Текст книги "Последняя индульгенция. «Магнолия» в весеннюю метель. Ничего не случилось"

Автор книги: Гунар Цирулис

Соавторы: Миермилис Стейга,Андрис Колбергс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 38 страниц)

Когда Курдаш подавлял свою вспыльчивость и агрессивность или сдерживал злобу, которая была у него, наверно, врожденной, и когда он не колотил уличных проституток, пытавшихся проникнуть, не заплатив ему десятку – таким налогом здесь официально облагалась древняя профессия, – он стоял в благородной позе полицейского, застывшего в карауле перед президентским дворцом. Константин всегда был в тщательно отглаженном костюме, до блеска начищенных туфлях, как жених, гладко выбрит и надушен «шипром» – одеколоном с тяжелым и сладким запахом, который предпочитают южане и который раньше почему–то рекомендовался мужчинам.

Ни девиц варьете, ни кривляк–певичек он не уважал, потому что считал их всех жлобьем, как и музыкантов. Входные двери Курдаш держал либо запертыми либо открытыми – в зависимости от настроения. Двери были открыты, если Константина переполняла злоба, она в нем скапливалась, как пар в котле и тогда, конечно, следует открывать предохранительный вентиль, кроме того, через незапертые двери кто–нибудь мог проникнуть с улицы – тогда Курдаш от души честил заблудшего, пуская в дело все свои обширные познания в области сквернословия и оскорблений, а если видел, что тот способен оказать сопротивление, выталкивал на улицу.

Если же Константин не был настроен на стычки, дверь он запирал, забивался в угол гардеробной и листал газету или журнал, никогда, однако, не принимаясь за чтение большой статьи.

Но беда была в том, что девушки–танцовщицы никогда не знали, открыта или заперта дверь, и поэтому всегда у самой двери получалась заминка. Швейцар, кажется, только того и ждал – тут же кричал: «А ну, вертихвостки, не ломайте дверь!». А если дверь не заперта: «Дуйте, дуйте отсюда, вертихвостки!» Эти окрики больно били по их самолюбию: девушки еще на лестнице испуганно озирались по сторонам, не зная, откуда ждать нападения. Однажды попытались пристыдить Курдаша, но в ответ услышали выражения еще покрепче и оскорбительнее, а когда пожаловались начальству, то сразу же поняли, что из–за них со швейцаром «Ореанды» никто скрещивать шпаги не намерен.

Накануне отъезда Алексис со свидания с Таней вернулся раньше обычного и стал укладывать в сумку вещи. Ималда приготовила на ужин целую тарелку бутербродов. За едой Алексис опять рассказывал о своих радужных перспективах, он немного выпил и теперь говорил веселее обычного, разрисовывая очень яркими красками как надежды, так и их осуществление, но Ималде брат казался каким–то надломленным, что–то потерявшим, будто весельем пытался компенсировать потерянное. Однокурсников по мореходке теперь он представлял неотесанными голодранцами, а товарищей по судну – не владеющими элементарными навыками морского дела. Обо всем он говорил нетерпимо, осуждая то, чем раньше восхищался, и восхищался тем, что раньше осуждал. Ималда не могла разобраться во всех его «за» и «против», она видела только, что брат переменился и чванливостью стал напоминать отца до ареста – все моря ему по колено, а горы по пояс, со всеми выдающимися личностями он в приятельских отношениях, исключая, правда, римских императоров: те умерли еще тысячу лет назад.

После ужина они спокойно разошлись по комнатам, Ималда немного почитала, потом заснула.

Среди ночи ее разбудили необычные звуки – она не сразу сообразила, в чем дело.

Сон окончательно слетел, когда поняла, что странные звуки, доносившиеся из соседней комнаты, – всхлипывания. Сомнения не было – плакал Алексис. Чтобы сдержать рыдания, он, видно, кусал подушку, и потому плач походил на поскуливание.

Она села на кровати, обхватила колени руками.

Отчего плачет Алексис? Может, войти к нему, успокоить? А как успокоить, если она не знает причины?

А из соседней комнаты все доносились с трудом сдерживаемые мужские рыдания.

