Текст книги "Волки и вепри (СИ)"

Автор книги: Хаген Альварсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

И – гибнуть.

Сквозь туман шагали, сближаясь, два войска. Ни безлунная ночь, ни мгла не были им помехой: свет мертвецам ни к чему. То, что началось как охота, завершилось битвой. Прямо на рыночной площади. Войско с курганов сошлось с ратью, пришедшей с Ниданеса, от реки. Звучали приказы и звон стали, но кровь не лилась. Сыпались стрелы и тысячи ударов, сражённые падали и тут же вставали, чтобы продолжить бой. Не бились их сердца, забывшие страх и любовь, скованные вечной ненавистью. Не отражались мысли в ледяных глазах – бесконечная, беспощадная пустота простиралась под веками. И руки их не дрожали. Бессмертные сражались всю ночь, неистово, упоённо, самозабвенно, как редко сражались при жизни.

А люди, простые, живые люди, что становились волей случая на пути мёртвым ратникам, падали ниц, походя задетые клинком. И плакали их близкие.

Лишь за час до рассвета прекратилось побоище – бескровное, но от того ещё более жуткое. Беспокойные покойники, обликом схожие с сынами людскими, возвращались – одни на курганы, другие – на берег. Никто не видел, куда они скрылись. Некому было следовать за драуграми. Все охочие поглазеть на диковинку остались лежать в грязи.

Так и повелось. Каждую ночь, когда месяц изволит почивать, не выезжая на небо, с Курганных Полей спускается туман на город Гримсаль. Тогда все люди прячутся по домам и носа не кажут. Ибо во мгле рокочет рог, мёртвые восстают из могил и сходятся на рыночной площади, словно на поле битвы, чтобы крушить бессмертную плоть. За час до рассвета прекращают сей тинг на костях и расходятся крыльями небывалой птицы. И горе, горе тому, кто кинет хоть взгляд на поход иссиня-бледных воинов! Унесёт его злая хворь – или рассудка лишится. А уж кто станет у них на пути, тому заказана дорога в мир живых. Уведут его за собой, в курганы…

Каждую ночь, когда нет луны. Тринадцать ночей в год. Четыре зимы подряд.

Викинги молча выслушали, потягивая дармовое вино. Лейф достал было трубку, но Хродгар, не глядя, выхватил её и сунул за пояс. Когда Сельмунд замолчал, Хродгар спросил:

– А что ты думаешь об этом, герре альдеборгман?

– А что я могу об этом думать? – сокрушённо вздохнул Сельмунд. – Разве я великий волшебник и знаток чар? Я много думаю о податях, – добавил, не сдерживая горечи, невольный правитель Коллинга, – о разбитых дорогах, о разбойниках, о пошлинах, о дырявых крепостных стенах, о ценах на треску… О том, что начальник городской стражи уехал себе на рыбалку… Я думаю о том, почему мы с вами беседуем здесь, а не в зале совещаний, какой есть в любом пристойном замке. А здесь – нет. Теперь – нет. А раньше – был! Потому что наш замок горел. Ещё при весёлом конунге Хорсе. Славно веселился мой покойный повелитель! Была бы война, а то так, по дурости… Потом этот чертог отстраивали. Конунг повелел, чтобы купальню выложили мрамором. Как в Хэйлане, да! Конунг повелел, чтобы в зале для пиров всё сверкало золотом. Конунг сказал, что особый покой для совещаний ему не нужен. Он, Хорсе сын Тидрека, не намерен ни с кем совещаться! Мы, советники, просто потешные обезьянки при дворе Его Величества. А ты говоришь – что я думаю о мертвецах…

– Коли ты ждёшь нашего сочувствия, – сказал Хродгар, – так это напрасно. Мы наше сочувствие сбыли в прошлом году на торгах. Все три бочонка.

– В задницу твоё сочувствие, сопляк, – беззлобно сказал Сельмунд. – Я просто поясняю, чем у меня голова забита. Знал бы, как отвадить мертвецов, не звал бы вас, юные герои.

– А кстати, о великих волшебниках и знатоках чар, – подал голос Хаген. – Скажи, ты обращался за помощью к кому-нибудь из выдающихся мудрецов? Например, из Золотого Совета?

Сельмунд вздрогнул. Замер на миг, будто скованный льдами корабль. Потом несколько раз моргнул и налил себе вина.

