Текст книги "Последняя индульгенция. «Магнолия» в весеннюю метель. Ничего не случилось"

Автор книги: Гунар Цирулис

Соавторы: Миермилис Стейга,Андрис Колбергс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 38 страниц)

– В таком случае у нее получится две нагрузки… – возразила Элга.

– Ничего – молодежи это всегда на пользу. Мы в начале тридцатых годов…

Ималда вернулась к своему корыту с грязной посудой совершенно ошеломленная. Люда на нее наорала, но она даже не поняла, за что. Не слышала. Уши заложило, в висках стучало.

– Невероятно! Кто бы мог подумать! – воскликнул удивленный директор «Ореанды», которому Рейнальди, попивая кофе, рассказывал о своих мытарствах с кадрами и о счастливой находке на кухне, во всяком случае, он очень надеялся, что счастливой.

– Такое возможно лишь при советской власти! – изумленно воскликнул Роман Романович Рауса, и было неясно, упоминает он о советской власти на сей раз в положительном или отрицательном смысле.

Позже, совершая свой ежедневный обход по ресторану, он на минутку задержался возле посудомоек, благожелательно улыбнулся, а потом заговорщически подмигнул Ималде. На сей раз ему показалось, что девушка выглядит еще моложе, и он мысленно сравнил ее с птенцом, у которого начинают отрастать красивые перья.

– Алло! Нельзя ли позвать Оситиса?

– Оситис слушает…

– Доктор… Это Ималда Мелнава… Извините, что я звоню… Но у меня репетиции как раз в часы вашего приема… Я возобновила занятия балетом…

– Да, кажется, с настроением у тебя порядок. Я рад.

– Доктор, у меня очень большая нагрузка. Я хотела бы узнать о лекарствах – дозировку оставить прежней или…

Оситис отвечал, как обычно говорят врачи:

– Полагаю, настала пора выбросить все лекарства.

– Полностью прекратить принимать?

– Думаю, да. А там увидим. Где будешь танцевать?

– В варьете «Ореанды». Буду выступать с сольным номером.

– Ого!

– Вчера приехал брат, сказал, что от меня остались только кожа да кости и еще глаза. Вечером едва доползаю до постели, тут же засыпаю, а утром меня пушкой не разбудить… Если дело дойдет до премьеры, обязательно пришлю вам приглашение.

– Спасибо. А как на любовном фронте?

– Никак. У меня дрянной характер.

– Ты звонишь из дома?

– Из «Ореанды». Уже переоделась для репетиции, а Укротитель, ой, извините, балетмейстер где–то задерживается…

А Рейнальди тем временем возвращался из объединенного отдела кадров. Старик ступал большими шагами, втянув голову в бобровый воротник толстого на ватине пальто. Бобровую шапку он напялил на самые уши. В кармане у него лежал приказ «о переводе подсобной работницы Ималды Мелнавы в танцовщицы». Битый час ходил он из кабинета в кабинет, доказывая, что балерине Мелнаве следует платить хотя бы столько же, сколько Мелнаве посудомойке. Из отдела труда и зарплаты – в плановый и бог весть в какие еще отделы, где собирал подписи, сталкиваясь с натренированным сопротивлением. Последний аргумент – «А как вы думаете, вот мне, например, платят всего сто десять!» – буквально шокировал Рейнальди. Чем меньше в кабинетах дамы были заняты работой, тем утомленнее и злее они были. Все они прекрасно знали, что мытье посуды – занятие не из приятных, а танцы, как помнилось им со времен молодости, – сплошное удовольствие, поэтому поставить знак равенства в зарплате Ималды рука у них не поднималась. Да, они тоже не считают, что такое неравенство справедливо, но быть тому или нет, пусть решает начальство. И Укротитель долго сидел на жестком стуле возле кабинета Шмица – управляющего трестом общественного питания, пока Шмиц его наконец принял. Дверь кабинета зорко охраняла секретарша. Переговорив со Шмицем, Рейнальди готов был обозвать его старым идиотом, а не обозвал потому, что сам был старым.