Ималде стало страшно. Она считала, что знает Алексиса – слезы у брата не могут вызвать ни несчастная любовь, ни потеря имущества, ни сочувствие к чьим–то злоключениям, какие описывают в старинных романах.

Войти и просто поговорить – может, ему станет легче?

Но всхлипывания прекратились так же быстро, как и начались, потом она услышала скрип диванных пружин.

Ималда залезла под одеяло с головой и притворилась, что спит, напряженно прислушиваясь к движениям брата.

Вот он вышел в коридор и на ощупь отыскал дверную ручку ванной комнаты. Потом полилась вода – наверно, Алексис умывается.

Да… взял с крючка полотенце, вытирает лицо, тихонько, на цыпочках пошел обратно в свою комнату.

Утром Ималда проснулась оттого, что услышала, как брат запирает входную дверь. В тишине щелчок замка прозвучал очень громко, но шагов Алексиса, когда он спускался вниз по лестнице, она уже не слышала.

Ималда подумала, что она опять притворилась бы спящей, если бы брат был еще дома. Чтобы избавить себя от неприятных вопросов, а его – от неприятных ответов.

А в голове все вертелся неотвязный вопрос – почему он плакал?

Но через несколько дней события вокруг самой Ималды закрутились таким вихрем, что уже не оставалось времени задумываться над тем, почему плакал брат.

В небольшом коридорчике туалетной комнаты Константин Курдаш помыл руки и включил электросушилку. Руки еще не обсохли, когда поток теплого воздуха прекратился. Константин злобно глянул на дежурного за столиком в углу – старик следил тут за порядком и приторговывал разной мелочью: вечерними газетами, маникюрными ножницами, расческами, кремами и желающих «освежал» одеколоном из старомодного пульверизатора с резиновой, как от клистира, грушей. Ясно: проделки старика. Это он отрегулировал сушилку так, чтобы быстро выключалась и чтобы потом у него просили салфетки – вон сложены белоснежными стопочками. Он их дает – за денежки, конечно! Только меня на мякине не проведешь, я и сам умею!

Помахивая руками, чтобы обсохли и чтобы потом натянуть, на них лайковые перчатки – без них Курдаш чувствовал себя непривычно и неудобно – Константин вышел в холл.

У дверей стояла какая–то девица из варьете.

Сегодня швейцар был настроен благодушно: не сказав ни слова, подошел к двери и толкнул ее ладонью, продемонстрировав, что не заперта. То есть девчонка могла бы и сама открыть, а не ждать, пока другие откроют.

Нет, девчонка была какая–то странная – то ли таблеток наглоталась, то ли нанюхалась чего – лицо окаменевшее, глаза стеклянные, смотрит на его, Константина, руку так, словно вот–вот вонзит в нее свои зубы.

Ималда, пошатываясь вышла на улицу и остановилась совершенно ошеломленная.

На тыльной стороне ладони она заметила рыжеватые волоски, а на четырех пальцах – по серо–синей татуированной цифре, которые вместе составляют число «1932».

В памяти снова возникло лицо. То был лишь контур, словно вырезанный из черной бумаги и наклеенный на белую: лоб, нос, губы, подбородок.

Та же рука, то же лицо.

«Наверно, у меня снова начинается припадок! – с испугом подумала Ималда. – Неужели опять болезнь обостряется?»

«Однако разрушение зданий, т. е. прогрызание стен, еще не самый большой вред, наносимый человеку крысами. Несравненно больше терпит он от их прожорливости. Им все съедобное хороша. Все, что ест человек, с руки и крысам. Оне не ограничиваются этим, но разделяют также и вкус человека к напиткам. Не достает только, чтобы оне пили водку, и тогда крысы помогали бы человеку во всех его гастрономических занятиях. Не довольствуясь разнообразием и богатством человеческой кухни, крысы жадны и к другим веществам, а при случае нападают и на живыя существа. В случае нужды не брезгают самыми грязными остатками человеческаго хозяйства, даже большия охотницы до гнилой падали; жрут кожу, рог, зерна, древесную кору, и вообще всевозможный растительныя вещества; если же чего не могут съесть, то по крайней мере, гложут. Достоверно известны случаи, когда крысы заедали живых детей, и наверно, всякий хозяин испытал, как сильно достается от крыс домашним животным. Откормленным жирным свиньям крысы прогрызают дырья в теле. Гусям, запертым в тесныя клетки, выгрызают плавательныя перепонки; индейкам, во время высиживания яиц, выедают дырья на ляжках и спине; маленьких утят утаскивают под воду и, утопив, выходят с ними на сушу, чтобы спокойно позавтракать. У известного торговца животными Хагенбека оне прикончили троих молодых африканских слонов, сгрызя у этих громадных животных подошвы ног.

