Текст книги "Волки и вепри (СИ)"
Автор книги: Хаген Альварсон
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
И за сей дар он готов был целовать следы Игерны тир-Сеах, хотя порою и ненавидел её за это.
А ещё высокородная арфистка решила загадку странного струнного короба, спасённого Хагеном из горящего храма сидов.
– Это же клайрсэах! – не веря своим глазам, Игерна водила пальцами по струнам, по металлическим узорам на коробе, ласкала инструмент, как живое существо, как своего коня, любимых дворовых собак, как его, Хагена, или как сам Хаген гладил верный боевой топор. Юноша на миг ощутил укол ревности, но любопытство, разумеется, тут же пересилило:
– Кто такой «клайрсэах», прелесть?
– Воистину, вы, северяне, глупы, – усмехнулась Игерна, передразнивая кого-то из древних мудрецов. – Вот это, – указала на рогатую лиру на стене, – это называется просто клайр. Арфу со струнами из жил или кишок, которую можно держать на коленях во время игры, мы зовём круит. Большую арфу с бронзовыми струнами, ту, что в большом зале, – круит-мор. А вот это, – нежным касанием оживила инструмент, превращая диковинное плетение древа и металла в многоголосый хор, отверзая уста древнего божества, – это настоящий клайрсэах, истинное сокровище Холмов. Иногда его называют Клайг-на-Муир, Голос Моря[31]31
Вообще-то – нет, не называют. Описанный инструмент в нашем мире не существует, а chruit (круит, крут) и chláirseach (клайрсэах), насколько мне известно, в гэльских языках синонимично обозначают арфу. К нашей реальности вся эта классификация, приведённая Игерной, никакого отношения не имеет.
[Закрыть].
– Голос Моря… – задумчиво повторил Хаген. – Что же в нём такого особого? На ваших островах, как я понимаю, на этом инструменте редко кто играет…
– Никто не играет, – перебила Игерна. – Последним из геладов, кто играл на клайрсэахе, был Клайд ан-Дху с острова Иблех, а он жил больше ста лет назад. Он полюбил одну девушку, которая была обручена с человеком из клана Ан-Мойров, и она ответила ему взаимностью. Клайд выкрал её прямо со свадьбы, они какое-то время скитались, укрываясь от всего мира, но однажды любовников выдали разгневанному вождю клана. Клайда казнили страшным способом: отвезли на шхеру, отрубили обе руки и бросили перед ним клайрсэах: играй, мол, теперь, коли сможешь! А его милую Хенинэ заставили на это смотреть. Клайд же, перекрикивая стенания любимой, попросил выполнить последнюю волю: снять с него башмаки. Сделали так. Тогда Клайд ан-Дху сел под одинокой сосной и стал играть на арфе пальцами ног. Он играл, пел и проклинал весь род Ан-Мойров на веки вечные, вплетая чары в шум ветра и ярость волн. А все стояли и смеялись, ибо не верили, что проклятие сбудется. Когда же Клайд умер, лопнули струны клайрсэаха и треснул короб. А море забрало мёртвое тело…
Игерна смолкла, опустив взор, переводя дыхание. Хаген накрыл её ладонь своей:
– А что же проклятие? Сбылось ли?
– Нетрудно сказать, – с отзвуком злорадства молвила Игерна. – В тот день началось падение дома Ан-Мойров. Ибо в те дни то был один из самых могущественных родов на Геладах. Ныне же в их владениях остался лишь Иблех, да и там они не полновластные хозяева. Теперь они живут на мысу Варох в Тир Бриан, на большой земле. Вроде бы там проклятие их не достанет. Вы, кстати, можете это проверить, когда отправитесь в Эйридхе по весне.
– Того не случится, – сказал Хаген. – Решено идти на юг Зелёной Страны. Но скажи мне другое: ты можешь научить меня играть на клайрсэахе?
Сперва Игерна сделала вид, что не расслышала вопроса. Потом изумлённо уставилась на Хагена, будто он попросил её научить его летать. А потом разразилась долгим, оскорбительным и слегка безумным смехом, который, надобно сказать, вовсе её не украсил. Хаген сидел рядом, невозмутимый и безмолвный, словно идол на кургане, с едва заметной, отрешённой улыбкой на лице, и терпеливо ждал, пока девушка не успокоится, не вытрет слёзы с раскрасневшихся глаз и не перестанет икать да вздрагивать. После – повторил вопрос.
– Могу ли я научить тебя? – не без издёвки переспросила Игерна. – Нетрудно сказать – труднее сделать! Нет, всё же вы, локланнахи, совершенно безумные и самонадеянные гордецы. Как вас только боги терпят? Я бы сама не осмелилась играть Голосом Моря, но… тебя попробую научить. О, то будет знатная потеха!