– Дивлюсь я вам, юные сопливые герои, – сказал он, осушив чарку, – мало кто из более зрелых годами мужей знает о Золотом Совете, и редко кто о нём заводит речь. Да, я обращался. Сюда прибыл Видрир Синий. Слыхал о таком?

Хаген не слыхал, но на всякий случай кивнул. Уж всяко, Халльдор должен его знать.

– Ну что же, – продолжил Сельмунд, – этот самый Видрир, слывущий самым сильным и сведущим из чародеев Севера, походил, побродил тут, да и отказался. Не возьмусь, говорит, ни за какие пряники. Сам, мол, думай. И был таков. Больше я к ним не обращался.

– А скажи-ка, добрый наш хозяин, – вкрадчиво осведомился Хравен, – можно ли взглянуть на тела тех несчастных, кому не повезло пасть от рук драугров? Одним бы глазком…

– Вот этого, герре сейдман, как раз никак нельзя, – развёл руками градоначальник. – Потому что мы теперь сжигаем тех, кто принял такую скверную смерть. Мы вообще всех сжигаем. Иначе им тоже не лежится в могилах. О да, храбрые витязи! Разве я не сказал? Их потом видят в городе. Они заходят к родичам, или в корчму на пиво, или на торги. Тени не отбрасывают, и солнышко ясное им не помеха. Вели бы ещё себя пристойно, так нет ведь – бросаются на людей, товар портят. Добро хоть не разлагаются да не воняют. И говорят, что они, неупокоенные, присоединяются к мёртвому войску. А правда это или нет – не скажу.

– Одно войско приходит в город с могильников, – уточнил Хравен, – а другое – с реки? А что у вас на реке – много народу тонет?

– Там четыре года назад хоронили зачинщиков распри, – мрачно проговорил Сельмунд, – Яльмара Молчуна и его сторонников. Между сушей и водой, на Ниданесе, где всегда хоронили ниддингов и разных сукиных сынов. Яльмар не был ниддингом, он просто был братоубийцей. А Тивар, его брат, лёг на Хаугенфельде.

– А вы не пробовали… ну, я не знаю… сжечь этих покойников? – спросил Бьярки. – Всех?

– Думали, – признался регинфостри. – Дров не хватит. И к тому же никто не отважился раскапывать курганы, где лежат драугры. Даже днём.

– А предводителей обоих войск кто-нибудь видел? – неожиданно спросил Лейф.

– Мне о том ничего не известно, – сказал муж державный. – Но вот что я знаю твёрдо: до этой резни ничего подобного не случалось. Никогда. Во всяком случае, на памяти наших предков. Что ещё знаю: драугры здорово портят нам торговлю. И ещё. Нынче месяц убывает, и через ночь бледный всадник Манн[8]8
  Не Генрих и даже не Томас: похожим словом в германских языках называется луна (напр., исл. maní).


[Закрыть] останется у себя в усадьбе. Стало быть, у вас есть остаток дня сегодняшнего, ночь и завтрашний день. А потом начнётся тинг на костях…

И добавил Сельмунд Сигмундсон:

– Ко времени же вы подоспели, молодые господа!

– Две тысячи гульденов, – внезапно проронил Хродгар, – это трудное дело.

– Вы не люди, – буркнул Сельмунд, – вы – волки. Без ножа режете…

Поселили викингов по воле королевы в замке. Точнее, в хольде у восточной стены, куда со двора вёл крытый переход. Из хольда можно было выйти прямо в город. Сельмунд предупредил стражу, чтобы их пропускали в любое время.

– Сдаётся мне, – заметил Торкель, – этот сын Сигмунда не всё нам поведал.

– Это ясно, – отмахнулся Хаген, – вопрос в том, о чём он умолчал – и почему. Меня, впрочем, больше беспокоит Её Величество Хейдис.

– А меня-то как беспокоит! – вздохнул Торкель. – До утра стоять будет…

– Хравен, отрежь ему член, – устало бросил Хродгар.

– И скорми козлам, – ехидно добавил Хаген.

– Здесь нет козлов, Полумуж, – рассмеялся Торкель, – разве что кроме тебя. МЕКЕКЕ!

3

Куда бы направиться в первую очередь, чтобы разузнать, о чём говорят в городе? Правильно, на рынок. Рынков в Гримсале было целых два: на речной пристани и на главной площади. Друзья разделились и пошли расспрашивать жителей города, а Хравен отправился на Хаугенфельд – побеседовать с обитателями курганов. Солнце клонилось к закату, народ начал расходиться по корчмам. Пришлось и братьям-викингам наведаться в пару-тройку пивных.