Демонстрируя принадлежность к системе общественного питания и царящей там чистоте, за своим письменным столом Шмиц восседал в белом накрахмаленном халате, прекрасно гармонировавшем с совершенно седыми волосами управляющего. Под расстегнутым халатом были видны костюм, галстук и рубашка, в манжетах которой красовались золотые запонки. Шмиц незаметно ими поигрывал.

За спиной у Шмица висел плакат во всю стену, написанный большими буквами: «Кто хочет сделать дело, ищет способ, кто не хочет – причину». Любой посетитель или подчиненный, войдя в кабинет, сразу как бы получал ответ на свой вопрос, потому что плакат и Шмиц представали перед ним как единое целое. Цитата была взята из речи теперь несколько подзабытого государственного деятеля – внизу стояла его подпись. Таким образом, самому Шмицу думать и не требовалось. Даже как бы запрещалось.

А на стене за стулом, на котором сидел или возле которого стоял проситель, тоже висел плакат, тоже написанный большими буквами. Это был фрагмент уже из другой речи упомянутого государственного деятеля: «Не поручай дела, если знаешь, что не сможешь проверить (проконтролировать) сделанное». На этот плакат, как и на посетителя, взирал сам Шмиц. Плакат как бы утверждал, что управляющий трестом полный склеротик – он не в состоянии запомнить даже одно–единственное предложение и поэтому каждую минуту вынужден его перечитывать.

Посетителей Шмиц встречал и провожал сидя, время от времени у него дергалась одна половина лица. В кабинете почти непрерывно звонил телефон, и Шмиц, сказав в трубку несколько фраз, иногда брал листок из стопочки красивой белой бумаги, которая лежала на столе, что–то набрасывал на нем, после чего нажимал кнопку сигнального звонка. Тут же входила секретарша, брала листок и уходила улаживать вопрос. Повесив трубку, Шмиц говорил посетителю:

«Извините, я ужасно загружен… Очень напряженный рабочий день… Звонил Евгений Петрович Огуречкин – доктор медицинских наук, профессор, лауреат республиканской государственной премии, умнейший человек… Мы дружим…»

Начало и конец фразы обычно не менялись, только имена, фамилии, отчества, титулы… Однажды Шмиц сказал: «Гость из Москвы» и Укротитель тогда не понял, следует это считать почетным званием или Шмиц сказал просто так.

Пока управляющий трестом говорил по телефону, Рейнальди осматривал обстановку кабинета и подобрал оригинальное сравнение – обвешан всякими штучками и фитюльками, как «жигуль» портового торгаша. Под стеклом и на полках, на письменном столе и на стене висели и лежали сувениры, какие обычно оставляют местные или зарубежные делегации: разные вымпелы, глиняные медали, приветствия и поздравления в кожаных обложечках, фотоальбомы, миниатюрный танк на подставке из оргстекла, настенные фирменные календари, комнатные термометры, чернильницы и адресованные лично управляющему открытки с пожеланиями успехов в Новом году. Со всех этих предметов, очевидно, каждый день вытиралась пыль, все тщательно собиралось и хранилось – так следователи хранят важные вещественные доказательства, которые намерены представить в суде. А здесь все собиралось, наверно, для того, чтобы наглядно продемонстрировать гигантский объем работы Шмица.

Вопрос о зарплате Ималды – Рейнальди изложил его горячо, размахивая руками – вызвал на лице управляющего глубочайшую грусть: он понял, что на сей раз не отделается простым обещанием «Подумаем! Будем решать!», которое он никогда не выполнял. В его собственной конторе против него организовали заговор – требовали подписи на заявлении, как будто не знали, что он никогда ничего не подписывал, чтобы не впутаться в неприятную историю или чтобы его не упрекнули в некомпетентности.

«Дело ведь не в десяти рублях, а в самом принципе! – Рейнальди говорил, словно топором рубил. Участвуя в разных заседаниях художественных советов, он научился как хвалить, так и ругать. – Этого требует престиж искусства. Видели бы вы эту девушку! Какой темперамент, какое трудолюбие!.. Но мы травмируем ее, ежемесячно в день зарплаты напоминая, что как посудомойка она для общества ценнее! – И, чтобы немного припугнуть Шмица, добавил: – Это аполитично!»