И снова рассмеялась.
А потом принялись за учёбу, и дочь Сеаха показала себя хорошим наставником, а Хаген, как всегда, не самым плохим из учеников. Позже к ним присоединились Бреннах Мак Эрк со своей арфой и Самар Олений Рог. Оказалось, его лук был не только боевым инструментом, но и музыкальным: на плечи из оленьего рога натягивались струны, а звук, непривычный, но приятный, извлекался как щипками, так и смычком[32]32
Разумеется, это самое фантастичное из фантастических допущений, сделанных в этом романе. Дорогой Читатель! Если твой слух и рассудок дороги тебе, не пытайся повторить сие надругательство над луком…
[Закрыть]. Так что эти четверо развлекали пирующих уже на праздник Йолль, и люди говорили, что давно уже не звучало в королевских чертогах столь прекрасной музыки.
И все были счастливы.
Разумеется, дело у Хагена с Игерной не ограничилось милыми беседами, поездками на взморье да музыкальными упражнениями. Клятвы и обеты не звучали из уст любовников, как и слова любви, да и сильной, всепоглощающей страсти Хаген не чувствовал ни в своём сердце, ни в глазах или речах Игерны. Что было между ними? Ровное пламя, нежное и тёплое, с тёрпким дымком. То пламя, что можно удержать на ладони, как мотылька, которого не сожжёт прикосновение. То пламя, что можно отпустить, разжав ладонь и сдунуть пепел – без сожалений, оставляя лишь светлую память о долгих зимних ночах, проведённых под одной овчиной.
И все были счастливы.
Все – кроме Бьёлана Тёмного. Как только люди заметили, что Игерна тир-Сеах уделяет Хагену Леммингу больше внимания, чем прочим юношам, Бьёлан послал своего человека, чтобы тот передал викингу несколько слов. Хагену не слишком понравились те речи, и он, нимало не медля, явился к младшему сыну ярла – перемолвиться с глазу на глаз. Бьёлан сказал:
– Долго мы знакомы, Хаген Лемминг, и чем дольше, тем больше моё к тебе уважение. Тихо, не перебивай! – упреждающе вскинул руку, едва Хаген хотел в ответ заверить его в своём почтении. – Не терплю пустой болтовни. Думается, ведомо тебе, что Игерна тир-Сеах – моя родственница. Её отец, мой двоюродный брат, утонул в шторм прошлым летом, а мать умерла раньше. Игерна – одинокая душа здесь. Одинокая гагара над волнами. Наверное, её музыка тебе сказала об этом. И я не позволю никому её бесчестить. Никому.
– Я не подразумеваю никакого неуважения, – поклонился Хаген сдержанно, – и, как сказано в «Перебранке богов», нет в том позора, коль юная дева с мужем возляжет[33]33
Вольный пересказ начала строфы 33 «Перебранки Локи» из «Старшей Эдды».
[Закрыть]. Я готов заплатить выкуп её чести и быть ей верным мужем, если на то будет её воля – и воля её клана.
– Стоек ты в речах, – хмыкнул Бьёлан, глядя исподлобья. – Но вот что я тебе скажу. Коли по весне эта гагара отложит яйца, а тот сокол улетит в дальние края, не желая кормить птенцов, то я найду сокола хоть на краю земли, хоть на небе, хоть под землёй, и выдерну ему перья. Вместе с крыльями. Понимаешь?
Губы Хагена по привычке начали кривиться в ухмылке, но юноша сдержался. Из уважения к брату, радеющему за счастье сестры, не из страха. Хотя и знал, что Бьёлана Сумарлидарсона стоило бояться. Это во фьордах его звали просто Тёмным. Здесь же он был – Бейлан Трове, то есть Тёмный Альв. Говорили, его настоящей матерью была дева из народа Свартальфар[34]34
Тут небольшая путаница. В скандинавских источниках под словом svartalf понимают собственно дверга – «тёмного альва», карлика, в противопоставление альвам светлым. В данном же случае речь, видимо, идёт о тех, кого знали на Шетландских и Оркнейских островах под именем trow, trowe. Сведения о них противоречивы. Этот народ живёт под землей и не любит солнечного света, владеет магией, облик изменчив, к людям относится с брезгливым равнодушием. Это, скажем так, тёмная сторона архетипа Старшего Народа.
[Закрыть], чёрных альвов, дальних родичей и заклятых врагов альвов белых. Иным же местным прозвищем Бьёлана было Сто Десниц – он имел привычку отрубать правые руки поверженным врагам и отвозить их в храм на острове Трове. Говорили, там хранится больше сотни отсечённых рук. Этого Хаген сам не видел. Однако он видел, и не единожды, как сражается Бьёлан Ан-Тайр, и в строю, и в одиночных поединках, и уж всяко не искал с ним встречи на хольмганге.