Где разведется много крыс, там оне становятся буквально невыносимы. Есть места, где оне расплодились в таком громадном числе, о котором мы не можем даже составить себе понятия. На одной бойне в Париже в течение четырех недель убили 16 000 штук крыс, а на живодерне вблизи того же города крысы в одну ночь съели 35 лошадиных трупов, вплоть до костей.

Как только оне заметят, что человек делается безсильным перед ними, дерзость их становится поистине изумительна. Остается или злиться на этих скверных животных, или хохотать над их безмерной наглостью.

Лас–Казес рассказывает, что 27 июня 1816 года Наполеон со своею свитою должен был остаться без завтрака, потому что накануне ночью крысы забрались в кухню и утащили все припасы. Крыс там было чрезвычайно много, и оне были донельзя злы и нахальны. Для них было достаточно нескольких дней, чтобы прогрызть стены и досчатые перегородки убогаго жилища великаго императора. Во время обеда Наполеона оне являлись в столовую и обыкновенно после обеда начиналась с ними война. Однажды вечером император хотел убрать свою шляпу и вдруг из нея выпрыгнула большая крыса. Конюхи пытались заводить домашних птиц, но должны были отказаться от этого, потому что крысы поедали птиц, стаскивая их даже ночью с деревьев, на которых те спали.»

В автобусе было много свободных мест, но мужчина с большим пустым портфелем стоял. На мужчине были дорогие вещи: бобровая шапка, пальто с бобровым воротником, добротные западногерманские сапоги с круглым фирменным значком сбоку – «Саламандра», кожаные перчатки на меху. Гладко выбритое, хотя и изборожденное морщинами лицо выражало надменность, сощуренные глаза смотрели куда–то в пространство, словно насквозь видели дома, тесными рядами выстроившиеся вдоль главной улицы, и все же опытный наблюдатель заметил бы, что в уголках этих глаз таится насмешка или даже издевка, причину которой следует искать в прошлом мужчины.

Материальный достаток мужчины бросался в глаза, выделял его среди остальных пассажиров – такому больше подошла бы служебная легковая машина или такси.

Автобус ехал из центра города, мужчина смотрел на новое здание Художественного театра, у входа в который толпился народ, но вместо театра и народа он видел светло–коричневый одноэтажный деревянный дом с вечно закрытыми ставнями, в их верхней части были горизонтальные прорези – наверно, для того, чтобы изнутри видеть, когда на дворе утро, когда вечер. В премилом то был клуб медицинских работников, который неофициально назывался «Сестрички». На танцы туда ходила жутко, солидная публика – танго «выдавала на туры». Средняя стенка в зале раздвигалась, а потолок был, по крайней мере, четыре с половиной метра. Пассажиру вспомнилось, как он познакомился в клубе с длинноволосой блондинкой. Он приметил ее тогда сразу. А ее парень – этакая кудрявая вошь – шел, по–петушиному выпятив грудь. Когда ему сказали: «Это боксер Курдаш», он без слов отдал своей даме гардеробный номерок – справляйся, мол, сама! И правильно сделал, дохляк!.. Майя с Майской улицы!.. То, что на ней оказался тогда расстегиваемый спереди бюстгальтер, как у кормящей матери, – еще ничего, правда, пришлось повозиться, пока с ним справился – но потом выяснилось, что на танцы Майя явилась с учебниками… Утром усвистела прямо в школу… А потом мы встречались? Вроде бы нет. Через несколько лет, кажется, столкнулись на улице, но к тому времени она растолстела и расплылась. Вот странное дело – девицы хорошенькие, как ягодки, обычно преображаются настолько, что даже смотреть на них противно, а девицы невзрачные, как маленькие черные букашки, превращаются в соблазнительных дам, некоторые остаются такими даже до глубокой старости…

