Текст книги "Последняя индульгенция. «Магнолия» в весеннюю метель. Ничего не случилось"

Автор книги: Гунар Цирулис

Соавторы: Миермилис Стейга,Андрис Колбергс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 38 страниц)

Стабиньш глянул на часы. Было рано, дети еще не начинали своей возни. В песочнице валялись забытые лопатки и ведерко. На скамейке сидел пенсионер в соломенной шляпе и читал свежую газету. «Зачем было Зиедкалису совершать такое преступление? Месть, алчность? Может быть, по чьему–то заданию? По слухам, он пьет. Наказан за мелкое хулиганство, не раз попадал в вытрезвитель, сейчас нигде не работает, алименты бывшей ясене не платил. Она их и не требовала. А дальше? Что он за тип? На что способен? Какая роль могла быть ему отведена во всей этой игре? Стал бы вообще кто–нибудь с ним считаться? Но может быть, он куда хитрее, чем представляется? Вовсе не так опустился? Играет?

Бывали и такие случаи».

В детском бассейне воду давно не меняли. Осень. Дети больше не купаются. Улдис попробовал воду: холодная. Он подошел к песочнице, орудуя лопаткой и ведерком, сделал кулич. Полюбовавшись на мастерскую работу, двинулся дальше.

«Мог ли Зиедкалнс действовать по заданию Зале? Вряд ли. Слишком тщательно и разумно подготовлено преступление. Карусель, да и только».

Стабиньш вышел из овального скверика и оказался в другом, в точности таком же. За этим открывался следующий. Жители собирались на работу. Распахивались окна, балконные двери. На балконах появлялись делающие зарядку. Немолодой человек равномерной трусцой обегал круг – тренировал сердце.

Вот и условленное место – скамейка напротив нужного дома. Не иначе, у Вилциньша здесь живет зазноба, раз он в такую рань назначил встречу именно тут.

Улдис сел на скамейку. «А что на уме у продавщицы Канцане? Кто поручил ей так тщательно фотографировать похороны. Прыткая девчонка. Так ли она предана Зале, как старается показать? Слишком опытной кажется, чтобы работать только на одного хозяина. Между ними наверняка происходит борьба характеров. Как вклиниться посередине? Не напрасно ли я начинаю с алкаша Зиедкалиса?» Стабиньш снова взглянул на часы. «Двадцать минут восьмого, а Вилциньшем и не пахнет. Все–таки все толстые – флегматики с замедленными реакциями». Он чувствовал, что терпение иссякает. «В милиции нужны быстрые, хваткие ребята, а не такие увальни…»

Улдис поднялся, стал шагами измерять расстояние между песочницей и фонарным столбом. Затем спохватился, что привлекает к себе внимание и снова сел на скамью.

«Зиедкалис на похороны не пришел. Странно. Знал ведь. Жена остается женой, пусть и бывшей, у них – общий сын».

Вилциньш появился совсем с другой стороны.

– Были дела, – встретив взгляд Стабиньша, начал он оправдываться. – Тут одна старушка живет, бедняга, пенсия крохотная, невестка жадная, сын не помогает. Надо было с сыном побеседовать с утра пораньше, пока не ушел в рейс – он машинист.

– И ты стал народным судьей, – усмехнулся Улдис. – Может, присудишь ему платить алименты?

– Такая моя работа – быть прокурором, адвокатом и народным судьей зараз.

– Пусть обратится в суд. Станут у сына ежемесячно удерживать, и дело с концом.

– Лучше не надо, – задумчиво сказал Вилциньш. – Видишь, старушка эта – не ходок по судам, стара и слаба, и может это обернуться бедой. Легко ли судиться с родным сыном? Я им обоим с женой устроил баню. Будет платить добровольно.

– А вздумает он на тебя пожаловаться, сам же и схлопочешь.

– Это уж точно. Не впервые. Ну, что будем делать?

– Присядь! – Стабиньш потянул его за полу. – Насколько я знаю, Зиедкалис нигде не работает, и уж если он дома, то рано утром никуда не побежит. Давай лучше прикинем, с какого боку к нему подойти. Переть наудачу нельзя. Если он в это дело запутан – вспугнем, и весь наш труд пропадет.

