Текст книги "Последняя индульгенция. «Магнолия» в весеннюю метель. Ничего не случилось"

Автор книги: Гунар Цирулис

Соавторы: Миермилис Стейга,Андрис Колбергс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 38 страниц)

Накануне Алексис напел ей про то, что надеется получить визу. Он выбрал выгодную басенку – ему, мол, неизвестно, когда именно. Таня пересказала разговор одной из своих замужних подруг, и та плод Алексисова вдохновенья расценила как бесстыжее вранье:

«Человек, который ждет визу, не станет водиться со спекулянтами и перекупщиками валюты, а честно трудится, тем и доказывает, кто он! И если об Алексисе кое–что известно нам с тобой, то не думай, что об этом не знают те, кто выдает визы. Скорее от него отделаешься – тебе же лучше будет!»

Подруге было легко говорить: муж под боком, да и самой не свойственно чувство гордого одиночества, которое она рекомендовала Тане.

Немного поколебавшись, Таня написала тому, кого не интересовали приключения. Она не очень–то рассчитывала на ответ и немного удивилась, когда его получила.

Мужчина предложил ей свидание.

Переговоры заинтересованных сторон состоялись в молочном кафе. Они сидели на террасе над каналом, ели мороженое с клубничным вареньем и смотрели, как по затененной высокими деревьями воде канала скользят дикие утки и лебеди, кружатся на ветру прошлогодние коричневые листья.

«Вы очень симпатичная», – начал мужчина. Он был прилично, хотя и просто одет, и Таня про себя отметила, что в его одежде нет ничего фирменного. Довольно неуклюж, лицо круглое, улыбчивое, руки загрубели от физической работы, на коротких пальцах коротко подстрижены ногти.

Таня рассказала ему, кем работает, где училась, он, в свою очередь, поведал о себе: электрик высшей квалификации, разведен, платит алименты.

Таня чувствовала, что понравилась мужчине.

«Почему вы развелись?» – спросила она.

Он помрачнел.

«Наверно, мы слишком рано поженились… Да и жена работала в таком месте, где много мужчин… Я не сразу сообразил, что ей оттуда следовало бы уйти, не настоял на этом… Уже несколько лет, как она замужем за другим.»

«А дети?»

«Это уже не мои дети. Я для них – всего лишь ежемесячный денежный перевод по почте в размере тридцати процентов от зарплаты.»

«И долго еще платить?»

«Еще долго. Я вас понимаю. Долго, но вы об этом не тревожьтесь. Жизнь научила меня приспосабливаться – на своем огородике я выращиваю дички роз и потом продаю их тем, кто делает прививку. Сделка наша вполне законная, при хорошем уходе дички приносят мне в год около двух тысяч дохода. Кроме того, я специалист по электропроводке – имею неплохую репутацию среди тех, кто строит собственные дома. Могу по вечерам подрабатывать и этим».

Мужчина просил лишь об одном: не торопить события, постепенно узнать друг друга. При расставании договорились встречаться по воскресеньям под вечер, когда у него больше свободного времени.

Появление у Тани ухажера внесло в комнату чертежниц новые настроения, которые никак не способствовали выполнению плана: план в конструкторском бюро перестал быть главным, теперь гораздо важнее было выдать Таню замуж. Небольшой, закаленный в супружеских штормах коллектив взялся за дело с большим энтузиазмом, а самой Тане при этом отводилась роль послушной статистки.

Мнения разделились, возникали горячие споры.

«Ни в коем случае не затягивай – тогда ничего не выйдет! Надо хватать, а то перезреет! Я дам ключи от дачи, а вы поедете как бы проверить, не влез ли кто… и…»

«Как только добьется постели – пиши пропало! Я их знаю!»

«Вот именно… Ты со своим стариком все начала в первую брачную ночь, только вот на крестины мы ходили уже через четыре месяца… Все равно этого не миновать, а выходить за мужчину, не зная, каков он, – глупо.»

«Если он предлагает встречаться всего раз в неделю, значит у него есть и другие кандидатуры! Не одна же ты ему писала!»