И Хаген снова нашёл себе славное приключение.

– Ну, старик? – донеслось от стола в углу. – Платить-то будешь? Задолжал твой ублюдок.

Хаген обернулся. Единственный из всех посетителей. Люди нет-нет да и потянулись к выходу, а другие опускали глаза. Отворачивались. Хаген поискал взглядом Торкеля: тот отошёл на задний двор отлить. Сукин сын Варф сидел под стойкой, высунув язык и скалясь: не любил хмельного духу, как и всякий пёс. Корчмарь тронул Хагена за плечо:

– Слушай, парень, ты или иди отсюда, или хоть не лезь. Мне тут не нужны лужи крови.

– Как говорит мой мудрый хёвдинг, – каменным голосом ответил Хаген, – вот уж хрен.

И прислушался.

– Ну так чего? Сто марок и три эйрира. Долг в кости – святое дело, старик.

Говоривший сидел в углу и его было плохо видно. За столом, уставленным кружками да мисками, собрались трое его дружков – народец вроде тех, что встретились Хагену у рынка. Все – при скрамасаксах, у одного – малый боевой топор. Между ними сидел, уткнувшись лицом в миску и блаженно похрапывая, пьяный парень, ровесник Хагена. Ещё одним был упомянутый старик. Одежда на нём могла бы поспорить возрастом с ним самим, но казалась чистой. В свете очага тускло блестела лысина – поляна в кругу седой стерни. Белая борода падала на грудь. Это был крепкий, но невысокий человек с коротким носом и усталыми, подслеповатыми глазами. На руках его Хаген заметил въевшиеся следы от чернил.

– Сто марок? – растерянно прокряхтел старик. – Помилуйте, да откуда бы. Разве по мне скажешь, что я имею достатка на сто марок?

– Однако твой Грис основательно насвинячил, – возразил главарь. – Я бы, пожалуй, взял его в уплату долга в рабы, но такие недоумки мне ни к чему. Ты тоже староват, чтобы быть рабом. Я взял бы твои книги, но мне трудно будет их продать. Ищи, где хочешь. Или мне перерезать глотку этому славному поросёнку[9]9
  Игра слов: исл. gríss и шведско-датское gris означает «поросёнок».


[Закрыть]? Что скажешь, учёный старик?

И тут уж Хаген не выдержал:

– Эй, говноеды! Оставьте деда в покое. Держите три эйрира.

И бросил горсть медных монет в бородатые лица.

– Да ты… – главарь в углу подавился яростью, так стремительно всё случилось. Сидевший слева от пьяного Гриса потянулся к поясу. Хаген пригвоздил его руку к столу крюком от топора, выдернул из-под него стул. Сидевший справа оттолкнул беспамятного пьянчугу, занёс топорик – и получил стулом прямо в лоб. Стул разлетелся, но и разбойнику здоровья не прибавилось. Третий вскочил, бросился на подмогу – и взвыл: умница Варф ткнулся зубами ему в промежность и крепко сжал челюсти. Хаген поднял неудачливого игрока, а через весь зал уже мчался Торкель, выхватывая на бегу меч. Он не знал, что случилось и кто заварил кровавое пиво. Он знал одно: на его друга подняли оружие. И да будет отсечена та рука!

В назидание.

Корчмарь открыл было рот, но Хаген злобно и коротко бросил через плечо:

– Ни слова.

Потом обратился к старику:

– Пойдём отсюда, учёный муж. Помоги мне нести своё несчастное отродье.

– Ещё свидимся! – донеслось из угла.

– Свистни в буй, – посоветовал Торкель.

Они проводили старика и пьянчугу-сынка до их убогой хижины на отшибе в Северной четверти города. Помогли раздеть Гриса, уложили на тюфяк. Старик отёр скупые злые слёзы:

– Поблагодарил бы вас, да нечем. Не обессудьте.

– Хватит и слова, – уверил Торкель, – нам пора. Бывай, дедушка. Хаген, идём. Хаген?..

Сын Альвара не ответил: его взгляд приковали книги. Сваленные в углу за неимением полок. Одни – старые, подёрнутые плесенью и гнилью, другие – более свежие, пахшие чернилами и кожей. Видно было, им повезло с хозяином: ни пылинки. На верху книжного кургана Хаген заметил герб Шлоссендорфа. Шлоссендорфа, горевшего более двадцати зим назад.