Когда автобус пересекал воздушный мост, Константин вспомнил, как бежал однажды из старого клуба ВЭФ, хотя уговорился с ребятами начать бой с превосходящим по силе противником у ворот, но приятели разбежались кто куда, а он как дурак стоял там, высматривая своих. «Вон этот!» – показал на него кто–то, и чужаки набросились на него кучей. С какими–то палками или кольями, черт бы их побрал! Константин живо сообразил и бросился бежать в сторону воздушного моста, а свора – за ним, на ходу крича прохожим, чтобы задержали его, но те жались к чугунной решетке вдоль тротуара, не желая вмешиваться. Он попытался впрыгнуть на площадку проезжавшего трамвая – раньше двери в них не закрывались (это теперь захлопываются как сейфы), а на концах вагонов были открытые платформы, где гулял ветер, – но на брусчатке Константин споткнулся и чуть не угодил под колеса второго вагона.

На середине моста большая часть преследователей остановилась и повернула назад, на танцы, к своим «воблам», остальные побросали палки.

Перебежав мост, Константин свернул на Малую Клияну – темную, словно пещера. Оглянувшись, он увидел, как в свете последнего уличного фонаря промелькнуло пятеро преследователей, первый из них наматывал на руку моряцкий ремень с тяжелой латунной пряжкой.

Обогнув могилы немецких военнопленных, поросшие полевицей, Константин укрылся за кустом сирени на окраине Большого кладбища.

Того, с ремнем, он встретил правым «крюком», даже без всякого обманного движения, удар получился сильный – «плечом», к тому же этот придурок сам набросился всей своей тяжестью прямо на кулак: что–то хряснуло, он перелетел на другую сторону дорожки и повалился как куль. Падая, стукнул Пряжкой то ли по камню, то ли по могильному памятнику – словно в гонг ударили, только звонче. «Врежь я ему в лоб – сломал бы себе руку!» – с испугом подумал Константин. Через несколько дней начинались городские соревнования на звание мастеров, где он рассчитывал на призовое место.

Второй отделался легко, хоть и свалился в кусты, но тут же выполз с другой стороны и скрылся на кладбище – потом Курдаш долго искал его, но не нашел. Остальных троих длительная погоня так утомила, что ни напасть, ни защищаться они уже не могли, да и реакция была у них запоздалая. Они стояли с поднятыми руками, а Курдаш обрушивал на них град своих ударов. Этих можно было и не бить «сериями», достаточно было бы отдельных «прямых», но на тренировках он так прочно усвоил «серии», что они сыпались сами собой – как из автомата. Он бил долго, с наслаждением, особенно приятно было, когда костлявый кулак его тыкался в мягкое лицо, порой погружаясь в него, как в сырую глину, или когда парни прикрывали голову – тогда Константин свободно обрабатывал бока. Но все прекрасное когда–нибудь кончается – один из парней вдруг сунул руку в карман. Курдаш решил, что за ножом. Он пнул парня в поддых, тот согнулся, немного покачался из стороны в сторону и бросился бежать, остальные тоже пустились наутек каждый в свою сторону. Константин остался на дорожке один. Он тяжело дышал, его пошатывало – догонять не хотелось, да и не мог уже.