– От меня не будет детей, – честно признался сын короля двергов и смертной девы. – И, повторяю, я стану обходиться с йомфру Игерной Ан-Тайр, как подобает! Ведомо тебе, вождь геладов, как я умею держать слово, не так ли?
– Не сердись, Лемминг, – вздохнул Бьёлан. – Я тоже не подразумевал неуважения. Просто…
– Не мне сердиться на такого человека, как ты, – с улыбкой прервал его Хаген. – Идём, что ли, выпьем? За дружбу и мир на тысячу лет?
– Долго ж ты собрался жить! – тихо рассмеялся Тёмный Альв.
Однако мирная зимовка на острове Гелтас была Хагену не суждена.
5
Как-то раз, после праздника Вентракема, викинги засели играть в «Отложи мёртвую». Сперва по мелочи, потом игра повернулась всерьёз. Гремели кости, гремели над зелёным сукном проклятия и возгласы радости при удачном броске. Когда ставки перевалили за полсотни марок, Хаген покинул стол и пошёл пить пиво – везение не бесконечно! За сукном оставалось всё меньше народу, ставки лезли до небес, очки уже было некуда записывать – клочок пергамента затёрли до дыр. Кликнули Хагена – запоминать, сколько кому выпадет.
– А чего сразу я? – возмутился он. – У Фрости память не хуже моего!
– Фрости успел напиться, – заметил со смехом Энгель Тольфинг, – а ты покуда – нет. Иди, не выделывайся! А то я нашего Рагнвальда без порток не оставлю.
Ради такого дела Хаген согласился. Себе на беду.
Последняя игра шла долго и с остервенением. Энгель скрипел зубами, у Рагнвальда Жестокого подрагивали пальцы. «Мёртвые» двойки да пятёрки откладывали редко, набирая очки, словно хвою на плащ в родных лесах Энгеля. Когда же счёт перевалил за полторы сотни, у Рагнвальда вдруг дёрнулась рука, и две из пяти костей выпали двойками, а три – пятёрками. Все – «мёртвые». Все. Серебро насмарку.
– Играем дальше, – ровно процедил Рагнвальд.
– У тебя деньги вышли, – злорадно напомнил Энгель.
– Хаген, займи сто марок, – бросил Жестокий.
Нет бы отказаться, соврать – нету, мол, ни медяка! – но Лемминг отсыпал серебро. Руки опередили голову. Любопытство, раж охоты пересилили здравый смысл.
Рагнвальд мрачно усмехнулся, хлопнул его по плечу – и отыгрался. Хотя и без прибыли.
– После Йолля отдам, – осклабившись, обещал побратим Орма Белого.
Хаген не возражал.
Вот прошёл Йолль, потом – праздник Торри. Близилась весна. Не таяли ни снега, ни льды, но таяли сбережения Хагена. И настал-таки день, когда он напомнил Рагнвальду о долге.
– Какой долг? – изумился тот. – Какие сто марок? Какие кости?
– Мёртвые, – усмехнулся Лемминг. – Пять «мёртвых» костей. Две двойки, три пятёрки. Припоминаешь? Или Мунин, вестник Отца Павших, давно покинул тебя?
– Послушай, Лемминг, – кривясь, как от зубной боли, сказал Рагнвальд, – я думал, ты мало похож на тех купчин, что одалживают деньги друзьям. Я думал, ты щедрый витязь, и знаешь, что такое великодушие. Немного толку затевать нам ссору из-за такой мелочи!
И невзначай положил ладонь на рукоять ножа за поясом.
– Теперь Мунин покинул меня, – тихо сказал Хаген, прищурившись, – ибо не припоминаю, чтобы мы ранее звались друзьями.
– Так ты не друг мне? – нахмурился Рагнвальд, и в его иссиня-серых глазах юноша разглядел безжалостную сталь – свой смертный приговор. Но – не дрогнул:
– Мы бились в одном строю, ходили на одном борту, пировали за одним столом. Это делает нас соратниками, собратьями, но – не друзьями. На том стоим.
– Вот как? – мрачно усмехнулся Рагнвальд. – Ладно же! Отдам по осени, как вернёмся из похода. Или даже там, в Эйреде, коль ты такой скаредный и неуступчивый.
Хаген понял, что придётся на сей раз ему отложить «мёртвую», но вмешался Хродгар:
– Вот уж хрен тебе, Рагнвальд сын Рольфа! Не добавится тебе чести, коли ты не отдашь долга, и никто больше не скажет, что слово твоё крепко!
– Особенно после того, – нашёлся Хаген, – как я сложу о тебе нид. Я в этом силён, знаешь ли.