– Если побежит, значит, виноват, поймаем, сознается, – благодушно улыбался участковый инспектор.

«Ни дать, ни взять – Швейк! – мелькнуло у Улдиса. – Швейк, да и только!»

– Логично, – сказал он вслух. – Ну, а если он замешан в чем–то другом?

– Сознается в этом, и все будет ясно.

– А если не сознается?

– Задержим и потребуем рассказать, где был и что делал в тот день, когда убили Ольгу. Да что ты на меня уставился, как на пещерного человека? Никакой он не герой преступного мира, твой Зиедкалис.

– Кто же он?

– Обычный алкаш и тунеядец. Когда–то был кондитером потом шофером, из–за пьянства лишился прав, работал слесарем…

– А за какие заслуги получил квартиру в новых домах?

– Квартира не его, а жены, она дворничиха. Сам он тоже какое–то время поработал сантехником в том же жэке – и снова прогнали за пьянство. Бремя для своей семьи: скандалист, дерется, мы его сажали за решетку. Так что я–то его знаю, он мне за версту начинает улыбаться. Ничего, что район большой – я свой район знаю, как пять пальцев.

– Способен ли он на тяжкое преступление?

Вилциньш немного подумал.

– Трезвый – нет. А пьяный – агрессивен. И подзадорить его легко.

– Ну, тогда пошли, – согласился Стабиньш с участковым, – заберем парня. Сделаем обыск и попробуем что–нибудь из него выжать. Не знаю только, какой формальный повод выбрать.

– Можно бы за злостную неуплату алиментов, – подсказал Вилциньш. – Исполнительный лист хранится у жены на кухонной полке, под бумагой. Некуда отсылать. Да повод для задержания найдется, Но сегодня ничего не получится. Жаль, но не выйдет. – Вилциньш развел руками.

– Это еще почему?

– Да видишь ли, Зиедкалис Виктор Янович вот уже четыре дня дома не показывался. Мои дружинники сейчас его разыскивают, обшаривают все ямы, куда он мог бы свалиться. Как только нападут на след, сообщат мне.

– Почему сразу не сказал? – повысил голос Стабиньш. – Что мы здесь воркуем, как влюбленная парочка?

– Ты меня, во–первых, и не спрашивал, только инструктировал, что надо делать и чего не надо. А во–вторых, разве моя информация так уж ничего и не стоит?

– Это все ты мог бы сообщить письменно, незачем было тащить меня ни свет ни заря в такой конец, из Пиекрастес – сюда.

– Я подумал, что ты, как хороший сыщик, поможешь нам побыстрее найти его. Тем более, что исчез он на другой день после гибели жены.

Улдис присвистнул.

– Ну ладно, – примирительно сказал Вилциньш, – у нас и так работы хватает. В подвале, где Зиедкалис обычно спит после пьянки, в стене два кирпича вынимаются. За ними спрятана женская сумочка – наподобие той, какая была у Ольги Зиедкалис в день ее смерти и пропала после наезда. А в сумочке – разные женские принадлежности для наведения красоты.

– А документы? – Стабиньш с надеждой глядел на коллегу.

– Ни документов, ни денег. Мы произведем обыск, официально изымем сумочку. Сможешь предъявить ее сыну Зиедкалнс, товарищам по работе, а если найдем отпечатки – пошлешь на экспертизу.

– Но…

– Не бойся. Зиедкалис раньше времени ничего не узнает. Айя, его жена, любит его, как собака палку. Она промолчит. А после обыска зайдешь ко мне, позавтракаем. Я тут недалеко живу.

Разбитый и взятый в плен, Стабиньш медленно двинулся вслед за Вилциньшем к дому, где жил Зиедкалис. Про себя он надеялся попозже глотком кофе или крепкого горячего чая смыть горечь сегодняшнего утра.

XIII

Квартира, в которой жила до последнего дня Ольга Зиедкалнс, находилась в типовом доме в массиве Югла. Лифта не было. Войдя, Розниекс остановился посреди комнаты, переводя дыхание. Жилье было не слишком просторным: две комнаты и кухня.

– Значит, в этой комнате жила ваша мать. А в другой – вы?

– Да, – кивнул Ромуальд. – В маминой комнате я ничего не трогал с того дня, когда… – он смолк.