«Получили по морде, ублюдки?» – кричал он, и слова его отдавались в могучих деревьях. Теперь и самому следовало убираться восвояси: с наступлением темноты на Большом и Покровском кладбищах патрулировала конная милиция…

Когда автобус пересек улицу Бикерниеку и проезжал мимо велотрека, пассажир снова улыбнулся – вот он, «Марсок»! Когда–то трек принадлежал спортивному обществу «Марс». Здесь произошла одна из грандиознейших драк в жизни Константина – тогда он был в зените славы. А произошло все на деревянном настиле, который наскоро сколотили из сухих досок, чтобы платными танцами поправить финансовое положение трека. Константин дрался против нескольких, после этого на время танцев двенадцатое отделение милиции объявляло тревогу, но исполком вскоре вообще запретил танцы в «Марсе». В каком году это было? Примерно в середине пятидесятых – улица Ленина была тогда в глубоких канавах, тут и там высились горы песка и груды толстых труб: город подключали к ТЭЦ. В то время Курдаш ухаживал за девушкой по имени Лиесма, потом появилась Марина, а еще между ними была такая маленькая и шустрая – с «Ригас аудумс», ее мать работала на «Лайме» и таскала оттуда шоколадную массу большими плоскими каравайчиками. Но имя ее никак не вспомнить! Годы!.. Время не стоит на месте!.. Да, если тогда на «Марсе» он не увлек бы своим примером парней с Тейки и с Чиекурильника, то те, из общаги, одержали бы верх. Ох, как они улепетывали! Полезли на забор как кошки, девки орут, мильтоны свистят, а на площадке только бац, бац, бац! Потом бой чуть–чуть приутих, но тут же разгорелся снова, под конец уже дрались на всей территории «Марса», даже на пологой части, где соревнуются трекисты. Мильтоны по одному тащили ребят в «воронок», только и это не помогло… Жанис, Эчкелис, Керис, Бафилс, братья Стефанисы… Где вы, старики, ничего о вас не слышно! «Шток», говорят, припух и помер – перебрал как–то по пьянке. «Смерть» убили где–то в лагере… Эх, жизнь!..

Константин давно не ездил этим маршрутом и исторические подвиги приятно щекотали самолюбие. Он побил многих, его тоже иногда били – чего скрывать! Это все, как говорится, относится к делу!

Возле улицы Палму он вышел из автобуса и перешел дорогу, на всякий случай осмотревшись. В последние дни мешало странное, непривычное чувство, что за ним следят, смотрят в спину.

Нет, никого!

Константин Курдаш быстро прошел через какой–то двор в переулок, стал присматриваться к номерам домов – давно тут не бывал. Женившись, он поселился в другой части Риги, а когда развелся, квартиру пришлось менять еще раз.

Здесь!

Скрипнула калитка, и Курдаш скрылся за унылым домишком, на занятую им площадь уже зарились строители – тут и там по всему району высились дома из лодского кирпича.

Минут через десять Курдаш снова появился на улице. Портфель его заметно разбух и оттягивал руку. Константин обвел взглядом улицу – вдоль тротуара лежали валы рыхлого снега, в желтоватом свете фонарей стояли запорошенные машины, видно, не двигались с места с самой осени. Ни одного прохожего, и все же Константина не покидало чувство, что за ним кто–то следит. На всякий случай он пошел в противоположную сторону, потом свернул в узкий проулок справа – до трамвая отсюда хоть и дальше, зато легче запутать след. Встречаться сейчас с милицией у Константина не было ни малейшего желания.

В начале двадцатого столетия Рига строилась не так, как теперь, а совсем по другим законам. В то время за строительством не следило бдительное око архитектора, предпочитающего широкие и прямые линии. Тогда стиль определяла рыночная конъюнктура и цена на земельный участок. Как только в мире возрос спрос на шерсть, в Латвии тоже сразу решили вкладывать капитал в это мероприятие: на окраине города возвели шерстомойню и несколько десятков человек получили работу. По соседству с шерстомойней выросли домишки для наемных рабочих, где выгребные туалеты расположены на лестнице между этажами, а водопроводные краны – по одному на каждый коридор. Белье тут сушили во дворах, по субботам все от мала до велика ходили в баню с березовыми вениками, которые сами же и вязали, а по воскресеньям – в церковь, или тут же неподалеку – на «лоно природы» или на танцульки под духовой оркестр пожарников. Вслед за шерстомойней возникала либо красильня домотканого сукна, либо чугуноплавильня, либо стекольная фабричка, ибо рыночная конъюнктура все время менялась… Лишь в латышской части Чиекуркалнса еще понемногу сеяли и косили. По вечерам там громко мычали коровы.