«Вам следовало бы обратиться в отдел труда и зарплаты, пусть они решают… – Но тут Шмица осенила спасительная мысль. Не подписав, он резко отодвинул от себя заявление: – Ступайте и скажите, что я приказал… Не нужно никаких подписей – с этим бюрократизмом и формализмом пора кончать!»

Счастливая случайность свела вместе двух заинтересованных лиц – Укротителя и Ималду. Перед обоими открывались соблазнительные возможности и обоим некуда было отступать – для Ималды шаг назад означал кухню, Люду и маслины, два и три раза побывавшие в солянке, а для Рейнальди – пенсию, горечь, которой он уже вкусил. Критика по–настоящему еще не вцепилась в программу в «Ореанде», в печати лишь изредка мелькали редкие насмешки: варьете по–прежнему не считалось искусством, и критики не хотели ронять своего достоинства, опускаясь до уровня «кабаков». Но Рейнальди, за свою долгую жизнь испытавший немало изменчивых поворотов ветра, знал, – в любую минуту может вынырнуть какой–нибудь молодой энтузиаст и, чтобы утвердиться, примется за варьете. Как собственное открытие он заявит, что варьете тоже искусство и сошлется на Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза (Лейпциг) и И. А. Ефрона (С. – Петербург – издан в 1892 году), где на странице 526–й и 5–го «а» тома написано: «Варiэтэ – франц. – Парижскiй театръ спец. для водевiля, основанъ въ 1789 г. М–elle Монтансье въ Пале–Рояле… труппа перешла въ театръ того же названия, выстроенный на Монмартрскомъ бульваре… Въ 60–х годахъ сюда привлекли массу публики опереттки Оффенбаха». Прихвастнув таким образом, что имеет редкие книги и разбирается в старой орфографии, критик обрушит на программы варьете ураган возмущения – иначе никто читать не станет! – и завоет об искусстве, как собака на луну. Что для такого объективные трудности! Такой только кричит, что выбросил на искусство деньги (и какие деньги – билет в варьете стоит дороже, чем в театр!), а искусства не увидал, лишь голые ляжки. Вот у братьев–эстонцев – у тех варьете – искусство! У литовцев тоже, кажется, искусство! А у нас голые ляжки. Самое обидное – критик будет прав: ведь каждой программе нужны хотя бы два–три классных номера, которые подняли бы ее выше скромненькой посредственности. После вынужденного ухода Элги в «Ореанде» экстра–классу отвечал разве что иллюзионист, его Рейнальди удалось переманить сразу, как только тот закончил цирковое училище. Как и все его коллеги, энтузиаст–критик начнет во всем копаться, чтобы отыскать виновного. А это несложно – виноват режиссер! Вспомните – тот самый, который не выдержал конкурса и был вынужден уйти из театра – старый, сгорбленный, кривой и глупый. И подведет к выводу: в каждом церковном приходе свои нищие кормятся… обновим же кровь режиссуры в варьете!

Рейнальди ожидал от Ималды большего. Оказалось, она ехала не в первом, а в последнем вагоне эшелона Грайгсте. Четверка мамзелей игнорировала Ималду и плела всякие интриги. Они надеялись, что выдвинутся сами. Особенно язвила девица, которая сошлась с одним из музыкантов оркестра, но Укротитель делал вид, что ничего не видит, не слышит и не понимает.

«Работать, работать и еще раз работать», – твердил он. И Ималда работала, способности, слава богу, имела, хватало и упорства, доходившего до упрямства.

Созданный Укротителем номер основывался на трех «китах» Ималды – на чувстве ритма, на особенностях телосложения и способности к несложной акробатике. Двухметровым людям предопределено играть в баскетбол, широкоплечим мужичкам–коротышкам вскидывать штангу, а те, у кого руки–ноги как ласты, имеют шанс стать чемпионом по плаванью – словом, свои преимущества следует использовать и работать в нужной области.