На полу бедняцкого жилища валялось настоящее сокровище! Только быстро смекнул юноша, что здесь некому его продать. В городе мертвецов нет нужды в кипах исписанной кожи.

– Кто ты, старый человек? – негромко, но настойчиво спросил Хаген.

– Меня называют Альвард Учёный, сын Граса, – проронил старик.

– Это ты составил «Большой словарь поэтического языка»? Не так ли?

Дёрнулись морщины на старческом челе – будто волны древнего моря. Горький свет отразился в глазах. Альвард шагнул к столу, шатаясь под горой воспоминаний и годов, опёрся на столешницу, тяжело вздохнул и сел. Едва слышно молвил, мелко тряся головой:

– Кому теперь есть дело до поэтического языка?

– Ну, мне – есть дело, – уверил Хаген. И бросил Торкелю, нетерпеливо переминавшемуся с ноги на ногу у дверей, – ступай, встретимся уже в хольде.

Потом учёный старик недвижимо сидел за столом в тревожном безмолвии, а Хаген побежал в ближайшую лавку, купил разной снеди да пузырь можжевеловки, вернулся в хижину, развёл огонь и принялся за стряпню. Старик, видя, как суетится гость, ожил, начал помогать. Под стеной ворочался и мычал в хмельном полусне его сын. Хаген резал лук боевым ножом – и слёзы жгли глаза. Хотя лук был ему нипочём. Но – вид учёного мужа, его корявая, хромая судьба поразили юношу в самое сердце. Доводилось ему читать труды Альварда Грассона, ещё дома, под Круглой Горой. И тогда же захотелось пожать руку этому мудрецу, сведущему в разных языках и делах старины. Думалось – Альвард Учёный живёт в почёте и блеске седин при дворе какого-нибудь конунга или заседает в городском совете, или, быть может, руководит скрипторием в ином монастыре. Не мог поверить, что такому человеку приходится ютиться в нищей норе, в вековых обносках, недоедая и коченея зимой. Да ещё и тревожиться за скверное отродье, жалкого недочеловека, что был хуже многих знакомых Хагену рабов!

Боги старые и новые – за что?

– Ты плачешь, мой учёный гость? – спросил Альвард.

– Лук, – ответил Хаген.

– Ты плачешь, мой учёный гость, – повторил Альвард, – плачешь обо мне.

Потом скворчала яичница, ломился ржаной хлеб, лилась акавита. Старец говорил, юноша слушал. Знал, что должен бы заниматься вовсе не тем, но не мог бросить легендарного знатока речей рода людского и прочих речей. Слушал, как Альвард нижет слова на нить века своего, и не мог успокоиться. Какие-то корчемные псы осмелились лаять на старца седого! За что? За сто марок и три эйрира? Имели право, но…

…Раньше Альвард Учёный действительно жил в достатке и почёте. Много ездил по миру, но осел здесь двадцать зим назад. Незадолго до войны коллингов с хеднингами. Старый весёлый Хорсе конунг привечал его, пока не помер. Злая хворь свела в могилу супругу Альварда, Тову-голубку. Только сын и остался. Грис. Избалованный непослушный поросёнок. Который вырос отнюдь не в вепря – так, в свинью. Потом настали и вовсе худые времена. Новому конунгу, Тивару Хорсесону, не было дела до всякой учёности – ему лишь бы днями напролёт гонять оленей по лесам. Его брат и воевода, Яльмар Молчун, тоже не имел нужды в словарях и сагах. Жизнь дорожала, пришлось продать хороший дом на главной улице и перебраться сюда, работать писарем: благо, неграмотных хватало. Зрение с годами не стало лучше, руки дрожали, пальцы не всегда могли удержать перо. Сыну отцова наука впрок не шла, и никакая наука не шла. Подрабатывал, где придётся, но спускал всё до последнего эйрира на девок да на пиво. Потом начал играть. Страстно. Запойно. Себе на погибель…

– Добро бы только себе, – не сдержался Хаген. – Подсвинка режут – брызги летят.

– Оно так, – пожал плечами Альвард, – но куда ж я его дену? Родная кровь.

– Я вхож к вашему альдеборгману Сельмунду, – без всякого хвастовства заметил Хаген. – Если нам будет удача в нашем деле, потребую от него, чтобы он взял тебя под крыло. Вас. Обоих. У него широкие крылья, хоть он и прибедняется.

– Так что же, – поднял кустистые брови Альвард, – правду говорят в городе, что нынче утром некие викинги заявились к Сельмунду во дворец? В хирд к нему нанялись? Или…

– Или, – сказал Хаген.