Рагнвальд склонился, бледный от ярости, и прошептал:
– Ты не посмеешь! Или…
И, глядя на ледяную улыбку в глазах Лемминга, резко распрямился, обвёл взглядом зал:
– Я вызываю тебя на хольмганг, Хаген Альварсон! Вы, братья, все станьте свидетелями. Завтра на рассвете, на том оружии, что выберет сам Лемминг, на шхерах. Что ты скажешь мне?
Расплылся в волчьей улыбке, свысока поглядывая на Хагена. Ждал, что тот одумается, скукожится в ужасе, станет просить прощения… Не дождался. Не покинула усмешка лица Лемминга. Только заледенело море в его глазах.
Не серо-зелёных, как обычно. Серых. Как сталь. Как небо над суровыми волнами.
– Бери оружие, какое сам знаешь, – процедил Хаген, – встретимся поутру на шхере.
И вышел прочь.
– Биться станем до смерти, щенок! – бросил Рагнвальд ему вдогон.
Отговаривали Хагена мало. Знали – не поможет. Только Хродгар предложил:
– Знаешь, есть такой обычай – тот, кого вызвали на хольмганг, имеет право назвать своего защитника. Чтобы тот вышел вместо него. И вызвавший тогда уже не может уклониться, не прозвавшись ниддингом. Если ты назовёшь меня – почту за честь!
– Это не по мне, – сказал Хаген, спокойно раскуривая трубку, хотя руки всё же тряслись, – но у меня будет просьба к тебе и Торкелю. Поедете со мной как свидетели.
– Уж конечно, поедем! – воскликнул Торкель. – Отомстим за тебя, дуралея…
…Кто уж нашептал Игерне, осталось тайной. А только дочь Сеаха набросилась на Хагена с кулаками, проклятиями, отборной бранью и сверканием очей:
– Ты… ты… ты! Да кем ты себя возомнил!? Даже я знаю, кто такой этот Рагнвальд Рольфсон, и отчего прозвали его Жестоким. А ты! Ты же ходил с ним в походы. Ты видел, как он дерётся. Я не видела, а ты – видел! Ты спешишь умереть, и думаешь, что жизнь – такое сложное дело? Кому станет легче, когда тебе разобьют глупую голову? Тебе? Мне? Голове твоей? И – за что, боги, за что!? За жалкие сто марок… Ну что мне с тобой делать? Что тебе сказать?
Едва не плакала. Раскраснелась и была чудо как хороша. Хаген обнял её, крепко прижал ко груди, у всех на виду. Зарылся лицом в её волосы. Горячо прошептал ей на ухо:
– Что делать? Я скажу тебе, что -
– Что ты можешь сказать мне? – повторил Хаген. – Молви: failte, failte, muirn is clu dhut![36]36
«Просим, просим, любовь тебе и хвала!», слова ирландской (гэльской) песенки.
[Закрыть]
– Да ну тебя! – сдалась Игерна. – Что б хорошее выучил…
– Эй, братец-лемминг! – раздалась знакомая хрипотца. – Хватит сырость разводить. Иди, там тебя Олаф спрашивает.
– Олаф который? – обернулся Лемминг.
– Олаф Безродный, – усмехнулся Хравен сейдман, – и я не советую тебе мешкать.
– А чего это он тут забыл? – удивился Хаген, выпуская Игерну из объятий.
– Идём-идём, – поторопил колдун. И добавил уже в переходе, – ничего-то ты не знаешь, Хаген Альварсон, муж державный, как я погляжу! Завтра вечером будет большой совет, и Арнульф весьма рассчитывает на твоё присутствие. Так что ты уж постарайся не умереть.
– Ну ты-то всяко меня поднимешь, не так ли? – съехидничал Хаген.
Чародей ничего не ответил.
Хаген же – наконец-то! – устыдился в сердце своём.
Олаф Падающий Молот, прозванный, помимо прочего, Безродным, прибыл на Гелтас накануне вечером по делу, о котором будет сказано позже. Теперь же, обменявшись с Хагеном приветствиями, протянул ему длинный тяжёлый свёрток:
– Я слыхал, ты отправляешься на хольмганг с самим Рагнвальдом Жестоким? У меня будет к тебе просьба. Сидел я в Хринг Свэрдан и выковал этот меч… да, разверни, погляди. Хорош ли?
– Хорош, и хорош весьма, – с уважением проговорил Хаген, развязывая фридбанд, извлекая из ножен клинок длиною в полтора альна, не слишком широкий, сужающийся ближе к острию. То был мэккир – меч, заточенный для колющих ударов. Рукоять можно было держать и двумя руками – для большей устойчивости, в хьяльте блестел бронзовый жёлудь, кисть прикрывала короткая гарда, скошенная под острым углом к клинку. На клинке же, с другой стороны от клейма, гордо вышагивала коронованная рысь с секирой в лапе – тонкая золотая нить легла в гравировку на стали. Красота!