Информация, поступавшая после очередного свидания, обрабатывалась быстро, словно в электронно–вычислительной машине. Дальнейший план действий выкристаллизовался из нескольких вариантов.

«Пригласи его домой на блины! Пусть познакомится с родителями! Посмотрим, как отреагирует!»

С психологической точки зрения мужчину оценили удивительно точно: осторожен потому, что уже раз обжегся, а обжигаться снова у него просто нет времени: «цейтнот!» Любит детей и хочет их, но боится, что снова останется с исполнительным листом на руках.

Вечер с блинами прошел без открытий и сюрпризов.

«Не скажу, что он мне очень понравился, – говорил потом отец матери, – но видно, что не пьяница. И работящий. Семья будет прочной. Во всяком случае этот мне нравится больше, чем Алексис. Тот лишь умно говорит, а сам ни работать, ни заработать не умеет!»

«Пусть поступает, как хочет», – отвечала мать.

«С Алексисом ничего не выйдет! Попомни мои слова!»

В следующее воскресенье Тане было сделано официальное предложение. И хотя она ждала его, предложение все же озадачило. Сначала ей было очень приятно, потом это чувство сменилось желанием тотчас же увидеться с Алексисом и все ему рассказать. Теперь, когда мужчина был почти уже в руках, Таня решила, наконец, спросить себя: «А хочу ли я его?» и вынуждена была признать: «Нет, не хочу!» Теперь ей стало ясно, что он был нужен как инструмент, при помощи которого можно заставить Алексиса решиться поскорее – без лопаты не выроешь горшок с золотом. Все добродетели нового знакомого ничего не стоили в сравнении с ветреностью и легкомыслием Алексиса. На работе женщины подвели итоги как на бухгалтерских счетах. Да, все верно! Столько–то плюсов, столько–то минусов: Алексис безусловно проигрывает, Алексис должен отойти в сторону! Однако когда они сами выходили замуж, не считали ни плюсов, ни минусов. Они любили. Но забыли об этом. Логика любви в отсутствии логики. Сравнивая того, другого, с Алексисом, Таня теперь приписывала Алексису замечательные качества, которых раньше в нем или не видела, или недооценивала. Он стройнее, он представительнее, он лучше одевается, он… Перечислять эти качества она могла бы до бесконечности… Да, Алексис ведь еще побывал в Турции! В самой Турции!

На деле же все было проще: она хотела Алексиса, а тот, другой, был ей безразличен.

Тот другой был рядышком, под рукой, а Алексис недосягаем. Поэтому она и желала его еще сильнее.

Она обманывала себя, убеждая, что хочет тихой семейной жизни с детьми в колыбельках и цветочными клумбами во дворе. Такая жизнь казалась ей каким–то особенным благом, она словно овеяна романтикой прошлого века. Таня могла ею даже восхищаться, но не могла и не хотела жить. Теперь вдруг выяснилось, что ей гораздо нужнее вечерняя сутолока кафе, монотонно–ритмичная музыка, достигающая порой такой громкости, что кажется вот–вот лопнут барабанные перепонки, бесконечные кофепития и курение сигарет до одури. И, конечно, чтобы был рядом Алексис, который нет–нет да шепнет на ухо какую–нибудь приятную сердцу глупость.

Почему же Алексис избегает ее? Недостатков ни в своей внешности, ни в характере она не усматривала. Таня старалась быть с Алексисом податливой, баловала его, выполняя любые его желания, да и сам Алексис сказал как–то, что лучше ее никого не встретит. Таня с ожесточением искала виновника своей беды. Другая женщина? Она выспрашивала знакомых, пыталась выследить Алексиса. Безуспешно. Будучи по натуре импульсивной, не одну ночь провыла, кусая подушку. Ее гордость была уязвлена, и Таня хотела понять, почему Алексис не хочет на ней жениться, ведь во всем другом они ладили, было полное взаимопонимание.

И однажды решила: я ведь русская! А его сестра, эта пигалица, потому и настраивает против меня!

Чем только не забивает себе голову женщина, которой кажется, что у нее отнимают любимого мужчину! Но голое поле даже травой не зарастет без семени.