В то время, как Ималда до изнеможения повторяла азбуку балета и сердилась на себя за ошибки, а дома, иногда втихомолку поплакав, снова тренировалась, Рейнальди дрессировал вышеупомянутых «китов» – создавал сценический образ Ималды. Обстоятельства навязали старому мастеру нескромную цель, материал был, к сожалению, куда скромнее. Вначале у него опускались руки: из трех кирпичей не возведешь небоскреб. И все же надо добиваться, говорил себе Рейнальди, отбрасывая придуманные уже варианты и изобретая новые. Он вздыхал – как легко ему было с четверкой из художественной самодеятельности! Одно платьице – оголим тело вот тут, другое платьице – оголим вот тут, и краснощекие деревенские девки, пляшущие на зеленом лугу готовы: и–и эх! И–и эх! Пройдутся легким шажком по сцене, и аплодисменты так или иначе, в конце концов, им обеспечены…

Иногда Рейнальди казалось, что уважаемую публику вовсе и не интересует то, что он намерен ей предложить. Может он напрасно так старается? Что хочет увидеть зритель в варьете? Мысленно он отбросил тех, кому достаточно увидеть на сцене двух полуголых мужиков, малюющих сапожной ваксой животы друг другу, отбросил и тех, кто признает лишь Большой театр и печальную музыку, способную довести до обморока, и оставил, так сказать, середнячков. Рейнальди будет работать для них! Он преподнесет им, во–первых, тайну, во–вторых, – сюрприз, в–третьих, – мастерство, в–четвертых, – еще раз сюрприз…

«Обнажена девушка или не обнажена – не столь важно, – сказала как–то костюмерша, – важно то, как она постепенно с себя что–то сбрасывает…» И Рейнальди согласился: какая–то пикантность в этом есть.

Почти два месяца у Ималды не было ни праздников, ни выходных дней, лишь бесконечное повторение упражнений: час на утреннюю физзарядку, потом до обеда занятия на эстраде «Ореанды», где Укротитель щелкал пальцами так же оглушительно, как дрессировщик хлыстом – наверно, потому и получил такое прозвище, – после обеда она дрессировала себя уже дома. Иногда движения ее становились почти совсем точными, но на другой день она опять разочаровывалась: за ночь все куда–то пропадало, забывалось.

Ималда должна спасти программу! Рейнальди капал себе на сахар валерьянку, четверка мамзелей рассчитывала на провал, официанты и музыканты лишь усмехались – для них Ималда осталась посудомойкой, Люда же собирала по десять копеек на цветы:

– Без цветов нельзя, несолидно как–то… Мы бедной девчонке – самые близкие…

Перед началом постановки Рейнальди зашел в раздевалку, чтобы успокоить Ималду, – так успокаивают боксеров перед первым выходом на ринг, и остановился на пороге раздевалки как вкопанный: Ималда была абсолютно спокойна. Старик даже перепугался: вдруг это какой–то нервный срыв? Ничего подобного он не видал за всю свою долгую жизнь.

Потом Ималда сама перепугалась.

В груди у нее что–то оборвалось.

На концертах, когда еще училась в балетной студии, перед выходом на сцену она всегда дрожала как осиновый лист, потом очень переживала за Элгу, а теперь, видно, на переживания за себя сил уже не хватало. Лишь холодный рассудок работал как отлаженный часовой механизм.

С эстрады зал «Ореанды» выглядел необычно – только светлые пятна лиц в темноте. Когда глаза привыкли, уже отчетливее были видны столики перед эстрадой и люди за ними, а дальше – опять лица, лица, лица… Темный зал подавлял ощущение расстояния – он казался бесконечным. Ималда попыталась вспомнить, как она вышла на эстраду, и не смогла.

Позади переговаривались музыканты, Ималда слышала, как они перелистывают нотные страницы.

Слух ее напрягся как натянутая тетива, казалось, нет такого звука, который она сейчас не расслышала бы.

– Три… Четыре… – шепотом считал пианист.

Ималда приподнялась на носки, сняла черную шляпу с очень широкими полями и не глядя отбросила ее в сторону. Описав круг, шляпа заскользила по полу эстрады, мимо оркестра, и ударилась о декорацию рядом с дверью, через которую выходят артисты.