Жилье может многое рассказать о своем обитателе. Комната Ольги резко отличалась от комнаты ее сына. Сын и мать – но насколько они были непохожи! В комнате Ромуальда царил обычный для молодых людей хаос: учебники, романы, магнитофонные кассеты, пластинки, диапозитивы, вырезки из журналов валялись кучей на секретере, полках, в выдвинутом до половины ящике. Смятая постель на диване, фотографии зарубежных актеров и музыкантов на стенах.

Розниекс постоял в дверях, покачал головой и вернулся в первую комнату. Покрасневший Ромуальд последовал за ним.

– Да, – негромко сказал Розниекс, – можно подумать, что у вас с матерью ничего не было общего.

Ромуальд промолчал. Розниекс сел на краешек дивана начал внимательно оглядывать комнату. Широкое окно закрывали легкие желтоватые гардины, хорошо сочетавшиеся с коричневато–красными портьерами и осенними листьями на моющихся обоях. Гардины были повешены очень аккуратно, расстояние от складочки до складочки, можно подумать, вымерялось до сантиметра. Во всем была заметна удивительная, педантичная симметрия. На книжной полке книги за вымытыми до блеска стеклами были расположены по величине и цвету, образуя ровные ряды. Над полкой висел пейзаж – грустный зимний вид. Напротив, над диваном – совсем иное: написанный в светлых, радостных тонах круглолицый ребенок на горшочке, с мохнатым мишкой в руках. Сентиментально, даже слащаво. И все же что–то объединяло эти столь различные полотна. Розниекс попытался понять, что именно: безграничное восхищение ребенком на фоне нелегкой жизни матери–одиночки? Вряд ли Зиедкалнс расположила так картины с умыслом. Тут скорее действовало подсознание. Видимо, и в той, и в другой было нечто, близкое ей.

– Где вы родились? – внезапно спросил Розниекс.

– В Елгаве, – пожал плечами Ромуальд. – Так написано в моем паспорте.

– Да, правильно. А в какой больнице, не знаете?

Ромуальд покачал головой.

Розниекс встал, отодвинул стекло книжной полки и стал проглядывать книги. Нет, они были куплены не для декорации. Собраний в хороших переплетах почти не было. Удивляла разнообразность. Клер Галуа, Франсуаза Саган, рядом – Федор Абрамов, Шукшин, Бубнис. Много латышских авторов. Книги покупались с выбором – сборники лирических стихов, много детских книжек.

– Детские – это, наверное, ваши? – Розниекс повернулся к Ромуальду, все еще стоявшему в дверях.

– Да нет. Мама их сама любила. Она часто говорила, в сказках – подлинная правда жизни.

Были здесь и описания путешествий, несколько книг о зверях, пчелах, кое–что из медицины и педагогики, но ничего, что было бы связано с торговлей, бухгалтерией, финансами.

– Ага, – сказал Розниекс. – Значит, в магазине ваша мать работала не по призванию, а по необходимости.

«Так и бывает, – подумал он. – Человек интересуется многим, а найти свое настоящее место в жизни ему так и не удается. Многие проводят жизнь, так и не раскрыв своих подлинных возможностей. И школа тут помогает плохо – учеба идет по стандартным программам».

– У мамы не было специального образования, – проговорил Ромуальд. – Она очень хотела, чтобы я получил такую специальность, какая придется мне по сердцу.

– И вам нравится сделанный выбор?

– Откровенно говоря, не знаю.

– А почему мать выбрала для себя такую профессию?

– Она и не выбирала. Необходимость заставила. – Ромуальд говорил медленно, выбирая слова. – Когда я был маленьким, она работала в детском саду. И меня устроили в группу. Когда пошел в школу – перешла в столовую, где и меня можно было покормить. В магазин ее перевели потом. – Ромуальд вдруг покраснел и смутился, словно сказав что–то лишнее. – Не думайте, она не крала!

Розниекс снова обвел комнату взглядом. И действительно, ничто здесь не свидетельствовало о роскоши.