– Хочу, чтобы ты опробовал его в бою, – заявил Олаф.
– А что сам не опробовал? – удивился Хаген.
– Да как-то не случилось, – пожал могучими плечами кузнец. – Я травил его кровью дракона, закалял в пламени на толчёной печени трёхглавого турса…
– Как он зовётся? Дал ли ты ему имя?
– Альрикс – ему имя, – не без гордости заявил Олаф.
– В честь древнего Альрика конунга? – уточнил Хаген.
– Не только, – усмехнулся мастер. – Аль-Рикс, «Справедливый»[37]37
Скорее «Всеправедный» (исл. ál-réttr) или, ещё точнее, «Всевластный» (исл. ál-ríkr).
[Закрыть], вот имя змея крови!
Хаген любовно оглядел мэккир, щёлкнул по клинку, вслушиваясь в угрожающий звон. Рассмеялся, зло и счастливо, глядя в глаза ученику Видрира Синего:
– Воистину, Олаф Чародей, ничего не порадует так мой дух, как если оправдается имя твоего меча в моей руке! С превеликим удовольствием я выполню твою просьбу.
И поклонился в пояс довольному мастеру.
За час до полуночи Хаген покинул замок. Один. Пешком. Прихватил лишь факел, мех крепкой ржаной акавиты да острый кремневый нож. И отправился на побережье.
– Ты куда? – нахмурился Хродгар.
– Помолиться, – кратко бросил Лемминг, не оборачиваясь.
– Добро, – с облегчением выдохнул вождь. – А то я подумал было, что плохо знаю тебя, сын Альвара, никогда не уклонявшийся от поединка.
Хаген усмехнулся в усы и молча покачал головой.
Уте-Дрангом звалась одинокая скала недалеко от берега. Торчала из волн исполинским обломанным клыком. Нынче же туда можно было добраться по льду: торосам по кромке моря держаться ещё месяц-полтора! То было мрачное безлюдное место, и люди говорили, что в той скале живёт недобрый дух – грим, тролль или мара.
Хорошее место, чтобы молиться богу мёртвых. А полночь – хорошее время.
На Уте-Дранге Хаген воткнул факел в расщелину меж камней, разделся до пояса, дрожа от холода, растёрся акавитой и щедро принял внутрь, морщась и шумно выдыхая. Затем провёл острым кремнем по левому предплечью, покрывая скалу рунами крови. Стал на колени, поднял над головой окровавленный нож и трижды выкрикнул в ночь, призывая аса тайным именем:
– Один! Один!! ОДИН!!!
Замолк, прислушиваясь. В ответ раздался краткий одинокий вой – скорее пёсий, чем волчий.
– Так, стало быть? – отметил Хаген задумчиво. И продолжил:
– Всякий сведущий скажет, что ты, Эрлинг из асов, не всегда даруешь победу сильнейшему. Сильнейших ты избираешь себе для участия в великой битве в Час Рагнарёк. Ведомо всем – из нас двоих Рагнвальд сын Рольфа, по прозвищу Жестокий, лучший боец, чем я, и он более достоин светозарного Чертога Павших! Я же ещё должен послужить тебе в Срединном мире. Древо судьбы моей едва укоренилось, едва пустило побеги. Боюсь ли я смерти? Ха! Знай я, что свершил хоть одно значимое дело, скопил хоть малую толику удачи, сокровища духа – не стал бы взывать к тебе, Отец Павших! Но неизведанное страшит меня. Не хотелось бы принять напрасную смерть. И с этими словами жертвую тебе свою кровь, ибо на чужую есть мне запрет. Ныне вверяю себя твоему сыну, Тьорви Однорукому, и твоему внуку, Форсети Знатоку Закона, и пусть они рассудят наш поединок по правде. Здесь кончается моя молитва.
И едва отзвучали слова, налетел резкий порыв ветра, едва не свалив Хагена со скалы. Раздался во тьме холодный смех, и вторил ему тяжкий стук копыт. Хаген обернулся.
Никого. Пустынный берег, лишь ветер метёт позёмку, да волны бьют во льды.
На обратном пути Хаген обнаружил на снегу свежие следы подков.
И не мог истолковать, хороший ли это знак.
…ветер кружил над Уте-Дрангом, стряхивая с незримых крыл редкую перхоть снежинок. Снег оседал на голове Хагена, окрашивал волосы ранней сединой. И пробирал до мозга костей насмешливый голос:
– Скольких людей ты сам отправил на тот свет, не делая различия между взрослыми и детьми, мужами и жёнами, знатными и незнатными, крещёнными и язычниками? Сколько ростков семян судьбы не увенчались кронами, пресечённые твоим топором? А теперь ты трясёшься, как последний ублюдок, ты дрожишь за свою жизнь, как тряслись и дрожали убитые тобою. Что ты на это скажешь, презренный? Чем твоя жизнь и судьба ценнее?