Отец Тани был человеком культурным – вместе с Диккенсом он побывал во всех лондонских трущобах, вместе с Бальзаком влюблялся в парижских салонах, под предводительством Толстого сражался с войсками Наполеона и, закованный в кандалы, вместе с Достоевским шел по этапу в Сибирь. По долгу армейской службы отцу Тани довелось жить среди разных народов, и везде ему доводилось испить из их чистых родников. Поэтому он пришел к твердому убеждению, что шовинизм может взрасти лишь на навозной куче псевдокультуры. Дочь он наставлял: «С национализмом точно так же, как и с другими пороками: прежде, чем кого–нибудь упрекнуть в нем, взгляни на себя. Кроме того, чужой национализм – это костер, у которого разным толстякам удобно обогревать свои жирные бока; вытаращив глаза, они старательно раздувают его, лишь бы не затух ни один уголек».

«Пылких страстей пора миновала», и Танин отец понемногу начал осознавать, что женился не на той женщине, которая ему нужна. Сначала ему нравились заботы жены об уюте, занавесочки, коврики да сковородочки, на которых можно жарить без жиров, но потом понял, что у жены нет интересов, кроме тех, чтобы сытно накормить семью, постелить постель и что примерно такие же у нее подруги и коллеги, с которыми она поддерживала и поддерживает приятельские отношения, – друзей ведь всегда выбирают по своему образу и подобию. Они считали, что их духовная жизнь – в их особом предназначении, которое ниспослано им свыше (на самом деле они его придумали) и которое они несут кротко, несмотря на то, что оно тяжкое, как крест Иисуса или как просветительская судьба миссионера в стране дикарей. Отца Тани за его острый язык прозвали еретиком. Однажды, когда подруги жены в очередной раз разглагольствовали о том, что царская Россия вела исключительно освободительные войны, отец заметил: «Особенно это проявилось во время перехода Суворова через Альпы». «Вы говорите совсем не как офицер!» – сразу налетели на него со всех сторон, когда другие аргументы истощились, ибо социализм хоть и был на устах и в головах, а в сердцах глубоко еще сидел царь–батюшка. «Латыши нас не любят!» – говорили подруги тоном, требующим немедленного издания соответствующего закона. «А за что они обязаны любить нас? – спрашивал он и добавлял: – Когда я вижу надписи только на русском языке, я спрашиваю себя – почему? Не хватило бумаги? Красок или кистей? Элементарного уважения? А может, действуют силы, сознательно стремящиеся стравить нас?.. Латыши у себя дома, а мы, русские, можем выбирать, где жить, – от Архангельска до Астрахани и от Пскова до Владивостока. Им же отступать некуда.»

Мать Тани тщательно скрывала от своих подруг сожительство дочери с Алексисом, но открыто помешать не решалась.

Ималда налила в чашки чай, поставила сахарницу.

– Присаживайтесь, пожалуйста!

Танин стратегический план созрел – эту девчонку надо склонить на свою сторону! Как только Ималда станет союзницей, Алексис сдастся.

Обе сели за кухонный стол.

– Алексис в командировке? – спросила Таня.

– Улетел в Калининград.

– Ты должна мне помочь!

Ималда не ответила, медленно потягивала чай.

– Мы обе его любим, вот и должны действовать сообща!

Ималда опять не ответила, как бы побуждая Таню говорить.

– Больше всего на свете я боюсь его потерять!… Сколько бы это ни продолжалось, в конце концов он все равно попадется… Ты и в самом деле веришь, что он в командировке? – Таня нервно засмеялась.

– Да.

– Алексис ведь нигде не работает! Он просто отдал кому–то свою трудовую книжку и милиция его не трогает. А тот по этой книжке получает зарплату.

Таня заметила, что по лицу Ималды пробежала тень.

– Уж я–то знаю! Он мне, конечно, ничего не рассказывает, но ведь я вижу, с кем он водится. С контрабандистами. В Калининград пришло какое–то нужное ему судно – вот он туда и умчался.

Таня решительно встала, надеясь, что Ималда постарается ее задержать, ведь она свой рассказ прервала вовремя, и интерес Ималды должен разгореться, как после окончания первой серии захватывающего фильма, но Ималда молча поднялась и проводила Таню до дверей.