Ималда снова приподнялась, и лишь слегка коснулась пряжки на накидке – та сразу расстегнулась. Большая черная накидка, скрывавшая ее хрупкое тело, оказалась в левой руке. Ималда отбросила и ее легким небрежным движением.

Прежде чем прозвучал первый аккорд, девушка на миг застыла перед публикой – ярко–красный наряд, черный ремень и черная маска–домино на глазах.

Ей показалось, что аплодисменты последовали сразу. И Долгие, конечно, ведь она их заслужила!

Неужели станцевала или еще только предстоит?

На лице и на шее выступил пот, рот большими глотками хватает воздух, а сердце бьется как сумасшедшее – значит, станцевала.

Оркестранты сзади опять переворачивают нотные страницы… Надо взять накидку.

Теперь уходить…

Укротитель кивает за кулисами – мол, поклонись еще раз.

Еще немного аплодисментов.

В коридоре демонстративно прыскает от смеха пробегающая мимо четверка мамзелей в коротеньких юбочках.

Люда. С цветами, совсем простыми, но букет большой.

– Совсем неплохо выступила… Мы очень за тебя рады… Только когда кружишься, делай лучше так… Будет выглядеть намного красивее! Еще можно руками вот так… или как–нибудь так… А вообще молодец!

Искусство – не самолетостроение, в искусстве любой может смело критиковать и требовать своего: вреда это никому не причинит – сам не упадешь и никто другой тебе на голову не свалится.

«Чтобы я там нагишом перед ними прыгала – да никогда и ни за какие деньги!» – комментировала потом Люда дома своему Юрке.

Дальше все шло своим чередом: в паузах программы Леопольд, как лоцман, обходящий коварные морские рифы, подводил к столикам припозднившихся посетителей; белый слуга Хуго – есть же белые генералы, почему бы не быть и белому слуге – проходя мимо, почтительно поклонился персоне, сидевшей рядом с директором Романом Романовичем Раусой за столиком напротив оркестра – болезненного вида старику с большими мешками под глазами, хотя Хуго видел его впервые в жизни; Вовка, опершись о косяк двери, насмешливо наблюдал за тем, как его клиенты одобрительно потягивают коньяк, несмотря на то, что в графин он налил не пятизвездный, а трехзвездный, да подсыпал чайную ложку сахара – Вовка жульничал, не опасаясь скандала, потому что платил за все его бывший одноклассник; шеф–повар с грустью поглядывал на неразобранные порции заливного – завтра придется переварить все, добавив побольше приправ для остроты; внизу швейцар Курдаш обещал дать в зубы типу, который в приоткрытую дверь просовывал ногу; а Люда – работница кондитерского цеха принесла ей кулек какао – торговалась: «Это плохое какао! Мой Юрка говорит, что на промышленные предприятия вообще не дают хороших продуктов, а только в магазины. Предприятия получают то, что уже давно выдохлось или у чего срок давно истек – на самом деле по закону все это полагается отдавать скоту или выбрасывать на помойку!»

Все шло своим чередом, и только Укротитель заметил, что родился Человек. Может, это и неправильно, но Рейнальди считал рождением человека момент, когда он находил свое место в жизни, свое увлечение, свою профессию.

Но старик умел скрывать свой восторг, считая, что артистов больше всего прочего портит похвала; такими словами, как «великолепно» и «прекрасно», он давно не пользовался, заменив их словом «нормально», к которому обычно присовокуплял «еще надо работать и работать».