Чьи речи звучали над Уте-Дрангом? Небесного божества? Подземного чудовища? Духа-покровителя, вещего двойника? Или то был голос пробудившейся совести Хагена? Внук конунгов не знал. Просто слышал злые, горькие слова в сердце своём.
– Ты во всём прав, дух многомудрый, – сказал Хаген в пустоту весенней ночи, – жалок я и ничтожен в своих устремлениях, и ничем не лучше прочих людей, живущих и умирающих под хмурым челом Имира[38]38
Имеется в виду основной скандинавский космогонический миф, согласно которому мир, в котором живут люди (Мидгард, «Срединная Усадьба»), был сотворён Одином и его братьями Вили и Ве из фрагментов тела древнего великана Имира: небо – из его лба, леса – из волос, море – из крови, горы – из костей, облака – из мозгов, и т. д. «Огонь Рокового Часа» – великан Сурт и сыновья Муспелля, связанные с огненной стихией, которые в Рагнарёк станут сражаться с асами и героями.
[Закрыть]. Но я прожил так, как прожил, и мало о чём сожалею. Коли суждено мне пасть от руки Рагнвальда Жестокого – быть посему. Хотя его жизненные устремления, думается мне, ещё более жалкие и ничтожные, нежели мои. А сто марок тут и вовсе ни при чём.
Что это было? Сон? Воспоминание? Бред? Хаген не мог бы сказать с уверенностью. Запомнил только, как ветер подхватил его слова и разметал над прибрежными льдами, как эхо выбивало рунами в торосах: БЫТЬ ПОСЕМУ…
Пришёл в себя от собственного смеха.
Игерна сделала вид, что спит.
С Хагеном отправились на остров Хродгар и Торкель, как и обещали. С Рагнвальдом поехали Кьярваль Плащевые Штаны и тот самый Энгель из Тольфмарка, который едва не оставил Рагнвальда без единого медяка. Теперь он явно переживал, что его везение в игре обернулось для соратников оружейной сходкой, и весьма усердно выравнивал поле для поединка да выгораживал его орешником.
– Я стану биться «ведьмой щитов», – заявил Рагнвальд, снимая чехол с полумесяцев двуручной секиры, родной сестры той скъяльда-мары, которой так ловко сражался Хродгар Тур, разве что у секиры Жестокого древко было красным. – Есть возражения, Лемминг?
– Ни малейших, – Хаген повесил малый щит «луна борта» на спину, извлёк из ножен меч Альрикс, провёл пару-тройку выпадов, разминаясь. Солнце багровело над восточным краем моря, щедро даря червонное злато волнам и прибрежным льдам. Под ногами скрипел кровавый снег.
– А ты разве не возьмёшь большую секиру? – подивился Рагнвальд.
– Я её и не подыму, – усмехнулся Хаген.
– И щита не подымешь? – съязвил Жестокий.
– Мало проку, – пожал плечами Хаген.
– Заметьте, – обратился Рагнвальд к остальным, – я дал сопернику сравнять возможности, но он сам отказался. Так что пусть никто не назовёт этот бой нечестным!
– Короче, достойный сын Рольфа, – Хаген сплюнул, едва не угодив противнику под ноги, как однажды сплюнул сам Рагнвальд, почти девять зим назад, в пивном зале Скёлльгарда, в разгар беседы между Фрости Сказителем и Ормом Белым. Девять зим! О, как же всё изменилось – и осталось по-прежнему. Но уже тогда Хаген знал: море слишком тесно для всех них.
Рагнвальд изменился в лице. Насмешку в глазах скрыла набежавшая туча, губы сомкнулись стеной щитов, ощетинились копьями усов. Вепрь не ждал дерзости от щенка.
Нет. Даже не от щенка.
От крысёнка.
– Готов? – Жестокий перехватил секиру обеими руками, встал на северную сторону поля.
– Вполне, – бросил Хаген с южной стороны.
– Сходитесь! – крикнули одновременно Хродгар и Кьярваль.
И было посему. Сошлись.
Ни доспехов, ни шлемов поединщики не надели – Рагнвальд из бахвальства, Хаген – из расчёта. Ни силой, ни умением Леммингу было не тягаться с одним из лучших бойцов Севера, зато в проворстве и стойкости Хаген мало кому уступил бы. А кольчуга или даже кожаный нагрудник – лишний вес на плечах. Он и так едва успевал уворачиваться от широких замахов Рагнвальда. «Ведьма щитов» скалила стальную пасть, визжала и смеялась, полосуя воздух от земли до небес, от одного края мира до другого, а потом – наискосок, и солнце плясало на железных зубах, раскаляясь, из багряного делаясь белым.