– Пожалуйста, не говори ему ничего… Я за него боюсь, но просто не знаю, как ему помочь. Он так легко поддается влиянию!.. Если бы мы жили вместе, все было бы иначе… Извини меня за то, что я тебе тут наговорила про национальности… Я в последнее время стала очень нервной.

Таня ждала, что Ималда, прощаясь, по крайней мере скажет:

«Я вам поперек дороги не встану…» или «Заходите еще, поговорим!», но не дождалась.

Ималда плотно закрыла за Таней дверь и задвинула засов. Словно спасаясь от нее.

Вторая дверь женской раздевалки была приоткрыта, виднелась часть кухни, угол плиты и поварихи, которые двигали и таскали большие плоские кастрюли.

Грохотала овощерезка – значит уже готовили салаты.

Поздоровавшись с Людой, – та уже переоделась, подвязывала фартук, – Ималда открыла свой шкафчик и начала раздеваться, но вдруг сообразила, что Люда никак не отреагировала на приветствие. Их шкафчики были хотя и не рядом, но неподалеку друг от друга, и Ималда подумала, что Люда ответ пробурчала себе под нос, как уже нередко случалось. Но у Люды лицо было сердитое, с поджатыми губами. Может, Ималда не расслышала ответа из–за грохота овощерезки?

Люда захлопнула дверцу своего шкафчика. Щелкнул замок, потом другой. Их было два: она не доверяла работницам кухни. «Оденешься во что получше, а эти сопрут, потом ищи–свищи! Мой Юрка прав: лучше на второй замок запереть, чем потом ловить вора. Разве найдешь, разве поймаешь, когда народу такая прорва!»

Нагнувшись, Ималда разувалась. Люда встала у нее за спиной. Ималда глянула через плечо и испугалась, увидев перекошенное от злости лицо.

– На! Подавись! – прошипела Люда и швырнула Ималде под ноги незаклеенный конверт, из которого выскользнуло несколько денежных бумажек. – Ничего, сама подберешь! – и пошла вдоль шкафчиков.

– Люда, подожди! Что случилось?

С трудом сдерживаемая злость Люды вспыхнула как сухой порох.

– Ты, девка, меня дурой не считай! Жаловалась, что тебе мало? Можешь взять половину, только я считаю, что делить пополам несправедливо, потому что я тут свой человек, а ты еще и пробздеться не успела! А еще жалуется, ей, видите ли, мало!

Люда наговорила бы еще с целый короб, но тут в раздевалку вошла женщина из кондитерского цеха.

Люда умолкла и вышла.

Ималда быстро собрала с пола деньги, сунула их в карман, чтобы посторонняя не заметила. Сделала это как–то машинально, не думая. Словно в сознании уже запрограммировано, что деньги следует прятать, что никто другой их не должен видеть. В этих стенах – будь то зал ресторана, раздевалка или кухня – всякую денежную, сделку принято скрывать как тайну. Предосторожностью Ималда заразилась незаметно для себя: она не раз случайно замечала, как официанты совали друг другу по рублю или по трешке за какие–то услуги, видела, как Хуго, спрятавшись за широкую спину Леопольда, вынимал из портмоне новенькую хрустящую пятерочку и, благодарно кивая, вручал метрдотелю. У седого Хуго денежки аккуратно разглажены и лежат в портмоне плотно, как в запечатанной банковской пачке. Хуго дважды давал Леопольду по пятерке и оба раза Леопольд небрежно совал бумажку в нагрудный карман, а потом уже в сторонке сам ее разглаживал и приобщал к другим. У него в кармане всегда лежало много пятерок – эту возню метрдотеля можно было увидеть только с того места, где работала Ималда.

«Зачем ты–то ему суешь? Тебе–то ведь от него ничего не перепадает!» – однажды проходя мимо стойки, удивился кто–то из официантов.

«Так условились!» – с достоинством отвечал Хуго, слегка склоняя свою седую голову, и быстро добавил: «Так уж повелось!»

«Кого–кого, а тебя ему не выжить!»

«Уговор следует соблюдать! Я не жалуюсь, мне вполне хватает, еще и дочери помогаю!»