Теперь Рейнальди знал, каким будет и следующий номер Ималды. Романтический и лирический – она потянет. Совершенно противоположный тому, который был показан только что. Прежде всего это продиктовано интересами программы в целом. Темп не стоит ускорять – всему есть предел. В номере будут подъемы и спады, в противном случае смотреть будет неинтересно, ведь даже непрерывный барабанный бой может притупить слух и в конце концов усыпить. В новом номере Ималда выйдет опять в черной накидке и шляпе, только под накидкой будет не красный облегающий наряд, каким дразнят быков, а нечто белое, воздушное и она запорхает, как снежинка под сопровождение двух скрипок и фортепиано! Играть будут что–нибудь классическое! Или нет – известную мелодию, ведь здешняя публика не способна воспринимать серьезную музыку… Значит, какое–нибудь попурри или что–то вроде этого. Потом выйдет четверка мамзелей и покривляется в рок–н–ролле: без лирического отступления Ималды топот мамзелей будет невыносим. А может, рок перенести в первую часть программы, после номера Ималды вполне сгодится клоун – хорошенько рассмешит публику. Потом последняя, общая песня солистов всех и – баста!

Ималда всегда любила свое возвращение домой – откроешь дверь, войдешь в коридор и тебя обступит все свое, очень близкое. Наверно, так же себя чувствуют звери, когда возвращаются в свои норы, где все надежно, где нет ни опасности, ни хищников, ни охотников с собаками. И хотя Ималда давно потеряла семью, она ведь все равно возвращалась в родной дом. Удивительно, но на сей раз такого чувства она не испытывала. Зажгла газ, поставила на огонь чайник, разделась. Квартира все еще была неуютная, как большой сарай. Да и на душе была какая–то странная пустота. Раньше ее заполняло напряжение предстоящего выступления и бесконечные тренировки.

Она прилегла на кровать, уперлась ногами в стену и принялась их массировать.

Чайник сначала кратко взвизгнул, потом завыл без перерыва, как испортившаяся сирена.

Зазвонил телефон. Телефонистка междугородной спросила, какой номер отвечает, затем сообщила, что вызывает какой–то город, но Ималда не разобрала название.

– Привет, сестренка! – услышала она в трубке голос Алексиса.

– Как хорошо, что ты позвонил! – Ималда от радости чуть не расплакалась.

– Тебе салютует черноморский флот! В замке турецкого султана в твою честь состоялся грандиозный фейерверк… Поздравляю!

– Ты звонишь из Одессы?

– Нет, мы стоим немного в стороне, здесь нет таксофона, потому и пришлось звонить через междугородку… Браво, сестричка, браво! Очень рад за тебя! Что тебе подарить в честь такого важного события?

Пройдет несколько месяцев, прежде чем она вспомнит этот разговор и спросит себя: как Алексис узнал, что я выступала и что выступление прошло успешно?

– Арбуз!

– Записываю – арбуз. А еще?

– Чтобы ты сам его и привез.

– На будущей неделе еще не смогу, а к концу месяца появлюсь обязательно! За арбуз не беспокойся, положу его в холодильник. У нас в порту колоссальный холодильник!

Укротитель потребовал, не откладывая, начать подготовку второго номера. Ималда восприняла приказ как облегчение – снова окунулась в привычную напряженную работу, которая поглощала все ее время, не оставляя ни минуты даже на размышления о быте – все автоматически отодвигалось на будущее.

Однажды после выступления, когда Ималда спустилась по служебной лестнице и вышла к автостоянке, заметила директора Раусу – он отпирал дверцу своей «Волги».

Ималда робко поздоровалась, он приветливо улыбнулся и спросил:

– Вы довольны новой работой?

– Да… – волнуясь, закивала Ималда. Присутствие Романа Романовича всегда сковывало ее, даже как бы парализовало. Может, причина была в том, что директор хотя и свободно вел себя, но был тверд, а порой и строг, а может, потому, что находясь на вершине должностной лестницы, все же не подчеркивал своего положения, а всегда разговаривал дружелюбно. В «Ореанде» не просто уважали Раусу, но по–своему и любили, как любят только справедливых начальников.

По–видимому, ее волнение забавляло Раусу, он весело рассмеялся и открыл дверцу:

– Прошу!

Ималда подчинилась сразу, как подчиняются приказам в армии.

Ни о чем не расспрашивая, Рауса вырулил на улицу. Затем он сказал, что Ималде не обязательно ходить по узкой служебной лестнице, ведь она артистка, стало быть, как и другие артисты, может пользоваться главным входом. Только музыкантам это не разрешалось.

