остался Бен, я отвязал его и подумал было сесть верхом, но конь все еще прихрамывал. До дома оставалось около полумили, и я, пожалев своего верного друга, зашагал по дороге, ведя его в поводу.

Дорога была ровной и гладкой, колеса немногочисленных телег и экипажей не разбивали ее, поскольку она не вела ни к какому населенному пункту, но заканчивалась возле нашего поместья. Отец значительно расширил его после женитьбы на моей матери, чей прах покоился на деревенском кладбище к западу от фермы. Увы, матушка покинула этот мир прежде, чем ее образ запечатлелся в моей детской памяти.

По пути я никого не встретил, а вскоре впереди показалась знакомая крыша. Наш дом, отделенный от пастбищ высокой живой изгородью и садом, где росли яблони и сливы, стоял на некотором расстоянии от дороги. Бен, похоже, предпочитал шагать по твердому грунту, и мне пришлось буквально силой тащить его по каменистой тропе, ведущей к воротам. Судя по всему, наше прибытие осталось незамеченным, потому что никто не распахнул дверь и не выбежал мне навстречу. Я не стал отводить Бена в стойло, но пустил в загон возле конюшни, решив посмотреть, насколько серьезно он повредил ногу, позже.

Я дважды постучал. Ответа не последовало, но в глубине дома раздался отрывистый собачий лай. После третьего удара дверь отворилась, в проеме появилась голова в небрежно надетом чепце, из-под которого выбивались пряди льняных волос. На меня смотрели огромные голубые глаза на бледном, как утреннее небо, лице. Тело, скрытое за массивным дубовым косяком, больше походило на тело ребенка – тоненькое, как тростник, лишенное каких-либо признаков женственности, обычно свойственных расцветающей шестнадцатилетней девушке.

– Эстер! – Не успел я произнести имя сестры, как ее лицо болезненно сморщилось и она, раскинув руки, бросилась в мои объятия, заливаясь слезами, как младенец.

Реакция Эстер потрясла меня. Да, она всегда была эмоциональна, но это было чересчур даже для нее.

– Все хорошо. Я вернулся, – поглаживая ее по волосам, повторял я. – Где отец? Мне нужно срочно поговорить с ним, – добавил я, озираясь по сторонам, хотя, судя по рыдающей у меня на груди Эстер, они уже знают о свалившемся на нас несчастье.

Гибель такого большого количества овец – сокрушительный удар, от которого мы не скоро оправимся.

– О, Томас… – выдохнула она. – Я… мне… – Эстер всхлипывала, не в силах вымолвить ни слова.

Я снова погладил ее по голове, чувствуя некоторую неловкость.

– Эстер, успокойся. Пойдем в дом. Поговорим с отцом. Все уладится, не надо плакать.

Эстер отстранилась и прижала свои маленькие ладошки к глазам, разгоняя слезы. Когда сестра отвела руки, она казалась гораздо больше похожей на прежнюю себя.

– Нет, брат, – произнесла она намного спокойнее. – Дело в отце. Идем, сейчас сам поймешь.