Услуг за «спасибо» здесь не делали, а напоминание «С тебя причитается рубчик!» было в порядке вещей. Право на получение рубчика никогда не оспаривалось, обычно «должник» тут же хватался за кошелек. И хотя большинство официантов вне служебных помещений не чурались таких слов, как «спасибо» и «пожалуйста», здесь эти слова имели совсем другое значение – они свидетельствовали о неплатежеспособности, поэтому никто не тратил времени на их произношение. Каждый шаг, каждое движение имели стоимость, выраженную в деньгах.

В конверте лежало около ста рублей. Сердце Ималды радостно забилось. Теперь она сможет купить себе что–нибудь нужное, красивое!

«Жалуется, ей, видите ли, мало!» – звучали в ушах злые слова Люды. Нет, она никому не жаловалась, произошло какое–то недоразумение, но зато выяснилось, что Люда присвоила большую часть доплаты, предназначавшейся для Ималды.

И вдруг как удар – догадка: доплата ведь не может превышать зарплату!

Ималда тут же стала оправдываться сама перед собой: ничего незаконного я не делаю. Работаю добросовестно, мою посуду. Все время на ногах, а руки постоянно мокнут в воде. Работа тяжелая. Тяжелее, чем у поваров и официантов, те в середине смены отдыхают, рассказывают анекдоты или играют в свою дурацкую игру на денежные номера. Иногда так увлекаются, что забывают о посетителях, и тогда Леопольд кроет их на чем свет стоит. Нашли игру! «Третья цифра слева?» – спрашивает один, зажав в руке рубль. – «Чет!» – старается угадать другой. Если выясняется, что цифра четная, то рубль получает отгадавший, если нечетная, то обязан заплатить рубль. Кто–то читает газету или журнал, кто–то просто разговаривает, но всегда кто–нибудь играет. «Первая слева?» – «Нечет!» – «Вторая справа?» – «Чет!» – «На, бери!» – «Может, поиграем на трешку?»

«А еще жалуется, ей, видите ли, мало!»

Нет, она никому не жаловалась, даже никому не обмолвилась о доплате, кроме Алексиса. Но, наверно, в «Ореанде» о доплате знали многие, может, и другим доплачивали – за дежурства, например. К тому же всем известна Людина жадность, вот кто–то и решил ее разыграть. Сочинили, что слышали, как жаловалась Ималда, а пропали прямо в цель. На такое способен Вовка, он–то с удовольствием поглядел бы со стороны, как Люда вцепится Ималде в волосы, и послушал бы, как Люда кроет девчонку последними словами. Для него это слаще меда!

Люда включила моечный агрегат и энергично начала протирать рюмки.

Заняв свое место, Ималда подлила в воду дезинфицирующее средство.

– Не плещи без меры! – рявкнула Люда.

Главное – не отвечать. Пускай себе орет. Выдержать!

Шипя, Люда продолжала работу, причем она у нее на удивление спорилась.

Атмосфера была накалена, Ималда боялась даже рот раскрыть. Руки ее двигались проворно, а тут еще она решила подстегнуть себя: что, если попытаться пазы конвейера все до одного заполнить тарелками? Неужели она не доспеет за машиной и часть пазов–держателей въедет в камеру пустыми?

Маслины – в мисочку, остальное – в контейнер с отбросами, а тарелку – в прохладную воду на отмочку. Ванна посередине разгорожена: для мытья посуды нужна вода разной температуры. Потом – в горячую воду и, наконец, стоймя между металлическими пазами, расположенными вдоль конвейера агрегата, где в первой камере сильной струей воды тарелки ошпариваются, в следующей – ополаскиваются и потом в потоке горячего воздуха обсыхают.

Нет, не успела все–таки, но груда грязной посуды таяла быстро, Ималда торопилась, пальцы ее мелькали, а тут еще принесли кучу суповых тарелок – их сподручнее брать и ставить на конвейер.