В один из таких окраинных в прошлом районов, а в настоящее время как бы приблизившихся к центру – из–за множества мелких промышленных предприятий строителям запрещено сносить эти районы, поэтому тут все и сохранилось по–старому, – двадцать пять лет назад бракоразводным ветром занесло Константина Курдаша. А сейчас он осторожно ступал по наклонному тротуару, проклиная дворников за то, что они забыли про свою обязанность зимой на тротуарах рубить лед и посыпать песком, а заодно с дворниками – районных начальников, которые в свою очередь забыли напомнить об этом дворникам.

Константин удивился: на углу зябко топтался только Козел, а Мария еще не показался.

– Салют!

– Салют! – Козел отшвырнул окурок дешевой сигареты, который держал между большим и указательным пальцами. Видно, опять потерял мундштук.

Козел пропустил Константина вперед и пошел за ним след в след: куда идти, он знал.

– Замерз?

– Нет, маленько…

Спереди Козел выглядел вполне прилично одетым – пальто довольно модного покроя, зато сзади вид был очень неприглядный: туфли стоптанные, брюки короткие и обтрепанные, а на самой спине чуть пониже плеч коричневый след от перегретого утюга. Пальто Козлу подарил зять: не мог же он себе позволить в таком выйти на улицу, да и для рыбалки оно слишком тонкое. Сам Козел выглядел не лучше. Было ему не больше пятидесяти, но с виду – старый хрыч, который бреется всего раз в неделю, да и то весь изрежется, а под носом всегда оставляет пучки щетины. Открытый рот Козла походил на круглую дыру с четырьмя желтыми клыками.

– Ты один?

– Мария побежал домой за луком. – И хотя Курдаш даже не обернулся, Козел все же сложил оба кулака вместе, чтобы показать величину луковицы. – Лук – прима! Может, подфартит…

Несмотря на то, что Марии тоже было за пятьдесят, в наружности его сохранилось что–то юношеское. Курдаш за это его особенно любил. Сколько помнил Марию, у того всегда была мечта, которая, наверное, так и не осуществилась: «Классный узенький галстучек с небольшим узелком, классный черный костюмчик, классная белая нейлоновая рубашечка и – айда в Гильдию!» Тогда только–только отошла мода на взбитые коки, клетчатые пиджаки, туфли на толстой подошве и галстуки, разрисованные пальмами, эту моду художница Мирдза Рамане увековечила в образе своего Хуго Диегса, и публика на танцы стала ходить в темных костюмах и белых рубашках. О них и мечтал Мария, отсиживая в колонии первый, второй, а потом и третий срок. Во время последнего заключения мода на свободе снова изменилась, но он как стойкий ортодокс придерживался прежней – «черного костюмчика и белой рубашечки», которые ему представлялись изысканнейшим мужским облачением.

Подойдя к своему дому, Курдаш глянул на балкончик второго этажа – судя по обнажившейся кладке, упало еще несколько кирпичей. Правильно он сделал, что забил гвоздями дверь на балкон – еще ненароком кто–нибудь выползет да не дай бог свалится вместе с железными перилами.

Мария неосмотрительно, слишком шибко бежал по обледенелому тротуару, держа в каждой руке по большой луковице. Он словно опасался, что дверь за Курдашом и Козлом захлопнется и ему уже не откроют.

– Салют! – радостно кричал Мария издали.

Курдаш поднял руку в приветствии и подумал, что Козлу и Марии график его выходных дней известен лучше, чем ему самому.

Козел, учуяв в воздухе запах спиртного, сразу оживился и с ловкостью хорька облазил все углы. Вот отыскал дощечку, нож и уже режет ломтиками лук. Вот с полки снимает кубки и заглядывает вовнутрь, размышляя, стоит ли мыть, может, обойдется… Нет, на сей раз и так сгодится. Расставляет кубки: хозяину, как всегда, большой серебряный с гравировкой «Константину Курдашу, победителю…», себе – почти таких же размеров, но с виду покрасивее, хотя и не серебряный, серебра уже тогда не давали, стало быть, из мельхиора, и наконец очень похожий, но поменьше – Марии. Не понравится, пусть подберет себе сам: на полке кубков достаточно – штук двадцать, если не больше. У Константина была хватка, никто этого не оспорит!