«Отлично», – подумал Хаген, проводя глубокий колющий выпад. Остриё мэккира задело бороду Рагнвальда, не дотянув до горла толщины трёх пальцев, отпрянуло, как гадюка от хорька, и ткнулось в подмышку, снова не задев кожи, но оставив в толстой шерстяной рубахе дыру. Рагнвальд развернулся, перехватывая секиру, раненная рука дрогнула, так что Хаген получил не лезвием по голове, а лишь тычок рукояти в грудь. Ощутимо, мощно, но не смертельно. Лемминг покачнулся, пытаясь устоять на ногах, бешено завертел мечом «мельницу». Рагнвальд усмехнулся, не воспользовался беззащитностью – знал, что это лишь видимость.
Хаген коротко глянул на запад. Туда, где под лучами восходящего солнца блестели сугробы. Достаточно высокие. Мерцающие колкими искрами. Поводил ногой по снегу. Как ни утаптывали площадку для боя, а подошва скользила. Превосходно скользила!
И Хаген перешёл в наступление, заходя спиной на запад, вынуждая противника повернуться спиной к востоку. Рагнвальд недоверчиво усмехнулся, в глазах отразилось удивление – всякий скажет, что мало удачи – биться лицом к солнцу! – и, со звоном отразив очередной выпад гадюки ран, сам завертел гибельный вихрь, намереваясь завершить бой как можно скорее. Затягивать не хотелось: давняя рана давала о себе знать, холод и напряжение мышц отдавалось в перебитой кости правой руки, а сладить с вёртким Леммингом одной левой Рагнвальд не чаял. Разве что сменить оружие. Но – не сочтут ли это слабостью? Для широкого лезвия «ведьмы щитов» точность удара не столь важна, как сила. А значит – вперёд, раздавить наглую мышь!
Теперь Хаген и не помышлял о наступлении – отходил, прощупывая под ногами обледеневшие камни. Предчувствуя спиной ореховые ветви края площадки. С каждым шагом назад – всё ближе. Наткнулся на выступающий камень, этакую ледяную горку в полфенга высотой. Солнце било прямо в лицо, слепило, кололо глаза белыми спицами. Хаген шагнул назад и вбок, получил по голове – край секиры скользнул по черепу, срезал прядь волос, ободрал кожу. Тонкая красная линия разделила лицо сына Альвара на две половинки. Хаген пригнулся, ловя на клинок отблеск солнца…
Рагнвальд поморщился – снег за спиной противника и так отдавался в глазах мельтешением огней, а тут ещё и солнечный зайчик скачет! – шагнул вперёд, занося секиру над головой, предвкушая «Удар грома», хруст крысиных костей и брызги крови. Отступать некуда, Лемминг, позади – орех! Противник распластался, размазался в искристом сиянии, но вепрь битвы знал, куда бить, руки знали, куда обрушить небо.
И небо рухнуло.
И – обрушилось внутрь себя, не накрыв земли. Трижды могучее тело предало сына Рольфа: десницу пронзила боль, и хоть на миг, но хватка ослабла, крадя точность удара; взор застило сияние снега; нога же подвернулась на скользком выступе, увлекая витязя на полшага дальше. Прямо на меч в руках Лемминга.
Тому осталось лишь устремиться навстречу вепрю, сжимая рукоять Справедливого.
Мэккир пронзил широкую грудь Рагнвальда, вышел, окровавленный, из спины. Сквозь плоть, кожу и одежды. Секира с размаху опустилась на плечо Хагена – древком, не лезвием. Со стороны казалось: друзья обнимаются после долгой разлуки. Жестокий захрипел удивлённо, кровь пузырилась на его губах, склеивала бороду, закрашивала лёгкую проседь. Секира выпала из ослабевших рук. Рагнвальд начал заваливаться, Хаген поддержал его, переворачивая на спину.
Потом закрыл глаза павшему сопернику и вытащил меч.
Свидетели застыли, ошеломлённые. Снимали шапки – в могильном молчании. Затем едва не бегом устремились в ореховый круг.
– Ну ты, Хаген, даёшь! – выпалил Торкель, не веря, как и прочие, своим глазам, хлопая друга по плечу. Хаген поморщился – последний удар «ведьмы щитов» не прошёл даром, но ничего не сказал: такой чистой радостью лучилось лицо Торкеля. Хродгар хмурился, но и в его суровых глазах мерцала улыбка.
– Так, стало быть… – пробубнил Энгель. – Ну, вы это… думается мне… бой прошёл по всем правилам. Никакого колдовства, никаких хитрожопых штучек. Да? В смысле – все свидетели согласны? Кьярваль, что скажешь?