– Ты что, дура, делаешь? Мне же ставить некуда! – услышала она крик Люды из–за агрегата. Кричала Люда громко нарочно – чтобы было слышно и в кухне, и в раздевалках, даже Курдаш, должно быть, внизу у входа вздрогнул. – Идиотка! Психичка! Сейчас тарелки на пол посыплются, ты, жертва аборта! – сквозь ругань послышались щелчки выключателя, агрегат остановился, и Люда вернулась на свое место. – И зачем только я выключила! Ох, как ты заплатила бы за все! По рупь тридцать за тарелочку!

Только не отвечать, не возражать: Люду еще никому не удавалось переспорить.

– Что молчишь? Молчи, молчи! Сказать–то нечего!

Однако конфликту не суждено было разрастись, потому что часы показывали семнадцать тридцать: вдали из–за раздевалки уже показался бегущий трусцой Леопольд, выбрасывавший свои ноги с комично вывернутыми носками туфель.

– Идет, идет!

Настало время ежевечернего придирчивого обхода директора Раусы.

Снова выстроилась шеренга официантов с Хуго в самом конце. Сейчас он почтительно поклонится. Все головы повернулись в одну сторону, словно по команде: «Равнение направо!»

Шеф–повар Стакле тоже подходит к стойке. Что такое? Опять Ималда выставила мисочку с маслинами на видное место? Взгляд его недвусмыслен: еще раз так сделаешь – поговорим по–другому!

Идет!

Собранный, мягко ступая, Роман Романович Рауса идет впереди, мясная колода Леопольд – сзади. Он намного шире и выше Раусы. Директор поздоровался, потом сделал выговор кому–то из официантов: «Почему вчера сервировал на скатерти с пятнами?» А тот в оправдание – «Такие привезли из прачечной». «Какое посетителю дело до того, как работает наша прачечная? Посетитель пришел в «Ореанду»! Остальные внимательно слушают? Последний раз говорю, и чтобы зарубили себе на носу – люди приходят в ресторан приятно провести время! Ничто не должно испортить им настроение! Если кто–то еще не понял, что «Ореанда» не столовка на рынке, то пусть сам сию минуту напишет заявление об уходе, потому что нам все равно придется расстаться. Мы с такими и расстанемся, но, чем скорее это произойдет, тем лучше!»

– Как чувствует себя наш новый работник? – Роман Романович улыбнулся Ималде, проходя мимо.

– Хорошо, – пробормотала Ималда. Рауса ее как бы парализовал: в его присутствии она чувствовала себя маленькой провинившейся девочкой. Превосходство Раусы в глазах Ималды было столь громадным, что ей казалось – между ними лежит пропасть.

– А я думал, вы скажете: сегодня хорошо как никогда! – засмеялся директор и, сопровождаемый Леопольдом, вступил в зал для посетителей, где бармен уже выстраивал на полках бутылки с напитками, а электрик проверял прожекторы.

Директор даже не предполагал, что в сказанном можно заподозрить двусмысленность. Он говорил как все нормальные мужчины, когда видят красивую девушку. Не мог же Рауса сделать вид, что не заметил ее, пройти мимо надутым, с задранным носом. Надо было что–то сказать или хотя бы поздороваться: прежде всего он джентльмен, а потом уже начальник. Рауса поздоровался и с Людой, но она в этом усмотрела нечто многозначительное, какой–то намек.

Ясно, почему Ималде он сказал: «сегодня особенно хорошо». Да потому что она, Люда, сегодня отдала Ималде конверт с деньгами. Вернее вынуждена была отдать, ведь та нажаловалась, что получила мало, и Леопольд набросился на Люду: «Ты что надумала? Это еще что такое?» Она едва оправдалась, что хотела отдать долю Ималды в конце месяца: «Хотела собрать сумму побольше, чтобы девчонка могла себе купить что–нибудь – просто стыдно, как плохо одета!»

Когда Ималде досталось место посудомойки, которое уже почти принадлежало сестре, Люда решила, что за Ималду замолвил слово шеф–повар, Леопольд, Рауса или даже сам Шмиц. Скорее всего, конечно, не они сами, скорее, попросила устроить какая–нибудь мелкая шишка из бухгалтерии, со склада или с базы или просто знакомый – и такое возможно. За услугу или просто так, ведь у больших начальников дружеские отношения со многими – рука руку моет.