Мария с трудом отдышался после бега и крутой лестницы. Ему тоже хотелось принять участие в подготовительных работах, но он ничего лучше не мог придумать, как посыпать лук солью. Козел на него прикрикнул:

– Не сыпь столько! Кто такое соленое есть будет!

Константин тем временем переодевался. Повесил одежду в узкий шкаф, натянул трусы и майку, неторопливо обмыл шею и подмышки над чугунной раковиной с отбитой эмалью и вонявшей мочой: туалет находился далеко – на лестнице этажом ниже.

Жилище представляло собой ужасный гибрид, в условиях послевоенной стесненности сотворенный из аппендикса или копчика квартиры домовладельца: здесь была одноконфорная плита, какую нигде уже не увидишь, с проржавевшей духовкой; прогнившие местами доски пола прикрывали кое–как прибитые куски линолеума, но помещение было просторное и светлое, с центральным отоплением, обогревавшим сверх всякой меры, был и единственный на весь дом балкончик, которым Курдаш давно не пользовался по причине его аварийного состояния. Другой обладатель ордера, имей он художественный вкус, может, и сделал бы из помещения что–нибудь приятное для глаз или хотя бы проявил желание превратить его в человеческую обитель, но Константин Курдаш испытывал к своему жилью полное равнодушие. Здесь он очутился в результате развода, после того, как в состоянии сильного гнева избил своего тестя за то, что тот делал разные свинства, лишь бы при разделе имущества на суде большая часть досталась дочери, заодно и бывшая жена схлопотала по физиономии – не вовремя встряла. Константину грозила статья за хулиганство и нанесение телесных повреждений средней тяжести, но тогда он еще считался в сборной и его выручили, как выручали после других скандалов и драк в ресторанах. Однако при этом ему выставили условие немедленно обменять жилую площадь, и тестю удалось заткнуть его в эту халупу, тогда как для дочери он выкроил вполне приличную двухкомнатную квартиру с частичными удобствами. Имущество, завезенное сюда Константином после развода, так и служило ему до сих пор: большой раздвижной дубовый стол, весь изрезанный, со специфической грязью, приставшей как смола, которую счистить можно разве что шпателем, ибо мыло и жесткая щетка не помогут, крашеная железная кровать с никелированными шариками, весь в пятнах матрас со сбившейся в комья ватой да на лампе пергаментный кулек вместо разбитого плафона. За несколько лет кулек густо обгадили мухи. Шкаф, сработанный еще деревенским столяром, старый основательный шкаф – такой и на солнце не рассохнется и в воде не разбухнет – уже стоял, когда Константин здесь поселился. Как ни странно, но именно убогость жилья в свое время выручила Константина: в ту пору, когда спорт перестал нуждаться в Курдаше, а значит, перестал и вызволять, его на год посадили в тюрьму (заехал кулаком в лицо мужчине, который нечаянно обрызгал Константина грязью), и пока он сидел, желающих поселиться в этой халупе не нашлось, поэтому «площадь» за ним и сохранилась.

Однако в комнате было и несколько декоративных элементов: уйма кубков на полке; под ней висели вымпелы со спортивными значками и медалями Курдаша, а на противоположной стене – аккуратно обрамленные планшеты с пожелтевшими газетными вырезками статеек, которые воскуряли Курдашу–боксеру восторженный фимиам или анализировали ход его отдельных боев по раундам. По причине отсутствия у Константина альбома тут же под стекло он засунул разные фотографии, подаренные, видно, обожательницами, на оборотной стороне скорее всего имелись и надписи вроде «На вечную память от Мирдзы К.».

Константин закончил омовение и, усевшись на край кровати, облачился в тренировочный костюм республиканской сборной – такие ему где–то специально вязали, их было несколько и все как новые, только не очень чистые, пропотевшие – и переобулся в мягкие боксерские ботинки, которые всегда носил дома.