Он взял с телевизора небольшой семейный альбом. Он был полон фотографиями Ромуальда: и младенца на диване, и в матросском костюмчике, и на лошадке, в самолете, на новогодней ярмарке, Ромуальд и снова Ромуальд – до школьного выпуска, вместе с другими ребятами, с одноклассниками…

Друзей, знакомых, коллег Ольги Зиедкалнс здесь не было. Действительно ли сын был единственным смыслом ее жизни? Лишь в самом конце альбома нашлась групповая фотография. Такие снимки делают в санаториях, домах отдыха. Похоже, что фотография была снята недавно. Человек тридцать у фонтана, на фоне горного хребта. Рядом с Ольгой – широкоплечий седой мужчина средних лет.

Розниекс вернулся к началу альбома, к фотографии, на которой Ольга была с мужем и маленьким Ромуальдом. «Странно, у него – ни малейшего сходства с матерью. С отцом? Тоже трудно сказать». Память подсказала, что у матери была нежная, белая кожа, она была склонной к полноте, с коротким носом и полными губами. Ромуальд – стройный, слегка сутулящийся, со смугловатой кожей, прямым греческим носом, карими глазами, темными волосами, правильными чертами лица. Такие лица бывают решительными, предприимчивыми, умными, даже наглыми – однако наивность и стеснительность Ромуальда доходили чуть ли не до простоватости. Маска? Нет. Иногда бывает, что за внешней простотой кроется ум наоборот – невежество под вывеской эрудиции. Но Ромуальд не таков. Скорей – как кукушонок в чужом гнезде. Как росток, пересаженный в другую почву.

Розниекс просматривал книги, пока не почувствовал, что затекли ноги. Тогда он сел на восточный палас, едва не опрокинувшись на спину.

– Славный коврик, – пробормотал он, щупая мягкую шерсть. – Славный, – повторил он и улыбнулся Ромуальду, неловко переминавшемуся рядом.

– Мать очень берегла его, – сказал юноша. – Это какая–то память.

– Давно он у вас?

– Был еще на старой квартире. Я его помню, сколько и себя.

– Ас какого возраста вы себя помните?

– Лет с трех.

– Расскажите, пожалуйста, о вашем детстве, о маме, о людях, каких вспомните.

– Разве это имеет отношение…

– Трудно сказать, – Розниекс с усилием поднялся. – Возможно, ваш рассказ нам и поможет. Настоящее ведь вытекает из прошлого, ничто в жизни не происходит без основания. У всего есть свои причины и следствия. И причины порой кроются даже в далеком прошлом. Кроме того, каждый человек в данной ситуации действует в соответствии со своим характером, и чтобы успешно расследовать дело, нужно как можно больше знать о самом человеке и его прежней жизни. – Розниекс поставил посреди комнаты стул, сел на него, вытянул затекшие ноги и взглянул на Ромуальда в упор. – Только не излагайте мне автобиографию, как отделу кадров. Рассказывайте обо всем так, как оно запечатлелось в памяти, как вы это видели, восприняли, поняли. И, если не возражаете, включите ваш магнитофон, запишем наш разговор. Вечером я его еще раз внимательно послушаю. Может быть, что–то и пригодится.

Ромуальд взглянул на следователя странно, словно желая, сказать, что не следует тратить дорогое время на пустые разговоры, когда надо искать преступника, не промолчал. Перемотав ленту, он включил аппарат. Остановившись по другую сторону стула, опустил голову, словно собираясь исповедоваться.

– Какое значение теперь имеют слова, – проговорил он угрюмо. – Мама была нежной, доброй, хотя я иногда обходился с ней плохо и обижал ее. Может быть, на работе или еще где–нибудь она была другой. Я помню ее такой.

– Но каждому человеку свойственны определенные черты характера…

– Ко мне мать всегда относилась с безграничным терпением и старалась уберечь от всего плохого, – Рому, альд отошел от стола, отвернулся, потупившись. – Когда я дрался с мальчишками, она старалась разнять нас, уводила меня домой, не сердилась, только не выпускала из дому. Когда я играл во дворе, она всегда была близ окна, чтобы не терять меня из вида. Она вечно беспокоилась, боялась, как бы со мной не случилось чего–то – словно бы должна была отвечать за меня перед кем–то другим.

– Это от природы: каждая мать заботится о своем ребенке, в особенности если он единственный, – сказал следователь.