А может, Леопольду кто–то пообещал дать больше. Говорила ведь сестре: дадим пять, а та возражать – хватит и трех. «Посудомойка! – вообще удивительно, что за такое место еще и платить надо!» Теперь кусает локти. Деньги ведь не на ветер выбрасываются, они вернулись бы!

«Как платить – так сразу все, а как получать – жди!» – сестра все же не доверяла.

«Официанты в конце смены сбрасываются по рублю – для посудомоек. Официантов семнадцать человек, иногда, правда, кого–то не бывает на работе, но по восемь рублей в день каждой гарантировано. Я сама собираю – и вот в этот карман кладу!» – Люда похлопала себя по рыхлой ляжке, по тому месту, где карман рабочего халата.

«За что они дают тебе?»

«Как за что? За тарелки. Ведь они получают от меня лишние тарелки. Официанты припрятывают в своих шкафчиках банки с малосольной лососиной, которую покупают у рыбаков, потом делают из нее левые порции. Бандиты! Как порция – так рупь семьдесят три себе в карман. А раз тебе нужны тарелки – гони монету! Чтобы я для этих ворюг задаром мыла да свою рабочую спину на них гнула! Ну нет! Раньше за каждую лишнюю тарелочку давали двадцать копеек, но в конце смены вечно с кем–нибудь выходил спор из–за количества: они же все разбойники – каждый на свой лад. Один из четырех порций делает пять, другой вообще порцию делит на две, а некоторые действуют сообща – сбрасывают по кусочку в миску, потом берут у меня тарелки и делают из собранного «шведский стол». Да так разукрасят луком и сельдереем, что хоть министру подавай – сожрет! Конечно, им хотелось бы обойти посудомоек, не платить им, да только шалишь – не пройдет! Словом, жулье, какого еще свет не видал! Смотреть на них противно!»

То, что услышала сегодня Люда, навело ее на мысль, что за Ималдой стоит все же сам директор Рауса. Да, Леопольду она пообещала три сотни и он с удовольствием сунул бы их себе в карман, но разве он пойдет против директора?

Если бы Люда узнала правду, она тут же лишилась бы речи, а представить себе Люду немой не могли бы даже те, у кого очень богатое воображение.

Но именно Леопольд заявился к директору Раусе поделиться своими опасениями:

«Роман Романович, дело плохо!»

«Опять тебе что–то приснилось?»

«Мне не нравится эта затея с Людиной сестрой!»

«Ты же сам ее рекомендовал. Или меня подводит память?»

«Роман Романыч, я уж и так и эдак прикидывал… Но…»

Вся жизнь Леопольда заключалась в «Ореанде». За долгие годы работы в ресторане он сумел шикарно обставить свою холостяцкую квартирку, летом снимал в Юрмале комнату с верандой – они тоже были обставлены с тяжеловатой восточной роскошью. Про черный день у него накопились сбережения–вклады. Развлекаться Леопольд ходил в оперу, но жил только «Ореандой».

«Леопольд, вы не могли бы…» И он мог.

«Леопольд, будьте так любезны…» И он был любезен.

Его уважали, перед ним раскрывались двери, но свои широчайшие знакомства метрдотель использовал редко, ибо все, что ему было нужно, он уже имел, всего добился. На улице его приветствовали люди, которых он не знал, зато они знали его.

К посетителям Леопольд относился по–разному, но никогда ничем себя не выдал. Дело в том, что он делил людей на две категории. На тех, для кого вечер в «Ореанде» – праздник, и на тех, для кого это будни. Первых метрдотель усаживал за столики в укромных уголках зала, подальше от изящных ножек танцовщиц варьете, зато этих посетителей обслуживали пусть и не лучшие, но, по крайней мере, более честные официанты. Директору Раусе Леопольд объяснил, что так он рассаживает гостей исключительно ради собственного покоя: чем меньше у посетителя денег, тем больше у него интерес к записям в счете. На самом деле метрдотель любил тех, для кого «Ореанда» была праздником.