Альвард прищурился, как сытый кот, усмехнулся, забыв на миг печали:

– Думается мне, знаю, чем тебя благодарить. Давно уже Сельмунд искал отчаянных людей, что взялись бы упокоить мёртвое войско! Вы ведь тут за этим?

– Ты божественно проницателен, Альвард сын Граса, – нахмурился Хаген, предчувствуя добычу, – но что ты такое можешь мне поведать об этих мертвецах?

– О мертвецах – мало, – признался старик, – но, я думал, тебе и живые небезразличны.

– Воистину, – кивнул юноша. – С чего всё началось? И – когда именно?

– Слушай же, гость любопытный…

…Расстались учёный старик и молодой викинг примерно за час до полуночи. Сердечно обнялись, как добрые друзья. Хаген заметил:

– Я всегда полагал, что больше пользы будет от беседы с одним мудрым старцем, чем от попойки с сотней дуралеев. Что же! Не будет лишней в нашей саге поведанная тобою прядь. Но скажи мне, Альвард Гриссон: остался ли у тебя хоть один твой словарь?

– «Поэтического языка»? Как же, как же… Собственно, это не совсем та книга, которую тебе доводилось читать, – не без гордости заметил Альвард. – Я собрал новые кённинги для обозначения разного дикого зверья, расширил список хейти для таких понятий, как «вода», «огонь», «небо», «народ», вписал несколько редких слов – с пояснениями, разумеется…

– Я бы купил.

И – да, приобрёл томик в серой коже с золотым тиснением. Поля чернели от заметок, а в конце обнаружилось с полторы дюжины вложенных страниц, испещрённых мелким, но разборчивым подчерком. Книга стоила не дороже двадцати марок, но Хаген выложил все двести. Альвард Учёный нуждался в деньгах.

– Пошлю завтра за тобой и сыном, – обещал викинг.

– Храни тебя твоя фюльгъя, странный странник тресковой тропы, – улыбнулся старец.

– Ну и какого хера, братец-лемминг? – сходу спросил Хродгар. – Тебя разве посылали в город выручать старых пердунов и молодых полудурков?

– Скажу в своё оправдание, что я не вполне бесполезно потратил вечер, – развёл руками Хаген, – а впрочем, хотелось бы поглядеть и на ваш улов. Хравен не приходил?

– Прислал ворона: мол, ждите к утру.

Сказать по чести, невелика была добыча стаи Хродгара – как и ожидалось. Мало было радости горожанам беседовать с чужеземцами о проклятии Гримсаля, к тому же – накануне очередного буйства мёртвой плоти. Говорили, что год от года дело ухудшалось. Драугры причиняли всё больше урона товару и разрушений городу, но хуже было, что, по всей видимости, битве предшествовала охота. Мертвецы хватали людей на улицах, врывались в дома, не разбирая, кто беден, а кто богат, кто раб, а кто – свободный, кто худороден, а кто – этелинг. Их редко удавалось отогнать оружием, чаще – молитвами, заклинаниями, огнём. Иные поговаривали, что видели в небе ведьму, летящую верхом на посохе в сторону курганов, но мало ли кто что видел.

Много ли наверняка разглядишь во мгле?

Да ещё потешило друзей обилие оберегов, коими обвешивались перепуганные горожане. Колокольцы, молоточки-торсхаммеры, глиняные свистульки, «солнечные колёса», связки чеснока – травы благородной, руны и, разумеется, кресты Белого бога. Те же кресты рядом с волнистыми языческими узорами – на воротах и стенах домов. А в лавках да корчмах – малёванные доски-образа святых Мартена и Никласа, Пречистой Марики, архонта Микаэля вперемешку с восковыми, деревянными и оловянными изображениями асов, ванов и неких неведомых божков.

– Пока ясно одно, – подытожил Хродгар. – Братьям-королям не лежится в земле. Они оба пали в распре за власть и, как говорят, за руку Хейдис-коны. Вместе с ними поднимаются на бой их люди, а также звери и птицы: Тивар конунг любил соколиную охоту. К ним присоединяются все, кто погребён на земле Гримсаля. Скоро дойдёт до того, что город разрушат вместе с дворцом. Но непонятно, что пробуждает покойников. Думается, придётся нам ждать Хравена – у него в таких делах больше познаний, чем у всех нас. А что у тебя, Лемминг?