– Скажу, что надо оттащить Рагнвальда, – геладец скинул плащ и рукавицы, закатал рукава рубахи, подхватил павшего за ноги. – А потом снова разровнять площадку!
– Это ещё зачем? – удивился Энгель.
– Затем, – мрачно усмехнулся Кьярваль, – что я вызываю на бой сына Альвара. Здесь и немедля. При вас при всех! Ну? Чего стали? Один я, что ли, волочь его буду?!
Ворча, вынесли мёртвого сына Рольфа за пределы круга, выгородили прореху в орешнике. Стояли над павшим, переминаясь. Кьярваль тем временем расчехлил копьё, развязал фридбанд на ножнах меча, проверил остроту. Ему явно не терпелось проткнуть удачливого лемминга.
– Ты в своём праве, Хёкульброк, – хмуро проговорил Энгель, – но, думается, никто ничего не потеряет, если вы перенесёте поединок на завтра. Не многовато ли…
Кьярваль вспыхнул, готовый высказать Энгелю и прочим желающим немало дерзких слов, но Хаген со смехом остановил его:
– Да всё в порядке. Подерёмся потехи ради. Где труп, там и два. К чему медлить?
Хёкульброк насмешливо воззрился на бывшего соратника. Хродгар качнул головой:
– Уверен, Хаген? Я согласен с Энгелем: отложите бой хотя бы до завтра…
– Не ты ли, вождь многомудрый, давеча напомнил мне об одном обычае? – усмехнулся Хаген.
Хродгар опешил, дёрнул себя за чуб. Затем просиял:
– Истинно так! Уж не хочешь ли ты воспользоваться правом назвать защитника?
– Коли будет на то твоя воля, – поклонился Лемминг.
– Воля моя не подобна ветру! – расхохотался Тур, глядя, как вытянулось от удивления и без того длинное лицо Кьярваля. – Идём, геладец, да не забудь свои плащевые штанишки – они тебе пригодятся!
– Трус! – бросил Хёкульброк в лицо Хагену.
– И сам ты селёдка, – пожал плечами тот.
Поединок Рагнвальда с Хагеном длился долго – достаточно, чтобы съесть миску каши. Для бойцов без доспехов и щитов – непристойно долго. Хродгар и Кьярваль управились куда быстрее – иной и кружки пива не опрокинет за это время. «Долго запрягали – быстро ехали», – вспомнит позже Фрости присловье народа сааров.
Геладец держал в левой руке меч, а в правой – копьё, излюбленное оружие своего народа. То было странное оружие. Три острия увенчали наконечник: одно, срединное, закручивалось рогом нарвала, второе, плоское и острое, как нож, тянулось вдоль него, третье отгибалось в сторону наподобие клевца, да ещё и крюк изгибался орлиным когтем. Чудовищное копьё казалось тяжёлым, но Кьярваль держал его одной рукой, и не казалось, что ему это трудно. И все помнили, как он орудовал рогатой рыбой крови во многих битвах.
Хродгар же, ко всеобщему удивлению, взял не свою любимую «ведьму», а тяжёлый скошенный нож-скольм и больше ничего. Разделся до тонкой нательной сорочки, застыл гранитной глыбой, глядя сквозь противника – неподвижно, отрешённо, не мигая. Словно лицо его вырезали из камня, словно под веки залили свинец, и солнце не резало глаз.
Кьярваль нахмурился, подтянул широкие клетчатые штанины выше колен.
– Начали! – одновременно воскликнули Торкель и Энгель.
Бойцы не шелохнулись. Стояли, пытаясь разгадать замыслы друг друга. Вернее, геладец пытался – Хродгар же, казалось, даже не видит соперника. Конечно, это было не так: Убийца Полутролля видел руки врага, видел оружие в этих руках и видел его ногу. Только одну.
Прочее не имело значения.
Того, что произошло потом, никто толком не разглядел. Напряглись мышцы на полусогнутой ноге Кьярваля, дрогнуло веко Хродгара, рогатое копьё, вращаясь веретеном смерти, ударило в плоть. Не нашло добычи: обманчиво-тяжёлая глыба взметнулась вихрем, скольм скользнул вниз, обрушился с разворота, врубаясь в кость, Кьярваль не успел почуять боли, сам превращаясь в чёрно-багровый тартановый ураган, касаясь груди соперника самым концом меча. Два волчка крутнулись и замерли. Хродгар – на ногах, морщась от неглубокого, но болезненного пореза, Кьярваль – на спине: подрубленная кость над коленом хрустнула, отломилась сухой веткой. Весёлым родником брызнула кровь, Хёкульброк захлебнулся криком. Тур же подскочил, выбил пинком копьё из руки противника, подбросил носком сапога, перехватил в воздухе – и вогнал в грудь геладцу его собственное оружие, прерывая вопль.