Дорожный знак на углу оповещал, что остановка транспорта запрещена до самого конца квартала, а значит, возле дома Ималды тоже, останавливаться разрешалось только такси и «скорой помощи». Но водителям, хорошо знавшим улицу, неудобств это не доставляло – они въезжали в просторный двор соседнего дома. Именно так и поступил Роман Романович.

– Большое спасибо, что подвезли!

– До свидания, артистка!

Машина развернулась по осенним лужам и уехала.

«Он не спросил, где я живу – он это знал», – промелькнуло у нее в голове.

На следующей неделе, как и обещал, приехал Алексис и привез огромный арбуз. Они разрезали арбуз пополам, одну часть положили в кладовку, другую поставили на середину стола и ложками выгребали мякоть – сиренево–красную, тяжелую и рыхлую, как пропитанный водой снег. Сладкий сок стекал по черенку ложки, пальцы сделались липкими.

Алексис весело рассказывал про свой буксир, про ловлю бычков и разные приключения на берегу. Ималде почему–то не верилось, что оптимизм брата искренний. С лица Алексиса не сходила улыбка, он преувеличенно иронизировал по поводу своего положения, называл себя «морским волком на буксире» – его поведение напоминало улыбчивое состояние депрессии, когда больной все время делает вид, что ему весело, хотя на самом деле очень угнетен.

Ималда на несколько минут вышла на кухню – будто помыть руки – на самом деле она захотела прийти в себя и отогнать воспоминания о больнице, которые вдруг вынырнули из глубин забвения.

«Коциньш… Коциньш… Херберт Коциньш… Очень рад…» – оплывший старик с беззаботной улыбкой ходил по парку и останавливался возле каждой скамейки, где вперемешку сидели и больные и посетители. Представившись, всем подряд пожимал руку. В молодости, будучи многообещающим художником, он учился в Париже и заболел сифилисом – теперь болезнь уже приобрела форму прогрессивного паралича. Он рассказывал, как прошлой ночью опять объезжал свои губернаторства на других планетах: это совсем нетрудно, надо только поплотнее сдвинуть колени, тогда уменьшается сопротивление воздуха. Коциньш всех считал своими детьми, а если его спрашивали, кто на свете самая главная личность, то он с улыбкой и наигранной стеснительностью отвечал: «Почитайте в газетах – там написано!» В приподнятом настроении он называл себя главой государства, а иногда и богом. Конечно, упомянутая болезнь к Алексису не имела никакого отношения, однако наигранная улыбка брата иглой вонзалась в мозг Ималды – на нее вдруг накатил ужасный страх перед больницей, хотя вроде бы для этого не было ни малейшей причины. Ималде всегда было страшно при воспоминании о больнице – она была как бы неотделима от ее болезни и далее самой Ималды. Она не могла смотреть на больницу со стороны, всякий раз вспоминая ее, вновь чувствовала себя обитательницей переполненной палаты с обшарпанными койками и грязными старухами: одной «бригадир лучом лазера испортил почки», другой – «соседи через замочную скважину и щели в полу запускают газ, чтобы отравить». Сидеть с ними рядом было неприятно: некоторые во время еды перемазывались как младенцы, и санитарки потом мокрым полотенцем оттирали налипшую и засохшую вокруг рта кашу. И никто из них не знал, как долго придется пробыть в больнице, поэтому пребывание там ассоциировалось с пожизненным заключением.

Преодолев слабость, Ималда выпила пару успокоительных таблеток и вернулась в комнату.

Алексис вызывал по телефону такси.

– Ты уезжаешь? – с грустью спросила Ималда.

– Одевайся! Используй редкую возможность разорить своего скупого братца!

Несмотря на то, что в магазине промтоваров на улице Маету продают только за особые чеки и только морякам, возле магазина толпились мужчины, внешний вид которых говорил, что в будни они пасут овец – если вообще где–то работают – на высокогорных пастбищах или варят сыр из козьего молока.

– Лышных чеков нэт? – Из–под усов сверкнули зубы из белого металла. – Даю за одын двэнадцат…

Алексис только покачал головой и повел сестру сквозь толпу.