– У свары меж братьями была предыстория, – задумчиво начал Хаген, – которая натолкнула меня на кое-какие мысли. Вот что рассказал мне старик…

Хорсе Весёлым звался конунг в Коллинге. Прозвище он получил за свои знаменитые пиры, попойки и охоты, и мало думал о государстве. Для этого он держал советников, не последним из которых был юный на ту пору Сельмунд Косой Барсук. Дела в державе шли неплохо, пока столичный Гримсаль оставался перекрестьем торговых путей. Конунг рано овдовел, но успел оставить потомков. Его старший сын был Яльмар Молчун, а младший – Тивар Охотник. Люди говорили, что Тивар пошёл в отца, а Яльмар – в деда, сурового викинга Тидрека Погибель Кораблей. Хорсе конунг был щедр на еду и серебро, и люди его любили.

Правитель Коллинга пал в битве при Скирфирстайне, отражая вторжение хеднингов. У него осталось двое наследников. Яльмар был на год старше брата и должен был занять престол, но народ на стортинге не утвердил его: больно крут казался людям его нрав. Тивар же, напротив, всегда был весел, приветлив и щедр. Его и признали правителем, а Яльмар сделался главным военачальником, ибо знал толк в ратном деле, хотя и был молод.

Тивар конунг управлялся с державными делами не лучше отца. Больше всего на свете он любил охоту, за что и получил своё прозвище. Часто можно было от него услышать, что, мол, я и в чертоги предков не поспешу по смерти, коли смогу ездить в этих лесах до часа Рагнарёк. При дворе у него всегда было много роскоши и заморских гостей, которых развлекали музыканты, сказители, танцовщицы и шлюхи. На праздники король всегда накрывал столы для городской и сельской бедноты. Поэтому простой народ его любил. Даже когда его загонщики вытаптывали огороды в погоне за оленями и зайцами.

Все эти прелести приходилось оплачивать из торговых пошлин и податей, которые росли, как грибы после дождя. Росли и цены. Всё меньше купцов отваживалось везти товары по Колль-реке между Графьёллем и Седерсфьордом, предпочитая ходить по Эльве. Добрые люди во всём обвиняли городской совет и королевский хирд: дескать, воины объедают конунга, точно крысы – зимние припасы. Что же могло отвлечь народ от этих бед? Лишь война. Которая и разразилась – благо, нашёлся замечательный повод.

Брокмаром сыном Альвхедина звался херсир в Южной четверти. Вышла у него ссора с людьми из Фьёлльмарка за спорные земли на юго-востоке, в среднем течении реки Эльвы. Тогда во Фьёлльмарке сидел какой-то конунг, но то был человек недалёкий и слабый. Зато в соседнем Тольфмарке правил Хабор Снэфард, знаменитый вершитель сражений. Уж с ним-то Брокмару херсиру тягаться было не с руки. Хабор завоевал Фьёлльмарк и выбил войска Брокмара из спорных земель. Тогда херсир отправился в столицу требовать защиты. Яльмар, а с ним и прочие державные мужи, посоветовали Брокмару найти себе пенёк, сесть на него и покрепче прижаться, чтобы сохранить задницу в целости: никто не собирался начинать большую войну из-за каких-то там его притязаний на два свинарника да говяжий лужок. Никто – кроме короля. Потому что Брокмар приехал не один, а с красавицей-дочерью. Звалась она Хейдис, а прозвище носила – Фрейя Коллинга. За что же получила она такое прозвание? Одни говорили – за невиданную красоту, но нашлись и такие, что намекали, будто эта Хейдис – колдунья.

Так или нет – она очаровала обоих братьев. Оба они немедленно попросили у Брокмара её руки и пообещали вышибить Хабору конунгу все зубы, чтобы сделать из них нагрудные пряжки для красавицы Хейдис. Брокмар не возражал, но окончательное решение оставил за дочерью. Та сказала, что подумает, который из Хорсесонов ей милее.

Тогда королевичи собрали войска и ударили по неприятелю. Много смелых деяний совершили братья на войне, но, видать, у Эрлинга аса, Подателя Побед, было дурное настроение, и великого бранного торжества он так никому и не послал. Многие витязи с обеих сторон отдали жизни за переправу на порогах через Эльву да за дюжину бедняцких лачуг. Это и всё, что уступил Хабор конунг, не утратив ни единого зуба до самой смерти.