– Нет, сегодня мне это кажется уже необъяснимым. Такая терпеливость и такая заботливость – это необычно. Она ни разу не ударила меня, не шлепнула даже – в том числе и тогда, когда я, наверняка, заслужил что–то такое. Однажды за такое милосердие отец, выпив, избил ее. Она даже не застонала. Помню, тогда я раздразнил соседскую собаку, она бросилась на меня, и мама кинулась между нами. Собака искусала ее. Мать подняла меня на руки и, хромая, унесла домой. Она и не пыталась защититься от собаки, стремилась только защитить меня.

– Вряд ли другая мать действовала бы иначе. Вы ведь были совсем маленьким.

– И так было всю жизнь. Мать оберегала меня от друзей, девушек. Очень волновалась и переживала, когда я приходил домой позже обычного. Не нравилась ей и моя дружба с инженером Лубенсом. Она подробно расспрашивала, кто он такой, чем занимается, собиралась поговорить с ним. Я разозлился, наговорил всякой ерунды…

– Инженер Лубенс, – негромко повторил Розниекс. Он хотел было расспросить об этом человеке поподробнее но воздержался. Пусть Ромуальд побольше говорит о матери, с инженером успеется.

Однако Ромуальд вдруг умолк, лишь после паузы проговорил как бы с сожалением:

– У нее самой друзей не было. К нам никто не ходил – как ходят к другим. Родственники тоже у нас не бывали. Мать не поддерживала отношений с ними.

– Рассказывала она вам что–нибудь о себе, о работе?

– Она больше расспрашивала меня, а я у нее никогда ни о чем не спрашивал. Так у нас повелось.

– За вашей учебой в школе она, конечно, следила?

– Да. Ходила на все родительские собрания, терпеливо выслушивала все обо мне, хорошее и плохое.

– И за плохое упрекала?

– Да, но очень осторожно.

– Что значит – осторожно?

– Ну, так: побранит, побранит – и погладит по голове.

– Вы, наверное, были капризным?

– Не очень. Но всегда стоял на своем, если считал, что я прав. Однажды учительница, по–моему, поступила неправильно, и я пришел домой обиженный. Мама внимательно меня выслушала и тут же пошла в школу объясниться. Помню, однажды она перепугалась, когда узнала, что двое наших учеников убежали на север, она тогда так странно на меня смотрела, словно я тоже собирался сбежать от нее… Но какое значение все это имеет сейчас? – снова спросил он и умолк.

Следователь несколько секунд смотрел куда–то вдаль, потом неторопливо сказал:

– Я думаю, ваш рассказ имеет большое значение. Теперь я яснее представляю вашу мать, как человека, вижу вас, ваши отношения, а это может облегчить работу в дальнейшем. Скажите, а вы не заметили каких–то перемен в действиях матери – ну, скажем, в последний месяц, два? Не было ли ощущения, что ее что–то гнетет или беспокоит, может быть, она стала угрюмей, чем раньше, или наоборот, более веселой, радостной, словно в ожидании чего–то? Попробуйте вспомнить!

Ромуальд не ответил. Он теребил голубую ленту, украшавшую его рубашку с рисунками старомодных автомобилей.

– Нет, ничего такого я не замечал, – задумчиво сказал он после паузы. – Может быть, я был слишком увлечен Даной, и если мать временами и была сумрачнее обычного, то потому, что, как я думал, ей не нравилась наша дружба. Вообще она умела молчать, замкнуться в себе и не показывать своих чувств. Только охраняла меня она в последнее время еще настойчивее обычного. Она просила, чтобы я не имел дела ни с кем незнакомым, чтобы по вечерам не ходил никуда. Не ложилась, пока я не возвращался домой. Словно я был еще маленьким.

– Может быть, у нее были основания опасаться за вас? Может быть, не все друзья хороши. Легкомысленные девушки…

– Да нет же! – Ромуальд покраснел. – У меня своя студенческая компания. Могу назвать всех, если хотите. – Казалось, он не на шутку обиделся.

– Не надо, – сказал Розниекс и встал. – Найдите, пожалуйста, письма, захватим их с собой, и альбом тоже. Оформим все у меня в прокуратуре. Не хочется приглашать соседей в понятые.

XIV

Продавщица Канцане нервничала.