– По трынадцат! – заискивающе послышалось позади.

– Четырнадцат! – предлагали уже на ступеньках магазина, и Алексис даже призадумался.

Предъявив бдительной охране возле двери удостоверение моряка, Алексис с Ималдой вошли в магазин.

– Примадонны должны одеваться так, как положено примадоннам! Выбери, что тебе нравится!

– Пойдем отсюда! Пойдем! Мне ничего не надо!

У Алексиса чуть не сорвалось с языка: «Нет, ты и в самом деле ненормальная!»

В торговом зале стоял глухой рокот, который время от времени прорезали визгливые выкрики: «Не хватайте, я уже взяла это!» – «Нечего болтать – вы тут не стояли!» – «Не давайте этой спекулянтке так много – смотрите, чтоб всем хватило!» – «Ох, как счас вдарю!»

Мужчины, слишком слабые для рукопашных схваток у прилавка, стояли оттесненные к стене. Их помощь женам заключалась в том, чтобы держать покупки. А жены, руки которых не были заняты, бросались на приступ следующей крепости – рядом продавались розовые кофточки. Одна висела для обозрения высоко, почти под потолком, чтобы покупательницы не могли пощупать, а значит и замусолить ее. Покупательницы пытались втянуть в свои конфликты и продавщиц, но вежливость с какой те отвечали или высказывали замечание, просто поражала.

Ималда вдруг подумала: если бы кто–нибудь упал, его непременно затоптали бы.

– Наверно, завезли что–то из дешевых вещей… Обычно здесь такого не бывает… – оценил ситуацию Алексис.

Изголодавшиеся и жаждущие вряд ли так сражались бы.

– Прошу тебя, уйдем отсюда!

– Ладно, зайдем завтра. Сегодня мы явно не вовремя!

– Нет, Алексис, завтра тоже не пойдем!

«Она слишком взрослая для своих лет и слишком серьезная…» – с тревогой подумал Алексис, как бы предугадывая те заботы, которые ей вскоре пришлось взвалить на себя.

Главным входом в «Ореанду» разрешалось пользоваться артистам варьете, а музыкантам запрещалось. Известная логика в этом запрете была: музыканты работали дольше – когда заканчивалась программа, они играли для посетителей еще и танцы. К этому времени публика начинала расходиться по домам, на лестнице и у гардероба образовывались очереди, и музыканты, державшие верхнюю одежду в своей раздевалке, только мешали бы посетителям, пробиваясь уже одетыми через толпу.

Когда по домам расходились девушки варьете, ни на лестнице, ни в холле еще не было ни души. Там прогуливался только Константин Курдаш. От безделья он постукивал правым кулаком в левую ладонь. Удары были короткие и резкие, их безукоризненность доставляла швейцару радость, которая моментально отражалась на его тупом лице, по–видимому, в эти минуты он вспоминал какой–нибудь приятный эпизод из своих многочисленных боев на ринге. Немного побоксировав так, Константин осматривал свои белые лайковые перчатки – не разошлись ли швы и не отскочили ли белые кнопки с витиеватой надписью фирмы «Gentleman».

Примерно с середины и до самого конца программы у швейцара время отдыха: в дверь не стучат и не ломятся, ибо в это время «Ореанда» кутил уже не интересует. Гардеробщицы кипятят чай и приглашают Константина. Обычно он отказывается, но иногда и чаевничает с ними, однако чаще, разминаясь, прохаживается по холлу из угла в угол или читает газету, если в ней что–нибудь написано об известных ему видах спорта.

Это передышка перед уходом посетителей. Пропив полсотни, они начинают жадничать – суют Константину медяки либо вообще делают вид, что не замечают его. Курдаш великодушно посмеивается про себя над этими голодранцами, но лицо его остается неподвижным: он достаточно уже получил за вечер, впуская публику, и те два–три рубля, которые набираются тут по мелочи, когда ресторан закрывают, благосостояние Константина не повысят – это деньги, словно найденные на дороге, и считать их нечего. Леопольд получил из них свою долю, отложена и обещанная пятерка дежурному электрику – ему официально администрация почему–то заплатить не может.