Зато Брокмар херсир получил звание ярла, а Хейдис Фрейя Коллинга, как нетрудно догадаться, отдала руку и, вероятно, сердце, пригожему Тивару Охотнику. Война завершилась, ратники вернулись по домам с пустыми руками, жалование им урезали, а подати в очередной раз повысили. Люди роптали, что, мол, скверно проявил себя Яльмар полководец, а нам за это расплачиваться. Тивар же и в ус не дул: тешился с милой жёнушкой, скакал по лесам да по полям за дичью и не мог нарадоваться на сына, малыша Кольгрима.

Так минуло три зимы.

На четвёртый же год, после праздника Торри, случилось неизбежное, хотя мало кем ожидаемое: брат пошёл на брата. Горожане из числа зажиточных поддержали Яльмара, как и городской совет столицы. Сельмунд Барсук помог устроить резню в королевских чертогах, отослал почти всех людей, верных Тивару, с разными поручениями, провёл убийц в супружеские покои. За это Яльмар обещал ему во всём слушаться его советов. Братья стали сражаться, но старший слишком долго ждал, чтобы проиграть. Отбросив окровавленный меч, он силой взял Хейдис, вымещая не столько боль разбитого сердца, сколько раненное самолюбие отвергнутого самца. Хотел и племянника своего предать смерти, но того в последний миг вывели из чертога.

Правда, недолго Яльмар Молчун сидел на престоле. Пару недель. Не все хирдманы оказались верны ему, а уж простой люд и вовсе рассвирепел, загудел лесным пожаром. Почуяв дым того пожара с явным запахом горелой плоти, Сельмунд затаился, пережидая народные волнения. Кто знает, удержался бы Яльмар на троне, но однажды его обнаружили мёртвым. Отравили накануне вечером. Чья рука подвесила гадюку над чашей этого Локи Коллинга[10]10
  Локи, главный антигерой и трикстер скандинавской мифологии, за свои злодеяния был связан в пещере, а над ним подвешена змея, которая плюётся в него ядом. «Сигюн, жена Локи, сидит рядом и держит кувшин под змеёй. Когда кувшин переполняется, она выливает отраву, а капли падают на Локи. Тогда его так сильно корчит, что земля содрогается. Ныне люди называют это землетрясением». В данном случае под «Локи Коллинга» следует понимать Яльмара Молчуна.


[Закрыть]? Одни говорят, что сам Сельмунд приказал отравить короля, другие – что это была месть коны. Так или иначе, но Сельмунд освободил Хейдис из заточения, громко осудил братоубийцу Молчуна и провёл ряд показательных казней. Останки Яльмара и его людей зарыли на Ниданесе – песчаной косе к юго-западу от города. Тивара же погребли с почестями в кургане предков.

О, лучше бы их обоих сожгли, как подобает хоронить благородных витязей!

Сельмунд сын Сигмунда заключил сделку с Хейдис и городским советом: престол остаётся свободным до совершеннолетия Кольгрима Тиварсона, статная дочь Брокмара, всеобщая любимица, остаётся королевой и выходит за Сельмунда, которого назначают регинфостри наследника и хранителем государства. Предлагали ему и корону, и кольцо конунга, но тот отказался наотрез: мол, я невысокого рода, и не мне сидеть на троне Грима Первого!

(– Похвальная скромность, как сказал бы Орм Белый, – ехидно заметил Лейф).

А спустя пару месяцев, накануне праздника Соммаркема, туман с курганов впервые опустился на стольный град Гримсаль.

– Ха! – хмыкнул Бьярки на этот рассказ. – Откуда бы твоему старикашке всё это знать?

– Действительно, – согласился Лейф, – многовато свидетелей. Если так уж любили Тивара конунга, то нипочём не признали бы Сельмунда правителем. Ему бы не отмыться во всех сорока реках, истекающих из Хвергельмира[11]11
  Названия этих рек любознательный читатель обнаружит в строфах 27–29 «Речей Гримнира» («Старшая Эдда»).


[Закрыть], во всех потоках Нибельхейма!

– Стало быть, не шибко его и любили, этого короля-охотника, – рассудил Хродгар. – К тому же Сельмунд похож на человека, умеющего подчищать хвосты. Но с чего бы нам верить на слово твоему рассказчику, дружище Лемминг?

– Во-первых, – многозначительно загнул палец Хаген, – Альвард Учёный заслужил доверие своими учёными трудами в те дни, когда мы с вами сиську сосали. Во-вторых, я ему вполне верю – не разумом, но сердцем. А в-третьих, он тогда был писарем при дворе. Довольно близким к Сельмунду. Тот его и выгнал после известных событий. Четыре года назад.