– Нет у нас индийского чая. Сами, что ли, не видите? – сердито огрызнулась она на какого–то покупателя и снова, в который уже раз, взглянула на часы. До закрытия оставалось пятнадцать минут. После этого она надеялась быстренько исчезнуть. Телефон зазвонил не вовремя. Как назло, никого другого поблизости не оказалось. Ирена в сердцах поддала ногой пустую банку, валявшуюся за прилавком, и подняла трубку.

– Магазин! Что нужно?

– Вас! – уверенно ответил бодрый, молодой голос Стабиньша. – Мне, значит, повезло.

– А мне – нет, инспектор Стабиньш, – официально отрезала Ирена. – Нельзя ли отложить разговор до завтра? Я очень занята.

– Свидание?

– Видно, что вы сыщик.

– И самолюбивый к тому же. Не думаете же вы, что такой замечательный парень, как я, позволит кому–то обогнать его. Через десять минут буду ждать в парке, у памятника Райнису.

– А если я не приду?

– Найду соперника и вызову на поединок. Пистолеты у меня имеются.

– Уже сегодня? – Ирена вошла в роль.

– Сегодня же, сегодня или никогда! – голос Стабиньша звучал категорически. – Жду! – и трубка щелкнула.

– Нахальство! – прошипела Ирена, краснея от гнева.

Некоторое время она стояла неподвижно, потом медленно сняла трубку, стала набирать номер. Посмотрела на часы и снова передумала.

– Глупость, – вполголоса проговорила она. – Противно. – И вдруг облегченно вздохнула, тряхнула темными, вьющимися волосами. – А может, так и лучше. – Отведя руку от телефона, крикнула: – Девушки, слышите? Или оглохли? Я побежала, закрывайте без меня!

Недалеко от троллейбусной остановки она снова засомневалась, замедлила шаг. Подходила «шестерка». Ирена рванулась вперед, потом так же резко остановилась, махнула рукой, перешла через улицу и села в троллейбус, шедший в противоположном направлении.

У памятника Райнису Стабиньша не было. Ирена обиженно прикусила губу, повернулась и, гордо подняв голову, зашагала прочь. Ждать мужчину? Никогда! Будь он хоть министром, не то, что инспектором милиции.

– Не люблю изображать осла, что топчется на условленном месте, – услышала она за спиной. – Вот отсюда прекрасно просматривается и памятник, и остановка!

На этот раз Стабиньш был одет по моде и выглядел совершенно иначе, чем тогда в магазине.

– По вашему приказанию явилась, – она взглянула, прищурившись. – За неподчинение органам власти грозит наказание. Вы смело могли напомнить мне об этом по телефону.

Стабиньш улыбнулся.

– Не было надобности. Вы же когда–то учились на юридическом, были уже на третьем курсе.

– Ах, вам и это известно! Ну, где же мы станем писать протокол?

– За столиком в кафе, если никто не помешает. – Он дружески взял Ирену под руку. – Так будет лучше. Иначе люди подумают, что мы в ссоре.

– Пусть уж лучше принимают за влюбленных, не так ли? – иронически произнесла она, но в ее словах Стабиньш почувствовал нескрываемую злость.

– Несомненно. И влюбленный парень, не зная, с чего начать, как повести разговор, говорит, как все в подобных случаях: «Расскажите что–нибудь о себе!»

– А она спрашивает: «Что же вам рассказать?»

– Ну хотя бы – почему вы, способная студентка, бросили юридический факультет и пошли работать за прилавок.

Вопрос больно ужалил. Ирена остановилась. В глазах блеснул и тотчас погас упрек. Улдис понял, что нащупал слабое место, которое следует использовать, чтобы пробить скорлупу неприступности и сопротивления, которую девушка всячески старалась сохранить.

Улдис с интересом наблюдал за ней, бросая короткие взгляды. Ирене могло быть лет двадцать пять или около этого. Вьющиеся каштановые волосы, чуть раскосые серо–зеленые глаза, их взгляд – уверенный, даже вызывающий; тонкие, упрямые губы свидетельствовали о сильном характере. Улдис увидел в ней женщину, которая знает, чего хочет, привыкла сама решать и сама нести ответственность за свои решения, сама направлять свою судьбу.

Несколько мгновений они стояли друг против друга молча, потом Ирена изобразила жизнерадостную улыбку.