Козел взял со стола поллитровую банку, полную окурков чуть ли не с позапрошлого года, и высунувшись из окна, глянул налево и направо – не идет ли кто, потом высыпал окурки на улицу.

– Монька подшил себе ампулу, – сообщил Мария.

– Вот дурак! – с тревогой отозвался Козел, – Забудется, хватанет стаканчик – и каюк!

Константин, полностью экипированный, легким эластичным шагом, слегка покачивая бедрами – так он обычно выходил на ринг, всегда на минуту–другую опаздывая, чтобы противник немного понервничал, – подошел к плите. Там стоял его портфель. Раскрыл его и вытащил три трехлитровые банки с пластмассовыми крышками. Поднес банку к свету – жидкость в ней была абсолютно прозрачной.

Козел и Мария напряглись. Казалось, они вот–вот подскочат и вытянутся по стойке «смирно».

Константин водрузил банку на середину стола и снял крышку. В воздухе сразу разнесся легкий запах бензина, присущий техническому спирту.

Налили.

Козел выглядел обиженным, хотя недовольства не высказывал. Он считал «бульки» и ему показалось, что в его кубок попало на один меньше.

Мария вдруг посерьезнел. Смотрел на Константина торжественно и проникновенно.

– За тебя, Константин! За всех наших старых корешей! Будь здоров! – он чокнулся с Курдашем, потом с Козлом.

Жидкость обожгла глотку, а желудок отозвался отрыжкой – кверху поползли пузыри, как от резинового клея.

– Первоклассный, – выдохнул Козел. – Шариков шестьдесят, не меньше!

Он налил себе в кубок воды, чтобы запить.

– Если еще хоть раз услышу, как кто–то треплется, что спирт для водки гонят из зерна, ей–богу, плюну тому в рожу! Все делают на Слокской бумажной фабрике, только разливают по разным бочкам. Официально! – Козел говорил с важностью, пытаясь своими четырьмя клыками разжевать ломтик лука. – Где ты раздобыл?

– За Константина ты не боись! Константин добудет все, что надо! – У Марии уже слегка заплетался язык. На дворе было холодно, и Мария начал подумывать о том, как доберется до дома. Не дай бог поскользнуться и упасть в сугроб – в два счета обморозишь руки–ноги.

Мысли Константина потеплели, ему казалось, что они серовато–розового цвета, словно окутаны дымкой… Как здорово ему тогда повезло… в «Амуре», который все звали «Молотком».

– Ты помнишь, – бормотал Козел. – Налей–ка еще… Да, о чем это мы говорили?

– На улице Судмалиса… там теперь женская парикмахерская… В оркестре тогда играл совсем спившийся скрипач… Сам худющий – как скелет, волосы седые, длинные. Посетители со своих столиков посылали ему рюмками водку. До конца вечера выдерживали только пианист да ударник… но ничего, как–то справлялись… Этот пришел тогда с Ритой… Кажется, ее звали Рита… Сама тощая, а грудь – во! – огромная… Рита страстная была… до умопомрачения… Какие–то моряки подваливали ее приглашать… Мы уже были под парами, поэтому я и пнул одного такого в коленку… Скатерть была длинная и никто не заметил… «Пожалуйста, говорю, может еще надо?» Следующим пинком я хотел угодить ему по яйцам, да не попал… Он взревел как бык и кинулся на меня. А мне только того и надо! Музыканты побежали наверх, а танцующие – врассыпную – кто куда… Нас было человек пять, не считая Риты, а их – человек восемь. Пока метрдотель и официанты нас разнимали, моряки уже свое схлопотали, а того, который первым на меня набросился, вынесли… Все подтвердили, что они первыми на меня напали… Рита выясняла отношения с официантами, но у моряков была куча башлей… Кончилось тем, что нас вытолкнули из кабака… Мы не очень–то и сопротивлялись, потому что вышибала сказал: кто–то позвонил в милицию и оттуда уже выехали. Как мы дико ржали на улице! Нас они выкинули, а счет–то наш остался неоплаченным… Потом мы двинули в «Москву» – продолжить…