А состоятельные – они самоутверждались тем, что без меры сорили деньгами, – от метрдотеля как будто получали все, что хотели: и столики вокруг эстрады, и услужливые улыбки официантов, но то были маски настоящих акул, у которых алчность и мошенничество в крови. И хотя материальное благосостояние Леопольда росло именно благодаря состоятельным, в глубине души он их презирал. Особенно тех, кому предназначались привилегированные места за столиками напротив оркестра, которые распределял сам Рауса. И тем не менее метрдотель никогда не забывал через каждые полчаса подойти к этим гостям и справиться об их желаниях.

В особых кругах «Седьмого неба» Леопольд имел прозвище «Кыш, шлюхи!» Когда потаскушки из других ресторанов проникали по служебным лестницам в вестибюль «Ореанды» – их тянуло в шикарный ночной ресторан, словно ос к сочной груше, – прибегал Леопольд и, размахивая полотенцем, прогонял девиц, иногда кое–кому доставалось и по мягкому месту. При этом он негромко приговаривал: «Кыш, кыш, кыш!» Но тот же Леопольд делал вид, что ничего не замечает, когда какую–либо из этих девиц приглашали в зал или когда она уже сидела в компании за столиком.

В «Ореанде» Леопольд чувствовал себя повелителем известной части людей. В сущности он им и являлся. Ему хотелось быть хорошим и справедливым повелителем, но это вовсе не означало, что кому–то он ослабит вожжи. Как раз наоборот – лишь держа подданных в узде и послушании, он мог их вести к такому благополучию, каким его понимал.

«Ты боишься бунта?»

«Да, Роман Романыч, если сестра такая же дура, как Люда, то я не могу поручиться… Одна другую станет поддерживать… Человек – такое созданье, которому всегда мало. Ну зачем нам именно Людина сестра, что, на ней свет клином сошелся?»

«Пожалуйста, ищи… Не мне, а тебе с посудомойками работать…»

«Я поговорю с нашими ребятами… Может, у кого–то родственница или соседка захочет… Работа выгодная, особенно для тех, у кого дети маленькие – днем сама дома, вечером – муж.»

«Слушай, мне тут недавно звонили… Ты его тоже знаешь… Спрашивал, нет ли подходящего места для девчонки… У меня где–то записан телефон, я тебе сейчас дам…» – Рауса рылся в куче бумаг, ища записку с номером телефона.

«А почему бы и не девчонка? Пусть поработает – там видно будет. Больше нигде таких денег не получит. А сестрам вместе тут никак нельзя: всю кровь из нас высосут. Вдвоем они тут так раскомандуются!..»

Люда вытирала посуду насухо, ставила на полку, ненадолго включала агрегат и снова выключала, потому что при непрерывном движении конвейера она не успевала справляться с делом, да и не было в том особой необходимости. Ималда предложила ей свою помощь, но Люда отвергла, сказав, что тут, на ее месте, и так очень тесно – будут только мешать друг другу. Злость ее, казалось, немного утихла, хотя вряд ли Люда простила, что деньги пришлось отдать чуть ли не из своего кармана.

Оставшись без дела, Ималда оперлась на стойку и принялась наблюдать за снующими туда–сюда официантами. Просто смотреть приятно, с каким мастерством сервируют они столы, точно раскладывая ножи и вилки, расставляя сверкающие рюмки – все, что на столах, ни проверять, ни переставлять уже не требуется.

Сейчас ярко светят люстры, но с приходом посетителей включат только небольшие настольные лампочки и в зале наступит приятный интимный полумрак.

– Найди Леопольда и попроси у него полотенец! – приказала Люда. В полотенцах не было нужды, просто Люда не могла стерпеть, что Ималда стоит без дела.

Девушка обрадовалась возможности хоть на несколько минут избавиться от Люды.

Проходя через раздевалку, Ималда решила пересчитать деньги. В конверте лежало восемьдесят четыре рубля. Отлично! Новую куртку она покупать уже не станет – скоро будет совсем тепло. Она купит… Во всяком случае, что–нибудь красивое и модное…

Сначала она хотела положить деньги в шкафчик, но передумала… Вдруг с ними что–нибудь случится! Даже мысленно она не могла произнести слово «украдут», но, глянув по сторонам, сунула конверт за лифчик.