– Продавщица, что же в этом плохого? Всякий труд ведь почетен.

– Кто спорит? Но вы же мечтали стать…

– Актрисой, совершенно верно, – подхватила она, – но не вышло. Поступила на юридический, а сейчас надеюсь со временем стать директором магазина. Так будет лучше, – приняла она вызов.

– Выгоднее?

– Пусть выгоднее. Разве это не одно и то же? Почему вы стали милиционером, извините, работником милиции?

Стабиньш чувствовал, что ему еще не удалось установить прочную связь с ершистой девушкой.

– Не потому, чтобы это было выгодно. Но разве Зале собирается на пенсию?

– Наш магазин – не единственный на свете.

– И вы пойдете садиться на чужую пороховую бочку.

– Почему так? – Ирена столкнула ногой камешек с тротуара.

– Потому, что там, где директора снимают, обстановка бывает взрывоопасной.

– Думаете, на своей бочке сидеть безопасней?

«Прекрасно! – обрадовался Стабиньш. – Первая птичка вылетела. Умный никогда не станет недооценивать другого. Посмотрим, как далеко она зайдет».

– Ну, тут вы хотя бы знаете, чем бочка начинена и можете хоть что–то регулировать.

Ирена с любопытством взглянула на спутника.

– А вы знаете?

– Что именно?

– Чем начинена наша бочка?

Он едва не довел себя до проигрыша и мгновение не знал, что ответить. Затем спросил:

– А Зиедкалнс тоже знала, что там внутри?

– Я не телепат, чужих мыслей не читаю.

– Зачем же быть телепатом? Есть пути попроще, чтобы узнавать о другом то, что нужно.

– Ну, это уже из вашей области. Вы полагаете, что я подслушивала телефонные разговоры Ольги и шпионила за ней? – Ирена надула губки. – Господи, какой примитив! Я только стояла на страже доброго имени нашего передового, ударного коллектива.

– И Зиедкалнс могла запятнать это доброе имя?

– Запятнать можно грязью – или же неопровержимыми доказательствами. Ольга же могла только, скажем, ошибиться по незнанию и тем бросить тень на коллектив. Это было нежелательно. – Ирена прищурилась и из–под длинных ресниц хитро взглянула на Стабиньша. Он ответил своей привлекательной улыбкой.

– Нежелательно кому: Зале или высшему начальству?

– Всем. Но прежде всего – самому коллективу.

«М–да, – подумал Стабиньш, – она из молодых, да ранних: словно бы и не говорит ничего – и в то же время дает понять многое. Что же, продолжим игру, милая, я не возражаю».

– Значит, Зиедкалнс все же могла представлять опасность для коллектива – или для директора? Недаром Людовик Четырнадцатый сказал: государство – это я.

– Видите ли, Зиедкалнс обладала преувеличенным чувством честности, правдивости. Таким трудно работать, и с ними работать тоже трудно. Вы сами знаете: у нашей работы своя специфика, и не всегда прямой путь – самый верный. – Ирена говорила серьезно, но в глазах все еще поблескивали озорные огоньки. – Директор Зале, особенно в последние годы, старалась обходиться без Зиедкалнс даже в вопросах, которые касались непосредственно отдела Зиедкалнс.

– А вы не могли бы поговорить о конкретных фактах?

Стабиньш тут же пожалел о своей поспешности: Ирена снова стала сдержанной.

– Вы, честное слово, плохо соображаете. И больше не услышите от меня ничего, и не старайтесь.

Тут ему было над чем подумать. «Ага, вот она какова. Из осторожности работает на два фронта. А то и на три. Она хочет вырыть яму Зале, но только моими руками. Только ли потому, что собирается занять ее место? Или за ней стоит кто–то более сильный и значительный?»

Они медленно бродили по Кировскому парку, пока, незаметно для самих себя, не вышли на улицу и не оказались перед витринами кинорекламы. Оба делают вид, что разглядывают фотографии.

– Значит, Зиедкалнс все–таки мешала Зале, – вернулся Стабиньш к так удачно начинавшемуся разговору.