– Просто выгнал? – поднял бровь Хродгар. – Оставил жить?

– Верно, сын Сигмунда не любит лишней крови, – пожал плечами Хаген, – и решил, что от Альварда, смешного учёного старикашки, не будет вреда. Кто ему поверит?

– Ну, допустим, это правда, – с неохотой признал хёвдинг. – Нам-то какой прок? Эта увлекательная сага не поясняет, почему братьям Хорсесонам не лежится в могилах.

– Ну почему же, – улыбнулся Хаген, – отчасти поясняет.

Хродгар, Лейф и Бьярки посмотрели на товарища, как на говорящую брюкву.

– То ли я дурак, – поскрёб под волосяным узлом на затылке Лейф, – то ли лыжи не едут…

– А я их сейчас салом смажу, – самодовольно усмехнулся Хаген. – Вы все, наверное, слышали легенду о вражде Ильвингов и Хундингов? Или «Прядь о Сёрли»? Или хокеландское сказание о Хагене, Хетеле и Хильде?

– Это там, где у старого конунга была красавица-дочь, – припомнил Лейф, – её полюбил один молодой герой, она тоже его полюбила, он её выкрал, отец отправился мстить за поруганную родовую честь, они встретились на каком-то острове, перебили кучу народу, сразили друг друга насмерть, а дочка оказалась ведьмой и воскресила оба войска? Вроде бы они каждый день сражаются, потом она их поднимает заклятием и всё по новой, и так до конца времён?

– О, сколь сведущи линсейцы в преданиях древности! – Хаген сделал вид, что плачет от умиления.

– Ну да, ну да, – покивал бритой головой Хродгар. – Поменяйте местами старого конунга на молодого королевича, а островок – на главную городскую площадь… Звучит безумно, но не бессмысленно. Презабавная выходит издёвка над Вельхаллем и эйнхерьями, теми воинами, что пали в битвах, избраны в светозарный чертог и проводят время в вечных битвах да пирах! Разве только – здесь нет пиров, одни битвы. Но – зачем? Зачем ей это?

– А зачем это было нужно Хильде, дочери моего тёзки-кольцедарителя? – спросил Хаген в ответ. – Зачем Фрейе Блещущей Доспехами забирать часть павших в свои палаты? И куда, кстати, подевался наш Торкель?

– А он с этой, рыжей Эрной, дочкой дворецкого, – простодушно пояснил Бьярки.

Тут дверь открылась, и в покой ввалился Торкель с довольной ухмылкой, а следом – упомянутая Эрна, румяная и смущённая. Эрна сказала:

– Госпожа Хейдис желает видеть Хродгара хёвдинга и говорить с ним.

– Прямо сейчас? – озадаченно нахмурился Хродгар.

– Истинно так, – кивнула Эрна. И добавила, – в её личных покоях. Наедине.

Викинги многозначительно переглянулись. Не сдержали ржания, которому позавидовали бы самые громогласные из коней. А Эрна глянула назад, потом притворила дверь и тихо сказала:

– Вы хотите положить конец колдовству? Тогда мне есть, что вам поведать.

– Тогда будь добра, поведай, – велел Хродгар, надевая плащ – в замке по вечерам было зябко, – а я скоро вернусь. Ну – надеюсь, что скоро.

4

– Богатый подарок не всюду сгодится, – с умным видом проговорил Торкель, обнимая девушку, – часто за меньший желанное купишь![12]12
  Торкель цитирует строфу 52 «Речей Высокого» из «Старшей Эдды».


[Закрыть]

– Ты не самый щедрый из волков моря, – дочь дворецкого щёлкнула его по носу.

– Мы будем щедрее, коль в этом всё дело, – заверил Лейф. – Но скажи-ка, ты ли та самая Эрна, дочь Эрнгарда, чей отец служил тут дворецким и которого не так давно нашли мёртвым?

– Истинно так, – кивнула рыжая. – Но откуда ты…

– Стражники болтали, – отмахнулся Лейф. – Мы не знали твоего отца, но сожалеем о твоей утрате. Каждый из нас терял близких.

– Благодарствую.

Голос у девушки был глубокий и чуть ниже, чем обычно у девиц её лет. И – ровный, как озёрная гладь. Холодные блики мерцали в светло-серых глазах. Округлое личико не выражало никакого волнения, никаких сильных чувств. Она отлично владела собой. Однако Хаген, да и не только он, заметил, как она вцепилась пальцами в позолоченную безделушку, подарок Торкеля.