– И поэтому Зале ее устранила? – Ирена фыркнула. – Чепуха! Извините, но так думать просто глупо. Если бы так бывало, убийства ежегодно происходили бы чуть ли не в каждом магазине, и ваша статистика преступлений выросла бы до небес. – Она смерила Стабиньша презрительным взглядом. – Вы же расследуете убийство, не магазинные дела? А об убийстве я действительно ничего не знаю!

– Но если убийство действительно связано с магазином?

– Ошибаетесь! – нервно усмехнулась она.

– Тогда почему вы сами так усиленно интересуетесь убийством и пытаетесь в чем–то разобраться?

– Я? А, понимаю: я снимала на похоронах. Значит, и там за мной следили? Молодцы, ничего не скажешь. Ну, а если мне просто хотелось, чтобы у наших сохранилась память об Ольге, с которой вместе многие проработали немало лет?

– И у вас в том числе?

– Я не бог весть какой положительный персонаж, но к хорошим людям и я отношусь с уважением.

Они шли по улице Андрея Упита – тихой, созданной словно для того, чтобы людям было где передохнуть после пролегающих рядом шумных центральных улиц. Стабиньш, заложив руки за спину, неторопливо шагал рядом с Иреной. Ее каблучки звонко стучали по тротуару. У шестиэтажного серого дома они замедлили шаг, потом остановились. Стабиньш сказал:

– Мне бы очень хотелось оценить этот ваш гуманный поступок.

– Что вы имеете в виду?

– Да ничего особенного. Хотел бы только посмотреть снимки, да и негатив заодно. Вы ведь здесь живете?

Ирена вздрогнула.

– Я живу в коммунальной квартире и не могу привести к себе чужого мужчину. Соседи – большие моралисты.

– У вас есть друг, которому придется потом объяснять?

– Я взрослая и достаточно самостоятельна, – обиделась Ирена. – И тем не менее, вам не надо показываться у меня дома.

– Тогда, может быть, мне надо пригласить этих ваших соседей в качестве понятых и произвести официальный обыск? Постановление у меня в кармане.

– Вы все–таки не более, чем милиционер. Делайте, как знаете.

– Выбирайте!

– Ладно. Разрешите задержанной сбегать наверх и выяснить, кто из соседей дома.

– Не стоит. Сейчас вторая смена на работе. Кроме старой Берзинь с внуком, никого не должно быть.

– Вы и здесь успели побывать.

– Зачем? В домоуправлении можно получить сведения обо всех работающих и неработающих жильцах.

– И вас заинтересовала старуха Берзинь?

– Нет, меня заинтересовали именно вы и окружающее вас общество, в том числе и соседи по квартире.

– Может быть, вы поручили кому–то из них следить за мной?

– В этом тоже не было надобности.

– Спасибо за откровенность! – На миг настала неловкая, тишина. Первой ее нарушила Ирена: – Ну ладно, приглашаю в гости. Если уж вы так настаиваете…

В подъезде было темно: кто–то разбил лампочку. Стабиньш, стараясь не отстать от Ирены, слышал ее учащенное дыхание и чувствовал, что нервы ее напряжены до последнего; малейшая неосторожность – и произойдет взрыв. Трясущимися пальцами она достала из сумочки ключ и отворила дверь. В прихожей никого не было. Дверь своей комнаты она отперла уже спокойнее, ногой распахнула ее и включила свет.

Крохотная комнатка была обставлена красиво и уютно. Импортная мебель, внушительный ковер, несколько неплохих картин, кое–какое серебро и хрусталь. Везде – идеальная чистота и порядок.

– Вот мое жилье, – не очень ласково сказала она. – Откуда начнете обыск? Соседей звать?

– Надо быть идиотом, чтобы нарушить идиллию со столь привлекательным существом. – Стабиньш закрыл дверь и остановился посреди комнаты.

– Банально.

– Истина не может быть банальной.

– Послушайте, джентльмен, вы что, пришли объясняться мне в любви?

– Боюсь, что в данных условиях это было бы напрасно.

– А вы рискните! Простите…

Она подошла к зеркалу и, подчеркнуто не обращая внимания на инспектора, подкрасила фиолетовой помадой губы, черной тушью подрисовала глаза. Все это она делала очень серьезно, словно выполняя трудную работу. Улдис понял, что ей трудно взять себя в руки и ей нужно время, чтобы оценить ситуацию и приготовиться к дальнейшему.